Александр Астраханцев
Не такая, как все
Она была самой стройной и красивой на курсе: ей говорили это в глаза сокурсники и завидовали девчонки в группе; за ней постоянно увязывались проводить после занятий самые активные ухажёры курса, угощали мороженым и шоколадками, дарили авторучки и записные книжки; самые денежные водили её в кафе, а самые разговорчивые заявляли ей о своей любви. А один насмешник прозвал её принцессой Пирлипат, и кличку подхватили. Она охотно принимала эти знаки внимания как должное, но большего: поцелуев, поползновений запустить руку, куда не надо, предложений «красиво провести время», — не позволяла, в душе слегка презирая их всех как «ничто» и «пустой шлак», потому что они, пусть даже некоторые из них и с денежными возможностями, — всего лишь студенты, а ждать, когда кто-то из них станет достойным её внимания, — долго и потому бесполезно. Да и едва ли когда-нибудь они станут достойными: учится здесь отнюдь не элита, и вряд ли из них получится что-то путнее. Сама-то она — другое дело: у неё — внешние данные, и когда она получит диплом, то инженером, как они, ни одного дня работать не станет — пойдёт дипломированным секретарём директора в престижную фирму, только затем, чтобы стать женой если не самого директора, так хотя бы какого-нибудь солидного фирмача — на меньшее не согласна ни при каких обстоятельствах, это она знает точно и потому бережёт себя для будущего мужа. Ухажёры-сокурсники тоже это знают и потому махнули на неё рукой как на безнадёжную. А ей плевать.
А сегодня — совсем
— Эскюз ми плиз, красивая!
Она, не глядя, бросила в ответ: «Гоу ту хэл!» — и пошла себе на выход. А тот решил, видно, что она уже у него в кармане — успел догнать на улице и, возбуждённо припрыгивая возле неё, зачирикал воробышком. О чём? — да о том, конечно, какой он молодец: давно приметил её, и вот он — рядом с ней! И она его не прогоняла: привычно уже, чтобы кто-то рядом чирикал.
Стоял сентябрьский день, рыжий от листопада, по-летнему ещё тёплый, с улыбчивым солнцем; однако улыбка у солнца была кисловатой, напоминая, что скоро эта
Её эта солнечная улыбка не обманывала — она прекрасно помнила, что холода — на носу и к ним надо готовиться: одеваться и обуваться про запас... По крайней мере, её мысли сейчас занимали осенние сапоги, которые надо как-то изловчиться купить — а на какие шиши? На стипендию, что ли, которая лежит в сумке, только что полученная?.. Опять, видно, предстоит идти с отцом на рынок за самой раздешёвой китайской дешёвкой; отец примется при этом ещё и унизительно торговаться за каждый рубль...
А спутник её тем временем, когда поравнялись с кафешкой, в которой вечно толклись студенты, уже этак по-хозяйски взял её под руку и, отвлекая от невесёлых мыслей, царственным жестом позвал в кафе:
— Зайдём, посидим?
«Ишь, разгулялся! — усмехнулась она про себя. — Тоже, поди, со стипендией в кармане?..» — ох уж эти ей студенческие загулы с соком и кофе, от которых после шестичасовых бдений только сильней жрать охота... Впрочем, что с него возьмёшь?.. Но и помурыжить самонадеянного воробышка — большой соблазн.
— А давай-ка сначала во-он туда заглянем? — скромно предложила она, давая понять, что кафе от них не уйдёт, показав при этом на фирменный обувной магазинчик, который располагался в следующем доме. Этот проклятый магазинчик вечно стоял у неё на пути к трамваю, на котором она ездила домой, и она вечно не в состоянии была преодолеть соблазна зайти туда и хотя бы поглазеть на приличную обувь, а иногда даже нагло взять с полки, натянуть на ноги что-нибудь сногсшибательное и крутануться перед зеркалом... Смазливый юный парнишка, продавец женского отдела, уже знал её, дружески кивал ей и улыбался, и позволял напяливать на себя туфли и сапоги, прекрасно зная, что та лишь покрасуется и ничего не купит.
Попутчик её слегка скривился, но покорно за ней пошёл.
В отделе женской обуви на полке для обуви её размера она чуть ли не с порога увидела те самые сапоги, о каких мечтала, какие только ей снились — узкие, высокие, с тончайшими, под золото, солнечно сияющими металлическими каблуками, с золочёными же пряжками, с цепочками, охватывающими голенища, и сразу их узнала: они! Сердце её дрогнуло в смятении; она, ничего уже не видя вокруг, прямиком прошла к ним, решительно взяла их, тут же, стоя, не садясь на скамеечку, нетерпеливо скинула свои растоптанные ненавистные туфли с толстыми каблуками, влезла в сапоги, вжикнула молниями, распрямилась, покачивающейся упругой походкой прошла несколько шагов к зеркалу,
не отрывая от себя алчного взгляда, затем повернулась на сто восемьдесят, вернулась обратно и, даже не повернув к попутчику головы, продолжая смотреть на себя в зеркало, спросила небрежно:
— Ну, и как?
Тот, чуя подвох и смущённо улыбаясь, только и смог, что выдохнуть с восхищением:
— Отпа-ад!
Сапоги стоили больше четырёх стипендий.
— Подари? — бросила она ему насмешливо. Этим трюком она изводила самых назойливых: напялить на себя в магазине самую дорогую вещь, предложить ухажёру подарить её ей и смотреть при этом, как у того растёт в глазах отчаяние, лицо напрягается в поисках достойного ответа, и — как тот поскорее ищет повод от неё отделаться... Этот ничем не отличился от прочих: такое же отчаяние в глазах. А лукавый парнишка-продавец, поняв ситуацию, — будто плеснул бензинчику:
— Последние — быстро партию разобрали!
Она не очень-то ему поверила: все они так говорят, — и всё же, снимая сапоги с чувством безнадёжной потери приросшей к сердцу вещи и уже с презрением глянув на попутчика, робко взмолилась перед продавцом, просительно глядя ему в глаза:
— Можно, полежат до утра? Я их обязательно возьму!
— Для вас — конечно! — растянул рот в улыбке паренёк. — Но — только до утра! — он глянул на часы — шёл четвёртый час пополудни — затем вынес из-за полок белую длинную коробку, бережно сложил в неё сапоги, черкнул что-то на ней карандашом и унёс.
Ей почему-то верилось, что чудо свершится: завтра утром эти сапоги будут у неё! — хотя понятия не имела: как, каким образом?
Она ещё раз улыбнулась продавцу и пошла прочь из магазина с таким независимым видом, будто ей уже неинтересно: тащится сзади попутчик — или уже слинял?.. На улице он догнал её, невнятно бормоча:
— Ты извини, я совсем забыл: мне надо было на консультацию остаться! Правда-правда, я не вру!
— Вали, консультируйся, — бросила она ему не глядя — ей было совершенно неинтересно, куда он сейчас побежит: обратно ли в институт — или совсем в другую сторону?
Сойдя на трамвайной остановке в своём районе, она направилась наискосок через небольшую пешеходную площадь с сухим, вечно неработающим фонтаном посреди этой площади, куда прохожие бросали мусор: пустые бутылки, пакеты, обёртки от мороженого, огрызки яблок.
Место злачное — вечно здесь толпится народ: но обеим сторонам площади тянутся пивнушки, закусочные, киоски с мелким товаром, в том числе и с музыкальными кассетами — оттуда постоянно доносится рёв разухабистой музыки. Здесь же продаётся с лотков мороженое, пирожки, детские сладости; когда-то, когда ей было десять, двенадцать, пятнадцать, она сама любила толочься здесь, в этой толпе, встречаться с подружками и пацанами, грызть мороженое, покупать кассеты и глазеть на портреты поп-идолов в стеклянных витринах музыкальных киосков; тогда её тянуло сюда, как магнитом, — здесь было весело, и столько всего интересного! А теперь здесь толчётся новое поколение юнцов, и, проходя мимо, она, вспоминая ту себя, в то же время с презрением смотрела на новых юнцов, на жалкую простоту и убогость их удовольствий.
Когда она пересекала площадь, её обычно замечали, кричали вслед что-нибудь озорное, лестное или обидное, а ей — до лампочки: привыкла, — только выше поднимала голову и чётче — как на параде — перебирала ногами, нарочито отделяя себя от крикунов.
Всю дальнюю сторону площади занимал универмаг с рядом распахнутых стеклянных дверей; чтобы войти туда, надо подняться на три ступеньки. А чтобы срезать путь домой, ей приходилось подниматься на эти ступеньки и заворачивать за угол универмага. Каждый день, туда и обратно. Впрочем, что ей эти ступеньки? — она взлетала на них единым махом.
