Четырнадцатое июля

Гвардейцы. Гош всегда таков — любит давать советы другим. Учит нас быть настороже, а сам готов довериться каждому.

Гош (смеясь). Это правда! Если мне приглянутся чьи-нибудь глазки, я сразу попадаюсь! Но моя глупость не приносит вреда никому, кроме меня самого. А вам ведь предстоит спасти весь мир. Не подражайте мне! Нас несколько сотен — гвардейцев. Офицеры, пронюхав о наших симпатиях к народу, хотели отправить нас в Сен-Дени, чтобы разлучить с вами. Мы покинули казармы и перешли к вам на службу. Чтобы успокоить Марата, разделите нас на группы по десять или по двадцать человек, и пусть каждая из этих групп вольется в народные батальоны... Таким образом, вы будете хозяевами над нами, а мы сможем руководить вами и обучать вас. А со мной пусть идет Марат. Ты согласен, Марат? Мы оба не останемся внакладе. Ты убедишься, что честные люди еще существуют на свете, а меня, быть может, научишь распознавать предателей, хоть я и боюсь, что ты зря потратишь время на мое перевоспитание.

Марат пожирал Гоша глазами, с напряженным вниманием следя за его речью; тут он приближается и протягивает ему руку.

Марат. Я ошибся.

Гош (улыбаясь, пожимает ему руку). Как это должно быть тяжело — вечно подозревать! Я бы предпочел умереть.

Марат (вздыхая). Я тоже. Но ты ведь только что сказал — речь идет не о нас, а о Нации.

Гош. Оставайся же бдительным оком народа. Но не завидую тебе; моя обязанность легче!

Марат (глядя на Гоша). О, Природа! Если глаза и голос этого человека лгут, тогда честности больше не существует. Солдат! Я тебя публично оскорбил. Перед лицом народа я прошу у тебя прощения.

Гош. Ты не оскорбил меня. Кому лучше меня знать, что такое военачальник и как он может быть опасен для дела Свободы! Правительство, опирающееся на военную силу, подходит только рабам, но не свободным людям — мы ненавидим его так же, как и ты[4]. Мы по собственной воле только что разделались с той слепой силой, частью которой мы сами являлись. Примите же нас в свои объятья, дайте нам место в кругу вашей семьи, верните нам нашу былую свободу, нашу совесть, которая так долго была закована в кандалы, наше право быть людьми — такими же, как вы, равными вам, быть вашими братьями. Солдаты, станемте вновь народом! А ты, народ, весь как один стань воином — защищайся, защищай нас, защищай нашу поруганную душу! Возьмемся за руки, обнимемся, сольемся в едином дыхании! Друзья! Каждый за всех! Все за одного!

Народ и солдаты (в порыве восторга и братских чувств целуются; слышны плач и крики). Да! За вас! Ради вас! Ради наших братьев — простых людей! Ради наших братьев — солдат! Ради всех угнетенных! Всех страдающих! Всех людей!

Восклицания раздаются со всех сторон, сливаясь в общий гул; слышен голос народа, голоса солдат, кричат с улицы, из окон, с балконов, где полно женщин и детей.

Гюлен. Урра! Гош! Наконец-то! Вот кто умеет разогнать тоску!

Гош (дружелюбно обращаясь к тем, кто приветствует его из окон домов). Что вы торчите по своим каморкам? Какое безумие сидеть взаперти в эту дивную июльскую ночь! Человек тоскует, когда отгораживается от себе подобных! В затхлом воздухе рождаются неверие и сомнения! Выходите на улицу! Достаточно мы насиделись дома! Настала пора дышать свежим воздухом! Идите все сюда насладиться пробуждающимся утром! Осажденный город дышит полной грудью! Ни городские стены, ни подступающие к ним полчища не могут преградить доступ ветру полей! Он несет нам привет от наших братьев крестьян. Хлеб созрел: мы соберем урожай.

Конта. До чего же он хорош! Он излучает радость. (Направляется к Гошу.)

