Помоги проекту - поделись книгой:
— Нет. Почему?
— Потому что они живут на Ниле.
— Вот как?
Сначала круиз взял курс на юг от Луксора, к Эсне, расположенной в топком месте рядом с рынком, где были разложены неаппетитные куски забитых волов, например их нёба. Теперь гидом группы была женщина, эффектная, без платка на голове мусульманка в блестящих черных шелковых слаксах, с крупными серебряными браслетами на запястьях и широким ожерельем на шее, оттенявшим ее оливковую кожу.
— Гигантская плотина в Асуане, — объясняла она, — подняла уровень воды, которая затопила нильскую долину. Фундаменты Эсны превратились в кучу размокших печений. — Мягкая земля у них под ногами действительно почти чавкала, как грязь.
На следующий день они сошли на берег в опаленном солнцем Эдфу с его расположенным на высоком обрыве храмом — наиболее полно сохранившимся памятником Нового Царства.
— Зэ-гэ-пэ, — вещала женщина-экскурсовод; ее отягощенные множеством колец пальцы порхнули в направлении изысканных рельефов. —
Следующий день привел их к очаровательному Ком Омбо, двойному храму, посвященному богу-крокодилу Собеку и Гору-Хорусу с головой сокола перед битвой со своим дядей Сетом, который умертвил его отца Осириса. Экскурсовод с бликующими на солнце браслетами и гибким серебряным воротником повела их в комнату, где на потолке было изображение распростертой от края до края богини неба Нут в момент произведения на свет младенца Гора-Гарпахрада. Еще днем позже славный милый «Гор» доставил их к храму на острове Филе; храм по камешку перенесли сюда с прежнего места, чтобы спасти от поднимающихся вод озера Насер.
— Это, — рассказывала мусульманка-экскурсовод под гулкими сводами залов пересаженного храма, — последнее место, где исповедовали старую религию. Она сохранялась до шестого века нашей эры, то есть в течение еще двухсот лет после эдикта 378 года христианского римского императора Феодосия Первого, после чего здесь устроили церковь. Вон там, — она указала баклажанного цвета ногтем на едва различимое маленькое углубление, — было изображение Исиды, кормящей грудью Гора, которое превратилось в изображение Девы Марии, кормящей грудью младенца Иисуса. Культ Исиды был широко распространен в Римской империи. Она была идеальной вдовой, собравшей четырнадцать из пятнадцати фрагментов тела своего мужа, которого злобный Сет заточил в саркофаг и утопил в Ниле. Пятнадцатого фрагмента она так и не нашла. Леди, вы наверняка догадываетесь, что за фрагмент это был.
Нильская ладья перевезла их в Асуан, место, где находятся великая плотина, построенная русскими, гробница Ага-Хана и сады лорда Китченера, куда и причалила их живописная фелюга. На обратном пути грубый брезентовый навес над фелюгой откинули, чтобы они могли полюбоваться кроваво-красным закатом. Пока две вдовы сидели на постепенно остывающей палубе «Гора» в ожидании колокольчиков, сзывающих на ужин, на фоне темнеющего неба носились летучие мыши. Джейн вытянула руку по направлению к ним и произнесла голосом, еще более хриплым и низким, чем обычно, смертоносные слова: «Мортибус, мортибус нецессе ест. Цабаот, Эльчим, Мессиах и Йод, аудите!»
На пламенеющей западной оконечности небосвода — восточная его часть уже была черной и окропленной начинавшими зажигаться звездами, — Александра увидела маленькую черную тень, которая, внезапно прекратив свои стремительные челночные метания над рекой в урожайной погоне за насекомыми, отвесно, как сломанный зонтик, вонзилась в неторопливое свечение реки.
— Джейн! — воскликнула Александра. — Зачем ты это сделала?
— Чтобы убедиться, что я все еще могу. Все эти липовые заклинания на храмовых стенах меня немного взбесили.
— Бедная невинная летучая мышь — для нее это было отнюдь не «немного».
— Не будь сентиментальной, Ангел. Ты знаешь, какая бессердечная сука эта Природа. Думай о стрекозах, которых я только что спасла от острых зубов летучей мыши.
— О Джейн! Ничто не сравнится с тем, что мы сделали с бедняжкой Дженни. Заговоры, проклятия и все такое. Мне бы так хотелось верить, что ее смерть не была нашей виной.
— Она посягнула, — припечатала Джейн с тем же злобным шипением, с каким до того произнесла «Нецес-с-се эс-с-ст». — Она перешла границы ей дозволенного.
— Единственное, что она сделала, — это сказала «да», когда Даррил попросил ее выйти за него замуж. А зная, как он потом развалился на куски, мы должны лишь радоваться, что он не сделал предложения одной из нас.
— Если бы он сделал предложение одной из нас, быть может, он не развалился бы на куски.
— Я вот говорю «развалился на куски», но, в сущности, он никогда и не был вполне цельным. Он был мистификацией, — подытожила Александра с оттенком презрения.
— Даррил был, а Гор нет? Послушай, с-с-сладкая моя, древние египетские жрецы, должно быть, животы надрывали от смеха, думая о том, какую лапшу они вешали всем на уши не день, не неделю, а целое тысячелетие! Что там сказала экскурсовод в Эдфу? Только один храм Амуна в Тебесе[13] получил от Рамзеса III полторы тысячи квадратных километров — десять процентов всей тогдашней пахотной земли! Неудивительно, что нубийцы, гиксосы и кто там еще постоянно лезли туда. Это была очень нездоровая с-с-ситуация.
Мысль повисла в воздухе столь неподвижном, что Александре показалось, будто она слышит тонюсенький писк оставшихся в живых летучих мышей, лихорадочно работающих своими эхолокаторами. За проведенные на Ниле дни черноволосая Джейн сильно загорела, и ее лицо почти сливалось с окружающей темнотой. В сумраке кормовой палубы ее присутствие выдавали лишь улыбка, мерцание драгоценностей на шее да серповидный блик на поверхности ее «Дайкири». Чтобы прервать тишину, Александра спросила:
— Интересно, что чувствуют бармены и официанты, постоянно накачивая нас алкоголем?
— Отвращение, — ответила Джейн. — Тем не менее делают они это прекрасно. Мой «Дайкири» превосходен. А как твой «Сауэр» с виски?
— Отличный. Я вот думаю: здесь ведь существует целая популяция мусульман, обслуживающих людей с Запада. Когда «Аль-Каида» захватит власть, она наверняка выкинет их. Или, может быть, казнит как безнадежно нечистых?
— «Аль-Каида» не захватит власть. Кому в конце концов нужно то, что они могут предложить?
— Не тебе и не мне, но… народу? Бедным, униженным и всяким таким. Им нужна религия, любой ценой. Вот почему я и думаю, не слишком ли ты строга к древнеегипетскому духовенству?
— А меня это заставляет задуматься о евреях, — заявила Джейн, от рома у нее начинали скакать мысли. — Они-то как попали в эту религиозную ловушку? Ведь обычно они такие смышленые. Авраам едва не полос-с-снул собственного с-с-сына по горлу ножом только потому, что Бог велел ему это сделать, — ну не идиот ли?
