2 Многоуважаемый господин доктор (нем. ).
Разумеется, герр доктор ответил, что ему очень приятно и что он отлично понимает чувства молодого немецкого солдата, который впервые увидел прикрытые бумагой трупы.
История с литератором, мистером С., сразу ему напомнила о поездке в США в шестьдесят третьем году. Его привезли на встречу с руководителями профсоюзов. Он помнит: стоит стол, за столом человек двадцать, одни мужчины. Сосредоточенные, взволнованные лица - главы профессиональных союзов, которые во время войны давали деньги на оружие для гетто.
Председательствующий приветствует его, и начинается дискуссия. О памяти. Что такое человеческая память, и нужно ли ставить памятники или лучше строить дома - эдакие литературные дилеммы. Так что он очень старательно за собой следил, чтобы не ляпнуть чего-нибудь неподходящего, чего-нибудь вроде: "А какое это сейчас имеет значение?" Он не имел права так их огорчать. "Осторожно, - повторял он себе, - придержи язык, у них уже на глазах слезы. Они давали деньги на оружие и ходили к президенту Рузвельту, спрашивали, правда ли все, что рассказывают про гетто, так что уж, пожалуйста, будь великодушен".
(Это было, вероятно, после одного из первых донесений "Вацлава", Тося Голиборская тогда только-только выкупила его из гестапо за свой персидский ковер; донесение в виде микрофильма курьер провез в зубе под пломбой, и через Лондон оно попало в США, но им там трудно было поверить в эти тысячи перетопленных на мыло и тысячи сгоняемых на Умшлагплац, поэтому они отправились к своему президенту спросить, можно ли серьезно относиться к подобным вещам. )
Ну и он был великодушен, позволял им умиляться и рассуждать о памяти, а теперь вдруг так больно всех задел: "Разве это можно назвать восстанием?"
Возвращаясь к рыбам. Во французском переводе, в еженедельнике "Экспресс", рыбы звучали как du poisson и мать Анелевича, еврейская торговка с Сольца, покупала un petit pot de peinture rouge 1. Ну разве такое можно воспринимать всерьез? Разве Анелевич, подкрашивающий peinture rouge жабры (les ouпes), - тот самый Анелевич?
1 Маленькую баночку красной краски
Это напоминает попытку рассказать английским родственникам о бабушке. умиравшей от голода во время варшавского восстания. Перед самой смертью набожная старушка просила что-нибудь поесть, ладно уж, пускай не кошерное, говорила она, пусть будет свиная отбивная.
Но весь разговор с английскими родственниками шел по-английски, так что бабушка попросила не отбивную, a pork-chop и, к счастью, сразу перестала быть той умирающей бабушкой. К счастью - потому что теперь уже можно было говорить о ней без надрыва, спокойно, как принято в культурном английском доме рассказывать за обедом разные занятные истории.
А люди, которые пишут письма, настаивают, что настоящий был все-таки тот Анелевич, с peinture rouge. Что-то в этом, видимо, есть, раз столько людей настаивают. И пишут, что нельзя рассказывать такие вещи о руководителе восстания.
- Слушай, - говорит он, - придется нам теперь быть начеку. И тщательно подбирать слова.
Ну что ж.
Будем тщательно подбирать слова и постараемся ничем никого не задеть.
В один прекрасный день раздается звонок. У телефона американский литератор, мистер С. Он в Варшаве. Виделся с Антеком и Целиной, но об этом - при мной встрече.
Ну - это уже дело серьезное. Можно не обращать внимания на то, что говорят все на свете, но мнением двух людей пренебречь нельзя, и люди эти как раз Целина и Антек. Заместитель Анелевича, представитель ЖОБа на арийской стороне, который вышел из гетто перед самым началом восстания, и Целина, которая была с ними в гетто все время, с первого дня, и вместе с ними ушла каналами.
До сих пор Антек молчал. А тут приезжает мистер С. и говорит, что видел его неделю назад.
У меня складывается впечатление, что Эдельман немного волнуется перед этой встречей. Как оказалось - напрасно. Антек - сообщил мистер С. заверяет его в своих дружеских чувствах и уважении и в целом, за исключением некоторых деталей, интервью одобряет.
"За исключением каких деталей?" - спрашиваю я у мистера С.
Антек, например, сказал, что вовсе не вести человек участвовало в восстании. Их было больше - пятьсот, даже шестьсот.
- Антек утверждает, что вас было шестьсот. Может быть, исправим это число?
- Нет, - говорит Эдельман. - Нас было двести двадцать.
- Но Антеку хочется, мистеру С. хочется, всем очень хочется, чтобы вас было хоть немножко больше... Исправим?
- Да это же не имеет значения, - говорит Эдельман со злостью. Неужели вы все и вправду не можете понять, что это уже не имеет значения!
Ага, и еще кое-что. Ну конечно, еще история с рыбами.
Не Анелевич их подкрашивал, а его мать. "Запишите это себе, - говорит мне мистер С., литератор, - это очень важно".
Возвращаюсь к тому, что нужно тщательно подбирать слова. Через три дня после выхода из гетто Целеменский отвел его к представителям политических партий, которые хотели выслушать отчет о восстании. Он был единственным оставшимся в живых членом штаба и заместителем Анелевича - пришлось докладывать. "За эти двадцать дней - говорил он, - можно было убить больше немцев и спасти больше своих. Но, - говорил он, - мы не были толком обучены и не знали правил ведения боя. Кроме того, - говорил он, - немцы тоже умели хорошо драться".
А те переглядывались, не произнося ни слова, и наконец один из них сказал: "Надо его понять, это ж не нормальный человек. Это развалина".
Оказывается, он говорил не так, как следовало бы говорить.
"А как следует говорить?" - спросил он.
Говорить следует с ненавистью, с пафосом, переходя на крик, - нет иного способа выразить все это, кроме как криком.
Так что он с самого начала не годился в рассказчики, потому что не умел кричать. И в герои тоже не годился, потому что ему был чужд пафос.
Вот уж поистине невезение.
Единственный, который уцелел, не годился в герои.
Поняв это, он тактично замолчал. И молчал довольно долго, тридцать лет, а когда наконец заговорил, сразу стало ясно, что для всех было бы лучше, если б он продолжал молчать.
На встречу с представителями партий он ехал на трамвае, впервые после выхода из гетто ехал на трамвае, и тогда с ним произошла страшная вещь. Ему безумно захотелось не иметь лица. И не потому, что кто-то мог бы обратить на него внимание и выдать, нет, он просто почувствовал, что у него отталкивающее, черное лицо. Лицо с плаката "ЕВРЕИ - ВШИ - СЫПНОЙ ТИФ". А у всех, кто стоит вокруг, светлые лица. Вокруг красивые, спокойные люди; они могут быть спокойны, потому что исполнены сознания своей светлой красоты.
Он сошел с трамвая на Жолибоже, возле небольших домишек, улица была пуста, только одна старушка поливала в садике цветы. Она поглядела на него из-за проволочной ограды, а он старался идти так, будто его почти нет, старался занимать как можно меньше места в этом залитом солнцем пространстве.
Сегодня по телевизору показывали Кристину Крахельскую. У нее тоже были светлые волосы. Она позировала Нитшовой 1 для памятника Сирены, писала стихи, пела думки и погибла среди подсолнечников во время варшавского восстания.
1 Нитшова Людвика - известный скульптор, автор, в частности, памятника Варшавской Сирены, стоящего над Вислой; Сирена с мечом в одной и щитом в другой руке - герб Варшавы.
Какая-то женщина рассказывала о ней: Кристина бежала садами, но была такая высокая, что не могла, даже пригнувшись, укрыться за этими подсолнечниками.
Итак, значит, теплый августовский день. Она сколола на затылке свои длинные светлые волосы. Написала: "Эй, ребята, к оружью штыки", перевязала раненого, а теперь бежит, освещенная солнцем.
Какая прекрасная жизнь и прекрасная смерть Смерть поистине эстетическая. Только так надлежит умирать. Но так живут и умирают красивые и светлые люди. Черные и некрасивые живут и умирают неэффектно: в страхе и темноте.
(У женщины, которая рассказывает о Крахельской, пожалуй, можно было бы прятаться. Она не накрашена, давно не заглядывала в парикмахерскую, наверняка - этого не видно по телевизору - широковата в бедрах и по горам ходит, обвязав вокруг пояса свитер. Мужу даже незачем было бы знать, что она кого-то прячет, только следовало вести себя осторожно и днем, между половиной четвертого и четырьмя, не занимать уборную. У него очень регулярно работает желудок, и туалетом он пользуется сразу же по возвращении домой, еще до обеда. )
Черные и некрасивые лежат, ослабев от голода, в сырых постелях и ждут, покуда кто-нибудь принесет им овсянку на воде или чего с помойки. Все серое - волосы, лица, постель. Карбидную лампу жгут бережливо. Их дети на улице вырывают у прохожих из рук свертки в надежде, что там окажется хлеб, и мгновенно все пожирают. В больнице распухшим от голода малышам дают ежедневно по пол-яйца в порошке и по таблетке витамина "С" - дележкой занимаются врачи, чтобы не травить душу санитарке, которая тоже распухла. (Только медицинскому персоналу больницы полагался продовольственный паек: пол-литра супа и шестьдесят граммов хлеба на человека. На специальном собрании было решено отказаться от двухсот граммов супа и двадцати граммов хлеба и разделить их между истопниками и санитарками. Таким образом все получали поровну: по триста граммов супа и сорок - хлеба. ) На Крохмальной, 18, тридцатилетняя женщина, Ривка Урман, отгрызла кусочек от своего сына, Берко Урмана, двенадцати лет, накануне умершего от голода. Люди во дворе обступили ее молча, в гробовой тишине. У нее были серые всклокоченные волосы, серое лицо и безумные глаза. Потом приехала полиция и составила протокол. На Крохмальной, 14, нашли на улице разлагавшийся труп ребенка, подброшенный матерью, Худесой Боренштайн, из квартиры номер 67, ребенка звали Мошек. (Погребальные дроги общества "Вечность" увезли труп, а Боренштайн Худеса призналась, что подбросила его, потому что община отказывается хоронить бесплатно, да и она сама тоже скоро умрет. ) Людей водят в баню, чтоб совсем не завшивели. Перед баней на Спокойной люди ждали на улице день и ночь, а когда утром привезли суп только для детей, пришлось вызвать полицию, чтобы она разогнала толпу, вырывавшую у этих детей еду.
Смерть от голода была столь же неэстетична, как жизнь. "Некоторые засыпают на улице с куском хлеба во рту или при попытке произвести физическое усилие, например, когда пускаются бежать, чтобы раздобыть хлеб".
Это фрагмент научного труда.
Врачи в гетто занимались исследованием голода, потому что механизм голодной смерти был тогда медицине неясен и нельзя было упускать подвернувшуюся возможность. Притом возможность исключительную. "Никогда еще, - писали они, - медицина не располагала экспериментальным материалом в таком обилии".
Для врача эта проблема интересна и сегодня.
- Взять, к примеру, - говорит доктор Эдельман, - нарушение водно-белкового обмена в организме. Пишут они там что-нибудь насчет электролитов? - спрашивает он. - Вместе с водой в соединительную ткань уходят калий и соли. Проверь, догадались ли они о роли белка.
Нет, насчет электролитов они ничего не пишут. С огорчением отмечают, что им не удалось установить столь интересного для врача механизма образования отеков при болезни голодания.
Возможно, они бы докопались до роли белка, если б им не пришлось внезапно прервать работу, - а они ее, к сожалению, прервали, в чем оправдываются во вступительной части. Они не смогли продолжить исследования, "поскольку подверглось уничтожению научное сырье человеческий материал". Началась ликвидация гетто.
Сразу же после уничтожения "сырья", впрочем, погибли и сами исследователи.
Жив только один из них: доктор Теодозия Голиборская. Она изучала обмен веществ в состоянии покоя у голодных людей.
Она пишет мне из Австралии, что хотя и знала по литературе о нарушении обмена веществ в состоянии покоя при голодании, но не думала, что интенсивность снижается до такой степени; она это связывает с уменьшением числа и глубины дыхательных движений, то есть с малым количеством кислорода, потребляемого организмом в состоянии голода.
(Я спрашиваю у доктора Голиборской, пригодились ли впоследствии ей как врачу эти исследования. Она пишет, что нет, не пригодились, так как все больные, которых она лечила в Австралии, были сыты или даже перекормлены. )
А вот и некоторые результаты исследований, представленные в работе "Болезнь голодания. Клинические исследования голода, проведенные в варшавском гетто в 1942 году".
Мы различаем три степени истощения: I степень, при которой имеет место потеря избыточного жира; люди при этом выглядят моложе своего возраста. "С этим явлением мы часто встречались в довоенное время после возвращения пациентов из Карлсбада, Виши и т. д. " Ко II степени истощения относятся почти все наблюдавшиеся нами случаи. Исключение составляют случаи III степени - дистрофия, являющаяся чаще всего предсмертным состоянием.
Перейдем к описанию изменений в отдельных системах и органах.
Вес составлял в среднем от 30 до 40 кг и был на 20-25 проц. ниже довоенного. Самый низкий вес - 24 кг (у тридцатилетней женщины).
Кожа бледная, иногда бледно-синяя.
Ногти, особенно на руках, когтеобразные...
- (Возможно, мы говорим об этом излишне подробно и чересчур долго, но это потому, что непременно нужно понять, какова разница между прекрасной жизнью и жизнью неэстетичной и между прекрасной и неэстетичной смертью. Это очень важно. Ведь все, что произошло впоследствии - девятнадцатого апреля 1943 года, - было вызвано стремлением умереть прекрасной смертью.)
Отеки появляются прежде всего на лице в области век, на ступнях, наконец у некоторых наблюдается равномерная отечность всего тела. При уколе из подкожно-жировой клетчатки легко выделяется жидкость. Ранней осенью отмечена склонность к отморожению пальцев рук и ног.
Лицо лишено выражения, похоже на маску.
Наблюдается очень обильная растительность на всем теле, в особенности у женщин, на лице - в виде усов и бакенбардов, иногда происходит оволосение век. Кроме того, отмечен рост ресниц...
Психическое состояние характеризуется снижением интеллекта.
Из деятельных, энергичных люди превращаются в апатичных и вялых. Их почти все время клонит в сон. О голоде они не помнят, не осознают, что хотят есть, однако при виде хлеба, сладостей или мяса внезапно становятся агрессивны и с жадностью пожирают еду, несмотря на то что могут быть за это избиты, а спастись бегством не в состоянии.
Переход от жизни к смерти медленный, почти незаметный. Смерть подобна физиологической кончине от старости.
Материалы вскрытия. (Учтены случаи полного вскрытия в количестве 3282. )
Цвет кожи у людей, умерших от голода: бледный или мертвенно-бледный 82, 5 проц. случаев, темный или коричневый - 17 проц.
Отеки обнаружены у одной трети всех подвергнутых вскрытию, преимущественно на нижних конечностях. Туловище и верхние конечности отекают реже. В большинстве случаев отечность наблюдалась у людей с бледной кожей. Напрашивается вывод, что бледная кожа сопутствует отекам, а коричневая - сухому истощению.
Выдержки из протокола вскрытия (М. прот. вскр. 8613):
"Женщина, 16 лет. Клинический диагноз: Inanitio permagna. Питание оч. скудное. Мозг 1300 гр., очень мягкий, отекший. В брюшной полости ок. 2 литров желтоватой прозрачной жидкости. Сердце - меньше кулака покойной".
Часты случаи атрофии отдельных органов.
Как правило, атрофии подвергаются сердце, печень, почки и селезенка.
Атрофия сердца констатирована в 83 проц. случаев, атрофия печени - в 87 проц., атрофия селезенки и почек - в 82 проц. Атрофии подвергаются кости, которые становятся пористыми и мягкими.
Значительнее всего уменьшается печень - от примерно двух килограммов у здорового человека до пятидесяти четырех граммов.
Самый низкий вес сердца составлял сто десять граммов.
Только мозг почти не уменьшается и весит по-прежнему около тысячи трехсот граммов.
В это же самое время Профессор был хирургом в Радоме, в больнице св. Казимира. (Профессор - высокий, седоватый, элегантный. Очень красивые руки. Любит музыку, сам когда-то с удовольствием играл на скрипке. Знает кучу иностранных языков. Его прадед был наполеоновским офицером, а дед повстанцем. )
В ту больницу каждый день привозили по крайней мере одного раненого партизана.
У партизан в основном были прострелены животы. Тех, кто получал ранения в голову, не всегда удавалось довезти. Так что Профессор оперировал желудки, селезенки, мочевые пузыри и толстые кишки, за день он мог прооперировать тридцать, сорок животов.
Летом сорок четвертого начали привозить грудные клетки, потому что в Варке был развернут плацдарм. Много привозили грудных клеток развороченных шрапнелью, или осколком гранаты, или обломком фрамуги, вколоченной снарядом в грудь. Легкие и сердца вылезали наружу, надо было как-то их залатать и впихнуть на место.
Когда же январское наступление покатилось на запад - прибавились еще и головы: армия имела транспорт и раненых привозили вовремя.
- Хирург должен постоянно упражнять пальцы, - говорит Профессор. - Как пианист. А у меня была ранняя и богатая практика.
Война - великолепная школа для молодого хирурга. Профессор (благодаря партизанам) приобрел колоссальную сноровку в оперировании животов, благодаря фронту - в оперировании голов, но самую важную роль сыграла Варка.
Когда Варку превратили в плацдарм, Профессор впервые увидел открытое бьющееся сердце.
До войны никто не видел, как бьется сердце, разве что у животных, да и то не часто: кому захочется мучить животное, раз все равно медицине это никогда не пригодится. Только в сорок седьмом в Польше впервые была хирургическим путем вскрыта грудная клетка, и сделал это проф. Крафорд, специально прибывший из Стокгольма, но и он не вскрыл даже перикарда. Все тогда как зачарованные глядели на околосердечную сумку, которая ритмично пульсировала, словно в нее запрятался маленький живой зверек, и только Профессор - а вовсе не Крафорд, - только один он точно знал, как выглядит то, что беспокойно шевелится в сумке. Потому что только он, а не всемирно известный шведский гость, вытаскивал из крестьянских сердец обрывки тряпок, осколки пуль и обломки оконных фрамуг, благодаря чему, кстати, всего пять лет спустя, двадцатого июня пятьдесят второго года, сумел вскрыть сердце некоей Геновефы Квапиш и прооперировать стеноз митрального клапана.
Существует тесная и закономерная связь между сердцами времен Варки и всеми прочими, которые он оперировал потом, - сюда, разумеется, относится и сердце пана Рудного, мастера по бассонным машинам, и сердце пани Бубнер (чей покойный супруг был активным членом иудейской общины, благодаря чему пани Бубнер сохраняла полное спокойствие перед операцией и даже успокаивала врачей. "Пожалуйста, не волнуйтесь, - говорила она им, - мой муж в прекрасных отношениях с Богом, уж он там наверняка все устроит как надо"), и сердце пана Жевуского, председателя Автоклуба, и еще много, много других сердец.
Рудному пересадили в сердце вену из ноги, чтобы расширить путь крови, когда у него начинался инфаркт. Жевускому пересадили такую вену, когда инфаркт уже произошел. Пани Бубнер изменили направление кровотока в сердце...
Страшно ли Профессору перед такой операцией?
О, да. Очень. Он чувствует страх здесь, вот тут, посередине.
И всякий раз надеется, что в последнюю минуту что-нибудь ему помешает: терапевты запретят, пациент передумает, может быть даже он сам убежит из кабинета...
Чего боится Профессор? Бога?
О, да, Бога он очень боится, но не больше всего на свете.
Боится, что пациент умрет?
Этого тоже, но он знает - и все знают, - что без операции больной все равно умрет, тут нет сомнений.
Так чего же он боится?
Он боится, что коллеги скажут: ОН ЭКСПЕРИМЕНТИРУЕТ НА ЧЕЛОВЕКЕ. А это самое тяжкое обвинение из всех, какие могут быть предъявлены.
У врачей есть своя квалификационная комиссия, и Профессор рассказывает про одного хирурга, который когда-то сбил ребенка, тут же в своей машине отвез в свое отделение и вылечил. Малыш здоров, у матери нет претензий, однако комиссия сочла, что лечение ребенка в собственном отделении противоречит этике и врач заслуживает наказания. Хирург был лишен возможности работать по профессии и вскоре умер от сердечного приступа.