Гош. А вот и вы — цветочница Свободы, госпожа роялистка, обрывавшая своими прекрасными ручками листья с деревьев Пале-Рояля, чтобы одарить народ эмблемой раскрепощения! Я знал, что вы сюда придете! Вы, значит, все-таки уверовали в нас?

Конта. Я поверю во все, во что ты захочешь. Человек с таким лицом (показывая на него) способен обратить меня в любую веру.

Народ смеется.

Гош (смеясь). Ну, это меня не удивляет — ведь я прирожденный апостол. Что ж, становитесь в ряды — мы никого не отталкиваем. Вооружайтесь пикой — такая девушка должна уметь постоять за себя.

Конта. Меньше прыти! Ты слишком уверен, что уже завербовал меня! Я смотрю, аплодирую, даже нахожу спектакль занимательным, но сама не играю сегодня.

Гош. Вы называете все это занимательным? Вы думаете, что это игра? Посмотрите на беднягу, у которого под блузой все кости можно пересчитать, на женщину, протягивающую младенцу пустую грудь... вас все забавляет, даже эти существа, умирающие с голоду? Для вас то, что здесь происходит, занятная пьеса? То, что народ, не имея ни хлеба, ни уверенности в завтрашнем дне, утверждает права человека и вечную справедливость? Разве вам не ясно, что это посерьезнее трагедии Корнеля?

Конта. Да, но все-таки это игра.

Гош. Трагедия — не игра. В ней все серьезно. Цинна и Никомед существуют так же, как и я.

Конта. Ты — чудак! Авторы и актеры создают видимость жизни, а ты все принимаешь за чистую монету.

Гош. Вы ошибаетесь, для вас это не только видимость; вы сами не знаете себя.

Конта. До чего ты забавен! Что же, ты меня знаешь лучше, чем я сама?

Гош. Я видел вас в театре. Я видел, сколько чувства вы вкладывали в ваши роли.

Конта. И ты думаешь — это истинное чувство?

Гош. Вы невольно отдаетесь чувству, сколько бы вы это ни отрицали. Настоящая сила всегда подлинна. Она ведет вас. И я знаю лучше, чем вы сами, куда она вас приведет.

Конта. Куда же?

Гош. Тот, кто силен, идет дорогой сильных. Вы будете с нами.

Конта. Не думаю.

Гош. Чтó вы думаете — не имеет значения. Мир делится на здоровых и больных. Все, что здорово, тянется к жизни. Жизнь с нами. Идемте!

Конта. С тобой — куда угодно!

Гош. Однако вы решительны! Что ж! Об этом подумаем позже, если у нас будет время подумать.

Конта. Для любви всегда есть время.

Гош. Вам это внушили, и зря. Вы воображаете, что наша Революция сведется к любовной истории? О, женское легкомыслие! Вот уж полвека, как вы привыкли всем заправлять во Франции, все подчинено вам, вашим капризам, вашим причудам; и вам даже не приходит в голову, что существуют вещи поважнее вас? Забавы кончились, сударыня! Начинается серьезная игра, на карту поставлены судьбы мира. Дорогу мужчинам! Если вы сумеете — следуйте за нами в наших битвах, поддержите нас, примкните к нашей вере, но, черт возьми, не пытайтесь ее поколебать! Вы не много стоите по сравнению с ней! Не взыщите, Конта! На мимолетное увлечение у меня нет времени. Что же касается любви, я уже отдал свое сердце.

Конта. Кому?

Гош. Свободе.

Конта. Хотела бы я взглянуть на эту деву.

Гош. Я думаю, она похожа на тебя. Сильная, хорошо сложенная, белокурая, отважная, страстная, но без твоих румян и мушек, без твоего жеманства и насмешек; она борется, а не смеется, как ты, над теми, кто борется! Она нашептывает нам не твои двусмысленности, а слова преданности и братства! Я — ее любовник! Когда ты станешь, как она, я буду твой! Вот мои условия!