Рядом с крайней стеклянной дверью — там, где она проходила, — сидел обычно калека, серо-грязный, заросший волосьём горький пьюха с шапкой на грязном асфальте. Сидел каждый день, зимой и летом. Если только не валялся где-нибудь тут же, пьяный. Время от времени они сменялись. Она привыкла к ним с детства — ещё когда ходила здесь за руку с мамой; мама давала ей копеечку, и она со смешанным чувством страха и трепета, жалости и сострадания подходила, не дыша, к калеке, бросала копеечку в шапку и стремглав убегала обратно, к маме. Страх вызывал жуткий вид калеки; но трепетала она ещё и перед тайной чужого несчастья и страдания... И, привыкнув бросать, бросает до сих нор, уже машинально. Нет денег — так хоть самую малую мелочь, а есть — так и крупную монету.
Однако с некоторых нор здесь стал сидеть довольно молодой инвалид, безногий, и — с багровыми культями вместо рук; правда, на одной культе торчал уродливый большой палец, но одинокость пальца лишь усиливала впечатление их уродливости.
Инвалид обращал на себя внимание чисто выбритым лицом, приветливыми глазами и камуфляжной военной униформой, из-под которой виднелась на груди полосатая тельняшка; он всегда был трезв, и на асфальте перед ним лежала не грязная шапка, а чистая картонная коробка — видно, ему её ежедневно давали сердобольные универмаговские продавщицы; и сам он сидел на толстой чистой картонке. Его можно было принять за инвалида войны, но она знала уже (тут все всё про свой район знают), что он не из военных ветеранов, а рабочий со стройки: напился когда-то но глупости зимой вместе с бригадой, упал на тёмной улице и замёрз чуть не до смерти.
Когда она проходила мимо него и бросала монетку, он приветливо и благодарно кивал ей, улыбался и — она это знала, хотя никогда не оглядывалась — восхищённо смотрел ей вслед... Сунулась на этот раз в сумку достать рублёвую монету — бросать слишком мелкую со стипендии было неловко — но рубля не оказалось; выхватила десятирублёвую бумажку, бросила на ходу в коробку и пошла себе дальше с чувством выполненного долга, высоко держа голову. И вдруг услышала вслед:
— Спасибо! Что, стипендию получила?
От неожиданности она резко обернулась, впилась в него взглядом: знакомы, что ли? — и спросила озадаченно, с запинкой, но уверенно обратившись к нему на «ты» — слишком много чести говорить ему «вы»:
— Откуда т-ты... знаешь?
— Чего ж не знать-то — ты каждый день мимо ходишь! — приветливо улыбаясь, ответил инвалид.
— И всех знаешь, что ли?
— Всех не всех, но — многих, — всё так же приветливо откликнулся тот. — Знаю даже, как тебя зовут.
— Ну, и как? — недоверчиво спросила она.
— Людмила, Люся. Верно?
— Ну и ну! — удивилась она. — Ты что, сведения собираешь?
— Но ты ж не всегда одна ходишь — тебя парни провожают; слышал.
С ним, оказывается, было интересно, даже приятно поговорить — он ласкал её глазами и обаял голосом, чистым и доброжелательным; ей захотелось потолковать с ним ещё.
— А тебя как зовут? — спросила она.
— Угадай!
— Что я тебе, гадалка, что ли? — капризно нахмурилась она.
— Даю подсказку: нашими именами названа поэма у Пушкина.
— Руслан, что ли? — догадалась она.
— Он самый! — широко улыбаясь, кивнул инвалид. — Догадливая!
Она покатилась со смеху:
— Это же загадка для пятиклассника! .. «Руслан и Людмила», значит? Ну-ну!.. А признайся: примерял меня к себе?
— М-может, и было, — улыбаясь и глядя в глаза, ответил тот.
Ей уже нравилась эта игра в признания — хотелось поболтать ещё; она стояла прямо перед ним в своей мини-юбке, широко расставив загорелые ноги на высоких толстых каблуках, а он сидел перед нею так, что его взгляд упирался прямо в её пах; чтобы посмотреть ей в лицо, ему приходилось задирать голову и пробегать при этом глазами вдоль всей её фигуры, и он, кажется, проделывал это не без удовольствия.
— И что ты ещё про меня знаешь? — спросила она, небрежно закидывая свою тяжёлую сумку на длинном ремне за спину.
— Н-ну... ты не такая, как все. Особенная.
— Чем же это особенная? — продолжала она его донимать.
— Красивая. Гордая. Себе на уме. Хватит?
— А — добрая?
Тот смущённо улыбнулся и — отрицательно покачал головой.
— Почему? — удивилась она. — Я же тебе всегда кидаю! . .
В этот момент проходившая мимо женщина, пожилая, кургузая, с тяжёлой хозяйственной сумкой в руке, остановившись рядом, вынула откуда-то из глубокого внутреннего кармана пятидесятирублёвую бумажку и — нет, не бросила, а, наклонившись, бережно положила в картонную коробку, неспешно распрямилась и, неприязненно при этом глянув на Люсю, пошла себе дальше. Люся удивлённо обернулась ей вслед: обычная-преобычная тётка — не отличишь от тысяч других... И с ещё большим удивлением смотрела, как Руслан подхватил эту пятидесятирублевку, а заодно и Люсину десятку, проворно, словно фокусник, сложил их в своих культях и, помогая себе единственным пальцем, затолкал в нагрудный карман, оставив в коробке лишь мелочь.
— Пацаны крадут, — сказал он ей, оправдываясь.
— И часто тебе такие кидают? — ещё не отойдя от удивления, спросила она.
— Нечасто — но бывает, — ответил он.
— И сколько же это у тебя за день капает?
— Военная тайна, — подмигнул он ей.
— А куда ты их деваешь? — не унималась она. — Пьёшь, поди?
— Нет, — покачал он головой. — Я вообще не пью — зарок дал.
— Жене отдаёшь?
— Шутишь? Кому я, такой, нужен? — усмехнулся он. — Матери помогаю, вот куда, — он помолчал и добавил доверительно: — Хочу ещё в Москву поехать, операцию сделать, — он поднял перед ней багровую культю, бывшую когда-то ладонью, и черкнул по ней несколько раз одиноким чёрным пальцем другой. — Фаланги разрезать на обеих, вот так — чтобы вместо пальцев были. Работать пойду — надоело мозоль на заднице протирать!..
Людмилу нервно передёрнуло от вида этой страшной культи прямо перед её глазами, и — оттого ещё, что она представила себе, как её примутся кромсать... Но увиденная полусотня по-прежнему не давала ей покоя; некстати вспомнились сапоги с золочёными сияющими каблуками, которые она держала в руках и мерила всего полчаса назад...
— Слушай, Руслан! . . А ты бы мог мне денег занять? Срочно надо, — вдруг пришло ей в голову; она спросила просто так, из любопытства: сколько же у него может быть — говорят, они помногу собирают?
Тот серьёзно, вприщур посмотрел на неё и спросил:
— Сколько надо?
— Тыщу, — наугад брякнула она.
— Столько нет, — покачал он головой. — С триста будет. Возьмёшь?
— Давай! — нетерпеливо сказала она: в голове её мгновенно созрело: добрать — легче: выклянчить у родителей, а не дадут — стрельнуть у Светки...
Руслан вытащил из-под себя полиэтиленовый пакет с яркой картинкой, грузно звякающий монетами, выковырял из нагрудного кармана чёрным пальцем и бросил туда ещё несколько купюр, и подал пакет Люсе:
— Держи! Посчитай сама; тут даже больше, чем триста.
Первое, что она почувствовала, когда он протянул его — от пакета неприятно пахнуло на неё несвежими мужскими брюками, мочой, даже дерьмом, — ведь он сидел на нём целый день! ..
— Прости, я пошутила. Не надо! — сказала она, брезгливо вздрогнув и не притрагиваясь к пакету.
— Да как не надо-то? Бери, раз дают! — проворчал Руслан, протянул свободную руку, ухватился за сумку, притянул к себе Людмилу и насильно впихнул пакет ей в руки. — Когда будут — отдашь; мне пока — не к спеху.
Ей вдруг стало стыдно. Превозмогая брезгливость, она взяла пакет. Он был на удивление увесистым; она не преминула тотчас распахнуть его и заглянуть туда с любопытством; там лежали разрозненные купюры общей суммой, по её мгновенной прикидке, рублей на двести, а остальное — большая груда монет. Это что же: сто рублей мелочи? — при-шла она в ужас. Что она будет с ней делать?
— Не надо, я пошутила! — попробовала она вернуть пакет.
— Чего тогда голову морочишь? — грубо одёрнул её Руслан и тут же смягчился: — Да нет, я же вижу, нужны тебе деньги. Мелочи, что ли, испугалась? Поди да поменяй в кассе! — кивнул он на двери универмага. — Мне всё равно вечером менять.
— Спасибо, — пробормотала она и вдруг лукаво-испытующе глянула ему в глаза. — А если возьму и не отдам?
Встречный взгляд его дрогнул на мгновение.
