Помоги проекту - поделись книгой:
Борис Изюмский
Плевенские редуты
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Июнь выдался необыкновенно жарким. Дунай надолго затопил золотистые журжевские пляжи, луговины с розовыми мальвами, подступил к роще и полотну железной дороги. Говорили, что этот повторный разлив — от снегов, растаявших на Балканах.
Турки из Рущука, с другого берега Дуная, вяло, словно примеряясь, обстреливали Журжево — румынский городок, где стояли русские войска.
Одна артиллерийская граната разорвалась в шатре бродячего цирка, поранив старую зеленовато-рыжую лошадь Земфиру, другая упала возле кафе Титулеску, меж пустующих мраморных столиков на тротуаре. Остальные легли у красной кирпичной стены хлебных складов болгарина Евлогия Георгиева.
Сам банкир Георгиев жил в Бухаресте, но, как доподлинно известно было журжевцам, завещал свои миллионы на учреждение университета в Болгарии. Придет же человеку в голову такая блажь!
…Румынские мальчишки влезли на белую башню — остатки мечети в центре города — и оттуда, из-под ладони, смотрели на Рущук. Виднелись его белоснежные минареты, выглядывающие из-за зеленых кущ продолговатого острова посреди Дуная, слышался собачий лай. Временами синеву самой высокой горы позади Рущука словно пронизывала молния, возникал белый клубок дыма, он окатывался с горы, и вскоре в Журжево, шипя, падала граната, разрываясь с треском, будто чьи-то сильные руки встряхивали тонкий лист железа.
…Ровно в двенадцать часов дня из околотка на улице Кирлициана вышел и направился к Главной улице Журжево тощий, седенький префект. Он шествовал, почти не сгибая коленей, посреди пыльной мостовой, мимо отелей «Париж» и «Санкт — Петербург».
Впереди префекта шли три полицейских офицера и что есть силы дули в свистки. Куры ошалело шарахались в подворотни.
…Генерал Скобелев с ожесточением отбросил ручку — писать матери было не о чем. С тоской посмотрел через открытое окно помещичьей усадьбы на унылую улицу и нелепого префекта. Низкие дома с захлопнутыми ставнями, просторные сады, пустынный бульвар.
Занес дьявол его в этот паршивый городишко, где приходится прокисать в странной и унизительной роли начальника штаба бездействующего отряда, где командиром, к тому же, его собственный отец — старик славный, но, да простит господь бог, пустяшно суетливый.
Скобелев зло выругался в адрес своих недоброхотов. Когда же начнется форсирование Дуная? Безобразно долго ждем, пока спадет разлив, теряем месяцы и даем возможность врагу отмобилизовать свои силы. Пустые ссылки! Вчера ночью он доказал, что Дунай можно преодолеть даже кавалерией. Подобрал с десяток донских казаков и, держась за гриву коня, в нательной рубахе, но с двумя Георгиевскими крестами на шее, сопровождаемый истошными криками отца: «Миша, вернись!», — достиг турецкого берега и возвратился назад.
Правда, шальная пуля зацепила бок, но Михаил Дмитриевич даже не сказал об этом никому. Поступок назвали мальчишеством, хотя генерал Драгомиров поглядывал сочувственно.
Долго ли еще ждать спада пресловутого разлива? Неужели и дальше придется довольствоваться оскорбительной ролью стороннего наблюдателя из второго эшелона? Скобелев-младший! И упустить свой звездный час? Тот час, после которого твоим именем называют улицы и площади?!
«Мне нужно действовать, я каждый день бессмертным сделать бы желал», — мысленно прочитал он любимые лермонтовские стихи. Каждый день!
Шпоры на безупречно сшитых сапогах звякнули с вызовом.
Конечно, род у них не бесславный. Дед — Иван Никитич — генерал, писатель, а позже комендант Петропавловской крепости, начал службу солдатом, участвовал в наполеоновских Войнах. И отец неплохо заявил о себе на Кавказе, в Крымскую войну… Все это так. Но он хочет быть Скобелевым самим по себе.
Михаил Дмитриевич встал, почти касаясь светлой, с бронзовым отливом шевелюрой высоко висящей люстры, потянулся до хруста. От шелковой, прилипшей к телу рубахи, заправленной в синие рейтузы с лампасами, отскочила перламутровая пуговица и обнажилась узкая грудь в рыжеватых закрученных волосках. Плечи, лишенные эполет, тоже казались узкими.