Конта. Я принимаю их. Ты будешь моим. Идем сражаться! (Вырывает ружье у своего соседа и с подъемом декламирует несколько стихов из «Цинны».)

Погибнешь ты — твоя не омрачится слава: На честь посмертную смерть не отнимет права. Не честь, а только жизнь теряет в битве тот, Кто жертвой случая в сражении падет. Несчастья Кассия и Брута не затмили Сиянья их имен; и хоть они в могиле, Они живут еще в величии своем: Мы римлянами их последними зовем... . . . . . Иди за ними вслед, как честь тебе велела!

(Бросается в толпу; толпа рукоплещет ей.)

Гош. В добрый час! Пусть нас ведет Корнель! Пусть потрясает перед нами факелом героизма!

Гюлен. Куда вы идете?

Гош. Куда мы идем! (Поднимает глаза и смотрит на дом, стоящий напротив.)

Маленькая Жюли в одной рубашонке, радостно взволнованная, выглядывает в окно.

Спроси у этой крошки, у этого мышонка с блестящими глазками. Я хочу, чтобы она сказала за нас, что таится в наших сердцах. Пусть невинность станет нашим голосом. Куда мы идем? Куда мы должны идти?

Жюли (поддерживаемая матерью, высовывается из окна и, протягивая к народу руки, громко кричит). На Бастилию!

Народ. На Бастилию!

Сквозь невероятный шум прорываются яростные выкрики; они раздаются со всех сторон, выкрикивают целые группы и отдельные лица — рабочие и буржуа, студенты и женщины.

Народ (в неистовстве). В Бастилию! В Бастилию!

— Свершилось!

— Сбросим этот гнет!

— Сорвем с себя ошейник!

— Опрокинем эту проклятую глыбу, которая давит на нас!

— Символ нашего поражения и унижения!

— Могилу всех, кто осмелился сказать правду!

— Темницу Вольтера!

— Темницу Мирабо!

— Темницу Свободы!

— Воздуху! Воздуху!

— Чудовище, ты рухнешь!

— Мы тебя сроем до основания, пожирательница людей, убийца, презренная, подлая, сообщница палачей!

Толпа грозит Бастилии кулаками; возбуждение передается от одного к другому, голоса хрипнут от крика. Гюлен, Робеспьер, Марат размахивают руками, тщетно стараясь заставить себя слушать: видно, что они не одобряют принятого народом решения, но их голоса теряются в невообразимом шуме.

Гюлен (кричит, стараясь перекричать толпу). Да вы с ума сошли! Вы — сумасшедшие! Мы же размозжим себе головы об эту громаду!

Марат (скрестив руки на груди). Я преклоняюсь перед вашим порывом! Но стоит ли так трудиться только затем, чтобы освободить горсточку аристократов? Разве вы не знаете, что там находятся одни богачи? Это тюрьма для аристократов, только для них! Пусть они сами разбираются между собой. Вас это не касается.

Гош. Нас касается любая несправедливость. Наша Революция — не семейное дело. Если мы не так богаты, чтобы иметь родственников в Бастилии, мы все же можем породниться с теми богачами, которые несчастны, как и мы. Все, кто несправедливо обездолен, — наши братья.

Марат. Ты прав!

Народ. Мы хотим взять Бастилию!

Гюлен. Но как же вы ее возьмете, одержимые? У вас нет оружия, а у них сколько угодно!

Гош. Правильно. Надо забрать у них оружие!

В глубине сцены слышится гул.

Рабочий (вбегая). Я с левого берега. Там все поднялись! С площади Мобер, с Базоша, с горы Святой Женевьевы народ двинулся к Дому Инвалидов, чтобы добыть себе оружие. Говорят, там на складе тысячи ружей. А в толпе — и гвардейцы, и монахи, и женщины, и студенты: их целая армия. Королевский прокурор и священник Сент-Этьен-дю-Мон идут во главе восставших.

