Воронка

— К чёрту Аборина, к чёрту всех, к чёрту деньги! Я тебя приглашаю к себе. Только тебя.

— А кто там ещё будет? — задумалась Маша.

— Машка, ну перестань, — Алексей глотком опустошил стаканчик, — ты же уже два дня всё знаешь. Пойдём.

— Никого? — демонстративно закатила глаза Машка. — Кошмар какой! А что мы там будем делать?

Алексей опять вздохнул, налил ещё шампанского. Машка перехватила его руку, отняла стакан, пригубила.

— Воронцов, так ты ещё до Нового года напьёшься. И ты мне не ответил на вопрос — а это невежливо.

— На какой вопрос? Что будем делать? Ясно что — Новый год встречать!

— Вдвоём? Это романтично! — Маша с улыбкой отхлебнула ещё. — А ещё что?

— Как что? Пить шампанское, есть гуся, слушать музыку, танцевать. Хочешь, будем телевизор смотреть?

— Телевизор? — задумалась Маша. — Нет, пожалуй, не хочу. Это всё? Вся программа? Не врёшь?

— Чего это мне врать, — обиделся Алексей, и вдруг догадался. — Маша, ты боишься?

Машка допила шампанское, поставила стаканчик на скамейку, снова прижалась к Алексею, задумчиво протянула:

— Ну, не то что боюсь…, — и вдруг засмеялась. — А ты ничего со мной такого делать не будешь?

— Какого — такого? — опешил Алексей.

Маша поцеловала его в щёку, уткнулась в замотанное шарфом горло.

— Вот ты глупый, Воронцов! Не знаешь, что мальчики с девочками делают?

— Маша, — растерянно прошептал Алексей, — клянусь, если ты не хочешь…

— Не будешь? — разочарованно протянула Машка и вдруг сообщила. — А мне и надеть нечего!

— Как это нечего? — совсем растерялся Алексей. — Ты же собиралась что-то надевать к Аборину?

— Глупый, — повторила Маша, — если я пойду к тебе, этого недостаточно.

— Почему? — Алексей зарылся в Машины волосы. — Почему? Ведь сама говорила — платье новое, сногсшибательное.

— Платье, платье, — пробормотала Маша, — ничего ты не понимаешь. Кроме платья тебя ничего не интересует?

Алексей добрался до Машкиного уха, поцеловал, спустился к шее. Маша начала поворачиваться, не открывая глаз, и вдруг засмеялась. Алексей попытался обнять её сильнее, но Машка смеялась и смеялась, уже прямо-таки захлёбываясь. Алексей попробовал было обидеться, у него это даже немного получилось, но Машкин смех звучал так заразительно, что обида быстро улетучилась, и Алексей засмеялся тоже.

— Маш! Маша! Что такое?

Повиснув на Алексее, Маша давилась от смеха не в силах сказать ни слова.

— Машка! Да что такое? Скажи! Скажи немедленно!

— А смеяться не бу… дешь? — еле проговорила Маша сквозь всхлипы.

— Так мы уже и так смеёмся!

И они захохотали оба.

— Ладно, скажу, — Машка ещё всхлипывала, уютно уткнувшись в Лёшкину шею. — Когда я была маленькая — ну, в классе втором или первом — девчонки ко мне пристали. Знаешь, говорят, что делают, чтобы дети были? А я стеснялась и отмалчивалась. Те не отстают. Я молчу. И тогда они говорят: «Вот дура, для этого писю в писю встав…». Ой, не могу!

— И что же ты? — заинтересованно спросил Алексей, наливая в стаканчик. — Не поверила?

— Если бы! — Машка снова стала вздрагивать от смеха. — Я сказала… я сказала, что они ничего не знают. Так делали только при царской власти! До революции!

Алексей поперхнулся шампанским и громко захохотал. Машка трясла его за плечи и сквозь смех повторяла: «До революции… до революции!»

Привлечённый весёлыми звуками подбежал бродячий пёс, недоумённо посмотрел на них, сел рядом и стал подвывать. Смеялись гирлянды на обоих мостах, смеялись снежинки, и только Сунжа продолжала своё: «Michele ma belle… Michele ma belle… [4]».

— Так ты пойдёшь?

— Конечно, пойду, дурачок.

Поцелуй получился замечательным, мир на минуту исчез, а потом возник вновь, и был он юн, прекрасен и полон надежд.

— Лёша, а ты загадал желание?

— Загадал.

— Какое?

— А разве можно говорить?

— Можно, теперь можно!

— Я загадал, чтоб мы с тобой вот точно так же, здесь же провожали старый год, и пили шампанское. Лет через десять. Нет, через двадцать. Точно, через двадцать — 31 декабря 1994 года. А потом пойдём встречать Новый, 1995-й год…

— Здорово! — мечтательно улыбнулась Маша и подняла лицо с заранее закрытыми глазами.

И снова губы нашли губы, и снова мир исчез в сладостной молнии.

Глядя на них, улыбнулись светящиеся окна Нефтяного института, им подмигнули разноцветные лампочки, бегущая реклама на «Чайке» со смущением предложила хранить деньги в сберегательной кассе, закружили хоровод снежинки, и даже Сунжа запела громче:

I love you. I want you, I want you, I want you, I think you know by now, I'll get to you somehow, Until I do I'm telling you so you'll understand. Michele ma belle… [5]

Они ничего не замечали.

Их было двое.

* * *

Резкий звук вспорол тишину квартиры. Руки застыли над клавиатурой, картинка ещё немного повисела, не желая уходить, и исчезла. Воронцов досадливо поморщился, оглянулся по сторонам. Тёмная комната освещалась только слабым светом монитора — за окнами было совсем темно. Однако! Сколько же это он просидел — часа три? В дверь снова зазвонили — ага, вот что это за звук. Подойти к двери Воронцов и не подумал — он никого не ждал, а сын обязательно бы предупредил по телефону. Небось, ошибся кто-нибудь. Не вовремя. Хотя… Теперь Воронцов был уверен, что рассказ он допишет — большое и доброе сидело на плече и улетать не собиралось. А пока надо бы и поесть, заслужил.

Воронцов немного подумал, обозначил файл как «Грозный 1975» и отправил его в папку «Новое». В папке стало два файла, и такая картина смотрелась весьма многообещающе. Ничего, теперь всё станет как раньше, теперь он и старый рассказ обязательно допишет. Чувство всемогущества вернулось, Воронцов впервые за полгода улыбался, и даже исчезла изматывающая боль в суставах. Старый безымянный файл смотрелся одиноко, Воронцов нажал «переименовать», написал «Грозный 1995» и закрыл папку. Довольно потянулся, соединился с Сетью, прошёлся по сайтам. Теперь привычные нули не раздражали: Воронцов прямо-таки видел, как скоро они взорвутся двузначными, а может и трёхзначными числами. Совсем скоро.

Так будет… Let it be…

Воронцов сидел у окна, слушал потрескивание сковородки и улыбался. За окном по ярко освещенной улице проносились автомобили всевозможных марок, призывно сверкала реклама. Он это и видел, и не видел. Затмевая настоящее, вставал давно несуществующий город, кружился снег, сверкал гирляндами старый мост, тихо напевала Сунжа.

И из неизмеримой бездны времён смотрели на него любимые глаза.

В папке «Новое» старый файл отметил своё переименование. Будь у него разум, возможно, новое название ему бы понравилось. А может, и нет. Но файлы не имеют разума, а стало быть, и эмоций. Хотя… Каким-то образом файл заметил соседа. Ну, заметил и заметил — на то она и электроника, чтоб замечать. Но файл не просто заметил — он что-то почувствовал. В новичке бурлили такие эмоции, там была такая чистота и свет, что скрыть их не могла никакая форма. Даже электронная.

Остатки надежды, ещё не раздавленные беспросветностью, ужасом и кровью, двинулись из старого файла к свету. Байт за байтом, байт за байтом. Экран монитора моргнул, погас, а когда включился снова, в папке обнаружился только один файл —

«Грозный 1975–1995».

* * *

Алексей оторвался от её губ. Несколько секунд они стояли молча, глядели друг другу в глаза, купаясь в нахлынувшем счастье, и не замечали ничего вокруг. Первая почувствовала неладное Маша.

— Лёша, смотри, в институте свет погас.

Алексей нехотя обернулся — громадный корпус, минуту назад светящийся десятками окон, сейчас еле проглядывался на фоне тёмного неба.

— Леша, смотри! — уже испуганно потянула его за рукав Маша.

Противоположную сторону Сунжи скрывала тьма. Не светилось ни одного окна, погасли праздничные гирлянды над мостом, исчезла бегущая реклама на гостинице «Чайка».

— Наверное, авария, — предположил Алексей. — Надо же, перед самым Новым годом выключить свет! Ох, и достанется кому-то!

— Авария? — неуверенно протянула Маша. — А почему так тихо?

Действительно, город накрыла странно гнетущая тишина. Исчезла доносящаяся с площади музыка. Исчезли звуки, которые обычно даже не замечаются — шум машин, шаги прохожих. Алексей поёжился, почему-то стало тревожно. И тут же где-то далеко тишину вспорол резкий звук, в небе вспыхнула ракета, затем ещё одна. Маша судорожно схватила его за рукав.

— Лёша, мне страшно, пойдём домой!

— Да, что ты, Машка! Сейчас включат. А то видишь, народ уже и ракеты выпускать начал — требуют.

Он снова обнял Машу, заметил легкую дрожь, обнял посильнее, поцеловал в щёку и заговорил ласково и немного насмешливо.

— Маша, Ма-ша! Ну что с тобой? Вот уж не думал, что ты такая трусиха. Что такого? Подумаешь, свет выключили — первый раз что ли? Где-нибудь на подстанции авария. Сейчас наладят. Ты представь — сколько сейчас начальников телефоны обрывают! Скоро столы накрывать, а тут такой подарок! Да, не хотел бы я быть завтра начальником электричества! — Алексей снова поцеловал Машкину щёку. — Ну, всё нормально?

Машка благодарно потёрлась о его щёку, взяла под руку.

— Леш, пойдём отсюда. Уже пора — часов шесть, наверное. Давай ты меня проводишь, я быстренько соберусь, а тебя пока мама чаем напоит?

— Чай — это хорошо! — попытался засмеяться Алексей. — Пойдём. Пока ты будешь собираться, я у вас все запасы выпью.

Они обошли спящий фонтан, двинулись вдоль набережной. Под ногами хрустело. Алексей пригляделся: снег был усыпан обломками веток. Странно — никакого ветра вроде не было. Маше он говорить ничего не стал.

Трамвайный мост был абсолютно пуст — ни пешеходов, ни машин. В темноте тускло отсвечивали рельсы. Рядом, прямо на проезжей части, чёрным пятном угадывалась приличных размеров яма. Алексей готов был поклясться, что днём её ещё тут не было. Маша яму не заметила, она расширенными глазами смотрела направо, всё сильнее и сильнее прижимаясь к Алексею.

На обоих берегах Сунжи обосновалась тьма. Тьма сожрала деревья, дома, мосты. Тьма почти сожрала Сунжу. Не видно было ни гостиницы, ни «Океана», ни далёкого цирка — ничего. Зато впереди и справа, где-то за невидимым Советом Министров, на фоне тёмного неба вырисовывалась ещё более тёмное пятно громадного и величественного здания. Этого не могло быть, но это было. Маша и Алексей смотрели на невесть откуда взявшуюся громаду, и их постепенно накрывало как в детском сне ужасом абсурда.

— Лёша, — прошептала Маша, — это что?

Ответить Алексей не успел — в районе вокзала раздался грохот, в небо взвился столб пламени, потом ещё и ещё. Небо прочертили огненные пунктиры.

— Бежим! — шёпотом крикнул Алексей.

И они побежали.

Они побежали по мосту, оскальзываясь и спотыкаясь в темноте, и вдруг стало светло — высока в небе, почти в зените, повисла странная штука, и на землю полился холодный мертвецкий свет, они добежали до конца моста, и Алексей потянул Машу направо. «Куда? — задыхаясь, спросила Маша. «Ко мне ближе… надо… узнать, — на бегу проговорил Алексей, и тут вдалеке бухнуло так, что рвануло барабанные перепонки. За цирком в небо взвился столб огня, опять раздался треск, как будто рвали материю, в паузы вклинился новый звук — рёв моторов, тяжёлых моторов, и сразу же послышались глухие хлопки, перекрываемые частой дробью. «Господи, — подумал Алексей, — это же автоматы». Он никогда не слышал автоматной стрельбы нигде, кроме кино, но генетическая память уроженца страны, где не было поколений, не знавших войны, уверенно подсказывала — точно, автоматы, а вот это, потяжелее — пулемёты, и уж совсем откуда-то издалека пришла твёрдая уверенность, что надрывный рёв моторов — это звук вовсе не тракторов. Это танки! Маша споткнулась, упала, Алексей наклонился, поднимая, за спиной рвануло, и он инстинктивно повалился сверху, прикрывая Машку спиной. В голове звенело, что-то кричала прямо в ухо Маша — он не слышал; стрельба немного поутихла и Алексей сел, опираясь на дерево. «Лёша, это война?.. — спросила Маша, прислоняясь к нему. Глаза у неё были огромные, испуганные, и в них отражались искры далёких пожаров. «Что ты милая, какая война? — сказал Алексей. — Не может быть ника…» Но Маша, повернула его налево, указала вверх, и Алексей не договорил — в могильном свете догорающей в небе ракеты, как на старой киноплёнке, проявились окна дома, заклеенные бумажными полосками — крест-накрест. Только это была не киноплёнка. «Это война, — повторила Маша. — Война… Или мы умерли и нам это снится».

Алексей встал, помог подняться Маше, начал было отряхивать ей пальто, бросил. Маша стояла безучастно, смотрела невидящим взглядом и повторяла: «Мы умерли… мы умерли… мы умерли». Пришлось её потрясти, помогло это мало, но тут вновь загрохотало, Машкино лицо приняло осмысленное выражение и они двинулись быстрым шагом, Алексей впереди, Маша сзади, держась за его рукав. Миновали дом с «Комиссионным», осталось пройти вдоль «Чайки», перейти проспект, и вот он — дом Алексея.

Каких-то двести метров…

Они почти дошли до конца гостиницы, когда звуки боя резко усилились — казалось, в схватку вступили новые силы. Ад двинулся от вокзала к центру, огненной змеёй пополз по проспекту Орджоникидзе, плюясь во все стороны смертью, рёв моторов приблизился, и даже здесь задрожала почва, сразу же раздались гулкие звуки, сопровождаемые низким визгом, заложило уши от тяжёлых залпов, и всё перекрыл оглушающий гром взрыва, потом ещё один. Загорелась крыша незнакомого громадного здания, затем яркой свечкой вспыхнул дом с магазином «Красная Шапочка», звуки стрельбы не затихали ни на секунду. На мосту вспух взрыв, в гостинице зазвенели стекла, и Алексей на миг оцепенел, представив, как плавятся и корёжатся железные балки, как складывается и осыпается пятиэтажное здание, потом по всему этому туго ударит волна и расплющит, смешает, и никто никогда не поймёт где и что было. Он увидел это — и в этот же миг ещё один взрыв прогремел прямо на ступеньках сквера, и Алексей схватил Машку, обнял, повернулся спиной, закрывая её от взбесившегося мира, и мир действительно взбесился — ещё один взрыв, ближе, и в стену гостиницы со свистом вонзилось несколько осколков, посыпались стёкла, Алексей пригнулся, упал на усеянный осколками снег, плотно закрывая Машу своим телом.

Маленький, совсем нестрашный осколок мины легко пробил старомодное пальто, свитер, рубашку и вошёл в спину чуть выше сердца…

И сразу стало тихо.

Тишина была страшной, страшнее канонады, потому что говорила о новом несчастье, необратимом, звуки исчезли совсем, в глазах плавали цветные пятна, потом исчезли и они.

Конец?

Но я не хочу!

Что?

А это ты, Маша? Что? Когда? Прямо сейчас — потому что никогда больше… и умрём… жаль, что не поцеловать… умрём без мучений… да… да… ты же знаешь… конечно… и Сунжа…

И ослепительный грохот. Вспышки боли в глазах — и темнота отступает. Его голова лежит на чём-то мягком — а, это Машкины колени. А почему она плачет? Не надо плакать, милая, не надо, у тебя такие красивые глаза.

— Лёша! Лёшенька! — совсем по-бабьи кричала Маша. — Не умирай, Лёша, не умирай! Не оставляй меня, любимый!

— Не кричи, — захлёбываясь кровью, прохрипел Алексей, — не плачь… ты будешь жить… не бойся. Слышишь, Сунжа… поёт? Не плачь… у тебя всё будет… хорошо… я обещаю. Ма… ша!..

Неслышимая за грохочущим вокруг ужасом, последний раз тихонько пропела Сунжа: «Michele ma belle [6]»