Скобелев подошел к столику, уставленному красивыми безделицами: грешен, любил таскать их за собой. Здесь были шкатулка орехового дерева, сафьяновый бумажник… Рядом возвышался причудливой формы жбан с содовой водой и плавающими кусочками льда. Нацедив огромную кружку, Михаил Дмитриевич стал пить, при этом большой кадык его заходил на длинной шее с золотой цепочкой креста, а немного навыкате кроткие голубые глаза сладостно зажмурились. Опорожнив кружку, Скобелев поставил ее на серебряный поднос, вытер рукавом рубахи пот с высокого чистого лба и, достав английские духи, обильно надушил усы, неподстриженную бороду, похожую на растрепанный веер. Редкие волосы на голове не душил: от парижского парикмахера слышал, что от этого они выпадают, а пуще всего боялся облысеть, как отец.
Сразу двумя щетками Михаил Дмитриевич яростно, словно желая соскрести начавшуюся седину, расчесал негустые бакенбарды. Шумно булькая и отфыркиваясь, прополоскал рот, пуская фонтаны через широкие ноздри носа, с утиной бороздкой на кончике. А затем, разинув перед зеркалом рот, осмотрел зубы — нет, все еще крепки. Удовлетворенный этим осмотром, подумал, что здесь, в Журжево, есть очаровательное созданьице — румыночка лет восемнадцати, дочь аптекаря. Осиная талия, ножки Золушки! Притаившись, стоит у занавески окна, когда он проезжает мимо на коне. Надо бы произвести разведку, заглянуть в аптеку.
Михаил Дмитриевич опять опрыскал себя духами. На миг показалось, что стало прохладнее, но только на миг, и снова охватила волна зноя.
Он поглядел в окно, выходящее в вишневый сад. Жужжали пчелы. За обрывом, внизу, шагах в ста, бликами искрился на солнце синевато-серый Дунай, катил свои широкие волны мимо зеленых островов, словно бы верхушек потопленного леса. Виднелось плетение канатов высоких мачт застывших торговых судов. А на рущукской стороне — череда удаляющихся гор с редутами.
У ворот усадьбы какой-то, похожий на турка, мужчина, лет сорока, вел тихий разговор с его помощником по штабу — майором Рядовым. Кто бы это? «Турок» передал пакет с сургучными печатями. Майор распечатал конверт и стал внимательно читать бумагу. Что-то сказав незнакомцу, пошел один к дому.
— Михаил Дмитриевич! Нам, кажется, посчастливилось, — входя в комнату, воскликнул Радов. У него добродушное широкое лицо, но глаза под бровями с тонким золотистым гребнем проницательны и цепки. — С рекомендательным письмом от полковника Артамонова прибыл Константин Николаевич Фаврикодоров, в прошлом волонтер-севастополец, кавалер Георгия 4-й степени… В совершенстве владеет турецким языком… Полковник знает Фаврикодорова по Крымской кампании и ручается. На меня он сделал отрадное впечатление… Это как раз тот, кто нам необходим.
…В Кишиневе расположилась сейчас Главная квартира, а полковник Генерального штаба Артамонов ведал сетью разведчиков-разузнавачей, подбирал переводчиков, готовил проводников, накапливал сведения о неприятеле.
Только сегодня утром Скобелев говорил майору Радову, как хорошо было бы заслать от себя толкового лазутчика на ту сторону. Донесения из Рущука и Видина, поступившие на прошлой неделе от болгарина Енчо Георгиева, оставляли неясным, что происходит именно в Систово. Правда, голубь, присланный оттуда, принес под крылом немаловажные сведения, что на линии Никополь — Систово у турок одиннадцать батальонов, но сведения требовали уточнений. У зимницких казарм в полночь зажгли солому, дали знать Енчо, что голубь благополучно долетел.
Недавно собирал руководителей разведки помощник начальника штаба Действующей армии — вздорный пустомеля генерал Левицкий. Был там и Радов. Левицкий требовал:
— Постройте по всему берегу Дуная на высоких местах вышки для наблюдений за правым берегом… И чтобы ваши лазутчики подавали с той стороны сигналы.
Ума палата!
— Зовите севастопольца! — оживленно потребовал Скобелев, и его мгновенно утратившие кротость глаза выразили нетерпение. Он быстро надел белый китель, до того висевший на спинке стула.
На пороге появился невысокий, крепкого сложения мужчина, с карими спокойными глазами на смуглом лице, старательно зачесанными назад еще темными, но уже в проседи волосами и короткой, тоже седоватой бородкой. Мужчина браво щелкнул каблуками стоптанных, запыленных туфель.
— Волонтер греческого легиона его императорского величества Николая I — Фаврикодоров! — представился он, держа левую руку как-то неловко, не выпрямляя.
— Ох, голубчик, как вы нам надобны! Вот так! — генерал ребром ладони энергично провел по своему горлу, словно перерезая его. Он не выговаривал «р» и «л», поэтому у него получалось: «гоубчик». — Будем знакомы — Скобелев.
Крепко пожав небольшую сильную руку Фаврикодорова и не выпуская ее из своей, оглушил вопросом:
— В Систово на разведку пойдете?
Фаврикодоров ошеломленно молчал.
