Ночь Веды

— А то? — Он шагнул к девушке, встал перед ней, чуть ни на две головы выше, широкими плечами свет дневной заслонил.

— Ярин, я зла никому не хочу, даже тебе. Оставь меня сегодня, иначе боюсь, худо будет. Еще найдется время поговорить.

— Не за разговором я пришел, — коротким смешком рассмеялся Ярин. — И ждать больше не стану — довольно уж ждал. Каким худом грозишься? Старуху кликнешь? Ну спробуй, покличь. Только ни старуха тебя не услышит здесь, и никто другой, — он положил тяжелые руки на тонкие плечи девичьи, смял их.

— Мне защитников не нужно, Ярин, мне и самой себя защитить не в труд, знай это, — подняла она тяжелый взгляд на него.

Отшатнулся Ярин, будто не девица хрупкая очами потемневшими глянула, а кузнечный молот как в наковальню, в грудь ударил. И еще шагнул назад, давило на него жуткое, нечеловеческое, а Алена, ладони перед собой поставив, на него надвигалась. Хотел он прикрыться рукой от двух злых огней, но их зеленый свет пронизал его всего. Корчился Ярин, как пустой камыш, в яростном зеленом пламени сгорая.

— Запомни, что скажу, — в голосе холод лютый, у Ярина по коже мурашки, волосы ворохнулись. — Остепенись, довольно уж. А не послушаешь коли, будешь и дальше девичьи слезы точить — берегись тогда. За каждую слезинку спрошу, и ответить заставлю.

— Алена… Алена… — из последних сил вытолкнул Ярин мольбу из ссохшегося горла.

Она будто в себя пришла, брови дернулись — не то в удивлении, не то в испуге… Больше Ярин не помнил ничего, пришел в себя далеко за селом. Все тело стонет, как в драке остервенелой избитое, руки, в которых Алену сжимал, жжет огнем нестерпимым — сунул бы в ключ студеный, да держал так. Еле домой приплелся и, ни с кем слова ни молвя, не раздеваясь, рухнул на постель и до утра в сон, как в беспамятство провалился.

Часть пятая

которая вводит читателя в заблуждение

На утро удивительное произошло — будто совсем другой человек в Ярине проснулся. Перестал с компанией своей злые озорства озоровать, да во дурном хмелю по деревне колобродить. За околицу на игрища стал часто ходить. По первому времени косились на него парни, девки десятой стороной обходили, но немного времени понадобилось, чтоб заприметили все — никого он не видит кроме Алены и никто ему не надобен кроме нее. И привыкли скоро, что наравне со всеми он в горелки да в «Месяц ясный» играет, шутит славно, а то и песню заведет несильным своим, но столь приятным голосом. Алене же в рот глядит, словечко каждое ловит.

В деревне перемена эта чудесная так же людского внимания не миновала. И если сначала тоже не верили, что Ярин и впрямь, за ум взялся, то очень скоро говорить начали, что «Ярин-то, поди-ка ты, перебесился. Да и то правда, что срок уж, пора — однолетки его сынков да дочек пестуют, время и ему мужем стать, детей народить».

Поверили все в удивительную перемену, одна Алена верить не хотела. Была она с Ярином холодна, насмешлива. Шли дни, и недели, и месяцы, но не приблизили они Ярина к ней ни на капельку, была Алена все так же далека от него, как в тот день, в избушке Велининой. И сельчане — кто осуждал уже Аленину неприступность, кто в толк взять не мог, чего надо ей еще, когда такой парень за ней телком покорным ходит.

Как-то раз встретил Ярин ее далеко за деревней. Знал, что Алену в соседнюю деревню к хворой бабе позвали, и ждал терпеливо у тропинки, по которой ей возвращаться не миновать. До сумерек ждал. Заслыша шелест травы под легкими шагами, быстро из травы встал.

— Ярин? — насмешливо удивилась Алена. — Ты никак меня поджидаешь?

— Кого же еще? Темнеет уж, а тебя нету все, что долго так?

— Да я тебе ни рано, ни поздно не обещалась, — на миг приостановившись, Алена дальше пошла.

— Постой, — чуть тронул ее за руку Ярин. — Постой, Алена, поговори со мной.

Остановилась Алена, голову чуть назад повернула.

— Скажи, сколь еще мне собачонкой за тобою бегать?

— Почему меня об том спрашиваешь? — чуть приподняла бровь Алена. — Как надоест, так и перестанешь.

— Не шути так, — несмело положил он ей руки на плечи, к себе повернул. — Не шути так, Алена. Мне день без тебя не мил, свет клином на тебе сошелся. А ты к собаке добрее, чем ко мне — ее погладишь, мне и завидно. Хошь, перед всей деревней на колени встану, повинюсь перед тобой?

— На што мне? Гордыню свою потешить хочешь.

— Гордыню?! Алена! Где она, гордыня моя? Спалила ты ее в избушке старухиной… Теперь одна ты, всюду ты! Жизнь мне без тебя не мила! Выходи за меня! На руках носить буду, вместо иконы посажу и ветру дохнуть не дам. Только словечко скажи, — завтра же сватов зашлю.

Екнуло сердце Аленино от напоминания про встречу в избушке, про то, что она тогда с Ярином сотворила… Но в лице ни одна жилочка не дрогнула.

— Ох, Ярин, Ярин, — покачала она головой. — Вижу, и сам веришь словам своим. Только ложь все, слова твои.

— Нет!

— Да.

— Как же ложь, Алена, если меня то в холод бросает, то словно в огне адовом горю?! Ты насмешку мимоходом кинешь, а у меня в глазах темно!

— Вот то — правда. Не привык ты, чтоб в тебя — насмешкой, не привык с отказом мириться. До сих пор брал все, что приглянулось, не глядя, твое оно или чье. Хочешь и впредь чтоб так было, этого добиваешься, а не любви моей.

— Алена!.. — сокрушенно мотает Ярин головой.

— Понимаю про тебя все, Ярин, вижу. Не любишь ты меня, не обманывайся. Ведома тебе одна только любовь, к самому себе. Все остальное — ей в угоду.

— Ох, Алена… Неужто понимаешь ты про меня больше, чем я сам знаю? Так не может быть. Не твоя душа стонет — моя, и не твое сердце болит. Испытай чем хочешь, все стерплю. Все равно хуже да больней, чем сейчас, быть не может. Только скажи, что потом моей будешь. И я через что хочешь пройду.

— Нет.

Ярин коленями на траву опустился.

— Посмотри на меня. И теперь гордыню видишь? Посмотри в глаза мои лгут ли? Мне жизни без тебя нет, Алена, как не видишь ты? — Он опустил голову, глянул на свои руки, усмехнулся. — Руки мои не знают, что такое ласкать. Научи. Правда твоя, никогда ничего и никому не давал, брал только. А тебе хочу все отдать, и жизнь саму, и душу. Хочешь, до самого дому тебя понесу, и не отпущу больше, так вот через всю жизнь и буду нести в радости безмерной.

Близко глаза Ярина, он на коленях, а лицо к лицу с Аленой. Смотрит Алена в его больные глаза, но в голосе тот же холод.

— Теперь меня послушай, в какой безмерной радости пребывала бы я, стань женою твоей. Не простил ты, что тебе, Ярину, пришлось девке покориться. И сладко тебе сейчас ломать гордость свою, на коленях молить. Потому, что знаешь — едва добьешься своего, спросишь за каждый миг, все назад вернешь. Теперь все, Ярин, довольно, меня матушка заждалась. Живи как знаешь, как хочешь. А разговор наш тот, старый, крепко помни.

Повернулась Алена спиной к Ярину, да прочь пошла.

— От судьбы не убежишь, Алена, как бы ты от меня ни бежала, проговорил ей вслед Ярин, но она больше не обернулась.

Вскоре после этого разговора и появился в селе Лебяжьем пришлый человек Иван. В первый же день все увидали его — стадо через всю деревню гнал, ни один двор, почитай, не миновал. Приглянулся он сельчанам простотой да веселостью своей, открытым лицом, улыбкой белозубой. Глядя на него, человек и сам невольно улыбкой отвечал, а улыбнулся — и печаль-забота отлетела. Иван дальше шел упругой, легкой походкой — словно и не пас стадо целый день, а селянин невольно вслед смотрел, глазами провожал, «Хороший человек», думал.

И Ярин эдак же смотрел, только с другими мыслями. Да вроде и мыслей никаких таких особых не пришло, только не понравился Ярину новый пастух, были Ярин и Иван совсем разные, как день и ночь, тепло и холод. И непонятно отчего, но помрачнело на душе у Ярина.

А вот когда свечерело, и пастух заявился на игрища — перетукнуло Яриново сердце по-недоброму. И ничего не значило то, что привела его Любица. Если дурочка эта виды на приблудного имела, то зря, ой зря! Не пара они. А вот Алена… Ох, как ждал Ярин Алену сегодня. Надо было увидеть ему, как посмотрят друг на друга эти двое, боле и не надо, чтоб понять Ярину, опасный ему этот человек, аль можно плюнуть, да забыть.

Ярин глаз не спускал с той стороны, откуда Алена должна прийти. Едва проступил из фиолетовой глубины сумерек ее силуэт, он в момент углядел, сорвался ей встречь.

— Алена! Думал уж — не придешь.

Удивленно Алена бровью повела — что-то было не так с Ярином, и в словах, которыми раньше он ее не встречал, и в голосе смелом, уверенном. И тут же глаза недобро сощурила — ах, вон что! Иван на гулянье пожаловал. Обернулся на голос Ярина… на слова Ярина… О, да он с тенью-Любицей! Ну-ну… поглядим. И поглядела…

Обернулся Иван, имя ее заслышав, с нее — быстрый взгляд на Ярина кинул. И будто неслышный порыв осеннего стуженого ветра прошел — погасил живость в глазах Ивана. Алену досада на нелюбого взяла, — что за комедь он затеял? Хотя, чего тут гадать? Понятно все. И хоть с доверчивой публикой у Ярина не богато, но ему и нужен-то всего один зритель, который бы поверил. Вскипело раздражение, и, видно, плеснуло из глаз ее — бледность проступила на смуглом лице Ярина, но не отступил он, не потупил взора, избегая Алениных глаз, которых он боялся. Нет, вопреки жути, холодом сковавшей его сердце, смотрел Ярин твердо. И Алена одернула себя, потому что крепко помнила теперь — на страсти свои должна она уметь крепкую узду вовремя накинуть.

И возликовал же Ярин, увидав в Алениной сдержанности покорную уступку ему, осмелел.

Все в тот вечер наперекосяк шло. Иван шутил да смеялся с нерадостными глазами; Алена, кроме гнева и досады не чувствуя ничего, все ж воли им не давала, тоже улыбалась да песни пела; Ярин в радости прибывал, сердцем угадывая тот прохладный сквознячок, что промеж этих двух сквозил, и придавало это ему смелости да уверенности в себе. В тот вечер на игрище одного Ярина и несла волна радости. Другие же будто очередь отводили — без огонька плясали, без задора игры играли. Спроси — почему? — не знали бы, что и сказать, просто вечер такой неловкий выдался.

Ухватил Ярин вмиг, что Алена знобко локти ладонями обхватила. Одним движением сбросил к плеч широких добрую свитку свою.

— Озябла, люба моя? Укройся.

Повела Алена надменно глазами — замерли руки Ярина. Всего на миг короткий, неприметный — и укрыл плечи Аленины одежкой своею.

— Ярин… не испытывай меня.

— На что гневаешься, Алена? — Не утишает Ярин голоса своего, потому как ни ей слова эти назначено слышать. А Иван и впрямь — видит Алена — весь здесь, с ними. Головы, опущенной к Любице, не подымает, но взгляд не на Любицу — к ним. — В чем обиду увидала? Но коль гневаться хочешь, вот чупрыня моя — рви, сколь пожелаешь, — в шутку, вроде, склонился перед Аленой, руки ее себе на голову положил.

Пальцы — так бы и стиснули в кулаке густые черные кудри, от запретного желания оцепенели руки на крутых завитках. Отстранилась Алена.

— Не желаешь? — скоморошничает Ярин. — Тогда знаю я, как обиды твои прогнать!

Вдруг сжал Алену в объятии, губы ее нецелованные вмиг своими губами отыскал. Что есть силы отпихнула его Алена, увидала, как приподнялся Иван с травы, гнев в глазах его увидала. Но на руку Ивану Любицына ладонь легла:

— Не надо, Иван, не мешайся. Третий всегда лишний. Не нашенский ты, оглядись сперва.

Сник Иван. И то правда, чужой он тут. Ежели ему и не нравится что-то так что с того? Свои не вмешиваются, знать так и надо, и не ему, чужаку пришлому, порядки новые с первого дня заводить. Только не видит Иван, что хоть молчат свои, да нехорошо молчат — опасливо, настороженно.

— Далече зашел, Ярин. Волков не боишься? — протолкнула сквозь зубы Алена тихо.

— А мне теперь уж ничто не страшно, — так же тихо молвит Ярин, смотрит в упор, не опускает глаз под жгучим взглядом в прищур. — Выпускай волков, коль хочешь.

Если кто и слышит их, непонятен им этот разговор. Только Алена да Ярин знают, о чем речь ведут.

— Да ты страшного еще не видал, поверь мне. Боле терпение мое не испытывай. Сейчас уйдешь ты единого слова больше ни молвя. И помни — я не прощаю тебя.

Смотрит Ярин в Аленины глаза, а по спине — колючие мурашки. Не оттого, что в рубахе одной стоит, а от холодного злого пламени, что разливается в глазах ее. Помнит он это зеленое пламя. Во рту сухо стало. Повела Алена плечом слегка, свитка на траву свалилась. Нагнулся Ярин, поднял ее молча. Алена больше на него не глядела, глаза опустила, гнев свой утишая. Подняла их, когда спина Ярина уже с темнотой смешалась.

Против воли глянула она недовольно на Любицу и отшатнулась та, будто с ходу на колючий терновник наткнулась. Досада взяла Алену — опять не сумела она совладать с тем темным, что будил в ней Ярин.

Часть шестая

о том, как Алена против воли дает Ярину обещание

Будто через кривые зеркала глядели друг на дружку Иван с Аленой. И в злой той кривизне бесследно терялась истина, а наружу выходило чужое, напускное. И видели они не то, слышали не то, и делали не то, что сердца велели. И ведь знала Алена, душою всей чуяла, что вот он, судьбою сужденный. Но еще лежала на душе обида горькая, недоумение. Укрытое ими как гнетом, ушло это знание глубоко-губоко, на самое донышко сердца. Алена словно и забыла про то, о чем пела ей и ликовала душа в утреннем лесу, полном солнечного света и птичьих песен. Да, бывало, удивляла Алена сельчан своей мудростью не по годам великой. Но теперь разум ее оказался полоненным любовью и ненавистью. И равно боролась Алена как с пленом любви, так и с пленом ненависти. И с равным неуспехом.

Всей душою тянулась она к светлоликой судьбе своей, но дни Аленины и ночи наполнились теперь горечью, чей полынной вкус был ей раньше не ведом. И еще досадно было Алене, что не умеет скрыть она этих чувств своих, потому что мать спросила однажды вечером за ужином:

— Что творится с тобой, доню моя?

— Про что ты, матушка?

— Про печаль в глазах, про смех неискренний.

— Ох, мама, увидала ты чего и нет вовсе, — улыбнулась Алена.

— А я не глазами вижу. Когда тебе нехорошо, и у меня на сердце будто камень лежит.

— Да нет же, матушка, хорошо все, выкинь ты этот камень. А печали мои ты знаешь — идут люди, будто могу я их беды и недуги рукою отвести. А я могу так мало. И знаю, что так правильно, так надо, а каждый раз забываю, и каждый раз хочу, чтоб ушел от меня человек здоровым и счастливым. Устала, наверно, от чужих горестей.

— Странные слова ты говоришь, Алена. Почему же правильно не иметь силы помочь?

— Господь создал тело, а не недуг. А уж калечит это совершенное Божье творение сам человек. Хворь ведь не приходит со стороны. В человеке она рождается, человеческое это порождение.

— Погоди, Алена. Да ведь хвороба — наказание Господне человеку по грехам его.

— Нет, — покачала Алена головой. — Никто ее не посылает. Каждый сам себе ее творит, потом страдает. Убери грех — не станет хворей. Вот то-то и больно мне, что не могу я хворь изжить, вырвать корень ее способен лишь сам страдалец. Но я не могу научить его, заставить поверить в истинность моих слов — болит душа, пребывая в сиротстве. Он ведь не поучений от меня ждет, а чтоб я вот сейчас ему помогла, боль его утишила.

— Да если ты знаешь, что усилия твои столь бессмысленны, зачем же идешь, когда зовут?! Душу рвешь за каждого?

— Не знаю, матушка. Бог знал, зачем дал мне мои таланты. И разве бессмысленную жизнь прожила Велина? Может быть, получая некоторое облегчение, человек получает последнюю отсрочку? Получает время, чтоб задуматься о себе, о своей жизни. Задуматься, как много и как легко теряет и как долго мучается после. А ведь кажется, так мало надо, чтоб избежать мучений, всего-то — любви больше в душе своей иметь. Хворей разных несчетное число, а причина у всех одна-единственная — скудность любви.

Заговорила Алена мать, увела от вопроса, на который и сама себе ответить не хотела. Ее саму сейчас снедали недобрые чувства. Так любила ли она Ивана? А если любила, почему так горька любовь ее была, почему стала источником печали? Иль любовь не перестает быть собою, даже когда солона от слез и пустынно безрадостна? Да и такой ли уж безрадостной она была? Может быть, несчастливая любовь для того бывает, чтоб научился человек ценить малые радости: возможность просто видеть любимого, быть рядом, хоть и не с ним, но рядом. Радоваться тому лишь, что он есть? В сладостной боли сжималось сердце Алены, когда доводилось нечаянно увидеть Ивана, встретиться с ним невзначай. Но боли этой она никому не отдала бы.

На Велинино озеро Алена больше не ходила, хоть и тянуло туда. А вот за околицей виделись почитай каждый вечер. Иван, чаще всего, приходил вместе с Любицей. Алене невдомек было, что Любица нарочно поджидает-высматривает его, да и выходит, случайно будто бы, чтобы с Иваном вместе пройтись. Ивану хитрости ее неуклюжие все открыты были, но снисходительно улыбнуться над ними он разрешал себе только в душе. Отчего радость не подарить, если Любица прям светится вся от нее? И он всякий раз «удивлялся» «нежданной» встрече. Но хоть липла к нему девица, Иван ее простодушием не пользовался, был с нею, как со всеми девушками. Нет, не со всеми — Алену выделял. С другими он мог хохотать беззаботно, на шутки да подначки ихние отвечать. Иван за словом в карман не лез, на любую подначку ответить умел. Бывало, распалятся противницы в словесном состязании с парнями, Иван за всех отговориться мог. У девиц и слова уж кончатся, в запале примутся они донимать его дразнилками — смеется Иван над их бессилием его уязвить. И посередь смеха да веселья острый короткий взгляд на Алену. Другой совсем, будто и не он девиц в кучу-малу валит, да барахтается в ней же.

Всего и надо им было бы — искренним словом перемолвиться. Но Алена горда была и от любви своей той же гордости требовала. Никогда и никого ни о чем не просила, а уж о любви — тем боле. Иван же видел одно — в Алене Ярин души не чаит. И Ярин не чета ему — бездомному, безродному пастуху. За такого любая пойдет. Любая… Да Алена-то не любая. Ей-то Яринова любовь в радость ли? Этого Иван понять не мог. Ясно, что меж этих двоих ровно кошка пробежала. Да такого с какой парой не случается? С ним она вон тоже неприветлива — глаза холодом обдают. В лесу да у озера другая она, веселая, смешливая была. Теперь же — надменна и строга. Не будь тех первых встреч, Иван бы подумал: «Экая спесивая девка!»

Ярин тоже на игрища приходил. Стал он прежним опять, покорным и несчастным. Всегда поблизости от Алены, но как вроде на два шага сзади. И это лыко тоже в строку было — а как ему вести себя после той размолвки, которой Иван свидетелем был? Только покорно ожидать, когда прощен будет. Алена же его вовсе не замечала. И лишь когда заговорить с ней пытался, приблизиться — предостерегала колючим взглядом. Строптивость да неуступчивость Аленины тоже Ярину на руку были. Хоть и не торопились явно осуждать Алену, а все ж Ярину сочувствовали. Да и как не пожалеть его, когда, забывшись вроде, смотрел он на неласковую любовь свою, а в красивых цыганских глазах его столько тоски неизбывной было.

А потом вот что случилось. Перестал Ярин за околицу приходить. Один вечер нет и другой, и третий. Да уж в самый первый известно стало — в загул опять парень ударился. И ловила Алена осуждающие взгляды, понимала, ее винят в том, что Ярин опять с пути сбился. Трогали ее эти взгляды? Да, пожалуй, не сильно. Не знала она за собой вины. И вот в третий вечер, поздно уж, переполошил всех крик истошный, а потом на свет костра девица выбежала:

— Ой, зарезал! Помогите, Христа ради! Скорей!

— Да кто зарезал?! Кого? Где?

— Там! Там! Ярин! Ой, да скорее же!

Подхватились, побежали гурьбой на вестницей недоброй.

И впрямь, насмерть сцепился Ярин с какими-то чужаками. Тех четверо. Правда один в стороне уже валялся, но трое других окружили Ярина с кольями. Он, в разорванной рубахе, кровью испятнанной, нож из руки в руку перекидывал, в середине крутился, как волк молодой огрызался. Глаза диким огнем сверкали, зубы блестели в оскале.

Парни, подскочивши, чужаков-то похватали, колья отобрали, за руки, за плечи держали. А те в запале яростном хоть и сопротивлялись грубой хватке, да в драку не особо рвались.

— Вы лучше своего бешенного держите! — выкрикнул один. — Он у вас, должно, на голову хворый! Пес бешенный!

А Ярин из круга выпрыгнул, никого к себе близко не подпускал, выставив нож перед собой, куражился пьяно:

— Ну, подходи! Подходи!

— Ярин, уймись, — шагнул к нему один из парней.

Резким молниеносным выпадом Ярин метнулся в его сторону, парень едва успел отскочить, плюнул с досадой:

— Вот дурак пьяный!

— Еще кто?! Давай! — сверкал зубами Ярин.

— Да ну его, дурака пьяного, — сказал кто-то. — Пошли.

— Его нельзя так оставлять, беды наделает, — возразил нерешительный голос.

— Охота тебе на нож? Иди.