Александра примирительно предположила:
— Я где-то читала, что все это — пленение и исход — события не исторические. У египтян об этом не сохранилось никаких письменных свидетельств — ни о Моисее, ни о камышах, ни об «Отпусти мой народ».
— А я в это никогда и не верила, — сказала Джейн. — Ни во что. Даже когда была маленьким ребенком. Нэт исправно посещал церковь — епископальную, «высокую» церковь, как и его нелепая мамаша, — но я никогда с ним туда не ходила, только на венчания и отпевания. Это мошенничество меня просто бесило. Я хочу, чтобы меня кремировали, чтобы от меня не осталось ничего, кроме праха, и чтобы все разошлись довольные, что это случилось не с ними. Никакого шаманства, Лекса. Обещай.
— Джейн, — вздохнула подруга, — ты слишком сурова по отношению к нам. К нам всем.
Джейн было что ответить, но в этот момент ресторанные колокольцы запели свою прелестную мелодию, которая напоминала первые шесть нот популярного рождественского гимна, впрочем, может, так только казалось.
Той ночью рокот двигателей и бурление воды разбудили Александру, впервые за долгое-долгое время заснувшую крепким сном, — корабль отошел от пристани и направился обратно к Луксору, к островерхим обелискам и круглым храмовым колоннам Карнака, откуда культ непристойного Амуна, «великого бога», протянул свои щупальца через всю плодородную нильскую долину. Пассажиры «Гора» уже отдали дань чудесам восточного берега. На свернутых трубочками пленках доцифрового «Кэнона» Александры хранилось много образов грандиозных руин, глубоко высеченных иероглифов и царских картушей, которые, несмотря на веками бомбардировавшие их фотоны, насылаемые ясным синим небом, сохранили в сухом воздухе пустыни острые, как лезвие ножа, очертания и четкие тени. На обратном пути туристам предстояло освоить противоположный, западный берег Нила, берег смерти, посетить Долину царей, Долину цариц, Колоссы Мемнона и очаровательный мемориальный храм царицы Хатшепсут, вдовы собственного сводного брата Тутмоса Второго; после его смерти она стала регентшей при своем малолетнем пасынке и полуплемяннике Тутмосе Третьем и правила, пользуясь всей полнотой фараоновой власти; на монументах она изображалась в мужском платье и даже с бородой, хотя в письменных документах по-прежнему именовалась в женском роде. После ее смерти к власти пришли реакционеры под предводительством ее неблагодарного племянника, ее картуши были стерты, ее памятники «перепрофилированы» и упоминания о ее мирном разумном правлении отовсюду вычеркнуты.
— Бедная старая ведьма, — сказала Джейн.
Когда минули периоды Древнего и Среднего Царств, пирамиды строить перестали. Монархи Нового в течение четырех веков благополучно угасали, их
Шаркая, туристы спускались в подземные захоронения при свете не масляных, а бледных электрических ламп, свисающих с известняковых потолков, испещренных следами камнетесных инструментов; они шли по наклонным настилам, проложенным над ямами и нишами-ловушками, устроенными для грабителей и замаскированными ложными дверями, по ведущим все глубже под землю коридорам, стены которых украшали росписи с изображением ритуала разверзания уст, который жрецы проводили перед статуей фараона, в зал с колоннами, непосредственно предшествующий погребальной камере, где в прямоугольных нишах покоились саркофаги.
— Забавно, — рассказывал гид, человек с козлиной бородкой, в пыльном обшарпанном костюме и очках в проволочной оправе, ученый-археолог, согбенный и высушенный жизнью, проведенной в могилах, — что высеченный в форме тела гранитный саркофаг Мернептаха оказался слишком тяжелым, его не смогли оттащить в глубину погребальной камеры, поэтому оставили при входе в углу, скособоченным, где он и простоял три тысячи лет! — Он позволил себе короткий смешок, снял очки, стер пыль со стекол носовым платком, вернул платок в боковой карман брюк, а очки (с заушными дужками, как в ножны, вставленными в телесного цвета «рукавчики») — на нос и признался своей скученной в душной камере маленькой аудитории: — Камнетесы-могильщики не были суперменами, они были обыкновенными людьми — ленивыми, рассеянными и отнюдь не высоконравственными. Посмотрите сюда: в этой боковой нише настенная картина была прорисована серыми чернилами, но так и не закончена, ее так и не раскрасили! Однако мне кажется, что такие, незаконченные, они очаровательны. Здесь ощущаешь руку художника, видишь нетерпеливые штрихи, нанесенные тысячелетия назад. Даже имея впереди столько времени, он спешил. Он не знал, что мы придем и будем критиковать его работу!
Александра дышала с трудом. Словно нечаянно оступившись в полутемном помещении с наклонным полом, она нарочно потерлась о Джейн, чтобы ощутить теплоту другого живого пока тела. Все вокруг утверждало: спасения нет! Нет спасения, какие бы сильнодействующие и роскошные шоу ни устраивали религии, чтобы защитить нас от смерти. Не существует никакого чуда, мир тверд и ясен, как известняк у нее над головой.
Восстав из гробницы Мернептаха, туристы, ослепленные, как летучие мыши, жестоким солнцем, толпой направились к усыпальнице Рамзеса Шестого, одной из самых больших, а потом — к гробнице Тутанхамона, одной из самых маленьких, вход в которую был утерян на три тысячи лет, заваленный каменными обломками, образовавшимися при строительстве первой.
— Они трогательны, не правда ли, — обратился к ним с вопросом гид, — эти маленькие пустые камеры, посвященные мертвому царю-ребенку? Они кажутся слишком маленькими для царя. Считается, что строились они для его главного министра Аи, который унаследовал трон после него и, возможно, отравил его. Чтобы, как говорите вы, англичане, посыпать рану солью, Аи впоследствии использовал для себя гробницу в Западной долине, изначально предназначавшуюся для Тутанхамона и расположенную рядом с гробницей его деда Аменхотепа Третьего, который на самом деле, возможно, был его отцом. Так говорят, но для серьезных ученых это не более чем сплетни. Не вызывает сомнений, однако, то, что Тутанхамон был инструментом, если не зачинщиком, восстановления культа Амуна, дезавуируя таким образом революцию Аменхотепа Четвертого, который принял имя Эхнатон. Об Эхнатоне вы, без сомнения, достаточно наслушались от других гидов: религиозный радикал, возможно, безумец, который возжелал отменить культ Амуна и многобожие в пользу Атона — солнечного диска. Он перенес столицу Египта из Фив в город, который построил и назвал Эхнатоном. Тутанхамон унаследовал власть после его зятя Сменхкары и сам был его зятем, поскольку еще в детстве его женили на третьей дочери Эхнатона. Тутанхамон был грустным десятилетним мальчиком, когда взошел на престол, и девятнадцатилетним юношей, когда умер. Изначально он назывался Тутанхатоном — от имени солнечного диска. Но затем переменил свои убеждения — так правильно сказать по-английски? — и вернул жрецам Амуна, чье имя означает «сокрытый бог», их былую власть. Изменил ли он свои убеждения на самом деле? Кто знает… Египет мог принять монотеизм задолго до вторжения ислама. Вы, конечно же, все видели сокровища Тутанхамона, составляющие славу Каирского музея. Вы можете себе представить их в беспорядке напиханными в эти маленькие камеры? От этого становится грустно, не правда ли? Жрецы использовали юношу, чтобы вернуть Амуна, а потом спровадили в загробную жизнь, вероятно, отравили. В древности политика была не менее поучительной, чем теперешняя.
Этой репликой он заслужил вежливые, усталые озадаченные смешки. Если он имел в виду Мубарака, то играл с огнем. Если Буша и Шарона, то это была преднамеренная грубость. Так или иначе, пресытившиеся гробницами туристы хотели пить, и пора было возвращаться на корабль, в бар, за судани и араком со льдом, а на следующее утро вылетать в Каир, в Париж, во Франкфурт, Токио, Нью-Йорк. В аэропорту Кеннеди, этом старом обшарпанном порту в воздушном океане, Джейн и Александра, проведшие вместе, без перерыва на выходные, двенадцать дней, делившие друг с другом ванные комнаты и ночную темноту, выговорившиеся до предела, весьма надоевшие друг другу, если честно признаться, были готовы расстаться и отправиться восвояси: Александра в Форт-Уорт, Даллас, и далее в Альбукерк, Джейн — в Ла-Гуардиа, откуда шаттлом — до Бостона.
— Я получила большое удовольствие, — промурлыкала Джейн голосом, в котором особого удовольствия отнюдь не ощущалось. — Как замечательно было побыть с тобой, Великолепная.
— Я наслаждалась каждую минуту, — солгала Александра. — Нил, жара, корабль, пирамиды, гробницы… Эти настенные росписи — смуглые люди с прямыми волосами и миндалевидными глазами за своими повседневными занятиями: присевшие на корточки, за едой, что-то несущие, срезающие папирус. Или играющие на арфе — помнишь ту картину? Они любили жизнь. Кажется, анкх, так они ее называли?
— Да. Давай в ближайшее время еще куда-нибудь съездим.
— Насколько ближайшее? Я ведь — не ты. Мне нужно накопить денег и передохнуть.
— Год или два?
— По-моему, было бы чудесно, — Александра сделала робкую попытку прощупать почву, — если бы Сьюки могла поехать с нами. Мы с тобой обе склонны к депрессии. У одной настроение вверх, у другой — вниз. А Сьюки не такая. У нее характер ровный. Но она ведь еще замужем, — напомнила она себе самой.
Джейн странно — искоса, с недоверием — взглянула на нее своими блестящими, цвета черепашьего панциря глазами и спросила:
— Замужем? Так ли?
Она спрятала легкий намек на улыбку в левый уголок губ, и две ведьмы посреди дряхлого международного аэропорта, едва коснувшись губами друг друга, обнялись и расстались.
Сьюзан Митчелл, как она стала называться, выйдя замуж за веселого рыжеволосого Ленни Митчелла, была писательницей скромного ранга — провинциальная журналистика, любовные романы в бумажных обложках, — но тем не менее писательницей, к тому же она состояла в браке с успешным торговцем компьютерами, поэтому для нее стало второй натурой сидеть перед гудящим светящимся экраном и, тюкая по клавишам, запечатлевать мысли, проносившиеся у нее в голове. Александра развернула гладкие, отпечатанные на лазерном принтере странички и прочла:
Милая, милая Лекса!
Джейн, с которой мы довольно часто видимся после печального события, которое я опишу через минуту, наседает на меня, чтобы я тебе позвонила, но мы так давно с тобой не общались, что я робею. Близость, связывавшая нас всех в Иствике, в значительной мере обусловливалась тем, что мы постоянно жили там и каждый день могли случайно встретиться на Док-стрит, и ты могла спонтанно предложить «давай-ка заглянем в „Немо“ и выпьем по чашечке кофе», и наши дети учились в одной и той же местной школе, у одних и тех же учителей, на которых мы могли друг другу пожаловаться, и все мы страдали от одной и той же мерзкой погоды и одних и тех же унылых вечеринок, и в полдень слышали, даже не осознавая, что две другие тоже слышат ее, одну и ту же пожарную сирену, делившую день надвое, и испытывали одинаковое чувство уютной обособленности, поскольку Бостон и Нью-Йорк находились далеко по разные стороны горизонта, а Провиденс, хоть и располагался гораздо ближе, почему-то — может, из-за своего отталкивающе-религиозного названия — был местом, от которого хотелось держаться подальше.
Коннектикут оказался совсем другим. Города здесь расположены ближе друг к другу, хотя и не толпятся, наталкиваясь один на другой, как в северном Нью-Джерси — вот уж действительно отвратительно, — и имеют более «денежный» вид (как ни неприятно мне это писать — звучит снобистски) даже в тех районах, которые населены мелкими ремесленниками и нянями. Здесь нет восхитительных затерянных уголков, нетронутых заболоченных пустошей с забытыми утиными засидками и кем-то выброшенными гниющими полосатыми матрасами, — мест, каких полно в Род-Айленде, несмотря на его малость. Свалки, если говорить о свалках, потрясающе хорошо организованы для повторной переработки мусора: бумага в одном мусоросборнике, стекло в другом, цветное стекло в третьем, жестяные банки в четвертом, то есть подъезжай, грузи, а потом сваливай четко рассортированный мусор в нужное место. У них даже леса, которые они оставляют как естественно природные, выглядят прополотыми: упавшие деревья немедленно удаляют, подлесок вырубают, и все это имеет такой же вид, как английский прибрежный лес в фильмах о Робин Гуде, в котором даже мы, доверчивые дети, распознавали голливудскую декорацию. Городские центры здесь маленькие и непременно изобилуют старинными вывесками-выносками (обожаю это выражение, так же как «старики-обноски»), а детские площадки для игр и школьные спортивные ухожены до последней травинки. Чтобы увидеть пустырь, нужно ехать в Бриджпорт, чего никто не делает. Если помнишь, я родом из северной части штата Нью-Йорк, где все выглядит так, словно не принадлежит этому веку, — я, разумеется, имею в виду тот век, который усоп и минул к настоящему времени, старый добрый двадцатый. В нашей нью-йоркской провинции все выглядело как в девятнадцатом. Когда Пенни Митчелл привез меня сюда, я поверить не могла, что жизнь может быть такой закомплексованной, здесь все постоянно держали в уме город Нью-Йорк, даже Стэмфорд, когда он еще был бедным родственником Гринвич-Виллиджа; так продолжалось, пока все компании, спасаясь от городских налогов, не пооткрывали здесь свои филиалы и не понастроили хрустальных небоскребов из голубого стекла, почти таких же уродливых, как в Хартфорде. Наш участок, ближе всего примыкающий к шоссе Мерритт, пока не слишком затронут; это «наш», то есть принадлежащий Пенни и мне, — оговорка, и здесь мне нужно перевести дух. Я начинаю хлюпать носом, и в горле першит, когда я думаю о нем. Но что касается всех этих пригородов, должна сказать: когда имеешь под боком такой большой город — Большой Город, если говорить о Соединенных Штатах, — это заставляет тебя постоянно ходить на цыпочках и в то же время деморализует, потому что мы живем не совсем в нем, но мы обитаем в его ауре, так сказать. Рестораны, магазины и салоны красоты недотягивают до манхэттенских стандартов, но тужатся, и даже все те, кто не ездит из пригорода на работу и обратно, местные торговцы и иже с ними, имеют нечто нью-йоркское в характере: ведут себя вызывающе, неуступчиво, любят прихвастнуть и так далее — наверное, как англичане, когда они имели империю, а потом случился лондонский блиц[14]. Но люди здесь не знают друг друга так, как знали друг друга иствикцы; они приезжают и уезжают, переселяются в более престижные районы города, и все в душе страшно одержимы духом соперничества, все меряют друг друга по нью-йоркским меркам. Я быстро усвоила урок: здесь мне не приходилось рассчитывать на успех с писаниями, которыми я зарабатывала на жизнь в любом другом месте. Мой агент живет рядом, в Южном Норуолке, и без него я бы до сих пор вела колонку сплетен в газетенке какого-нибудь захолустного городка, хотя, надо признать, все эти маленькие провинциальные газетки умирают под напором блогов и и-мейлов, да и маленьких городков странным образом больше не осталось — только огромные торговые моллы, вытянувшиеся вдоль шоссе магазины с парковками и дома, в которых живет обслуживающий персонал; и даже сплетен, как во времена, когда все были более ограничены в сексуальном поведении, больше не существует. Я думаю, ограничение было ключом к своего рода энергии, которая питала людей раньше; нас не сжигало изнутри так, как сжигает теперь двадцатилетних со всеми их шараханьями. Наверное, все это звучит ханжески, но ты-то знаешь, что я не ханжа.
Если ты удивляешься, что я пишу тебе после стольких лет молчания, то дело в том, что Ленни умер два месяца тому назад, совершенно неожиданно, и Джейн считает, что ты должна это знать. Недавно она снова вошла в мою жизнь, словно предвидела то, что должно было произойти. Но как бы она могла это предвидеть? Он был абсолютно здоров, никогда не страдал лишним весом, всегда вел активный образ жизни и отказался от курения еще тогда, когда мы познакомились, между тем как я глупо продолжала дымить, хотя в основном только на вечеринках и когда пыталась писать, так что мои легкие, как сказали врачи, функционируют менее чем на пятьдесят процентов. Он по-прежнему любил потанцевать, когда мы, по обыкновению, ездили в январе во Флориду поиграть в теннис, правда, только в паре, бегал трусцой по городским дорожкам (местные городские советы все предусматривают) и всю зиму играл в сквош и пэдбол. Он упал на сквош-корте, великолепно, как свидетельствуют все, кто там был, отразив мяч. Просто упал вдруг напротив грязной стены, испещренной следами мяча, и хотя его партнер был врачом, правда, гинекологом, он не смог даже толком сделать ему искусственное дыхание. К тому времени, когда прибыли фельдшеры, Ленни был бесповоротно мертв. Мне говорили, что восемь минут — это предел, после которого наступают необратимые изменения в мозге, и что я наверняка не захотела бы жить с этим. Возможно, так и есть, но все же они должны были предоставить право решать мне. Меня это бесит до сих пор, и я не могу не злиться на так называемого друга Ленни, который, будучи дипломированным врачом и имея при себе сотовый телефон, не ускорил прибытие помощи. Сквош-корты находятся в подвальном помещении огромного нового корпоративного здания, их трудно найти, если раньше там не бывал.
Вскоре после этого мы с Джейн стали навещать друг друга — чаще я ездила к ней, чем она ко мне. Ее древняя свекровь весьма мила, хотя Джейн считает, что старуха разрушила их брак с Нэтом Тинкером. Она также полагает, что мне в моем горе будет полезно отправиться с ней в какое-нибудь путешествие. Идеально — с вами обеими, если твоя поездка в Египет с одной Джейн-Болячкой тебя не доконала. По ее рассказам, поездка была очень познавательной и вы держались мужественно под взглядами всех этих мусульман, которые осуждали вас за то, что вы ходили с непокрытыми головами, но я не понимаю, как вы вытерпели зацикленность египтян на смерти. Эти длинные коридоры, ведущие глубоко под землю… Сомневаюсь, что я бы это выдержала, и не могу взять в толк, как выдержала ты, так любящая живую природу. Джейн рассказывала, что ты ездила верхом на верблюде и обгорела, сидя на палубе, между тем как она покрылась великолепным загаром. Не знаю, сколько ступенек вам пришлось преодолеть, но я со своей эмфиземой высоко подниматься не могу. Именно поднимаясь по лестнице, я впервые заметила, что я уже не та девочка, какой была раньше. Если бы мы когда-нибудь и решились куда-нибудь поехать вместе — а я не уверена, что это такая уж удачная идея, возможно, свои удовольствия в жизни мы уже получили, — то я думаю, что это должен был бы быть Китай. В Стэмфорде, кажется, все, с кем мы общались, побывали в Китае, но когда я предложила Ленни тоже туда поехать, он сказал, что предпочитает сходить купить китайскую еду, расплатиться и уйти. Он не любил коммунистов, даже несмотря на то, что мы выиграли «холодную войну», — как будто всем нам не известно, что китайцы теперь коммунисты только номинально. Я представляю себе эту страну как широкий простор под огромным небом, в городах — гигантские открытые площади, и на всех маленьких улочках люди едят суп с лапшой. Бутонг — так, кажется, он называется? У меня сохранилось романтическое представление о Китае с тех пор, как я увидела Ингрид Бергман в фильме, где она спасает стайку детей, пряча их в чем-то вроде гостиницы. Вспомнила: «Постоялый двор шестой степени счастья» — вот как он, кажется, назывался. Подумай об этом, дорогая. Джейн тоже с тобой свяжется. Такое впечатление, что она желает сожрать весь мир, прежде чем покинет его, а может, ей просто хочется быть подальше от свекрови, которая, как бы ни была дряхла, не очень по ней скучает. У нее есть номер телефона Джейн, насколько я поняла из нашего с ней (со старой дамой) краткого разговора.