…Он родился в небольшом македонском городке Мирмекии в состоятельной семье. Получил неплохое образование. До двадцати лет разъезжал с отцом-торговцем по Турции и безукоризненно изучил турецкий язык, нравы, обычаи.
После Крымской войны остался в России, приняв ее подданство. Двадцать два года тихо и мирно прожил в Кишиневе, занимаясь бакалейной торговлей. Здесь женился на милой женщине Ольге, родились у них сыновья Иван да Михаил.
Как только началась эта война, Иван пошел добровольцем. Константин Николаевич тоже решил стать в строй, и никакие мольбы жены не смогли изменить его решение.
«Я должен, Оля», — только и твердил Константин Николаевич, считая, что его вполне могут использовать переводчиком. Быть рекрутом — поздновато, возраст не тот, да и рука…
— Стать шпионом? — с недоумением опросил сейчас Фаврикодоров этого молодого генерала. Лицо у Скобелева гладкое, с суховатой кожей, на ней ни морщинки, губы сочные.
— Пустые слова! — вспылил генерал, поглядев недобро. — Для институток! Быть лазутчиком русской армии стоит не меньшего, чем защищать севастопольские бастионы. И для старого солдата, смею заверить, почетно.
Фаврикодоров вдруг устыдился. Собственно, почему он так шарахнулся? Скорее всего, от неожиданности и, что скрывать, от вдруг возникшего страха. Ведь знал лучше других: турки сдерут кожу с живого, попадись он им в руки. Но, в конце концов, ему ли бояться смерти? Только вопрос: сумеет ли войти в роль? Попробует, раз очень надо! В детстве он с друзьями по улице устраивал дворовый цирк, и, кажется, не плохо. Что же, придется в годы преклонные записаться в лицедеи.
Выпрямившись и словно становясь во фронт, Фаврикодоров сказал:
— Сделаю все, что в моих силах! — будто бросился на бастион, не оглядываясь.
— Другого ответа и не ждал, — с облегчением произнес Скобелев, глаза его под широкими бровями подобрели. — Что такое? — кивнул он на левую руку Фаврикодорова.
— Ранен при Черной речке штуцерной пулей, выше локтя, навылет.
— Ясно, — с удовлетворением в голосе произнес генерал, — это нам не помеха, — и обратился к майору: — Петр Семенович, устрой Константина Николаевича на короткий отдых, заготовь ему пропуск для предъявления нашим аванпостам, выдай денег, а вечером мы поговорим о деталях операции.
— Деньги у меня есть свои, — поспешно и как-то даже испуганно заверил Фаврикодоров.
…Когда часа через два Радов возвратился, то застал Скобелева в превосходном настроении. Он определил это безошибочно, потому что генерал, как обычно в таких случаях, насвистывал пустенький романс, неведомо где услышанный, а глаза его, затененные длинными ресницами, стали синими:
— Ну-с, определил нашего севастопольца? — весело спросил он Радова по-французски.
— Так точно!
— Сегодня я блондин, — объявил Скобелев и с силой шлепнул кулаком правой руки левую ладонь. Это означало, что у него действительно отменное расположение духа. — Сейчас пообедаем и будем чаировать. — Вообще-то, равнодушный к чаю, Михаил Дмитриевич знал, что Радов обожает сей напиток, и захотел сделать ему приятное.
Майор с готовностью согласился — любил эти трапезы, Михаил Дмитревич был интересным собеседником и большим мастером рассказывать пикантные истории.
— Круковский! — звучным вибрирующим голосом, словно окликал за версту, позвал своего денщика Скобелев.
Маленький, широкий в бедрах солдат вытянулся у двери, помаргивая почти белыми, серебрящимися ресницами. До войны был он поваром и при генерале состоял в этой же роли.
— Щи готовы? — грозно спросил Скобелев.
— Никак нет, звестно, мъясо сыровато, — заикаясь и предчувствуя бурю, ответил денщик.
— Я тебе дам «мъясо сыровато»! Что плечи распустил, стоишь, как мешок! Небось, очи только продрал? Вот залеплю лизуна!
Круковский попятился.
— Развел кагал! — бушевал Скобелев, подступая к солдату и действительно готовый дать ему затрещину. — К какому часу я приказал готовить обед? Перец достал?
Любил, чтобы в желудке «разорвалась бомба», хотя потом страдал от изжоги и желудочных болей.
Слезы обиды выступили у Круковокого на глазах. Ведь он старался, встал чуть свет, добыл говядину, хотя и жестковатую, но лучшую, какую можно здесь достать…
Неспроста другие денщики прозвали его «ночной совой»… И вот за все это генерал только попрекает…
Скобелев при виде жалкого лица Круковокого вдруг остыл. Потрепав покатое плечо солдата, примирительно сказал:
— Ну, ладно, ваше высокообезьянство! Не из чего сердиться, прости, погорячился. Иди, иди, — добродушно подтолкнул он Круковокого в спину, — заканчивай, голубчик, свое дело.
