Направить в гестапо

Свен Хассель.

Направить в гестапо.

Роман

Пролог

Где-то позади слышались выкрики и смешанный шум. Малыш и Легионер остались прикрывать нас с тыла, остальные быстро продвигались вперед. Они оба лежали в густом подлеске рощицы.

Появились быстро шедшие между деревьями четверо русских солдат с зелеными петлицами НКВД[1]. Они были еще очень юными, очень ретивыми; еще стремящимися преследовать и убивать.

Они выбежали из-за поворота тропинки. Легионер молча опустил вниз большой палец. Малыш усмехнулся в предвкушении. Автоматы их смолкли почти одновременно.

Малыш вскочил и стрелял в положении стоя, плотно прижав автомат к бедру. Отдача сотрясала весь его массивный корпус.

Легионер, спокойный и собранный, как всегда в бою, негромко напевал одну из своих бесконечных песен о смерти.

Русские попадали головой вперед на сырую землю. Только двое из них подавали признаки жизни к тому времени, когда стрельба прекратилась, и Малыш пошел довести дело до конца. На том этапе войны это было необходимой предосторожностью; никто не думал о том, что лежачих не бьют, даже смертельно раненные способны вскинуть оружие и выстрелить.

— Извините, ребята. — Малыш бесстрастно опустил взгляд на мертвых солдат. — Хоть мы и очень любим вас, рисковать не можем!

— Совершенно верно, — негромко произнес Легионер. — Они бы перестреляли нас, едва завидев.

Взвод был захвачен врасплох во время попойки — мы отмечали день рождения Порты единственно возможным образом. И были не в том состоянии, чтобы гостеприимно встретить русский отряд, напавший на нас так неожиданно. Узнали мы о нем, лишь когда окна разбились и на нас уставились черные дула четырех автоматов. Мы инстинктивно бросились на пол и закрыли руками головы. У Легионера и Порты хватило духу бросить в разбитые окна несколько гранат, но как нам удалось унести ноги, я так никогда и не узнаю. От потрясения у нас все еще кружилась голова и дрожали коленки.

Мы собрались вновь на дальней опушке рощицы. Недоставало восьмерых.

— Я видел, как двое упали, — сказал Порта.

Мы ненадолго задумались над тем, что сталось с остальными.

Когда Малыш появился вновь, он тащил упиравшегося русского лейтенанта. Старик твердо сказал, что его нужно взять с собой как пленника.

Подходя к минному полю, мы услышали, как лейтенант вскрикнул. Малыш засмеялся, а Старик яростно выругался. Через несколько секунд Малыш появился из кустов — один.

— Пытался удрать от меня, — весело объяснил он. — Сам напросился, разве не так?

Мы промолчали. Из кармана Малыша свисал конец удавки из стальной проволоки, оказывающейся очень кстати во многих случаях; всякий раз, когда требовалась быстрая, бесшумная смерть…

— Удавил беднягу? — удивленно спросил Старик.

Малыш пожал плечами.

— Я же говорю, — негромко ответил он, — пытался удрать…

— Другими словами, — сказал Старик, — ты совершил убийство.

I. Предательница

Все мы — всё, что осталось от пятой роты — лежали на брюхе под яблонями, бесстрастно глядя, как подходят резервисты. Мы ждали их четыре дня, и теперь нам было уже безразлично, появятся они или нет. Они приехали на грузовиках, медленно ползущих двойной колонной. Мундиры и оружие их были еще совершенно новенькими, элегантными, блестящими и почти невероятно чистыми.

Мы равнодушно смотрели на них. Не слышалось никаких замечаний, да их и не требовалось; приближавшиеся резервисты говорили сами за себя. Было ясно, что у нас не может быть с ними ничего общего. Мы были солдатами, а они всего-навсего новичками. Это было видно по тому, как бережно они носили свое снаряжение; по их жестким, блестящим сапогам. Так старательно и так бессмысленно начищенным до блеска! В таких новых сапогах далеко не уйдешь. Им требовалось еще устроить купель из мочи, лучшего способа размягчить кожу и вместе с тем сберегать ее мы не знали. В качестве идеального образца солдатской обуви можно было взять сапоги Порты. Такие мягкие, что было видно каждое движение пальцев ног. И если от них почти невыносимо несло мочой, это представлялось небольшой ценой за удобство.

«От тебя разит, как от тысячи сортиров!» — было как-то сказано Порте во время парада, довольно резко.

Сказал это наш оберст[2]; его иногда непочтительно называли Косым из-за черной повязки поверх пустой глазницы. Мне показалось знаменательным, что, несмотря на брюзгливое замечание о вони, он так и не положил конец нашей манере мочиться на сапоги. Оберст долго служил в армии и знал, что у солдата главное — ноги. С растертыми ногами ты хуже чем бесполезен.

Малыш, все еще наблюдавший за прибывшими резервистами, неожиданно ткнул Легионера в бок.

— Как думаешь, где откопали таких вояк? Черт возьми, да это же курам на смех! Русские уничтожат их раньше, чем они поймут, что нужно делать… — Он с важным видом кивнул Легионеру. — Если б не такие, как ты и я, приятель, мы давным-давно проиграли бы эту воину.

Старик рассмеялся. Он пытался спрятаться от проливного дождя под довольно хилым кустом.

— Самое время дать тебе Рыцарский крест — раз ты такой герой!

Малыш повернулся и плюнул.

— Рыцарский крест! Пусть засунут его себе знаешь куда? В задницу — эта побрякушка ломаного гроша не стоит!

Послышались крики и брань командиров, шедших во главе приближающейся колонны. Один из рядовых, маленький щуплый старичок, уронил каску. Она с громким стуком откатилась к обочине, старичок инстинктивно вышел из колонны и заковылял за ней.

— Вернись в строй! — рявкнул возмущенный обер-фельдфебель. — Это что еще за игры?

Старичок заколебался, переводя взгляд со своей драгоценной каски на побагровевшего обер-фельдфебеля. Торопливо вернулся в колонну и пошел дальше; обер-фельдфебель сурово кивнул и остался на месте, свистя в свисток и во весь голос выкрикивая команды, подгоняя этих неопытных новичков на пути к неизбежной смерти.

Глядя на приближающуюся колонну, я видел, что щуплый старичок уже близок к тому, чтобы сломиться — как физически, так и морально. Потеря каски, видимо, явилась последней соломинкой.

Лейтенант Ольсен, наш ротный, стоял в стороне, болтая с лейтенантом, приведшим сюда резервистов. Никто из них не заметил этого инцидента, никто не заметил, что один из солдат на грани срыва. А если б даже и заметили, что они могли поделать? На этой стадии войны такое случалось сплошь и рядом.

Старичок внезапно упал на колени и пополз на четвереньках вниз по откосу. Товарищи с беспокойством глядели на него.

Обер-фельдфебель подбежал к нему с криком:

— А ну, встать! Это тебе что, гулянка?

Но бедняга не двинулся. Он лежал на земле, плача так, что это могло сокрушить сердце. Он не шевельнулся бы даже под угрозой военно-полевого суда; был не в состоянии. У него не оставалось ни физических сил, ни воли. Обер-фельдфебель подошел и встал над ним, закусив нижнюю губу.

— Ну, ладно же — ладно, раз ты хочешь вести такую игру, я тебе подыграю. Вижу, тебе нужно кое-чему научиться. Думаешь, ты изнурен, да? Ну-ну, подожди, когда увидишь перед собой атакующую толпу орущих русских, у тебя откуда только прыть возьмется! — Неожиданно он отступил назад и резко выкрикнул команду: — Бери лопатку и окапывайся! Быстро, если не хочешь, чтобы тебя скосили!

Старичок покорно взял выпавшую из вещмешка саперную лопатку и стал пытаться рыть землю. Зрелище было комичным и жалким. При таком темпе на то, чтобы вырыть окоп, ему потребовалась бы тысяча лет. По уставу, на рытье окопа требовалось не больше одиннадцати с половиной минут. И помоги бог тому, кто задержится хотя бы на секунду! Конечно, побывшие с наше на передовой научились окапываться даже быстрее — это необходимо, если хочешь уцелеть. И у нас было достаточно практики, чтобы стать чемпионами. Вырытые нами окопы тянулись почти сплошной линией от испанской границы до подножья Эльбруса. И где мы их только ни рыли! В песке, в снегу, в глине, в грязи, во льду — везде, где можно себе представить. Особенно одаренным был в этом деле Малыш. Он мог вырыть себе укрытие за шесть минут пятнадцать секунд и похвалялся, что может сделать это даже быстрее, если основательно выложится. Очевидно, мог, только никогда не пробовал, потому что никто не устанавливал рекорда, который ему требовалось бы побить.

Обер-фельдфебель толкнул ногой свою жертву.

— Давай-давай, дедуля, это тебе не песчаные замки строить. При таком темпе мы все были бы убиты прежде, чем ты снимешь хотя бы первый слой!

Дедуля внезапно испустил последний вздох. Просто лег и умер, даже не испросив дозволения. Обер-фельдфебель казался искренне удивленным. Прошло добрых несколько секунд, прежде чем он повернулся и громко приказал двум ближайшим резервистам подойти и взять труп.

— Называют себя солдатами, черт возьми, — пробормотал он. — Помоги боже Германии, если такие будут ее защищать. Но погодите, недотепы. Я вас быстро вымуштрую!

Обер-фельдфебель Хун, гроза Билефельда, потер в предвкушении руки. Он мог бы вымуштровать почти кого угодно, поставив себе такую цель.

И, может быть, его обращение со старичком все-таки возымело благотворное действие; больше уже никто не посмел свалиться.

— Бесчувственный скот, — пренебрежительно заметил Порта и сунул в рот баранью колбасу, взятую у мертвого русского артиллериста.

Мы все ели ее. Колбаса была несвежей, соленой, твердой как камень, однако при всем при том очень вкусной. Я взглянул на свой недоеденный кусок и вспомнил, как она попала нам в руки; было это всего пять дней назад, но казалось, что с тех пор прошло уже пять месяцев.

Мы возвращались по густому лесу и внезапно наткнулись на батарею полевой артиллерии противника. Как обычно, первым ее заметил Легионер. Атаковали мы русских быстрее и бесшумнее, чем даже головорезы-индейцы Фенимора Купера, и молча приканчивали их кандрами[3]. Когда все было кончено, казалось, что посреди них разорвался крупнокалиберный снаряд. Напали мы на них совершенно неожиданно. Они лежали на поляне, спали, загорали, отдыхали, совершенно не готовые ни к какому нападению. На шум борьбы из блиндажа вышел их командир. Мы услышали, как он окликнул лейтенанта, своего заместителя, перед тем как появиться.

— Пьяные свиньи! Опять водки нажрались!

Это были его последние слова. Едва он вышел, голова его слетела с плеч от точного удара, и две струи крови вырвались гейзерами из тела. Шедший за ним лейтенант не остановился выяснить, что происходит. Он повернулся и бросился в подлесок, но Хайде почти сразу же нанес ему удар кандрой. Лейтенант упал как подкошенный.

Когда резня окончилась, мы представляли собой жуткое зрелище. Вся сцена походила на кошмарную бойню. Кое-кого при виде ее вырвало. Пролитая кровь и вывалившиеся внутренности отвратительно пахли, густые, черные стаи мух уже уселись на всех ранах. Думаю, никто из нас не любил действовать кандрами — это слишком уж примитивно, слишком грязно, — но в определенных обстоятельствах кандра превосходное оружие. Легионер и Барселона обучили нас владеть ими.

Все уселись на снарядных ящиках и гильзах спиной к трупам. Мы были не настолько разборчивыми, чтобы отказать себе в удовольствии поесть русской колбасы и выпить русской водки. Только у Хуго Штеге, казалось, не было аппетита. Мы обычно подшучивали над ним, потому что он получил хорошее образование и считался башковитым. Своего рода интеллектуалом. К тому же никто ни разу не слышал от него бранного слова. Это само по себе казалось ненормальным, но у него была еще более невероятная черта. Малыш обнаружил, что перед едой он всякий раз старательно моет руки!

Старик смотрел на запас колбасы и ящик водки.

— Можно взять их с собой, — сказал он. — Этим бедолагам они уже ни к чему.

— Не все умирают так легко, — заметил Легионер. — Они даже не поняли, что с ними случилось. — И провел пальцем по бритвенно-острому лезвию кандры. — Смерть от этих штук самая быстрая.

— Я нахожу их отвратительными, — сказал Штеге, и его вырвало, видимо, уже в третий раз.

— Слушай, русские сами виноваты, — с горячностью возразил ему Порта. — Растянулись и ухом не вели — напоминаю тебе, что идет война! Мы вполне могли бы точно так же валяться с отрубленными головами.

— Приятнее от этого не становится, — пробормотал Штеге.

— Ну и что нам следовало делать? — яростно напустился на него Порта. — Думаешь, мне доставляет удовольствие выпускать кишки людям? Думаешь, мне нравится такая жизнь? Потрудился кто-нибудь спросить, когда тебя забирали в эту гнусную армию — хоть кто-то потрудился спросить, хочется ли тебе убивать людей?

Штеге устало покачал головой.

— Избавь нас от своей примитивной философии, — попросил он.

— А что? — произнес Легионер, перекатывая сигарету из одного уголка рта в другой. — Может, она и простая, но от этого не менее верная — мы здесь для того, чтобы убивать, нравится нам это или нет. Нам поручили эту работу, и мы должны ее выполнять.

— К тому же, — добавил Порта, неистово отмахиваясь от мух, собиравшихся сесть ему на нос, — я не помню, чтобы ты особенно медлил, когда дело доходило до рукопашной. И что ты скажешь об этой штуке? — он указал большим пальцем на кандру Штеге. — Зачем ты снял ее с мертвого русского, если не собирался пускать в ход? Не для того, чтобы чистить ногти, так ведь? Ты взял ее на тот случай, если понадобится кого-то заколоть, как и все мы.

Тут Старик неторопливо поднялся и раздраженно повел головой.

— Кончайте. Пора идти.

Неохотно, с протестами, мы все-таки поднялись и встали в колонну по одному за Стариком. Пошли по лесу, вскоре нас догнали Малыш и Порта, оставшиеся, по своей манере, чем-нибудь поживиться. Судя по выражению их лиц, между ними произошла какая-то ссора, и Порта одержал верх; он с гордостью показал два золотых зуба, а у Малыша был всего один.

Старик, как всегда, напустился на них, что не оказало ни малейшего воздействия.

— Пристрелю как-нибудь обоих. Надо же! Выдирать зубы у мертвых!

— А что тут такого, если они мертвы? — самодовольно ответил Порта. — Ты ведь не зарыл бы в могилу золотое кольцо вместе с покойником, так ведь? И не поджег бы банкноту? Какая разница между ними и зубами?

Старик лишь сердито посмотрел на него. И он, и все мы прекрасно знали, что в каждой роте есть «дантисты», которые ходят с плоскогубцами среди трупов. С этим ничего поделать было нельзя.

Теперь, пять дней спустя, мы сидели под яблонями, смотрели, как приближаются резервисты, и набивали животы бараньей колбасой. Хлестал дождь, и мы набросили на плечи клеенчатые плащи. Использовали мы их, в зависимости от обстоятельств, как накидки, палатки, маскировочные костюмы, постели, гамаки, саваны или мешки для переноски снаряжения. Когда мы получали обмундирование, плащи выдали нам первым делом, и мы дорожили ими больше всего.

Порта повернул голову и, сощурясь, взглянул на облачное небо.

— Проклятый дождь, — пробормотал он. — Проклятые горы — худшей местности и выдумать нельзя. — Вернул голову в прежнее положение и взглянул на соседа. — Помнишь Францию? — с тоской спросил он. — Господи, вот там была житуха! Сидишь целый день на солнышке, попиваешь вино — чего еще надо? Отличная житуха!

Хайде угрюмо смотрел на приближавшуюся колонну резервистов. Указал куском колбасы на Хуна, который издевался над измученным, уронившим каску старичком.

— Хлебнем мы с ним неприятностей, — глубокомысленно произнес он. — Нутром чую.

— Никакой гад не причинит нам никаких неприятностей так, чтобы это сошло ему с рук! — заявил Малыш. Посмотрел туда, куда указывал Хайде. — Пусть только попробует, так получит по заслугам. Что я хорошо умею делать — это уничтожать крыс вроде него.

— Вот и все, что каждый из нас будет уметь к тому времени, когда кончится война, — с горечью сказал Штеге. — Убивать людей — только этому она нас и научила.

— Во всяком случае, это полезное умение, — усмехнулся Малыш. — Даже в мирное время профессиональным убийцам находится работа — разве не так?

Он толкнул Легионера, требуя подтверждения. Легионер с важным видом кивнул. Штеге с отвращением отвернулся.

Приведший резервистов лейтенант начал строить их в ряды, готовясь отправиться обратно. Он доставил их, как было приказано, и теперь вдруг захотел оказаться подальше отсюда; возможно, какой-то инстинкт подсказывал ему, что долго болтаться здесь неразумно. Местность эта была нездоровой.

Когда резервисты построились, он произнес прощальную речь. Они слушали его с полнейшим равнодушием.

— Ну, вот, солдаты, теперь вы на фронте, и вскоре вам предстоит сражаться с врагами Рейха. Не забывайте, что это ваша возможность вернуть себе доброе имя, стать достойными гражданами Отечества и заслужить право вновь жить среди нас свободными людьми. Если будете хорошо воевать, судимости ваши будут сняты. Все зависит от вас. — Он смущенно почесал горло и сурово уставился на них. — Товарищи, фюрер — великий человек!

Высказывание это было встречено полнейшим, бескомпромиссным молчанием. Потом раздался язвительный смех Порты, и я уверен, что расслышал, как кто-то пробормотал: «Бред!» Лейтенант повернулся к нам, щеки его пошли красными пятнами. Он напрягся, рука его сама собой потянулась к кобуре. Потом снова обратился к своему сборищу преступников.

— Пусть у вас не будет никаких сомнений. Все ваши боевые действия будут замечены и зарегистрированы. — Он сделал многозначительную паузу, чтобы до них дошло. — Не разочаровывайте фюрера! Вам предоставляется возможность загладить свои преступления против Адольфа Гитлера и Рейха! — Он глубоко задышал и снова взглянул на нашу группу из двенадцати человек, укрывшихся от дождя под яблонями. Встретил вызывающие взгляды Малыша и Порты: один выглядел полным придурком, у другого физиономия была коварной и хитрой, как у лисицы. Он слегка побледнел, но все же продолжал: — Вам предстоит сражаться бок о бок кое с кем из самых храбрых и достойных сынов Германии — и горе тому, кто окажется трусом!

Голос его продолжал звучать. Старик одобрительно кивнул.

— Это мне нравится, — сказал он. — Самые храбрые и достойные сыны Германии — Малыш и Порта! Умора!

Малыш негодующе приподнялся и сел.

— Что тут смешного? Я определенно самый храбрый и достойный из сынов моей матери…

— Помоги нам, господи, — содрогнулся Хайде. — Держу пари, ты у нее один!

— Теперь один, — сказал Малыш.

— А остальные где? — вызывающе спросил Порта. — Погибли или что?

— Расскажу. Старший, недоумок, добровольно явился в гестапо — добровольно, подумать только! Безмозглый дурак — на Штадтхаузенбрюке, восемь, — отбарабанил Малыш, словно адрес навсегда запечатлелся в его памяти. — Его хотели о чем-то допросить — не помню толком, в чем там было дело. Что-то в связи с писанием лозунгов на стенах — он был на это мастер. Словом, в один прекрасный день он ушел, и больше мы его не видели. А второй — черт… — Малыш с презрением покачал головой. — Знаете, что он выкинул?

Мы все с удивлением заверили его, что не знаем. Малыш раздраженно махнул рукой.

— Поступил добровольцем в треклятый военно-морской флот. Погиб на подлодке.

— Что случилось с ним? — спросил я.