Гош. Ты требовал, Гюлен, оружия. Вот оно!

Гюлен. С несколькими сотнями старых аркебуз и заржавленных касок — пусть даже с несколькими пушками, если у Инвалидов найдутся исправные, — Бастилии не возьмешь. Это все равно, что пытаться сковырнуть ножом утес.

Гош. Я тоже думаю, что не при помощи пушек Бастилия будет взята. Но она будет взята.

Гюлен. Каким же образом?

Гош. Надо, чтобы Бастилия пала. И она падет. Боги с нами.

Гюлен (пожимая плечами). Какие боги?

Гош. Справедливость, разум. Ты падешь, Бастилия!

Народ. Ты падешь!

Гюлен. Я предпочел бы союзников более реальных. Я не верю всем этим бредням. Ну что ж! А все-таки никто не посмеет сказать, что я отстал от других. Я даже хочу идти впереди всех. Вы, возможно, знаете лучше меня, что надо делать. Но действовать буду я. Вы хотите идти на Бастилию, дурачье? Идемте же!

Гош. Черт возьми! Ты всегда будешь впереди и всегда будешь твердить, что ничего нельзя сделать!

Гоншон возвращается со своим патрулем.

Гоншон. Они опять здесь! Проклятье! Вот сволочь! Гонишь их в дверь — они лезут в окно! Так-то вы меня слушаетесь? Разве я не приказал вам разойтись по домам? (Хватает одного за шиворот.) Ты слышишь, что я сказал? Я тебя узнаю — ты уже был тут сегодня. Слушай! Мне это надоело! Я прикажу арестовать тебя. Я всех вас переарестую. Мы обязаны охранять порядок. Всякий гражданин, который шатается ночью без пропуска, считается подозрительным.

Гош (смеясь). Эта скотина собирается упрятать под арест весь народ.

Марат. Кто этот предатель, осмеливающийся уподоблять себя народу? По какому праву приказывает он Нации? Я узнаю этот мерзкий голос. Это толстяк с физиономией Силена, опухший от пороков, сочащийся распутством и наглостью. И этот спекулянт воображает, что он может командовать Революцией, как он командовал оргиями своего Пале-Рояля? Прочь отсюда! Или я немедленно арестую тебя именем народа-владыки!

Гоншон (бормочет). Я представитель власти, я избран Центральным комитетом.

Народ. Власть — это мы! Мы избрали Центральный комитет. Придется тебе повиноваться нам!

Марат (с напускной свирепостью, желая подшутить над перепуганным Гоншоном). Этому предателю нельзя верить: он стал на сторону народа, чтобы погубить нас. Гош хорошо сказал: если мы не будем настороже, нас задавят такие друзья. Я предлагаю, чтобы отличать своих от чужих, отрезать уши или по крайней мере большие пальцы рук всем уличенным приспешникам аристократии — это необходимая мера предосторожности.

Народ смеется.

Гоншон (в ужасе Гошу). Солдат! Ты здесь для того, чтобы оказывать поддержку закону...

Гош. Стань вон там: тебе ничего не сделают. А теперь иди вперед — мы последуем за тобой.

Гоншон. Вы последуете за мной? Куда это?

Народ. К Бастилии!

Гоншон. Что?

Гош. Ты не ослышался. Брать Бастилию. Вы ведь защищаете интересы народа, господа из буржуазной милиции? Значит, ваше место в первых рядах. Не стесняйтесь, проходите вперед! Как, ты недоволен? (Наклонясь к уху Гоншона.) Я знаю все твои проделки, голубчик, — ты в переписке с герцогом Орлеанским... Так вот — смирно!.. Марш вперед, — и знай: я буду глядеть за тобой в оба! Одно мое слово Марату, и... День еще не наступил, ты недурно будешь светить нам с верхушки вот этого фонаря.

Гоншон. Отпустите меня домой.

Гош. Нет! Либо мы тебя повесим, либо ты пойдешь с нами брать Бастилию. Выбирай!