Иствикские вдовы

— Она поехала в моей машине на пляж, — ответила Джейн об Александре, — хотя я предупреждала ее, что он будет забит народом и ей придется парковать машину на общественной стоянке. Кому-то из нас следует сходить в мэрию и добиться, чтобы нам выдали временные пропуска, поскольку мы арендуем в городе жилье. Я думала, ты давно уже это сделала, ведь именно ты так любишь общаться с горожанами.

— Ты забыла: мне противопоказано солнце. Я вмиг покрываюсь сыпью. Да я никогда и не была пляжной завсегдатайшей — в отличие от вас с Лексой.

— Я не виню тебя за то, что ты этого не сделала, — продолжала Джейн, сделав вид, будто ничего не слышала. — С тех пор как мы здесь жили, все настолько обюрократилось, о чем-либо договориться стало гораздо трудней. Раньше парни, дежурившие при въезде на пляж, знали тебя в лицо и просто жестом приглашали проезжать. Иствик утратил свое бесшабашное обаяние.

— Не то ли самое можно сказать о мире в целом? — лениво откликнулась Сьюки, вынимая из пакета и переставляя в холодильник молоко, апельсиновый сок, йогурт, молотый кофе, клюквенный сок и диетический ржаной хлеб. — Автомобилистов становится все больше и больше. Мне сегодня пришлось оставить машину на Оук, хотя раньше всегда можно было припарковаться на Док. Люди приспосабливаются, вот что самое страшное. Поколение за поколением они все больше забывают, что означало когда-то быть свободным.

— Свободным, — раздумчиво повторила Джейн. — А что это значит? Мы не по своей воле рождаемся и не по своей умираем. Никто не распоряжается собой.

— Кстати, о «распоряжении собой», но на другую тему: думаю, мы втроем должны сорганизоваться и более разумно делать покупки в «Стоп энд шоп». В «Бэй-сьюперетте» нет ни свежего мяса, ни свежих овощей, а мест в городе, где мы еще не ели, почти не осталось. К тому же это дорого, — добавила она немного сварливо. Как младшая она считала себя обязанной организовывать своих старших сожительниц. И Александра, и Джейн оказались менее собранными, чем ей помнилось по былым временам: безразличие, приуготовляющее нас к смерти, завладело ими больше, чем казалось на первый взгляд.

— Мне кажется, Лекса ездила в «Стоп энд шоп», — сказала Джейн.

— Да, ездила, но почти ничего не купила. Она наткнулась там на Джину Марино и вернулась в трансе.

— Сама мысль о еде… — протянула Джейн. — Не понимаю, что со мной происходит. Я любила поесть, особенно что-нибудь жирное и соленое. Чем менее полезной была еда, тем больше она мне нравилась. Сколько плясок мы тогда устраивали вокруг своей фигуры! Ведь нам казалось, что мужчины постоянно измеряют нас. Шоколад, жареная картошка… теперь меня даже от упоминания о них то-ш-шнит. Что-то я запамятовала, зачем мы сюда приехали. Скажи-ка мне.

— Чтобы побыть вместе, — напомнила Сьюки весьма строго. — И посмотреть на места, где прошли наши лучшие годы, где мы пережили наши счастливые мгновения.

— Наши мгновенья-преступленья, — выдала Джейн отголоском былой любви к каламбурам. Пока не состарилась, Сьюки думала, что причуды — дурные черты характера, привычки — отпадают, как только исчезает необходимость производить впечатление на противоположный пол, что с угасанием сексуального влечения наружу выходит более истинное и честное естество. Но выяснилось, что именно секс вовлекает нас в общество, заставляет ходить на цыпочках и сглаживать свои острые края, чтобы сходиться с людьми. В отсутствие сексуальной потребности договариваться мало что способно обуздать наши невротические вспышки. Джейн своим давала волю.

— Я помню Иствик как веселый провинциальный городишко, — жаловалась она, — а теперь он стал усредненным, все здесь с-с-сглажено: бордюры в центре города — из шикарного типового гранита, «Олд-Стоун бэнк» стал вдвое больше прежнего, разросся, как какая-нибудь раковая опухоль, пожирающая все вокруг. А молодые люди того возраста, в каком были мы, когда жили здесь, такие с-с-скучные — с первого взгляда видно: искусственно поддерживающие тонус молодые мамаши, которые возят своих тяжеловесных сыновей на своих тяжеловесных внедорожниках за двадцать миль на хоккейные тренировки; молодые папаши — слащавые кастраты, помогающие своим малюткам-женушкам по хозяйству, и все выходные эти парочки хлопочут по своему очаровательному Дому. Пятидесятые повсеместно возвращаются, только теперь у нас нет оправдания в лице русских. Даже удивительно, как им удается трахаться достаточно, чтобы производить на свет своих драгоценных чад. А может, теперь это и не нужно — все происходит в пробирках, и всем делают кесарево сечение, чтобы врачей не преследовали в судебном порядке. Повсюду скорбят о смерти Бога; а меня больше тревожит с-с-смерть греха. Без греха люди перестают быть людьми и превращаются в бездуш-ш-шных овец.

— О, Джейн, мы пробыли здесь всего неделю. Чтобы получить удовольствие, надо попробовать хоть что-то сделать. Давай представим себе, что Иствик — столица иностранного государства, которое мы прибыли осмотреть. С чего бы мы начали?

— Мы бы посетили собор и главную площадь. Но кому охота глазеть на унитариатс-с-скую церковь и приземистый кусок бетона, который представляет собой ратуша с ее псевдодеревенской облицовкой из шлаковых плит?

— Не будь такой нигилисткой! Ты ведь даже не пошла вчера вечером на пляж смотреть фейерверк.

— Лекса со мной согласилась. Какая радость в том, чтобы слоняться и месить мокрый песок в толпе накачавшихся пивом отбросов?

— Тебя послушать, так вообще никогда никуда не выйдешь. Ты так и будешь, нахохлившись, сидеть дома, жалуясь, что кругом одни отбросы. Это мы и есть отбросы! Вся Америка — отбросы, в этом ее прелесть!

Джейн надулась и попыталась защититься:

— Я считала, что фейерверк можно будет прекрасно увидеть отсюда, сверху, с автомобильной парковки.

— Его заслоняли деревья.

— Наполовину заслоняли. Так получилось даже грандиозней — эти гигантские медузы над кипарисами, расцветающие сквозь кроны дубов и гаснущие в них… Как будто к нам явились пришельцы из космоса.

— Да, если не считать того, что ты все время жаловалась на комаров и тянула нас обратно в душные комнаты. А из наших окон мы бы вообще ничего не смогли увидеть, кроме теней от кипарисов, то возникающих, то пропадающих.

— Это было что-то более крупное, чем комары. Они жалили, как искры от костра, когда стоишь слишком близко. Фейерверки всегда слишком долго длятся. То, с-с-сколько тратят на них местные власти, — просто с-с-скандально. Пиротехнические компании всучают маленьким городам больше, чем те могут себе позволить. И тогда в школьных программах начинают сокращать уроки музыки и изобразительного искусства.

— Ты заставила нас вернуться, не дождавшись кульминации. Каждый фейерверк имеет свою композицию, которая идет по нарастающей до кульминационного момента.

— Мы увидели вполне достаточно.

— Мне было недостаточно, — сказала Сьюки. — Я не увидела кульминации.

— Зато мы ее услышали. Чудовищный был шум. Бах-бабах, бах, БУМ! Вот так. Вот тебе кульминация.

Разговор опасно приближался к ссоре. Где же Лекса? Она нужна была сейчас им обеим, чтобы уравновесить треугольник. Немного помолчав, Сьюки сказала:

— Я только что наткнулась в центре на своего старого любовника.

— Да? Не повезло. Все мои, надеюсь, уже на том свете.

— Томми Гортон. В первый момент я его даже не узнала — он растолстел, стал жалким, у него лохматая борода и конский хвост, видимо, так он старается создать образ некоего местного персонажа. И рука искалечена — затянуло в ворот, когда тащили сети с треской, у него теперь нет приличной работы, остался на подхвате у жены, которая его содержит. Но — тебе это понравится — намекнул, что готов согрешить. Сказал, что надеется снова меня увидеть. Он казался совсем мальчишкой, когда я, как ты помнишь, с ним общалась, но потом, едучи домой, я произвела кое-какие подсчеты, и выяснилось, что он всего на одиннадцать лет моложе меня! В нынешнем нашем возрасте это не выглядит такой уж большой разницей. Тогда он казался мне таким красивым, все в нем было новеньким и идеальным. Эта покрытая пушком крепкая задница… Брюшные мышцы — как стиральная доска…

— Неудивительно, что ты пишешь любовные романы, — съязвила Джейн.

— Как раз сейчас, когда мы более-менее устроились, беру разгон, чтобы написать еще один. Все, что мне нужно, — это посидеть час в день сразу после завтрака со второй чашкой кофе: текст льется из меня сам собой.

— А тебе не кажется, что это несколько эгоис-с-стично и обременительно для нас с твоей стороны? Что, по-твоему, должны делать в это время мы с Лексой? Ходить на цыпочках и говорить шепотом?

— Ничего подобного — только не входить в мою комнату.

— А в мою ты заглядывала? Она напоминает тюремную камеру. Нет, точнее будет сказать — газовую камеру.

— У вдов должны быть какие-нибудь увлечения, Джейн. Что, кстати, случилось с тобой и твоей виолончелью?

— Ах, ты об этом. Ее тембр так и не удалось восстановить после того, как мой чертов доберман сгрыз ее в припадке ревности. А потом мерзкая старуха, мамаша Нэта, ненавидела, когда я упражнялась, хотя не могу понять, как она могла меня слышать в этом огромном доме. Она с-с-сказывалась глухой, только когда ей это было выгодно.

— Здесь устраивают летние концерты. Я видела афиши в витрине «Бэй-сьюперетта».

— Я боюсь выходить, — вдруг призналась Джейн. — Там, снаружи, витает что-то недружелюбное. Я это чувствую. Не надо было нам сюда приезжать. Сьюки, это была чудовищная ошибка!

— Джейн, это совсем тебя не достойно! Ты все выдумываешь. — Сьюки нуждалась в помощи, пока паника Джейн не перекинулась и на нее. Она прислушалась к шуршанию шин по гравию под окном, подумав, что это могла быть Александра. Она надеялась на это. Враждебное пространство и время угрожающе окружали ее. Одно из отчетливых ощущений, которое испытывает вдова, — то, что мир становится слишком большим и что сама она, где бы ни находилась, занимает в нем неправильное место, которое не позволяет сделать этот мир соразмерным для контроля.

— Мы должны начать выходить, — заключила Сьюки, — и что-то делать. В субботу вечером в зале нового крыла публичной библиотеки — камерный концерт. Один парень в «Бэй-сьюперетте» сказал мне, что бюджет строительства этого нового крыла был превышен на миллион долларов.

Теперь обе прислушивались, как кто-то, должно быть, Александра, взбирался по лестнице, ступая тяжелее и медленнее, чем прежде. Ключ в поисках замочной скважины стал царапаться о дверь; в комнату с низким потолком всунулось раскрасневшееся лицо, обрамленное влажными и растрепанными пляжным ветром волосами. От широкого тела, как от набегающей волны, повеяло пропахшим водорослями воздухом.

— Это было восхитительно, — сказала Александра. — Сегодня я для разнообразия пошла направо, к общественному пляжу. Там, где раньше был пологий песчаный откос, теперь что-то вроде лагуны. Дети в ней свободно барахтаются, и матери с нянями могут не бояться, что их унесет волной. — Уловив, что подруги о чем-то разговаривали до ее прихода и готовы ей что-то предложить, она обрушила облаченную в свободное пляжное платье тяжесть своего тела в большое клетчатое кресло и риторически спросила: — Как я могла такую большую часть жизни провести вдали от океана?

— Без удовольс-с-ствия, — предположила Джейн.

— У нас с Джейн есть идея, — сказала Сьюки.

— Это я уже почувствовала, — ответила Александра. — Хорошо. Идеи нашей компании нужны.

Новое крыло иствикской публичной библиотеки было больше, чем старое, построенное в девятнадцатом веке как дар благотворителей неуклюжее здание из коричневого кирпича, с какой-то трогательной важностью стоявшее посреди тихой сени общественного парка. Новая пристройка из стекла и бетона заняла столько же места и потребовала новой подъездной аллеи и просторной парковки, для чего была залита асфальтом немалая часть травяной лужайки, на которой прежде гуляли дети и собаки. Хвастливо-шикарный концертный зал с вестибюлем и прилегающими служебными помещениями вольготно раскинулся под основным этажом, заставленным компьютерными столами, где городские бездельники играли в видеоигры и откровенно шарили по Сети в поисках порнографии. Секция детской литературы, некогда скромный уголок, обрамленный стеллажами тонких ярких корешков и для взрослых читателей служивший «транзитным пунктом», сильно расширился и был обставлен теперь высокими книжными шкафами орехового дерева в дюйм толщиной, как бы знаменовавшими собой конец эпохи чтения для всех, кроме кучки давнишних постоянных посетителей. Концертно-лекционный зал, оптимистически задуманный как место проведения едва ли не ежедневных развивающих мероприятий, предательски выдавал свое подземное местоположение сдавленной акустикой, вследствие которой для слушателей задних угловых мест сегодняшний концерт должен был превратиться в фантомное мимическое представление. Камерный ансамбль делился на честолюбивых студентов последних курсов колледжа соседней общины и мастеров старшего поколения, чье искусство достигло уровня самодовольной компетентности. Джейн, для которой игра на виолончели некогда составляла огнедышащий центр, яростный внутренний ресурс собственной эмоциональной жизни, клокоча от нетерпения, слушала, как фигуры на сцене упорно, качаясь из стороны в сторону, пропиликивались через слащавое нытье Вивальди, плотный клубок бетховенских почти диссонансов и легкий, как дымка, носовой платок Равеля, изящно исчезающий под широкой манжетой рукава.

Затем, после небольшого антракта, во время которого узкий вестибюль громко гудел возбужденными разговорами обо всем, что могли рассказать друг другу видевшиеся изо дня в день, собиравшиеся на одни и те же мероприятия жители маленького городка, и только какой-нибудь осколок былого множества приверженцев дурной привычки с опаской решался выйти на улицу, чтобы травануть сигаретным дымом ночной воздух над резко сократившим свою площадь парком, была подвергнута испытанию одна из великих «плетенок» Баха — аранжированная для струнных композиция из «Искусства фуги» с ее перекрещивающимися, как те самые веревочки детской игры в плетенки, темами, взмывающими под его великанскими божественными пальцами ввысь терциями, потом квинтами по старинной формуле ми-фа-ми-фа, ре-ми-ре-ми и ведущими к финальному высочайшему пароксизму барокко — пронзительному, пробирающему до дрожи контрапункту, который затем, постепенно замедляясь, смыкался в решительно сжатый лютеранский кулак. Когда-то Джейн играла эту фугу в ансамбле под управлением Рея Неффа, и теперь покоившиеся на колене пальцы левой руки привычно подергивались в знакомом рисунке движений, хотя мозоли на их подушечках, образовавшиеся от добросовестного прижимания струн, с годами стали едва заметны.

Сквозь пелену раздражения и ностальгии до нее медленно дошло, что первая скрипка, музыкант, которого она поначалу приняла за мужчину, тот, что вслух отсчитывал первый такт и беззвучно, резким движением руки вниз, дирижировал окончание — коренастый, с небольшим горбом и женской челкой, в очках со стальной оправой, — на самом деле был женщиной в мешковатых черных слаксах, и не просто женщиной, а женщиной, которую она хорошо знала, чьи властные жесты и педантичное кивание головой, напоминающее движение метронома, вызывали у нее неприятные воспоминания: это была Грета Нефф, не только все еще живая, но за три десятка лет изменившаяся меньше, чем была обязана измениться. Джейн заглянула в фотопринтную программку, которую при входе всем вручала девочка-подросток с круглым свежим румяным лицом, с которым совершенно не вязались многочисленные кольца на больших пальцах и крохотная серебряная гирька в проткнутой брови, и с удовлетворением убедилась, что имени Греты Нефф в списке исполнителей нет. Зато была там некая Г. Кальтенборн, скрипка. Немецкая девичья фамилия Греты. Джейн знала ее биографию. Они с Реймондом Неффом познакомились, когда он служил в армии и его часть была расквартирована в Штутгарте. Эту историю она услышала от Рея в постели. При воспоминании о Рее в постели сердце у нее екнуло. Интересно, что случилось с ним, дирижером оркестра иствикской средней школы и руководителем отважного ансамбля исполнителей камерной музыки, в котором Джейн играла на виолончели? Суетливый маленький мужчина с мягким телом и высоким гнусавым голосом провинциального властителя дум, он казался женоподобным, но наградил Грету шестерыми детьми, при этом у него оставалось достаточно сексуальной энергии, чтобы исполнять роль любовника Джейн, а до нее — Александры. Для Александры это было не более чем мелким эпизодом, а вот для Джейн — чем-то большим: при всех своих промашках, включая женитьбу на ужасной, смехотворной немке, он умел обращаться с женским телом. У него был музыкальный подход. Люди насмехались над Реем, но Джейн испытывала блаженство под его руками и языком. И безусловно, он был именно так скудно одарен, как можно было догадаться по его ворчливому голосу.

Темная кровь Джейн кипела от возмущения, когда она направилась прямо к Грете, стоявшей у стола администратора в служебной комнате. Сьюки и Александра, озадаченные ее внезапным оживлением и целеустремленностью, устало поплелись за ней в разгоряченно галдящую толпу горожан, произносивших хвалы и поздравления, которые, в сущности, были адресованы самим себе: классическая музыка, Бетховен, Бах, прямо здесь, в Иствике! Толпа расступилась перед троицей чужачек, которые ни для кого чужачками не были и появление которых предвосхитила молва.

— Грета Нефф, — сказала Джейн голосом, который после двух часов молчания прозвучал как воронье карканье, — ты меня помнишь?

— Хайо, — произнесла та; ее родной язык проник сквозь искаженный английский дифтонг, — мохла ли я сабыть тепя, Тжейн? Я слышала, что фся фаша компания ф городе, но не мохла поферить. — Взгляд ее обрамленных бесцветными ресницами глаз, помойно-голубых за толстыми линзами очков в стальной оправе, вобрал в себя Сьюки и Александру, стоявших позади Джейн, словно смущенные телохранители.

— Грета, мы с сожалением узнали о Реймонде, — подала голос Сьюки.

«И что же это она такое узнала?» — мысленно спросила себя Джейн. Сьюки бывала в городе, собирала новости, но не делилась ими с подругами. Должно быть, Реймонд умер. Не далее как на прошлой неделе Джейн пошутила: она, мол, надеется, что все ее старые любовники уже в могиле, но узнать, что один из них действительно умер, — совсем другое дело. Бедный Рей, он пытался привнести культуру в эту тихую заводь, где людей интересовали исключительно игры, секс, налоговые ставки и улов трески.

— Та ну… — нетерпеливо перебила Грета, — ф конце концоф, это было тля него исбафлением. Он толгое время стратал от страшных болей. У него пыл рак кишечника, — объяснила она.