— Смотри — найду! — строго погрозил он ей пальцем. — Да не верю я: ты такая красивая, что... Не верю! — и снова его глаза стали приветливыми.
— Спасибо, — ещё раз пробормотала она, повернулась и пошла себе, брезгливо держа пакет чуть на отлёте.
Завернув за угол и пройдя метров двести, в сквере позади универмага она выбрала пустую скамейку и села на неё — подумать: что делать дальше? Во-первых, немедленно пересыпать деньги...
В сумке её лежал пустой пакет из-под завтрака: у неё не было возможности выбрасывать их и без конца покупать новые; она их берегла. Достала его, осторожно пересыпала в него деньги, а освободившийся Русланов пакет, брезгливо держа двумя пальцами, выбросила в урну возле скамейки. Затем, тоже с брезгливостью, выловила из пакета бумажные деньги; их и в самом деле оказалось около двухсот рублей. Она переложила их в свой роскошный портмоне, подаренный поклонником (уж и забыла, которым): две пятидесятирублёвые бумажки — отдельно, десятки, тонкой стопочкой — отдельно. Дотрагиваться до монет ей пока не хотелось.
Во-вторых: куда теперь с этой грудой мелочи, чтоб хотя бы, для начала, пересчитать и разложить по достоинству монет? Не здесь же, на скамейке! Мимо без конца ходят — не хватало ещё, чтобы нарисовался кто-то из знакомых... Возвратиться и обменять на купюры в универмаге, с её-то статью? Стыдно, мочи нет! Домой? Там сестра Ирка: конечно, уже пришла из школы, и отделаться от неё в двух комнатах невозможно — обязательно пронюхает про мелочь; не хватало ещё, чтоб дошло до родителей: они же истерзают её, пока не выпытают: где взяла? И ведь не поверят, что у калеки выманила — а поверят, так отберут и понесут обратно, да с извинениями, и ещё приплатят при этом! Ох уж эта щепетильность, которой нет ничего смешнее — при их-то нищете!.. Позору потом не оберёшься; стыдно будет мимо Руслана пройти... Выход один — к Светке: во-первых, она весёлая и беспечная, сама — склонная к приключениям и авантюрам, и — без дурацких комплексов; а, во-вторых, у неё своя комната, предмет Люсиной зависти: по крайней мере, можно хоть запереться и иметь полное право на собственную жизнь и на тайны от родителей; и они не «достают» её с её тайнами и собственной жизнью. Только бы дома оказалась! ..
Светлана — её подруга поневоле: единственная из их группы, кто живёт совсем рядом, в соседнем квартале. Когда познакомились на нервом курсе — подружились с разбегу, не разлей-вода, а потом тихонько разошлись — Люсю стала мучить тайная зависть к ней: Света, пышная смешливая блондинка, оказалась и развитее её, и одета всегда лучше; от этого мучительного неравенства, от постоянного проигрыша рядом с ней, от вечного ощущения бедности появилась проклятая скованность, и, чтобы избавиться от неё и от зависти, она отказалась от дружбы, и Светлана, кажется, её поняла и отступила без обиды. Нет, они не ссорились — иногда вместе возвращались домой, иногда бывали друг у дружки. Но всё это случалось редко и спонтанно.
Ещё один предмет зависти к Светлане был у неё: её
Светлана, к счастью, оказалась дома, и кроме неё — никого: любезность Светиного отца и приколы матери на его счёт увели бы Люсю далеко от цели её визита... Светлана как раз обедала и позвала обедать Люсю, весьма кстати, потому что Люся вспомнила вдруг, что жутко проголодалась. И, пока обедали, со смехом рассказала Светлане про только что случившееся с нею маленькое приключение: совершенно случайно, проходя мимо универмага, она заняла у инвалида, просящего милостыню на крыльце, мешок мелочи (про бумажные купюры она умолчала) — потому что ей позарез нужны деньги — и теперь не знает, что с мелочью делать.
Светлана усомнилась, было, в происшедшем, но Люся предъявила ей тяжёлый пакет; Светлана стала хохотать до колик над Люсиной проделкой — про такие приколы слышать ей ещё не доводилось — а, нахохотавшись, с энтузиазмом взялась Люсе помочь. Они тотчас же отправились в Светину комнату и там, вывалив мелочь на стол и продолжая хихикать над забавностью происходящего, пересчитали и разложили но достоинству монет всю мелочь, заворачивая её в отдельные бумажки. Причём мелочи тоже оказалось около двухсот рублей!