Что касается вдовства, то что я могу тебе сказать о нем? Ты раньше меня прошла через это. Я же все еще жду, что Ленни вечером вернется домой, а когда он не возвращается, мне кажется, что либо он сам не хочет, либо случилось какое-то несчастье, и я схожу с ума. Конечно, я избавлена теперь от множества раздражающих мужских привычек и мужской лености — пол в кухне возле тостера, например, больше не усеян крошками от английских булочек, но зачем нужна свобода, если никто не видит, что она у тебя есть? Ленни был коммерсантом, любил покупать, а жена порой устает от того, что ей навязывают вещи, которые ей не очень-то и нужны. К примеру, он упорно держался за наш лыжный домик на юге Вермонта, хотя после того как дети восстали и отказались, чтобы их каждые выходные, как стадо, загоняли в многоместный фургон, мы этим домом почти не пользовались, а когда гора вышла из моды — ты знаешь, как это случается, точно так же, как с ресторанами, — цены на недвижимость пошли вниз. Или еще: он купил мне модную наиновейшую печь с гладкой черной крышкой, под которой горелки почти не видны, и я постоянно обжигала пальцы и ставила овощи не туда, из-за чего они оставались сырыми. Когда после перевода множества компаний из Нью-Йорка в Стэмфорд его компьютерный бизнес снова пошел в гору, он купил мне тяжеловесный темно-синий «БМВ», потому что, когда мы познакомились, я все еще ездила на сером «шевроле-корвере», ну, таком, в котором нужно вручную опускать и закреплять крышу. Я обожала эту машину, помнишь? Я чувствовала себя в ней так, будто сижу в ванне и со струящимися за спиной волосами мчусь в ней по городу, а Хэнк (мой красавец веймаранер[15], помнишь его?) сидит рядом на пассажирском сиденье, и ветер прижимает к его голове уши, вывернутые на розовую изнанку. Ленни считал, что «корвер» — жестянка, на которой мне ездить опасно. К «БМВ» же, который у меня есть до сих пор, я всегда относилась как к плоду мужского воображения: у него в полу такой фаллический валик, из-за которого я вечно нажимаю не на ту скорость, а ход такой, что ощущаешь каждую кочку на дороге. Нет, это сугубо мужская машина. Первое время в Стэмфорде — не в самом Стэмфорде, а в деревне Роки-Ридж на его северной окраине, — у меня был удобный старенький красный «таурус», который я просто обожала, в его кузов помещался недельный запас продуктов плюс сумка с принадлежностями для гольфа. Но Ленни купил мне этот дорогой «БМВ» только для того, чтобы дать всем понять, что у него снова есть деньги. И заставлял меня покупать кричащую одежду — поддельные меха, в которых я выглядела, как дурацкий гриб-дождевик, вечерние платья с оголенной спиной, из-за которых я потом неделями болела простудой. А причина, как выяснилось, состояла в том, что его подружки на работе — раз от разу все более молодые, разумеется, — носили именно такие вещи. Один раз на деловом приеме, устроенном его боссом на лужайке дома в Олд-Гринвич, мы оказались в совершенно одинаковых облегающих платьях из набивного шелка с шарфом вместо пояса. В конце мы даже обнялись, это было так унизительно. Он хвалился передо мной своими романами, после того как я о них узнавала, и утверждал, что я сама во всем виновата. Но эта его неугомонность, эта постоянная, одновременно и раздражающая, и привлекающая неугомонность торговца, ушла в прошлое, дорогая Лекса. Того, как исчезают мертвые, почти достаточно, чтобы поверить, что они уходят в какое-то другое место. Бродя из комнаты в комнату по нашему бессмысленно огромному дому, я напоминаю себе девочку в сказочном дворце Чудовища, которое никогда не показывается ей на глаза. Эта тишина в час, когда он обычно подъезжал к дому… Скажи, ты к ней привыкла со временем? Я так рада, что ты познакомилась с ним тогда, на Манхэттене, в гриле отеля «Рузвельт». Это на тот случай, если я когда-нибудь забуду, что он реально существовал, или поверю, что он был идеальным святым.
Теперь, глядя с некоторой дистанции, я вижу, что он был очень похож на Монти — такой же щеголь и мужской шовинист. Сексуальная привлекательность порождает одни и те же пороки. Но Ленни не был таким злобным — он никогда не заставлял меня чувствовать себя дурой, как иногда пытался делать Монти. Для детей его смерть — лишь часть естественного природного цикла, но для меня это конец той жизни, в которой я хоть для кого-то была важна.
Позвони мне, если не любишь писать. Знаю: для большинства людей в отличие от меня это лишняя работа. Беда с этими текстовыми процессорами состоит в том, что слишком легко писать, писать и писать; а представляешь себе, что будет, когда усовершенствуют систему записи с голоса? Настанет полнейший кошмар безудержной болтовни — как во времена, когда в мире существовали только дикие племена, шаманы и устная литература. Я бы с удовольствием приехала к тебе в солнечный Таос, но если прежде от солнца у меня появлялись лишь очаровательные веснушки, то теперь я вся покрываюсь чудовищной угреватой сыпью. О, прелести закатных лет! Не постоянно ли светит солнце в Китае? Надеюсь, что нет. Я точно знаю, что в их фильмах на чайниках и комнатных перегородках никогда не видны тени.
Mucho[16] любовно, с большим опозданием,
Итак, в сентябре Александра присоединилась к двум подругам в аэропорту Сан-Франциско, и они вместе, подвешенные в облаке ровного гула двигателей, совершили одиннадцатичасовой перелет в японский аэропорт Нарита. Двигаясь в том же направлении, в каком вертится Земля, они прибыли туда якобы всего три с половиной часа спустя. Внутренние часы у них полностью разбалансировались; их подняли после нескольких часов безуспешных стараний заснуть в транзитном отеле и препроводили на пекинский рейс компании «Эр Чайна». После супермодернового японского аэропорта китайский показался голым сараем: пол был покрыт покоробленным линолеумом, и по залу эхом разносился хриплый громкий смех носильщиков в мешковатой одежде. Китай, как поняли три измученные женщины, был веселым местом, где прошлое разговаривало, используя настоящее глагольное время, и гостям, повинующимся всем правилам, ничто не грозило.
Присутствие Сьюки очень способствовало хорошему самочувствию Александры. Последний раз она видела ее, самую молодую и неунывающую из их маленькой ведьмовской компании, еще до наступления нового тысячелетия, когда президентом был Билл Клинтон, жалко извивавшийся в тисках скандала с Левински. Той их последней зимой Джим Фарландер неохотно согласился поехать на Карибы; рейс, билеты на который были куплены по выгодной акции, на обратном пути делал остановку в аэропорту Кеннеди, и Александра предложила задержаться на два дня, чтобы походить по музеям, зайти не только в «Метрополитен», Музей современного искусства и музей Гуггенхайма, но и в музей Купера-Хьюитта, где хранится фантастическая коллекция американской керамики. А чтобы подкрепить свой душевный порыв, она набрала номер в Коннектикуте — он по-прежнему действовал! — и пригласила старинную подругу еще по Иствику поужинать вместе на Манхэттене. Им с Джимом не удалось зарезервировать столик в «21», где ели знаменитости, поэтому встреча с Митчеллами произошла в гриль-баре отеля «Рузвельт».
Поначалу Ленни казался немного озабоченным и нервным, но после второго аперитива наружу стал выходить хвастун, такой же вульгарный, как его двубортный костюм из харрисовского твида[17]. Когда уже за ужином приступили ко второй бутылке вина, по мере того как Джим становился все более и более молчаливым, Ленни разоткровенничался, словно только что успешно всучил им что там он продавал. Он все чаще ухмылялся и подмигивал, рассказывая, какая Сьюки милая дурочка и как она скармливает свои любовные романчики разочарованным тупым дамочкам. Ленни Митчелл принадлежал к тому типу рыжеволосых мужчин с ровными зубами, маленькими ушами и голубыми глазами, которые с детства считают себя — вероятно, стараниями своих ослепленных любовью матерей — неотразимыми. Когда приближался кульминационный момент рассказа, он трогал Александру за локоть, а к моменту подачи десерта и кофе по-ирландски его рука, небрежно соскользнувшая под стол, добралась до ее бедра и осталась лежать на нем, как увесистая салфетка. Что больше всего не нравилось Александре в Ленни Митчелле, так это то, что Сьюки в его присутствии вела себя тихо, как мышка, даже трусливо, начинала чуточку заикаться и напоминать обидчивый скучный «синий чулок». Ее морковно-рыжие волосы, которые она иногда отращивала, как хиппи, были коротко острижены и тронуты сединой; она пожевывала свои пухлые губы, словно пыталась что-то вспомнить, а может, такое впечатление создавалось в силу близорукости, из-за которой она слегка щурилась, если не надевала контактных линз. Ее попытки подколоть мужа и вызвать дух заговорщической веселости, некогда объединявший их с Александрой, выглядели натужными в исполнении напряженной и полинявшей версии некогда беспечной и суперсексуальной Сьюки.