Подумал осуждающе: «Вздорным становлюсь. Да и как не станешь, когда в Главной квартире нравы манежные и насаждают их те, кто охотился за эполетами в прихожей, а на свою шкуру скупится. Эти хромые разумом штабисты, фазаны, свободные от ума, пестуны-свистуны, кого повысят в дворецкие, а они уже и на кучера свысока смотрят, завистливо третируют меня на каждом шагу, рады ошельмовать и обойти».
Среднеазиатские награды и в награды не ставят. Словно бы ехидничают молчаливо: «Ты здесь, на европейском театре, подтверди, что получил их не зря». А сами, подлые, не пускают в дело.
Просился вместе со Сюрыдловым на его миноноске «Шутка» шестовыми минами подрывать турецкий монитор. Так только бровью повели осуждающе. А другу моему, штатскому человеку Верещагину, повезло — отправился на опасную охоту.
«Мне нужно действовать, — опять вспомнил он лермонтовскую строку, — a не прохлаждаться в вишневом садочке в румынском Журжево! Действовать!»
На берегу, неподалеку от караулки деревянной таможни, у некрутого обрыва Дуная, прикорнули на солнце два молодых донских казака Алексей Суходолов и Алифан Тюкин. Оба они из станицы Митякинекой, второго года службы. Сейчас, вволю нанырявшись, лежали, притихнув, на мелких теплых голышах в одних подштанниках домотканого холста. Одежду свою казаки сложили грудками рядом. Алексей положил на рубахи шашку и карабин, прикрыл их шароварами с алыми лампасами, а сверху водрузил донышком вниз синюю фуражку, тоже с алым околышем и кантом. Холщовые портянки он сунул в сапоги.
Алифан широко разложил шаровары в стороне от своей грудки: он одурика въехал одетым в реку на коне и промочил штаны. Портянки Тюкин повесил на сапоги, а фуражку сдвинул на затылок, оберегая его от солнца.
У Алексея кривоватые ноги, но, вообще-то, он строен, мускулист, светловолос, с ржаными усами, широким ноздрявым носом. Подбородок посредине словно бы малость подсечен косо саблей. Алифан приземист, плечист, у него короткая шея, красная кожа лица, волосы и усы тоже светлые, скорее, даже рыжеватые. Он на год старше Алеши, но разница кажется большей.
В полном формулярном списке «О службе и достоинстве» прыщеватый писарь Грубенников записал каллиграфическим, без нажима почерком, что Суходолову двадцать два года, что он не женат, православный, грамотный, проходил курс наук в учебной команде; в плену, штрафах по суду и без суда не был. В этих немногих строчках, собственно, уложилась вся жизнь Алексея, а графа «походы и дела противу неприятеля» осталась чистой, ждала заполнения.
Да и сам Алексей немногое смог бы добавить.
В год его рождения отца, Трофима, отправили на Крымскую войну, откуда он не вернулся. Поднимала сыновей мать, Евдокия. Мальчишки рано узнали цену хлеба. Вспахивать их надел помогал брат матери Григорий, молчаливый, но добрый человек.
Старший сын Евдокии — Степан — в детстве повредил себе руку, на службу его не взяли, оставили кормильцем.
В детстве любил Алеша скакать на неоседланном коне, взятом из табуна, прямо в степи. Лез в драки, защищая слабых, невзирая на рост и силу противника, поэтому всегда был в синяках, изодранной одежде.
Выростком ездил он как-то с дядей в Новочеркасск. Город понравился широкими улицами, строящимся собором на булыжной площади, гостиным двором, зданием гимназии.
Семнадцати лет приписали Алексея в казачьи малолетки, и на состязании в окружной станице Каменской он запросто переплыл Северский Донец в полной амуниции и с пикой, завоевал приз — седло. Коня же своего не было. Только двумя годами позже, когда принял присягу на верность службе, войсковой штаб дал ему по просьбе станичного сбора ссуду на приобретение коня. Это было унизительно, однако ничего иного придумать не смогли.
Но и полученной ссуды не хватило на покупку хорошего коня. Пришлось продать золотую наградную медаль деда, запас зерна и кусок сада соседям. Пика и шашка достались от деда Родиона, георгиевского кавалера, героя казачьих походов.
Деда Алексей помнил хорошо. Мальчишкой, затаив дыхание, слушал его рассказы о давнем и знаменитом Азовском сидении, о Карсе, казачьих подвигах. И представлял себя в этих схватках.
А в иные вечера они вместе с дедом Родионом сидели на завалинке, слушая, как где-то далеко запевают бабы. Если пели «Перепелушки, рябые перушки», дед знающе говорил:
Поделиться книгой: