Призмы

Театр военных действий

Карпов я покупаю на знаменитом тель-авивском рынке — "шук ха-Кармел", под навесом из рваного брезента, в ряду щелей, набитых мясом, ботинками, овощами и душераздирающим галдежем.

Подтравленный бензином зной еще более нестерпим в тени, чем на солнце, где над гирляндой пыльных навесов, над раскаленным нагромождением домишек, среди которых тянется рынок, зияет единственный лик вечности, доступный человеческому глазу: горячее пустое небо.

Щель рыбной лавки почти всегда обозначена толпой, но пугаться обилия покупателей не следует. Не следует и спешить протискиваться к садку — хотя бы потому, что спешить под этим небом во всех случаях жизни столь же бесполезно, столь и бессмысленно.

Живая рыба в садке привлекает и любознательных подростков, и бледных пожилых дам с гримаской тоски по европейскому климату, и нервных стариков, на всю жизнь испуганных событиями своего века. Подростки оцепенело смотрят в садок, старики и дамы переминаются с ноги на ногу, стараясь не допустить себя до истерики и не догадываясь, что время для хозяев лавки не имеет никакого значения, да и сама рыботорговля, пожалуй, тоже.

Потная толпа ошалело и покорно тушуется перед огромным мужчиной в фартуке и его не менее огромной женой, подавленная одним видом этих двух глыб сизой бронзы, вскормленных на перченом рисе и моркови, сладком мясе и соленых фисташках. Загадкой остается не только, как они умещаются в своей щели, но и когда закончат сводить между собой какие-то счеты. Муж ухмыляется, жмурясь, как старый персидский кот, и косясь на жену, которая, не глядя ни на кого, злобно швыряет с места на место рыбьи потроха и кропит публику брызгами зеленой слизи.

Ее так же явно возмущает безделье мужа, как его забавляет энергия жены, но, судя по всему, каждый из них волен делать что ему угодно, лишь бы не командовал другим.

Тем более, не указывайте им и вы. Не вздумайте предложить им пошевеливаться. Не задевайте даже тишайшей просьбой заняться, наконец-то, делом. Они вас запросто сотрут в порошок. Кто вы такой, чтобы тут командовать? Вы мелкие пешки для этих двух фартучных животов, двух военных башен, отстаивающих перед всем светом — но, в первую очередь, друг перед другом — свое незыблемое, неприкосновенное достоинство. Свой "кавод".

Они напрашиваются на драку не по злобе, а в силу тысячелетней гордыни, которую можно втиснуть в щель и вымазать рыбьей кровью, но нельзя ни убить, ни сжечь, ни утопить. Она неистребима, как горячее пустое небо, зияющее над кромкой навеса и перевидавшее не только множество пышных базаров, но и сгинувших городов.

Зной под навесом заряжается грозовым электричеством, и внезапно, как взрыв, муж и жена накидываются друг на друга.

Раздув щеки и вылупив в исступлении глаза, они мечут друг в друга ядра криков, садят друг в друга тараны длинных арабских ругательств, распаляют в себе экстаз, захлебываются от удовольствия, а наивная публика думает, что тут недалеко до убийства.

Дамы и старички сначала отшатываются, затем, потеряв всякую надежду купить рыбу, рассеиваются, и я оказываюсь в полном одиночестве у заветного садка.

Это мятое цинковое корыто, где карпы с зелеными спинками и оранжевыми боками мерцают в черной воде, словно слитки затонувшего в море золота.

Накричавшись досыта, муж, как ни в чем не бывало, ухмыляется и жмурится. У жены еще свирепо закушена губа, вулканоподобные груди еще колышутся, но лицо у нее удовлетворенно остывает. Оба чувствуют себя победителями, так что до следующего нарушения перемирия можно и карпа взвесить.

Муж ловит скользкий зелено-золотой брусок и швыряет жене. Жена шлепает его на весы и хватает дубинку. Раздается тупой хряск. Толстые бронзовые пальцы гребут из распоротого брюха потроха. Карп скользит в полиэтиленовый мешок, надутый прозрачной водой из-под крана. Мешок перелетает по воздуху мужу в фартук, а оттуда уже поступает ко мне. Пока я отсчитываю бумажки в огромную ладонь, ее обладатель равнодушно смотрит в вечность. Туда же уставилась и его жена.

Они смотрят в разные стороны, благо небо большое.

Этот недолгий антракт вводит в заблуждение публику, и она снова скапливается у щели.

Простодушно полагает, что тут торгуют рыбой.

Кайзеровская каска дедушки

Прозвище бывших немецких евреев в Израиле — "йекес". Его придумали евреи Восточной Европы, разговаривавшие на идиш. Я не знаю идиш, и семантика клички мне неизвестна. Сабры истолковали ее по-своему. Как аббревиатуру ивритских слов: "иехудим кшей авана" — "евреи-тугодумы". Здравствуй, племя молодое, незнакомое! Поди докажи ему, что один такой "тугодум" придумал теорию относительности, другой изобрел психоанализ, а третий — сообразил наслать на мир призрак коммунизма.

Не говоря уже об авторе утопического сочинения "Альтнойланд", то есть о Герцле, которому сабры[*] обязаны тем, что они сабры.

Но вернемся к "йекес". Они не остались в долгу перед изобретателями своей клички и прозвали евреев Восточной Европы "ост-юден", восточными евреями. Как и полагается носителям европейской культуры, немецкие евреи придумали прозвище для своих соплеменников из славянских земель по объективному географическому признаку. Хотя если немножко покопаться, легко выкопать из-под "ост-юден" азиатов, то есть дикарей. Дело давнее, и стороны, кажется, уже квиты. Все же нашелся один тугодум, который только теперь вспомнил, что ему следует возмутиться своим прозвищем, и подал жалобу в "Багац".

"Багац" — это "бет-дин гавоа ле-цеддек", высший суд справедливости. Вы о такой инстанции не слыхали. Она поставлена защищать человека от властей. Если вы гражданин Израиля, это еще не значит, что родному еврейскому государству позволено закручивать на вас гайки и в своих интересах ущемлять ваши права. Вы считаете, что власти вас обидели — езжайте в Иерусалим в канцелярию Верховного суда и, уплатив символическую сумму, подавайте жалобу в "Багац". В отличие от других судебных инстанций, которые годами мурыжат дела, этот суд соберется в считанные дни, а иногда и часы, чтобы рассмотреть вашу жалобу на правительство Государства Израиль или на любое государственное учреждение.

Адвокат не всякому по карману — в "Багаце" можно и без него. Остается вопрос, насколько практика высокого суда справедливости оправдывает его название. Недавно этот суд вынес решение против собственного правительства в пользу жителей территорий, которые, с точки зрения международного права, находятся под оккупацией Израиля. "Багац" удовлетворил иск самарийских арабов-землевладельцев, обязав Государство Израиль в течение тридцати суток эвакуировать созданное на землях истцов поселение Эйлон-Море.

Для высокого суда справедливости не имеет значения, кто вы и откуда, если в отношении вас государство нарушило свои или международные законы, оно будет призвано к ответу. Коль скоро вы просите защиты, суду также неважно, пришли ли вы с делом, имеющим огромные политические последствия, или с жалобой, которая звучит скорее как анекдот.

Так и получилось, что наряду с делом о землях в Эйлон-Море суд рассмотрел жалобу одного раввина на израильское телевидение.

Истец просил запретить демонстрацию нового документального фильма.

Мотив: фильм называется "Йекес", что сильно оскорбляет чувства истца, бывшего немецкого еврея.

Решение: жалобу отклонить.

Раввину не повезло: судья, разбиравший его жалобу, оказался тоже бывшим немецким евреем. Он заявил обиженному земляку, что, будучи истым "йеке", считает свое прозвище не только не оскорбительным, но весьма почетным; чем-то вроде родового герба. Он рад, что про "йекес" наконец вспомнили и сделали фильм. Он посмотрит его с огромным интересом.

Я тоже смотрел этот фильм, и тоже с огромным интересом. Он сделан сыном немецкого еврея, вместе с другими "йекес" бежавшего в тридцатые годы от Гитлера в Палестину. Здесь у них выросли дети и внуки. "Йекес" состарились, и картина исполнена сыновней нежности к своим старикам.

Вместе с тем фильм раскрывает драму еврейского эмигранта, привязанного всеми фибрами души к отторгнувшей его земле и культуре.

Автор фильма не стал упрощать проблемы. Ему нетрудно было бы показать, что репатриироваться не только хорошо, но и выгодно, что обрести родину легко и просто, напиши он лишь иной комментарий к кадрам. Посмотрите, мол, как устроились в Израиле старые "йекес"! Превосходные киббуцники, отличные фермеры, выдающиеся профессора, богатые коммерсанты. А какие виллы, библиотеки, мебеля и даже белокурые болонки на гобеленовых кушетках!..

Но, приглашая зрителя в одну из очередных вилл, автор просит обратить внимание не на ее роскошь, а на ее стиль, на контур ее черепичной кровли. И зритель видит на израильской улице фрагмент немецкого архитектурного ландшафта. Собравшееся под этой кровлей общество разговаривает на изысканном немецком языке и, музицируя, исполняет под аккомпанемент концертного рояля шубертовские и иные "лидер".

Фильм был показан в Западной Германии. Немцы не поверили своим глазам: в Израиле конца семидесятых годов — натуральные берлинские салоны начала века!..

Автору-сабре это кажется дикостью. Мне это кажется неизбежностью, которая в случае с немецкими евреями так бросается в глаза лишь в силу фундаментальности немецкого воспитания. Фильм, в сущности, о нас всех, собравшихся здесь со всего света. Не исключая, конечно, и меня, "ост-юде", привезшего в Израиль полную подписку Гослитиздата. А как же иначе? Каждый везет свое. Лоточник из Ирана показал мне однажды свою главную реликвию: медный самовар в бляшках цветного стекла. В фильме "Йекес" бабушка из Берлина, раскрыв семейный альбом, с гордостью показывает внучке кайзеровского кавалериста в остроконечной каске. Какой красивый у покойного дедушки головной убор! Мой Гослитиздат затрепан, самовар лоточника завернут в ветошь. Альбом немецкой еврейки словно вчера переплели, а сегодня впервые развернули. Обращение разное — отношение одно.

И все-таки, когда старые "йекес" в фильме начинают вспоминать невзгоды своих первых лет в Палестине, нельзя не поразиться: то же самое, что говорили они тогда, сегодня сплошь и рядом можно услышать от новых репатриантов из СССР. Оказывается, мы лишь повторяем жалобы полувековой давности, причем слово в слово. "Не та природа, не те порядки, не то окружение". "Местные игнорируют новоприбывших". "Приехал цвет культуры (тогда — немецкой, сейчас — советской), хочет внести вклад, а "им" не надо". "Кругом "ост-юден" с их жуткой примитивностью, разболтанностью и криками вместо дела". Как видите, азиаты всегда портили нервы европейцам. С той лишь разницей, что у еврея из Союза в дикарях ходят его соплеменники из Азии и Африки, а у немецкого еврея в дикарях ходили азиаты из России. То есть мы с вами.

Время, однако, лечит людей, и "йекес" в фильме с улыбкой вспоминают свои былые переживания, о которых, впрочем, они и по сей день рассказывают не на иврите, а по-немецки.

Нам показывают директора хайфского зернохранилища. "Йеке", он подобрал всю администрацию из немецких евреев и создал с их помощью образцово-показательное предприятие, которое работает как часы.

Немецкие евреи, говорит он, все делают досконально. Они разговаривают между собой по-прежнему на немецком, лишь потому что не знают в совершенстве иврита. Не то, что "ост-юден". У тех каждый владеет по меньшей мере двадцатью языками и ни на одном не говорит правильно.

В этом последнем замечании что-то есть. Но не тут зарыта собака. Недавно телевидение показало другой документальный фильм — об Александре Пене. Был такой красавец-юноша из Сибири. Приехал в Палестину в двадцатых годах. Владел ивритом так, как не владеют сабры с филологическим образованием. В силу возраста любил женщин, в силу происхождения хлестал водку, а в силу иллюзий был коммунистом. На своем блестящем иврите писал лирические стихи и политические поэмы. Сабры не оценят, если я скажу, что Александр Пен привез в Палестину кое-что от Маяковского и многое от Есенина. Но сабра, сделавший фильм о Пене, и тот уловил, что у знаменитого израильского поэта были две родины.

Эмигранта часто сравнивают с пересаженным растением. Под моим окном растет фикус. Не российский фикус в кадке, а огромное дерево, привезенное евреями в Палестину не то из Австралии, не то из Чили. Чтобы прижиться на новом месте, оно выпустило из кроны воздушные корни и ввинтилось ими в неподатливую, чужую поначалу землю.

Человек, однако, не фикус. Одни способны на огромное личное усилие, необходимое, чтобы заново обрести родину, другие не способны. Освоение языка — существенная часть этого усилия.

Фильм о "йекес" исследует и эту часть. Авторы не выставляют отметок за поведение, а пытаются разобраться в жизни. И приходят к выводу, что типичный случай — как раз директор хайфского зернохранилища, а не Александр Пен.

Еврей из галута до окончания жизни будет сидеть в своих микро-Германиях или микро-Россиях, микро-Алжирах или микро-Тунисах. Это знала и зафиксировала Библия, сверхъестественная хотя бы потому, что в отличие от всех эпосов она никогда не льстила своему герою — еврейскому народу — и не приукрашивала его. Согласно Библии, и эмигрантам, вышедшим из Египта, не дано было освободиться от оков прошлого.

Разбитые шаблоны родины

Итак, седьмая ступень двадцатого века отгорела, и малоуправляемая ракета человечества кувырком покатилась в восьмидесятые годы под грозные аккорды из американского научно-фантастического кинобоевика "Борьба миров". Газеты, радио, телевидение выплеснули на израильтян обзоры политики, экономики, демографии, искусства, спорта, моды — чего угодно за истекшие десять лет. Энергетический кризис, голод, террор, локальные войны и глобальный тоталитаризм. Крестовый поход ислама. Американские заложники в Иране и советские в Афганистане.

Есть чем наполнить ушат пессимизма, которым так любит окатывать себя неустойчивый еврейский оптимизм.

Газеты упомянули и мир с Египтом, не слишком задерживаясь на нем, чтобы не вносить диссонанса в общую мрачную картину. Цифра 150 тысяч — число репатриантов из СССР — тоже могла бы слегка утеплить морозный воздух, и поэтому тоже промелькнула незаметно. Тем более, что конкурс на почетное звание родины советского еврея сейчас вроде бы выигрывает Америка. Может, в Соединенных Штатах больше сионизма? Видимо, да. А дефицит сионизма в Израиле налицо. На него указали в новогоднем телеинтервью четыре ученых репатрианта. Они предъявили крупный счет израильской публике. Но публика в последнее время занята еще более крупными счетами за бензин, газ и электричество.

Газеты продолжают исправно вести бухгалтерию алии — сколько уехало, куда поехали, — но не тратят много эмоций на затруднения репатриантов в Израиле. Газеты, по-видимому, считают, что не стоит раздражать страну сплошных иммигрантов, и не то еще хлебнувших в свое время.

В самом деле, алия из СССР началась сразу после того, как нищая страна пересела из разбитых автобусов на подушки американских лимузинов и ринулась менять табуретку на датские мебельные гарнитуры. Некоторые материальные блага перепали и репатриантам из СССР, что немедленно возмутило старожилов, напомнив им продуктовые карточки и бараки, с которых начинали они. Почему им не пофартило, как советским евреям, с места в карьер снять пенки в Израиле?

Верно, что мы, репатрианты из Союза, проявили вполне здоровое желание сорвать свой куш. Но при этом нас сильно огорчила безыдейная погоня израильтян за материальным благополучием. Мы, конечно, тоже материалисты, но прежде всего идеалисты, и четыре наших ученых репатрианта начали с местной безыдейности, от нее перешли в другим вопиющим недостаткам и кончили общей картиной, которая, по их образному выражению, и в страшном сне не могла присниться.

Этот удачный образ напомнил мне другой страшный сон, о котором, пожалуй, стоит рассказать.

Дело было в первые месяцы после моего приезда в Израиль, в одном из тех казенных мест, по которым всем нам приходилось мыкаться на первых порах. Я сидел, балдея и от израильского лета, плавившегося в окошках-амбразурах, и от секретарши из породы смуглых газелей с непостижимо длинными ногами на модных колодках и с грудью, как распечатанный шоколад. Все в ней было умопомрачительно, от золотого изобилия браслетов, цепочек и колец до дикарского блеска улыбающихся черных глаз.

Надо было докатиться до предела бесчувственности, чтобы в присутствии такой жар-птицы спать, как спал мой сосед по скамье для посетителей. Он сердито сопел под грузом шляпы, жилетки и мятого пиджака. Что может присниться в такую жару да еще в таком компрессе из мокрого сукна, кроме кошмара? Как только секретарша выгарцевала из приемной, сосед, однако, проснулся. И заговорил, точно и не спал:

— Вы тоже новый репатриант? — зашептал он тоном заговорщика. — Ах, из России? Я, знаете ли, из Аргентины. Но Израиль ведь вам тоже не нравится?

Я не успел ответить: в этот момент вернулась секретарша, и у соседа тотчас захлопнулись глаза. На этот раз он спал долго, пока секретарша не вышла снова.

— Ну, конечно, вы недовольны, — схватил он меня за локоть, как только она удалилась. — Синагог здесь раз два и обчелся. Молящихся мало. Выйти на улицу нельзя, хочешь подышать воздухом — сиди дома да жди темноты!..

— Да, жара мучительная, - сказал я неопределенно.

— Вас мучает жара? — сосед сделал большие глаза. — А меня оскорбляют вот такие девицы! Еврейки ходят голыми! Стыд и срам! Разве так мы с вами представляли себе еврейское государство?!..

Стыд и срам вернулся, сверкая улыбкой и звеня цепочками. Сосед тут же изобразил мертвый сон, и я опять не успел ему ответить. Сказать, что мы с ним действительно не так представляли себе еврейское государство.

По-разному мы его себе представляли.

Этот разговор, о котором я не могу вспомнить без смеха, помог мне открыть для себя простую вещь. В галуте у каждого еврея, сознательно или бессознательно, складывается свое личное представление о том, какой должна быть его родина. Еврей выстраивает себе свою личную модель Израиля. Репатриируясь, мы не только отправляем багаж, но и, сами того не подозревая, везем с собой свою модель. С первого же шага мы начинаем прикладывать ее к Израилю. Модель, разумеется, совершенно отличается от оригинала. Все ваши ожидания разлетаются вдребезги.

Питаете ли вы относительно Израиля иллюзии или нет, рисуете ли себе страну по чужим письмам или по собственным догадкам — будьте готовы к тому, что все окажется не так. Израиль не может подойти ни под модель репатрианта из Союза, ни под модели репатриантов из любых других концов Земного шара: мерки у людей не только разные, но иногда и противоположные. Как и сами люди. Как и вся их прошлая жизнь.

То же самое происходит в любой стране, куда едет эмигрант. Есть, однако, великая разница между любой страной и Израилем, который, по определению, его родина.

Отсюда и другой характер разочарования и другой рисунок поведения.

Письма

Получил письмо от знакомого, шесть лет назад собиравшегося в Израиль. Письмо пришло из Канады. Когда люди шесть лет ничего не слыхали друг о друге, естественно было бы начать со своего здоровья или поинтересоваться здоровьем адресата. Знакомый начал с географии: "Выбор наш случаен — просто ткнули пальцем в карту; одним словом, "прямики", как называют нас ваши газеты", — пошел он в атаку, едва уронив "здрасьте". — "Дурацкая кличка. В каком смысле "прямики"? Не свернули вниз и налево? Или поехали прямо туда, куда другие поедут потом? Что-то тут не додумано. Надо вам что-то ругательно-обидное? Ну, так придумайте, а не получается — рекомендую просто крыть матюгом".

С места в карьер, без всяких рукопожатий и объятий. Как будто я ему слово сказал. Такой взрослый, такой умный, такой инженерный человек. Ему ли не понимать, что после того, как он покинул "пределы", уже ни перед кем не нужно отчитываться. Так нет же! Отчитывается! Немедленно. Оправдывая себя нападками на нас.

Остается думать, что мучает его не кличка, вполне возможно, и дурацкая, а сам маршрут: "прямо", а не "вниз и влево". И хотя он ехидно потирает руки, намекая, что другие, те, кто его сейчас укоряет, еще последуют за ним, что-то не видно, чтобы это облегчило ему сердце.

Единственное, что можно сказать ему в утешение — он не одинок. Было время, когда география заботила извозчиков, а теперь она мучает евреев. Мучает во всей диаспоре, и в Израиле тоже. Здесь далеко еще не преодолены галутные центробежные силы, веками носившие нас по свету.

Смотрю телеинтервью с израильской камерной певицей Мирой Заккай. Текущая работа и планы. Внезапно певица заговаривает о географии. "Мои заграничные гастроли — всего лишь вылазки, — говорит она. — Мой дом в Израиле".

Факт, вроде бы, самоочевидный, да не вполне, раз Мира Заккай находит нужным о нем говорить и еще подчеркивать.

Другой гость на телевидении. Знаменитый израильский архитектор, автор павильона Канады на всемирной выставке в Монреале. "У меня контора не только в Канаде, но и в Израиле", — спешит он предупредить щекотливый вопрос. Израильская контора, однако, не помогает, и его спрашивают в лоб: "Но большую часть времени вы живете в Канаде?"

Среди шести израильтян, жертв террористического акта в Хевроне, был человек по имени Эли Зеев. В Хевроне его и похоронили — рядом с могилами палестинских евреев, убитых во время резни двадцать девятого года. При показе по телевидению похорон шести погибших диктор сообщил, что Эли Зеев, сын американского полковника, воевал во Вьетнаме, получил одну из высших американских наград и, вернувшись с войны, принял иудаизм.

Я подумал: кого в Америке, за исключением родственников, трогает судьба протестанта Эли: его отказ от своей веры, уход в другой народ и в другую страну, гибель в этой далекой стране от пули в спину после субботней молитвы? Кого там интересует, какой маршрут выбрал после Вьетнама сын американского полковника, — прямо назад или вниз и налево?

Этот риторический вопрос уместен в отношении любого народа на земле. Конечно, кроме снабженного большими административными органами. И кроме евреев, у которых тот же овировский, по сути, вопрос учитывается не тайным кабинетом в "большом доме", а тайной раной в душе. В Израиле есть певец-эстрадник Толедано, у которого земляк эмигрировал в Лондон, и Толедано испускает тихий, щемящий душу крик с такими, приблизительно, словами: "В Лондоне старые башни и новый рок-н-ролл — но солнце там больное, бери палку, Йонатан, и двигай домой".

Как и все израильтяне, Толедано не терпит высоких слов, он в жизни не скажет "посох Вечного жида", но всем и без того ясно, о какой палке идет речь.

У нас есть журналист Барух Надель, известный своей козлиной бородкой и бодливым характером. Барух не обижает лишь маленьких детей, которым он рассказывает в своей газете о новых игрушках и добрых книжках. А так, он уже бодал и киббуцы из лона Израилева, и репатриантов из русского лона. Недавно этот, по-своему добрый, злой человек забодал оптом все израильское общество, пытаясь доказать в пространной статье, что именно оно довело немало своих сынов до эмиграции.

Для того чтобы Барух Надель взвинтился, достаточно возникнуть у него перед бородкой. Но главный объект, мимо которого он не может пройти спокойно — власти и всякая официальщина. Обратиться к какому-нибудь своему земляку, сбежавшему, скажем, в Нью-Йорк, с призывом хватать палку и шагать на родину для Наделя значило бы спеть в унисон с официальной политикой, которая клеймит эмиграцию из Израиля. Как же сохранить верность себе? Вот Надель и бодает израильское общество, его учреждения и официальную политику, с безмолвной болью глядя за океан.

Маленький Израиль по-провинциальному гипертрофированно гордится успехами своих соотечественников в так называемом большом мире. Вот документальный телефильм о знаменитом скрипаче Цукермане, израильтянине, давно живущем в Нью-Йорке. Цукерман показан в фильме с явным восхищением и любовью. Но и с незримой болью, непонятной, скажем, французу, которому показали бы фильм про знаменитого соотечественника, покинувшего родину ради Карнеги-Холла.

Спортивная передача на прошлой неделе. Сенсация: Ави Коэн, израильский парнишка с талантливыми ногами, за которого знаменитый футбольный клуб "Ливерпуль" уплатил миллион фунтов стерлингов, забил в финальном матче чемпионата Англии два гола. Один из них, к сожалению, в свои ворота.

Из спортивной редакции телевидения позвонили на Би-Би-Си, прося срочно протранслировать для Израиля через спутник связи кадры, где Ави забивает гол в собственные, то есть ливерпульские ворота, и где наш Ави заколачивает мяч в чужие, то есть тоже английские ворота, и где наш Ави, по случаю этих ненаших футбольных триумфов, благодарит наших болельщиков за любовь и поддержку.

Еще года не прошло, как Ави уехал из дому, а уже благодарит домашних с иностранным акцентом. И домашние это очень замечают, но так хочется порадоваться.

Тем же вечером на одной из свадеб в Тель-Авиве раввин говорит о другой радости: молодые создали в Израиле еще одну, новую, семью. И как это радостно, как важно не только для самих молодых, для их родителей, для Израиля, но и для евреев во всем мире. Потому что время такое. Потому что вопрос стоит так: быть еврейскому народу или не быть.

Но не только в Тель-Авиве понимают, что вопрос стоит именно так. То же ощущение скрывается и за обиженным письмом из Канады. И за веселым письмом, пришедшим из СССР.

В письме фотография пасхального стола и следующие примечания хозяйки, до недавних пор не имевшей понятия о Пасхе: "Слева рыба, для справки — треска. В центре шарики из глины, которую месили в концлагере у Рамзеса Второго. Я сделала еще липучки, которые, мне сказали, нужно варить в меду — то ли "тейглех", то ли "кнейдлех", не могу запомнить".

Синай

После Ханукки пресса поместила короткие отчеты о ней, перечислив экскурсии и прогулки — непременный вид праздничных удовольствий. Поездкам в Нуэбу и Шарм-аш-Шейх, которые должны отойти Египту, было уделено пол строчки. Между тем, такие путешествия заслуживают большего внимания. Особенно, если у вас нет своего автомобиля или вы не такой шейх, чтобы проехать 1200 км на своем бензине, и поэтому записываетесь в профсоюзную автобусную экскурсию.

"Ваад овдим", назовем его для простоты месткомом, берет на себя до половины расходов на туристический автобус с гидом, ночлегом в отелях и питанием в ресторанах. Трудящиеся экскурсанты, с одной стороны, довольны, но, с другой, не могут удержаться от колкостей по поводу малого комфорта, неизбежного, правда, при поездке за полуказенный счет: вы услышите, как автобус с кондиционированным воздухом обзовут телегой, а отель с баром, бассейном и пятью махровыми полотенцами на двоих — постоялым двором. Впрочем, экскурсанты мужественно переносят лишения даже на фоне куда более шикарных средств передвижения и ночлега.

Чтобы присоединиться к "лишенцам", не обязательно иметь отношение к месткому. Достаточно и того, что в учреждении, организовавшем экскурсию, работает ваш двоюродный дядя. Попросите его, и он вас запишет. Запишет он, если хотите, и вашу подругу детства, давно мечтавшую посмотреть Синай, и ее дедушку, которого не на кого оставить. Поэтому не удивляйтесь, что в автобусе, высланном в Шарм-аш-Шейх, допустим, Тель-Авивским университетом, не окажется, скажем, ни одного профессора, но зато будет широко представлен весь прочий Израиль. Вы найдете здесь мошавника, водопроводчика, программиста, старшего банковского клерка, судомойку с пятью детьми и группу заслуженных дам в перчатках, которые везут с собой в пустыню самое необходимое, то есть три смены вечерних туалетов.

Вам гарантирована также влюбленная парочка, которая смонтируется друг с другом, как только займет места, и размонтируется лишь через трое суток, по возвращении в Тель-Авив. Почти наверняка вы увидите и двух подружек, засидевшихся в девицах. В отчаянном поиске суженого, они уже починили у хирурга свои носы и готовы ехать не только на край Синайского полуострова, но и на край света. И вы непременно увидите типового израильского гида — профессионального весельчака в расшлепанных босоножках — в паре с профессионально хмурым шофером. Увидите, как в один миг гид сколотит из этой разношерстной и даже разноцветной израильской публики не просто дружную компанию, но я бы даже рискнул сказать, коллектив.

Достигается это точно так же, как в Союзе, с помощью песни, гражданской по содержанию и лирической по форме. Песня — это и детство, и школа, и молодежная организация, и военная служба. Любой израильтянин в любом возрасте окончательно пьянеет от нее, как от бутылки пива. Гид, поскольку на дворе Ханукка, начинает с хануккального репертуара, запевая в микрофон тем голосом, какой Бог послал; в автобусе взрывается неистовый рев; поют в унисон дамы, судомойки, мошавники, а самозабвеннее всех - подружки с хирургически-классическими носами. С этого момента банковский клерк начинает давать бесплатно финансовые советы. С этого же момента каждый любит другого, как родного брата. Если не до конца жизни, то почти до конца поездки.

Израильский гид, как видите, еще и затейник: рассказывает политические анекдоты, устраивает игры и разучивает с публикой собственные куплеты весьма озорного содержания. Вообще, в отличие от экскурсоводов во всем мире, он изъясняется не в стиле туристических проспектов, а на языке "хевре", то есть неписанного братства питомцев израильской школы и Цахала. У "хевре" своя речь, приправленная пудом съеденной вместе ближневосточной соли; на этом невероятном языке гид рассказывает как маленькие анекдоты, так и великую историю. Сантименты противопоказаны "хевре". И поэтому, когда он вдруг заявляет по поводу предстоящей отдачи Синая Египту, что у него сердце болит, можете ему поверить.

Дело не в собственническом инстинкте и даже не в том, что ужасно жаль огромных средств, вложенных Израилем в освоение неприступного восточного побережья Синая. Дело в самом этом побережье с его горами и морем, перенесенными на Земной шар как бы с иной планеты.

Зимой, в период грозовых дождей, внезапных, как наводнение, на берег из всех ущелий обрушиваются стены воды. Потоки с пушечным громом тащат каменные глыбы, несут песок, мчат клубы колючек и клубки уцепившихся друг за друга ядовитых змей. За миллионы лет вода ливневых паводков намыла песчаные террасы, точно светлые столы, на которых горы стоят, как темные пирамиды. Зимние потопы ежегодно отшлифовывают их гранит, отчего крутые громады высятся в грозной наготе первого дня Творения.

Гид расскажет вам анекдот, как проводнику-бедуину, сопровождавшему здесь в прошлом веке английского географа, надоели вопросы европейца о местных названиях вершин. На один такой вопрос бедуин ответил неприличным арабским словом, которое с тех пор так и значится на всех картах. Но как не пристает к этим горам летучий песок, так не подходит к ним ни одно название на изменчивом человеческом языке, ни высокое, ни низкое. Сотни, тысячи вершин и пиков безмолвно лиловеют в небе зазубренными шеренгами, одна над другой. А внизу расстилается невозмутимое море с чашами лагун, сияющими фосфорическим светом.

Какое-то космическое единство противоположностей: самая богатая в мире подводная флора и фауна переходит на урезе воды в мертвую горную пустыню. Ничего, кроме тектонической архитектуры: витые каменные колонны, башни, арки. Да еще магические краски, переливающиеся на синайском граните. Автобус едет под нависшими глыбами, мимо редких зонтов синайской акации на белой гальке. Глаз отдыхает на ее зелени. Но троньте веточку, и она вам пропорет ладонь острыми, как гвоздь, шипами, которые по зубам только верблюду.

Гид заметит, что верблюды здесь не знают разницы между этим огнеупорным деревом, растущим в синайском зное, и ржавыми египетскими минами, которые они жуют с не меньшим якобы аппетитом.

Гид остановит автобус, сорвет на обочине скромное растеньице и пустит по рукам, объясняя публике, что отвар из его листьев действует лучше всякого героина: синайский дурман, как называется растение, вызывает галлюцинации, затем смерть.