Потом, уже в номере отеля «Рузвельт», после того как чета Митчеллов, чтобы поспеть на поезд, отправлявшийся в десять семнадцать, ринулась на вокзал в такой спешке, что не составило особого труда подавить их слабое символическое сопротивление галантной настойчивости Джима подписать чек, муж сказал Александре:
— Этот парень — хитрый жулик, а Сьюзан — душка.
Его слова навечно запечатлелись в мемориальном отсеке ее мозга: «Сьюзан — душка». Она тогда ответила:
— Я рада, что ты это заметил. Она была нашей красавицей, тогда, давно. Но сегодня она была лишь призраком себя самой.
Теперь — благодаря какому-то фокусу то ли сниженных ожиданий, то ли иного контекста — Сьюки казалась ей той, прежней: ветреной, живой и солнечной, под стать китайскому декору. Ее волосы были выкрашены в прежний цвет, на губах лоснился глянцевый слой помады. Ее тело, на взгляд Александры, было на несколько фунтов легче в ее почти семьдесят, чем пластичная, гибкая, с веснушчатой кожей и тугой грудью фигура, каковую она предъявляла миру в свои тридцать лет; Александра вспомнила ее, покрытую капельками сконденсированного пара в обшитой темными деревянными панелями бане Даррила Ван Хорна и ощутила это видение не только подушечками пальцев, но и пересохшим ртом. Губы самой Сьюки, хоть и менее пухлые теперь от недостатка натурального коллагена, сохранили обыкновение оставаться чуть раздвинутыми, придавая лицу выражение затянувшегося удивления.
В Китае все было более или менее удивительным, начиная с самого их присутствия там, на другом конце света, в стране, не превышающей размерами Соединенные Штаты, но населенной в четыре раза большим количеством людей. На их памяти представления о Китае приобретали разные формы: выдуманной земли умирающих от голода детей, крестьян с корзинами для сбора жемчуга, женщин-драконов, рикш, пиратов из комиксов; страны дружественной демократии под предводительством Чан Кайши и его очаровательной жены — невестки Сунь Ятсена; страдающих жертв злобных японцев и стойких союзников президента Рузвельта; страны, в послевоенные времена и времена «холодной войны» ставшей ареной гражданского противостояния, в которое президент Трумэн коварно отказался вмешиваться, в результате чего стойкие националисты проиграли коммунистам; наглухо закрытого бастиона враждующих политических сил; источника орд вражеских «добровольцев», обрушившихся на юг Кореи; мрачной массы роботизированного человечества, которая могла проглотить всех нас, получив толчок от событий на островах Куэмой, Мате или Формоза; толп красных гвардейцев, распевающих цитатник Мао во время «культурной революции», впоследствии горько спародированной западной контркультурой шестидесятых; затем, после визита Никсона и неуклюжих официальных тостов, снова союзника американцев против Советского Союза; после смерти Мао и разгрома «банды четырех» — пробной нивы для расцвета свободного предпринимательства; после триумфа прагматизма Дэн Сяопина — ненасытной пожирательницы американских рабочих мест и американских долларов; а теперь Китай приобрел образ грядущей сверхдержавы двадцать первого века с миллиардом тремястами миллионами фабричных рабочих и потребителей, кредитора прогнувшегося американского капитализма и его соперника в борьбе за истощающиеся мировые запасы нефти. Своим высоким, чуть задыхающимся голосом Сьюки кричала в аэропорту:
— Мы тут отлично повеселимся!
Их багаж еще не появился на скрипучем транспортере. Теперь им стали заметны стоявшие вокруг него другие американцы, напоминавшие лягушек, чьи глаза и ноздри виднелись над жижей, опоясывающей высохший пруд. Посреди суматохи их прибытия сопровождающий из туристского агентства, маленький новозеландец с болезненно-землистой кожей, чьи родители были миссионерами на Тайване и который вместе с ежедневным рисом с детства впитал мандаринский и кантонский диалекты китайского, а также японский язык, появился из какого-то прохода и, швыряя направо и налево невнятные обрывки слов, стал прокладывать путь для своей группы к ожидавшему ее автобусу. Три женщины вдохнули волнующий, пронизанный тусклым светом воздух, воздух Китая, остро приправленный неведомыми ароматами и недоступными их пониманию сообщениями глубинного мира, обращенного к туристам лишь своей поверхностью. Наполненный довольным, совершенно понятным бормотанием соотечественников, автобус после этого показался едва ли не слишком уютным — волнообразно текучие, растягивающие слова американские голоса, кокетливые «подшучивания», самодовольная интонация сверхдержавы прошлого века, пенсионеры которой с хозяйским видом устраивались в своих креслах, словно зрители в темноте перед началом долгого киносеанса.
Дорога из аэропорта была довольно свободной; на протяжении многих миль ее окаймляли молодые деревца и мигающие низко расположенные фонари, похожие на огни рампы. Город начинал постепенно обступать автобус освещенными узкими улицами и невысокими домами, крытыми красной черепицей.
— Хутуны[18], — произнесла Сьюки с переднего сиденья.
Под уличным фонарем, на стуле с прямой спинкой сидел мужчина, которого стригли; он был до подбородка завернут в простыню, как в обычной парикмахерской. Александре эта картинка, такая мирная и простая, показалась волшебной из-за простодушного отношения ее персонажей к улице как к комнате и такого же простодушного способа избежать арендной платы: все профессиональное оснащение уличного парикмахера сводилось к простыне и ножницам.
Должно быть, уже перевалило за полночь. Сидевшая рядом с ней Джейн заснула, ее хриплое дыхание было лишь слабым эхом египетского храпа, она напоминала посаженное в клетку маленькое животное, потерявшее реальную надежду сбежать. Будучи самой богатой из трех вдов, Джейн заказала себе отдельный номер, предоставив двум остальным жить вместе. Желание Джейн поселиться отдельно побудило Александру задуматься: а не храпит ли она сама — эта мысль ее смутила. Джим никогда не жаловался, но, с другой стороны, он часто бывал глух к ней, когда сидел за поющим гончарным кругом, погруженный в свои однообразные мужские мысли. Какому занятному испытанию подвергает нас Природа, каждый день лишая сознания и оставляя во сне беззащитными перед бог знает какими угрозами и неловкими положениями.
Отель нависал над округой, состоявшей из темных низких домов, как гигантский лайнер, очерченный рядами ярко светящихся иллюминаторов, — над угрюмыми волнами. В высоком, как башня, атриуме пианист, несмотря на поздний час, наигрывал мелодии из бродвейских мюзиклов для немногочисленных посетителей азиатского бара: задумчивую «Голубую луну», задорную «Зелень гор».
— О, мне нравится это безумное место! — воскликнула Сьюки. — Лекса, давай будем здесь счастливыми!
Она сменила Джейн рядом с Александрой. Джейн отошла в сторону и плюхнулась в одно из стоявших в вестибюле пухлых кресел, отстранившись от подруг, между тем как три их пути должны были соединиться.