— Как ужасно! — воскликнула Александра. Больше всего на свете она боялась рака. Когда твои собственные клетки становятся злокачественными, размножаются, блокируя твои внутренние органы бессмысленными алыми кочанами цветной капусты, образовавшимися из твоей же плоти, нападают даже на кишки, которые удерживают в себе экскременты вместе с их запахом, к боли прибавляется еще и стыд, а к гниющему телу — искусственный калосборник. — Бедный дорогой Рей!..

«Дорогой», видимо, вынырнул из тех мгновений далеких-далеких лет, когда, еще не привыкшая к острой супружеской неудовлетворенности и наслышанная о радикальных сексуальных перспективах, провозглашавшихся молодежными пророками шестидесятых, она тайно делила пугающие моменты горизонтального положения с Реем, едва в состоянии поверить, что это происходит на самом деле, — это предательство, эта грубая распущенность, это восстановление первородной энергии. И для нее, и для Рея это было внове, мастерами они не были и быстро расстались, как только более прочные отношения заслонили робкий старт. Вскоре повсюду, от Иствика до золотого берега, где звезды давно усвоили более свободный, более привилегированный стиль жизни богов и богинь, американский средний класс отказался от пуританизма и пустился в рискованные приключения и взаимное исследование полов. Случайно оброненное «дорогой» странным образом, словно запал, воздействовало на слух этих стоявших посреди городской толпы женщин, осветив их изнутри вспышкой понимания, что все они вдовы, незащищенные женщины, встревоженные воспоминанием об одном и том же мужчине, хранительницы его огня, огня человека довольно комичного, но героически преданного музыке и красоте, где бы он их ни находил, человека, чьи подвиги на ниве организации местной просветительской деятельности и пропаганды искусства заслужили восхищение даже со стороны Сьюки, которая никогда не видела голого и эффектно возбужденного Рея.

— Это был очень впечатляющий концерт, — сказала Грете Александра в знак той теплоты, что тайно вспыхнула между ними, и чтобы вежливо дезавуировать бестактное слово «дорогой».

Грета, уже хотевшая покинуть их, чтобы поприветствовать других доброжелателей, остановилась, восприняв это шутливое замечание буквально, и в своем тупом тевтонском стиле спросила:

— Ты так тумаешь? Тжейн, ты согласна?

Джейн, которая едва высидела концерт в состоянии гиперкритического напряжения, посмотрела старой врагине прямо в глаза и промурлыкала с обоюдоострой любезностью представительницы бостонской элиты:

— Я восприняла его как гражданс-с-ский эксперимент — урок демократии: с-с-старшие исполнители вос-с-спитывают младенцев.

Грета моргнула за стеклами очков, не зная, насколько глубоко хотела задеть ее Джейн, и в своей медлительной, упорной манере произнесла:

— Молодешь толжна пыть срети нас. Иначе коллектифф умрет. — С этими словами она повернулась, оставив грешное трио размышлять, имело ли к ним отношение это смутное высказывание. Ведь однажды они приняли в члены своей компании молодую женщину и убили ее.

Кроме Греты, в этой иствикской толпе не было ни одного знакомого Александре лица, хотя на миг ей почудилось, что в дальнем конце комнаты промелькнула старая Фрэнни Лавкрафт, скукожившаяся, с голубыми волосами, что-то безапелляционно внушавшая невидимому слушателю, при этом голова ее резко дергалась синхронно движению языка, словно легкий колокол под руками звонаря-тяжеловеса. Но Фрэнни была старухой уже тогда, когда Александре не исполнилось еще и сорока и она была в полном соку; к настоящему времени старая карга должна была давно лежать в могиле, ее полное жизни маленькое тело в гробу наверняка уже стало хрупким и сухим, как цветок, засушенный между страницами Библии. Фрэнни в некотором роде обхаживала Александру, стараясь вовлечь ее в местное респектабельное общество: время от времени она останавливала свой старый черный «бьюик» с решеткой радиатора, напоминавшей борону, у ее дома, притворялась, будто интересуется ее цветочными клумбами, приглашала заглянуть на ту или иную лекцию в Клуб садоводов или на церковный ужин с превосходным оратором — миссионером, проведшим многие годы в южных морях, или даже — как было во время одного докучливого визита — предлагала ей стать младшим членом Комитета Лошадиной Поилки, то есть удостоиться высшей возможной для женщины в этом городе чести, — словом, старалась поддерживать связь с Александрой. Надоедливая старуха, до мозга костей пронизанная иствикскими принципами общественных приличий, рокочущий голос безупречной деятельности, направленной на облагораживание темных анархических инстинктов, жертвой которых могла стать оставленная без присмотра разведенная женщина. Ибо Фрэнни сама была женщиной и хорошо знала женщин, знала их грязные помыслы, их страстные желания и то, как они нуждаются в руководстве. Милые старые надоеды, думала Александра о таких, как Фрэнни и ее муж. Как же его звали? Вдруг она вспомнила: Хорас. Нервный пронырливый мужчинка, водивший свой ухоженный, размером с катер, «бьюик» с осторожностью, сводившей с ума, особенно когда ты ехала за ним, стараясь вовремя довезти ребенка к зубному врачу или на бейсбольную тренировку, поливавший свою без единого сорняка лужайку на Западной Оук-стрит с таинственным видом, глядя куда-то в сторону, словно грезя наяву. Никаких Лавкрафтов на концерте не было, они растворились во времени, будто никогда и не существовали, — щепотка цветочной пыльцы, рассеявшаяся по ветру: они были бездетны. Александра и сама себя ощущала так же, потому что никто не подходил к ним с Джейн и Сьюки в этом болтающем сборище, словно их окружал некий табуированный круг. Они жались друг к другу со своими бумажными стаканчиками малинового пунша на сахарине и разговаривали только между собой.

— Ну? — сказала Джейн. — И как тебе?

— Грета? — уточнила Александра. — Она старалась. И была не такой злобной, какой я ее помню.

— Ты плохо помнишь, — возразила Джейн. — Она была еще хуже. Хотя Рея она все же побаивалась, как солдата в сверкающих доспехах, вырвавшего ее из гитлеровского кошмара Европы и доставившего в Страну Золота, а теперь она не боится ничего. Она беспощадна.

— Мне кажется, она отнеслась к твоей пощечине — насчет молодежи и дряхлых стариков, смешанных в камерном ансамбле, — весьма терпимо.

— Я не с-с-сказала «дряхлых стариков», — вскинулась Джейн, — хотя виолончелистка несколько раз, играя largo[34], совершенно не соображала, что делает. Она опаздывала на целый такт.

— Мне показалось, — вступила Сьюки, — что Грета что-то затаила. Джейн права. Она более уверена в себе. В то время как мы снова окунулись в жизнь домохозяек, она больше не выходила замуж, а копила силы.

— Да что ты, Сьюки! — воскликнула Александра, испугавшись, как тогда, когда они, обнаженные, оказались в бане Даррила и она открыла для себя языческую простоту младшей подруги. Ее сладкие соски среди капель осевшего пара на органически-тефлоновой коже были розовыми и затвердевшими. — Ты хочешь сказать, что замужество лишает женщину сил?

— Оно обволакивает, — ответила Сьюки. Ее пухлая верхняя губа плашмя накрыла нижнюю, как широкая подошва улитки накрывает древесный лист; плотность, с какой соединились губы, свидетельствовала о том, что затронутую тему она считает неприятной и ей больше нечего сказать по этому поводу.

Это был сигнал, что пора уходить; но стоило трем некогда изгнанным и снова незаконно проникшим в местную среду пришелицам двинуться к двустворчатой входной двери, как некая женщина из толпы, деланно улыбаясь, поспешила им навстречу, как будто хотела сгладить предшествовавшее невнимание. Речь ее была беглой, как у бывалого оратора.

— Вижу, вы собираетесь покинуть нас, — сказала она, — но я бы хотела представиться. Я Дебби Ларком, пастор, как ни странно это звучит, здешнего унитарианского прихода. Очень приятно видеть новые лица на наших концертах; они предназначены для того, чтобы привлекать летних отдыхающих, и уже появляются и преданные завсегдатаи. Так же, как и в церкви.

Она была стройной миниатюрной брюнеткой с приятными, четкими чертами лица. Ее чуть обгоревший на солнце прямой нос немного шелушился. В ней не было ничего клерикального, если не считать некоторой строгости серого платья с длинными рукавами и юбкой ниже колен в разгар лета, но ее смущенная улыбка и умный взгляд серо-зеленых глаз подкупали. Словно мгновенно одержимая дьяволом-мужчиной, Сьюки мысленно представила себе эту изящную женщину обнаженной — ладное, ловко скроенное тело, белое, как сама добродетель, — однако лишь вежливо назвала ей свое имя и ответила на рукопожатие прохладной узкой сильной ладони.

— Мы тоже можем стать завсегдатаями, — ответила Деборе Ларком Александра. — Мы здесь обосновались на все лето.

— Когда-то давно мы жили в Иствике, — сказала Сьюки, немного задыхаясь. — И знали одну из ваших предшественниц, Бренду Парсли. Она была первой женщиной-священником унитарианской церкви.

— Мы ею очень гордились, — растягивая слова, с типично бостонской иронией произнесла Джейн. На самом деле троица злодеек безжалостно заколдовала Бренду, отчего, когда та начинала проповедовать, изо рта у нее вылезали перья и булавки.

Лицо молодой священницы, профессионально внимательное и чуткое, не показало ни малейшего проблеска узнавания.

— Я слышала это имя, — призналась она, — но это было так давно, в шестидесятых или в начале семидесятых.

— Совершенно верно, — резко сказала Джейн. Александра безошибочно догадалась, что у Джейн возникла неприязнь к собеседнице, и в то же время она с ревностью почувствовала возбуждение Сьюки, затруднявшее ее слабое дыхание.

— С тех пор столько воды утекло, — с напускной веселостью промурлыкала Дебора Ларком. — Это было еще до моего рождения. — Под тройным испытующим женским взглядом она запнулась, почувствовав себя неуверенно; ее спонтанный порыв приветить гостий пошел на спад. — Ну, я просто хотела вас поприветствовать. Излишне говорить, что мы были бы рады видеть вас на собрании нашего братства как-нибудь в воскресенье. — Настал тот момент неловкости, который случается, когда духовное лицо, не имея никаких внешних подсказок, делает подачу и ждет со стороны собеседника какого-нибудь проявления, которое позволило бы понять, каков статус Бога в его сознании. — У нас бывают не только службы, — храбро продолжила она, получив в ответ лишь молчание, — по вторникам мы устраиваем ужины, на которые приглашаем и одиноких, и целые семьи, а в конце лета планируем антииракский поход.

Чтобы их безответное молчание не сделалось мучительно долгим, Александра сказала:

— Мы окончательно еще не определили свои планы.

— Приходите, если сможете, — прощально пропела Дебби Ларком с облегчением; свой долг она выполнила. Средними пальцами обеих изящных рук она заправила длинные блестящие темно-каштановые волосы за уши — чуть выгнутые чашечкой, как у Сьюки, — одарила их еще одной призывной, подобающей случаю улыбкой и быстро удалилась, оставив позади себя, словно аромат духов, ощущение контраста между добродетельной и гибкой в обращении молодой женщиной и тремя старыми дамами, сделавшимися недружелюбными и скучными в своей испорченности. Ее появление перед ними было своего рода наказанием: когда-то и они были такими, как она, здесь же, в этом самом городе.

Возвышаясь над тьмой спящего города, крупная нескладная женщина сидела, ссутулившись, за маленьким обшарпанным откидным столом на третьем этаже своего неухоженного дома. Ее тень оживляла стену позади нее и просевший потолок. «Они здесь, — писала она, глубоко вдавливая в разлинованную желтую бумагу шарик авторучки. — Все три, наглые, как тебе угодно!» Она часто слышала эту фразу от жителей Новой Англии, но не была уверена в ней. Возможно, следовало говорить «наглые, как им угодно»? В своей ярости она не обращала внимания на приличия и продолжала писать крупным прямым европейским почерком. «Они поселиться в „Ленокс сивью апартментс“, тебе легко будет пробраться, ты хорошо знаешь это место. Они не постыдились явиться на концерт, который давал ансамбль, основанный мой дорогой муж. Толстая симпатичная, темная несимпатичная и сексуальная хорошенькая, расплачивается за это нервозностью. Все три старые, бесстыжие и бесполезные, паразиты под ногами. Убей их. Убей их, как они когда-то убили твоя невинная сестра». С точки зрения грамматики здесь, конечно, не все было правильно, но в своей одержимости она строчила, игнорируя правила, своим методичным прямым почерком. «Я предлагаю первой покончить с темной — в ее ауре уже есть что-то нездоровое, гнилое. Ты сам знаешь намного лучше». Она представила себе его лучезарным, вечно молодым, с вьющимися светлыми волосами, таким, как персонаж, которого видела в юности на религиозной католической картине. Менее уверенной рукой, дрожащей от переполнявших ее чувств, она добавила: «Приходи, поселись у меня. Дом большой, слишком дорогой для ничтожный школьный пенсия Реймонда. Дети навсегда уехал. Приди, стань моей силой. Зло не должно уйти ненаказанным. Это твой золотой шанс — так можно сказать?»

Поместье Нэта Тинкера было закреплено за несуществующими доверительными собственниками и так обставлено дополнительными распоряжениями к завещанию и долгосрочными долговыми обязательствами, что продать его за наличные, избежав штрафов и взысканий, нельзя было бы еще многие годы. Его мать, все еще живая на своем верхнем этаже огромного бруклайнского дома, была не так дряхла, чтобы не быть в состоянии строить препятствия тогда, когда от нее меньше всего этого ожидали. Дома, в своих апартаментах, у Джейн были и факс, и электронная почта, но в скромных иствикских условиях, где они жили как в летнем лагере, только без уроков гребли на каноэ и вечерних рассказов о привидениях вокруг лагерного костра, она вынуждена была получать и отправлять документы своим адвокатам и банкирам по обычной почте. Чтобы отправить корреспонденцию экспресс-почтой или заказным письмом, нужно было идти на почтамт, а парковка на Док-стрит летом была делом гораздо более трудным, чем прежде; если место и находилось, оно оказывалось на расстоянии нескольких кварталов от почтамта, до которого приходилось идти пешком под тошнотворно палящим солнцем. Джейн этого не могла понять, когда-то она была большой любительницей понежиться на пляже, ее смуглое лицо загорало в первый же день, и ему не требовалось никаких лосьонов, разве только в те дни, которые она целиком проводила на яхте; но теперь солнце атаковало ее с какой-то радиоактивной силой, от чего она чувствовала себя отравленной — ее тошнило, и она оказывалась близка к обмороку. Она приноровилась носить соломенные шляпы с широкими полями, но через крохотные просветы в плетении фотоны, казалось, все равно обстреливали ее лицо картечью. Ее запястья, ноги в шортах выше колен и руки, когда она надевала платья с короткими рукавами, были беззащитны перед вероломным градом, обрушивавшимся с дрожащего, без единого облачка, синего неба. Даже такой скромно-причудливый и старомодный городской центр, как иствикский, захлестывал Джейн подрывающими здоровье излучениями: моноокиси углерода от автомобильных выхлопов, радона от гранитной основы под асфальтом, электронов, истекавших от вязи неоновых трубок на рекламе милуокского пива в винном магазине «Счастливые часы» и род-айлендской лотереи в «Бэй-сьюперетте», гамма-лучей, исходящих от маленькой камеры, которая фотографировала ее, когда она пользовалась банкоматом в «Олд-Стоун бэнк», электрическим напряжением, стекающим с провисших кабелей и конденсаторов на столбах линии электропередачи. Перед зданием почтамта, в трех шагах от пары почтовых ящиков с прикрытыми откидной «губой» щелями для писем, на особенно зловредном столбе, расчерченном скобами-ступеньками для аварийных монтеров и пропитанном выцветшим креозотом, был укреплен квадратный серый трансформатор, от гула которого можно было оглохнуть, если стоять под ним. Однажды в июле, в середине дня, Джейн стояла возле этого столба, вслушиваясь в его гудение и размышляя, может ли она упасть в обморок прямо здесь, на искрящемся тротуаре, когда что-то, перемахнув отделявший ее от столба промежуток, толкнуло ее в бок — как там в боксе называется удар по почкам?

— У меня прямо дыхание перехватило, — рассказывала она Александре по возвращении. — Я до сих пор дрожу.

— Может, пожаловаться в городское управление или в компанию по электроснабжению? — лениво предложила Александра. — По твоему рассказу похоже на короткое замыкание.

Она лежала, растянувшись на своей королевской кровати, когда Джейн и Сьюки отправились в город на своих респектабельных автомобилях. Сьюки направила свой «БМВ» к Эксетеру, собираясь посетить музей Южного округа; она собирала материалы для своего следующего романа, героями которого должны были стать очаровательная хозяйка плантации и черный раб. Род-Айленд начинался с поселения «Провиденс плантейшнз» и чуть ли не до середины восемнадцатого века имел экономику южного образца и огромную популяцию рабов; кое-где с тех темных, но идиллических времен сохранились развалины старых конюшен — обрушившиеся стены, сложенные из камней размером с тюк прессованного сена.

— Дерево не является проводником, — огрызнулась Джейн. — Именно поэтому столбы делают из дерева.

— Завари себе чашку чая, — предложила Александра и, преодолевая унижение зависимости, спросила: — Могу я взять на часок твою машину? Мне действительно нужно навестить Марси и ее мальчиков. Безобразие: мы здесь уже две недели, она помогла нам снять жилье, а я до сих пор не удосужилась съездить к ней. Мы говорили с ней об этом по телефону, но потом кто-то из нас, вероятно я, отвлекся. У меня просто не хватает энергии снова становиться матерью.

— Энергии, — повторила Джейн. — Я уж забыла, что значит ее иметь. Мне становится тошно даже при мысли о том, что нужно открыть микроволновку.

В кухне имелась электрическая плита, но вдовы, наготовившись для мужей, испытывали отвращение к приготовлению сложных блюд и пользовались лишь микроволновкой, чтобы разогреть остатки вчерашней еды, разморозить мороженое или вскипятить воду для чая. Несмотря на свое признание, Джейн направилась к микроволновке с чашкой воды из-под крана и открыла дверцу из толстого тонированного стекла, сквозь которое можно было наблюдать за изменениями, происходящими с едой — как она тает, начинает испускать пар и брызги. Из печи на нее пахнуло зловонием; этого следовало ожидать — она почувствовала себя так, будто открыла холодильник и поспешно закрыла его, ощутив запах протухшей пищи. Еще одно неприятное чувство она испытала при мысли о том, что сама является закрытым контейнером, внутри которого та же гниль. Что-то внутри у нее было не так, и началось это после смерти Нэта. До того его постоянные жалобы, его неблагодарное мальчишеское эго полностью поглощали ее внимание. В этом, размышляла она, заключается благо, которое приносят эгоистичные люди: они заставляют окружающих вертеться вокруг них до самозабвения.