Соединиться — вот что позволял им сделать Китай; на родине, где у каждой имелись свой дом и свои интересы, это было гораздо труднее. Они обедали и ужинали за круглыми столами, на каждом из которых стояла «Ленивая Сюзанна»[19], куда помещали глубокие пиалы с едой; шустрые официантки постоянно меняли их, ловко разнося охапками. Двенадцать — четырнадцать американцев за каждым столом набрасывались на горы лапши, овощей, кусков мяса, клецек (нежнейших скользких клецек — особенно) и ровных зерен риса, за неимением иных приборов орудуя палочками. Утренние и дневные экскурсии без возможности где-нибудь перекусить оставляли всех голодными, и требовались ловкость и проворство, чтобы ухватить себе порцию, прежде чем быстро опустошаемую пиалу унесут. Вечерами в своем гостиничном номере Александра и Сьюки час-другой использовали на подведение итогов дня, чтение и стирку белья, прежде чем сон смаривал их, как невинных детей, которые провели в играх весь день напролет. Дыхание Сьюки, несмотря на функционирующие всего на пятьдесят процентов легкие, не было шумным; более того, оно было настолько тихим, что в первые ночи Александра вставала с постели, склонялась над ней и прислушивалась, — желая убедиться, что подруга, как положено, вдыхает кислород и выдыхает углекислый газ. Она с трудом противилась искушению ласково погладить ее по волосам или коснуться светящегося кусочка обнажившейся на плече кожи, хотя иногда все же поправляла одеяло там, где Сьюки, сворачиваясь калачиком, сбрасывала его с себя. Позволь Александра себе чуть больше — и Джейн в соседнем номере учуяла бы это, взревновала, и их бесценному триумвирату пришел бы конец. Недостаток тройственного союза состоит в том, что двое могут сплотиться против одного.
Великая Китайская стена, ради удовольствия увидеть которую они проделали весь этот путь, была первой в списке достопримечательностей первого дня, когда они еще не вошли в новый биоритм. Автобус с тремя вдовами на борту целый час кренился и раскачивался на узкой петляющей дороге, ведущей вверх, в горы, к Великой стене, которая оказалась расположенной ближе к столице, чем они думали. Группу сопровождали не только получивший образование на Тайване гид и два улыбчивых, хотя и молчаливых молодых представителя партии, но и американский лектор, который, с трудом сохраняя равновесие в положении стоя, вещал в микрофон, зажатый в руке.
— Когда бы ни возникали в Китае проблемы, — рассказывал он, качнувшись из стороны в сторону, поскольку автобус как раз совершал поворот в форме шпильки для волос, — власти говорили: «Надо организовать кампанию!» Первый император объединенного Китая, — продолжал он, насколько могла расслышать со своего места Александра, — его имя пишется Кью-ай-эн, но произносится как Цинь — человек, о котором мы не раз еще услышим во время этого путешествия, мобилизовал примерно миллион человек, около пятой части всего тогдашнего работоспособного населения Китая, чтобы воздвигнуть непрерывную стену вдоль всей северной границы своей только что собранной империи. Местами стены тут уже существовали, они были построены еще в седьмом веке до Рождества Христова. В… (Александра не разобрала названия) пустыне вы можете увидеть секции, сохранившиеся со второго века до нашей эры и сооруженные из прутьев, соломы, риса и песка. В большинстве других древних секций предпочтительным материалом является утрамбованная земля. Основные же участки, которые вам предстоит увидеть, сложены из кирпичей на известковом растворе, поверхность гребня достигает ширины, позволяющей проехать по ней плотной шеренге из пяти всадников, и имеет сигнальные башни с помещениями для расселения гарнизона, снабженные всем необходимым, чтобы посылать дымовые или огневые сигналы в случае вражеской атаки; эти участки были сооружены в период правления династии Мин, между четырнадцатым и семнадцатым веками, и приведены в нынешнее отличное состояние двадцать пять лет тому назад командой немецких каменщиков, инженеров, археологов и экзистенциалистов.
В автобусе послышался смех — несколько нервных, нерешительных, словно неверные огоньки в густом тумане, смешков, призванных польстить лектору; Александра усомнилась, действительно ли было произнесено слово «экзистенциалисты». Ее слух не становился лучше с годами. Но лектор, ловко сгибавший то одно, то другое колено, чтобы приспособиться к виляниям автобуса, нахмурился и настойчиво продолжил в манере, которая, как подумалось Александре, возможно, была экзистенциально безнадежной. Поднеся микрофон ближе к губам, он сказал:
— Факт состоит в том, что она так и не выполнила своего предназначения. Ни для Циня, ни для династии Мин. Маньчжуры перевалили прямо через нее или прошли сквозь провалы и основали следующую династию. Цинь швырнул об эту стену целое поколение — только представьте себе этих людей, сплоченных кровью, сломанными спинами и долгими бессонными от холода ночами, проведенными на грязном полу. Тем не менее его империя все равно рассыпалась. Сын, унаследовавший от него власть, с трудом удерживал ее всего четыре года. Цинь, как Кромвель, воплощает собой династию одного человека. Он принял титул Первого Императора в возрасте тридцати восьми лет и умер через одиннадцать лет после этого. Но он придал Китаю его прочную живучую форму: упорядочил письменность, систему мер и весов, денежную систему — это маленькое квадратное отверстие посередине монеты его изобретение, — установил ширину осей в колесницах. Он разделил империю на административные единицы и приструнил могущественные столичные роды. Он не был ни конфуцианцем, ни даосистом, он был законником и верил, что люди по природе своей порочны или в лучшем случае глупы, поэтому должны быть ограничены в правах и безжалостно принуждаемы к послушанию писаными законами. Он был тоталитаристом не по обстоятельствам, а по убеждению, по догме. Никакой индивид не брался в расчет, кроме него самого. Это был идеальный абсолютизм, после его смерти расколовшийся на воюющие между собой государства. Чуть позже мы увидим глиняную армию, вместе с которой он был похоронен. У него была чудовищная мания величия, но ее оказалось недостаточно, чтобы обеспечить неприкосновенность китайских границ. Как учит история, от варваров нет спасения. Они все равно в конечном счете побеждают. Энергия поднимается снизу, от изгоев и угнетенных, от тех, кому нечего терять. Это как вода в горшке, стоящем на огне: самая горячая образуется на дне и поднимается к поверхности.
— Он имеет в виду арабов, — прошептала Джейн в ухо Александре.
Китайский водитель, вероятно, устав слушать этот нечленораздельный усиленный микрофоном американский голос, сделал особенно резкий поворот, не притормозив.
Лектор затоптался на месте и чуть было не упал со ступенек, по которым пассажиры входили в автобус и выходили из него.
— Мы будем на месте через полчаса, — сообщил он в микрофон и уселся на свое место в первом ряду.
День начался под жемчужно-облачным небом, но к моменту, когда автобус припарковался и туристы потащились вверх по крутому земляному склону, солнце вышло из-за облаков и заразило все вокруг ослепительным блеском. Вдоль всей дороги, ведущей к стене, плотными рядами стояли лавки, торговавшие шелковыми шарфами, хлопчатобумажными майками с надписями, сделанными как китайскими иероглифами, так и латинскими буквами, а также со всякими безделушками: раскрашенными волчками, игрушечными акробатами, пластмассовыми и деревянными птицами, которые хлопали крыльями и чирикали на конце палочки, резными шарами, вставленными во множестве один в другой, миниатюрными пагодами, изображениями Великой стены, нарисованными на фарфоровых овалах или оттиснутыми на медальонах, — и все это сверкало на солнце. Хозяева лавок надоедливо взывали к шаркающим туристам, а некоторые выходили на дорогу, отчаянно суя какую-нибудь безвкусную и бесполезную вещь прямо в западное лицо, показавшееся обнадеживающим. Александра шла, не останавливаясь, отклоняя предложения назойливых продавцов сочувственной улыбкой. Джейн не давала себе труда улыбаться, просто делала резкие движения рукой, словно разгоняла роившихся у нее под ногами карликов. Сьюки нерешительно улыбнулась, с вежливым любопытством глядя на торговцев округлившимися глазами, поэтому все они вмиг собрались вокруг нее, что-то крича и вздымая кверху свои товары. Обе ее компаньонки сочли самым благоразумным продолжить движение вверх, к стене. Когда Сьюки, слегка запыхавшись, догнала их, на ней была конусообразная соломенная шляпа, завязанная под подбородком мягким красным шнурком. Мало того, в руках она держала еще две такие шляпы, которые тут же протянула подругам, чтобы те их надели.
— С-с-сьюзан Митчелл, — наставительно заявила Джейн, выделяя каждый слог, — помни о всех тех микробах и всей той мерзости, которая живет в них. Тебе не следовало даже прикасаться к ним, не говоря уж о том, чтобы их покупать. Здесь все еще распространен туберкулез. Люди повс-с-сюду плюют, я еще в аэропорту это заметила.
— О, Джейн, не будь такой болячкой, — беззаботно отозвалась Сьюки. — Когда мы еще попадем в Китай? Лекса, вот, возьми свою. Они просили пятьдесят за каждую, но отдали мне три за сотню юаней — около двенадцати долларов. Это же классика. Посмотри на меня, разве тебе не нравится? — Она кокетливо повертела головой так и эдак, потом сдвинула шляпу на спину. Ее длинные волосы, заправленные за маленькие уши, были бесстыдной имитацией былого оранжевого цвета; она стояла на границе тени, отбрасываемой Великой стеной, и ее челка вспыхивала на солнце.
— Очень нравится, Сьюки, — ответила Александра. — Но может быть, дело скорее в тебе, а не в шляпе?
Она надела свою — один размер подходил всем — и завязала пунцовый шнур под подбородком. В невесомой тени шляпы она почувствовала себя увереннее. Сквозь соломенное плетение просачивались солнечные пылинки. Джейн нерешительно последовала за группой, не попадая в ногу с сестрами по несчастью.
Чуточку задыхаясь, Сьюки говорила им:
— Как только я ее надела, остальные торговцы перестали меня донимать. Это было чудо.
Александра видела, как напряглись ее губы, усиленно ловившие воздух после этого небольшого подъема. Они оставались приоткрытыми: выпуская воздух, она старалась освободить и прочистить легкие перед следующим вдохом. Жалость стиснула сердце Александры, она сказала:
— Если ты слышала, что говорил лектор, то должна знать, что вся стена есть чудо — талисман длиной в десять тысяч миль от вторжения варваров.
Общий вид стены, открывавшийся с ее верхнего уровня, куда вели каменные ступени, — широкий коричнево-кирпичный дракон, змеящийся по горному хребту от одной приземистой башни к другой, — взволновал Александру и подарил ей то же ощущение легкости, парения в вышине, какое она испытала в Канаде, когда взобралась на пик Сэнсона. Когда-то в детстве она прочла в журнале «Рипли: хочешь верь, хочешь нет», что Великая Китайская стена — единственное творение рук человеческих, которое можно было бы увидеть с Луны.
Неподалеку на широком пространстве стены стояла будка телефона-автомата с табличкой, на которой на множестве языков разными буквами и иероглифами было написано, что отсюда можно позвонить в любую точку мира. Хотя вокруг толпилось множество народу, будка пустовала.
— Можем позвонить кому-нибудь из наших детей, — предложила Александра.
— Они не воспримут это как чудо, — ответила Сьюки. — Они живут в мире, где, когда звонишь в местный аэропорт, чтобы получить нужную информацию, слышишь чей-то голос из Индии, зачитывающий нечто с акцентом, которого ты не понимаешь.
— Мой старший сын, — подключилась Джейн, — играет в бридж по Интернету с партнерами, среди которых есть мужчина из Улан-Батора и женщина из Албании. Они разговаривают исключительно карточными терминами.
Александра попыталась вспомнить детей Джейн — у нее был страдавший ожирением мальчик, тощая девочка и еще двое. У девочки было вечно грязное лицо, а в зубных скобах всегда оставались кусочки еды. Ни одна из трех ведьм не была идеальной матерью — во всяком случае, с точки зрения сегодняшних одержимых родителей, которые никогда не выпускают своих чад из виду, даже на автобусной остановке на другой стороне улицы, но и по гораздо более либеральным меркам их куда менее осторожной эпохи, Джейн относилась к своему потомству со скандальным пренебрежением.
— Но мы — не они, — настаивала Сьюки, стараясь поддержать хорошее настроение в их небольшой компании. — Для нас Земля все еще огромна, правда?
Она подхватила спутниц под руки и, прижимая к себе, потащила вперед, сначала шагом, потом бегом, вниз, к следующей башне, где императорские воины несли караул, спали, готовили еду, оставляя видимые до сих пор, спустя века, следы сажи на стенах. За этой башней интерес немецких реставраторов иссяк, здесь стена была менее тщательно отремонтирована, а в сотне ярдов впереди и вовсе виднелся непроходимый вал битых камней, огороженный барьерами. Задыхаясь от бега и хихикая, они промчались, громко топая, мимо подозрительно смотревших на них других туристов и охранников с каменными лицами, чтобы успеть сквозь бойницы взглянуть на простирающуюся по другую сторону стены территорию нагоняющих ужас варваров-кочевников. Голубые горные хребты, каждый последующий менее четкий, чем предыдущий, сходили на нет, теряясь на горизонте в подернутом дымкой небе, где не было видно ни малейших признаков человеческого жилья, ни клочка возделанной земли. По другую, юго-восточную сторону, откуда они и приехали, каждый склон был прочерчен террасами и орошен, каждая долина окружала деревню, а склон, сбегающий от основания стены, был сплошь усеян дешевыми лавками и забегаловками. Это был Китай, чем только не изобилующий согласно Небесному мандату.
Развеселившись после пробежки по краю цивилизованного мира, Сьюки попросила полного американца, имевшего гротескно-варварский вид в своих пестрых бермудах, бейсболке с большим козырьком и беговых кроссовках, сфотографировать их на ее маленький цифровой «Никон» новейшей модели, купленный специально для этой поездки; тот быстро нащелкал несколько кадров и показал им на смотровом экране, как они выглядят со шляпами китайских кули, откинутыми за спину, чтобы были видны игриво улыбающиеся старые лица. Трое магов в женском обличье с огромными нелепыми соломенными нимбами вокруг головы.
Поделиться книгой: