Пожиратели мертвых (13-й воин)

Я спросил переводчика, какова природа страшной напасти, обрушившейся на северное королевство. На это он сказал:

– У этого зла нет имени, которое я мог бы тебе назвать[8].

Переводчика, равно как и многих других норманнов, слова Вульфгара взволновали не на шутку. Более того, я заметил, что и сам Беовульф как-то помрачнел и о чем-то всерьез задумался. Я все же поинтересовался у переводчика, как хотя бы в общих чертах можно описать нависшую над северным королевством опасность. Он ответил:

– Нельзя произносить эти слова, ибо названы они запретными. Одно лишь упоминание названия может вызвать демонов и обрушить на нас всю их силу. – Судя по его голосу и выражению лица, я понял, что мой переводчик боится даже намеками говорить на эту тему и даже лишний раз коснуться ее хотя бы мысленно. В момент нашего разговора он даже побледнел, поэтому я решил не упорствовать и прекратил свои расспросы.

Беовульф, сидевший на высоком каменном троне, хранил молчание. Более того, все собравшиеся в доме воины, вассалы, рабы и слуги также молчали. Сам же посланник Вульфгар стоял посреди зала с опущенной головой в ожидании какого-либо ответа. Никогда еще мне не приходилось видеть всегда веселых и жизнерадостных норманнов такими мрачными и подавленными.

В это время в зал вошла сгорбленная старуха, именуемая ангелом смерти, и уселась рядом с Беовульфом. Из принесенного с собой кожаного мешочка она вынула несколько костей – были ли это кости человека или животного, я не знаю – и бросила эти кости на землю. Произнося заклинания, старуха несколько раз провела рукой над лежащими на полу костями.

Неоднократно кости были подняты с земли, а потом опять брошены, и этот ритуал сопровождался все новыми и новыми заклинаниями, читаемыми нараспев. Наконец гадание было окончено, и старуха заговорила, обращаясь к Беовульфу.

Я шепотом попросил толмача, чтобы он хотя бы в общих чертах рассказал, о чем она говорит, но он, к моему удивлению, не обратил на мою просьбу никакого внимания. Ему в эти минуты было совсем не до меня.

Затем Беовульф встал, поднял кубок и обратился к собравшимся ратникам и воинам с довольно продолжительной речью. После паузы он стал называть одно за другим имена воинов, которые вставали со своих мест, подходили к Беовульфу и занимали места рядом с ним. Не все имена были названы Беовульфом; я насчитал одиннадцать, а затем он выкрикнул и собственное имя.

Заметил я и то, что такой ход событий изрядно обрадовал Торкеля, который даже сразу стал вести себя как-то по-королевски. Беовульф же не обращал на него внимания и не выказывал в его адрес ни злобы, ни раздражения. Торкель явно потерял для него какое-либо значение и интерес, и это при том, что всего несколько минут назад напряженная враждебность, возникшая между ними, буквально висела в воздухе и была очевидна даже мне.

Затем, к моему изумлению, все та же старуха – так называемый ангел смерти – ткнула в мою сторону корявым пальцем, произнесла какие-то заклинания и после этого без дальнейших слов покинула зал. Только теперь наконец заговорил мой переводчик. Вот что он мне сказал:

– Беовульф призван богами уехать отсюда, причем немедленно, забыв обо всех своих делах и заботах. Ему предназначено стать героем, который, если будет на то воля богов, отведет смертельную угрозу от северного королевства. Это уже решено, как решено и то, что он берет с собой одиннадцать храбрых воинов. А еще он должен взять с собой тебя.

Все еще не понимая, насколько серьезно изменилось мое положение, я попытался возразить и объяснить через переводчика, что у меня есть поручение от моего повелителя – халифа и что я должен следовать в царство булгар, не задерживаясь по дороге.

– Все сказано ангелом смерти, – спокойно произнес переводчик. – В отряде Беовульфа должно быть тринадцать человек, и один из них должен быть иноземцем, а не норманном, так что тебе и суждено стать этим тринадцатым.

Я возразил, что я на самом деле вообще никакой не воин. Я привел все доводы и аргументы, которые, с моей точки зрения, могли быть поняты и приняты во внимание этими грубыми дикарями. Я потребовал, чтобы толмач передал мои слова Беовульфу, но он в ответ просто отвернулся и вышел из зала, бросив мне напоследок через плечо:

– Собирайся в дорогу и не мешкай. Вы отправляетесь в путь завтра на рассвете.

ПУТЕШЕСТВИЕ В ДАЛЕКУЮ СТРАНУ

Вот таким образом, не по моей воле, было прервано мое путешествие в царство Йилтавара, правителя Сакалибы, и вот почему я не смог оправдать доверие аль-Муктадира, повелителя правоверных и халифа Города Мира. Я дал все возможные в моем положении объяснения и указания Дадиру аль-Хурами, а также посланнику Абдалле ибн-Басту аль-Хазари и, конечно, придворным Такину и Барсу. Затем я был вынужден расстаться с ними, и какова была их дальнейшая судьба и увенчалось ли успехом их посольство, мне так и осталось неведомо.

Что касается меня самого, то я считал в тот день, что могу смело записывать себя в покойники. Словно в могилу, ступил я на палубу одного из норманнских кораблей, который поднял парус и направился вверх по реке Волге – в далекий путь на север, с двенадцатью викингами на борту. Вот как звали их:

Беовульф, вождь и командир; его заместитель, или капитан, Эхтгов; его воины и представители знатных родов – Хиглак, Скельд, Вит, Ронет, Хальга; его храбрые ратники и бойцы – Хельфдан, Эдгто, Ретел, Хальтаф и Хергер[9]. Был среди них и я – не владеющий их языком и лишенный возможности понимать их и вообще все происходящее, поскольку человек, который до того был моим переводчиком, остался в лагере на берегу Волги. Редким везением или же особой милостью Аллаха можно объяснить то, что среди отправившихся в путь викингов был один воин, по имени Хергер, отличавшийся от всех остальных любознательностью и некоторой образованностью: на мое счастье, он довольно сносно изъяснялся на латыни. С его помощью я мог общаться с остальными викингами, его же спрашивал и обо всем, что мне было непонятно в их поведении и поступках. Хергер был еще молод и отличался на редкость веселым нравом; он находил смешную сторону буквально во всем, что происходило с нами, и считал своим долгом шутить по каждому поводу. Особенно сильный приступ веселья вызвало у него мое мрачное настроение в первый день путешествия.

Сами норманны считают себя лучшими мореплавателями в мире, и в их речах и сказаниях я действительно не раз замечал большую любовь к океану и морским путешествиям. Что касается нашего корабля, то выглядел он так: в длину достигал двадцати пяти шагов, а в ширину – чуть более восьми. Построен он был на редкость грамотно и надежно. Основным материалом служила древесина дуба. Вся ладья была выкрашена в черный цвет. На мачте закреплялся прямой квадратный парус из плотной ткани, а в качестве снастей викинги использовали кожаные канаты, сделанные из тюленьих шкур[10]. Рулевой нес вахту на небольшой платформе у кормы и работал веслом, закрепленным в борту ладьи – так, как это было заведено у римлян. На судне были установлены скамьи для гребцов, но я ни разу не видел, чтобы мои спутники брались за весла; все время пути мы продвигались вперед, искусно маневрируя под парусом. На носу корабля находилась вырезанная из дерева голова какого-то морского чудовища, как это нередко можно увидеть на норманнских судах; соответственно, корма была украшена хвостом этого неведомого зверя. Ладья была на редкость устойчива на воде и достаточно удобна для длительного плавания. Уверенность моих попутчиков в своем судне воодушевила и меня.

Рядом с площадкой рулевого было устроено некое подобие подвесной кровати: груда шкур на куске растянутой над палубой сети. Это была, если так можно выразиться, постель, предназначенная Беовульфу; остальные воины спали где придется, лишь заворачиваясь в теплые шкуры, и так же был вынужден поступать я.

Три дня мы плыли вверх по реке, миновав при этом много мелких поселений и временных лагерей у кромки воды. Ни разу за эти дни мы не причалили к берегу. Затем мы поравнялись с большим поселением, находившимся в том вместе, где русло Волги делает крутой изгиб. По моим приблизительным подсчетам, здесь жила не одна сотня, а может быть, и тысяча человек, и город имел большие размеры, а находившаяся в центре его, на холме, крепость – называемая на местном языке кремль – с земляными стенами-валами и частоколом внушала уважение своей мощью. Я спросил у Хергера, что это за место. Вот что он мне сказал:

– Это город Булгар, столица царства народа Сакалибы. А крепость – это кремль Йилтавара, царя Сакалибы.

Услышав это, я воскликнул:

– Так это же тот самый город и тот самый царь, к которому я был направлен в качестве посланника моим халифом!

Со всем доступным мне красноречием, подтвержденным жестами и умоляющим выражением лица, я попытался убедить своих попутчиков в том, чтобы они позволили мне сойти на берег и исполнить миссию, возложенную на меня халифом; не найдя отклика своим просьбам, я сменил их настойчивыми требованиями и даже продемонстрировал гнев – разумеется, в той мере, в какой осмелился на это, находясь в обществе дюжины отчаянных, безжалостных головорезов.

Как и следовало ожидать, норманны не обратили на мои слова никакого внимания. Хергер не отвечал на мои просьбы и не реагировал на мои требования. В конце концов он просто рассмеялся мне в лицо и продолжал заниматься своим делом – управлять парусом при помощи кожаных канатов. В итоге норманнская ладья проплыла мимо Булгара, столицы Сакалибы, так близко к берегу, что я слышал крики купцов на пристанях и блеянее продаваемых овец. Тем не менее я был бессилен что-либо сделать и лишь провожал глазами оставшийся позади город. Не прошло и часа, как и созерцание Булгара оказалось мне недоступно: столица Сакалибы, как я уже упоминал, стоит в излучине Волги, и, двигаясь вверх по течению реки, мы очень скоро потеряли город из виду за поворотом русла. Вот так я попал в Булгарию и покинул ее, даже не сойдя на ее берега.

Вполне вероятно, что читатель иже запутался в географических названиях и оказался сбит с толку. Современная Болгария – это одна из балканских стран; она граничит с Грецией, Югославией, Румынией и Турцией. Но в период с девятого по пятнадцатый век на берегах реки Волги существовало другое государство со сходно звучавшим названием – Булгария. Она находилась примерно в 600 милях к востоку от современной Москвы, и именно туда был направлен Ибн Фадлан. Булгария на Волге представляла собой не слишком структурированное государство, обладавшее тем не менее в ту эпоху определенным политическим весом. К тому моменту, как его столица Булгар была взята монголами (это случилось в 1237 году), это был богатый город на оживленном перекрестке торговых путей. Принято считать, что поволжскую Булгарию и балканскую Болгарию населяли близкородственные народы, потомки этнической группы, мигрировавшей по двум направлениям с побережья Черного моря в период 400-600 гг. нашей эры, но исследователи не обладают достаточными свидетельствами, чтобы делать какие-то определенные выводы по этому вопросу. Считается, что древний Булгар находился примерно в районе современного города Казань.

Еще восемь дней мы плыли по реке Волге, берега которой становились все более высокими – со скалами и утесами, подходившими вплотную к воде. Затем мы подошли к тому месту, где в Волгу впадает другая река, которую норманны называют Окер. Сюда, в этот левый приток, мы и направили нашу ладью. От места слияния двух рек мы плыли вверх по течению еще десять дней. Здесь было очень холодно, дули сильные ветры, а во многих местах еще лежал снег. Эту землю, большая часть которой покрыта густыми лесами, норманны называют Вада.

Затем мы прибыли в поселение норманнов, именуемое Массборг. Это не столько город, сколько временный лагерь, застроенный небольшим количеством деревянных домов норманнского образца; поселение существует благодаря тому, что проезжие купцы приобретают у местных жителей запасы провизии на дальнейшую дорогу. Здесь, в Массборге, мы оставили нашу ладью и пересели на лошадей. Следующие восемнадцать дней мы ехали верхом. Мы продвигались по сильно пересеченной, а попросту говоря, гористой местности, погода стояла чрезвычайно холодная, и все эти трудности и лишения дальнего путешествия изрядно подточили мои силы. Обычно северяне стараются не совершать переходов по ночам, а двигаются лишь в светлое время суток. По большей части на веслах или под парусом они также плавают при свете дня, предпочитая каждый вечер высаживаться на берег и коротать ночь у костра в ожидании рассвета, чтобы отправиться дальше.

Но этот обычай нисколько не облегчил моих мучений: к моему удивлению, в это время года ночи здесь, на Севере, становятся настолько короткими, что едва можно успеть сварить мясную похлебку на ужин. Не раз и не два, стоило мне только погрузиться в сон, как кто-либо из норманнов будил меня со словами: «Вставай, уже рассвело. Мы должны ехать дальше». Впрочем, в таких холодных краях сон прямо на земле тоже не способствовал отдыху и восстановлению сил.

Хергер объяснил мне, что в этой северной стране летом дни очень длинны, а ночи коротки, зимой же, напротив, ночи чрезвычайно длинны, и лишь в течение небольшого периода в году день и ночь примерно равны по длительности. Затем он предложил понаблюдать за ночным небом и посмотреть на небесный занавес; в один вечер я не стал ложиться спать и действительно увидел, как на небосводе засверкали бледные огни: эти сполохи были зеленого и желтого, а иногда синего цвета и напоминали занавес, сотканный из света и подвешенный высоко в воздухе. Я был потрясен этим зрелищем, но норманны, как видно, привыкли к нему и не находят в нем ничего особенного.

Еще пять дней мы ехали по горам и затем оказались в дремучих лесах. Вообще леса на Севере поражают холодным климатом, гигантскими размерами деревьев и густотой подлеска. В некоторых местах этой сырой и холодной страны пейзаж настолько сочного зеленого цвета, что от этой яркости начинают с непривычки болеть глаза; впрочем, в других местах цвет леса становится бурым и даже почти черным, отчего сам лес приобретает зловещий вид.

Еще семь дней мы ехали по лесу, и почти все это время шел сильный дождь. Как я понял, дожди здесь не только часто идут, но и отличаются обильностью; порой мне казалось, что еще немного – и я утону в этих потоках беспрерывно льющейся воды, как если бы меня бросили в реку или море. У меня было такое ощущение, что я насквозь пропитался дождевой водой.

Родившийся и проживший большую часть жизни в жаркой пустынной местности, Ибн Фадлан, разумеется, был больше всего поражен яркостью и разнообразием оттенков зелени в пейзаже, а также проливными дождями.

В лесах норманны не опасаются нападения разбойников или грабителей. Не знаю, что тому причиной: их уверенность в собственных силах или отсутствие в лесах каких-либо разбойников. По крайней мере, мы за все время путешествия не встретили ни одного. Северные земли вообще мало заселены, насколько я понял за время моего пребывания в этих краях. Порой мы ехали семь, а то и десять дней, и нам по дороге не попадались ни деревни, ни отдельные крестьянские дома, ни вообще какое-либо человеческое жилище.

Распорядок нашего путешествия был следующий: рано утром мы вставали и, не совершая никаких омовений, садились верхом на лошадей и скакали до полудня. Затем кто-либо из воинов отправлялся на охоту и приносил дичь или мелкого зверя. Если шел сильный дождь, то добычу съедали прямо сырой. Порой дождь шел по нескольку дней кряду, и поначалу я воздерживался от употребления такого мяса – во первых, сырого, а во-вторых, принадлежавшего животному, умертвленному не в соответствии с dabah[11], но по прошествии некоторого времени я, чтобы не ослабеть от голода, стал есть ту же пищу, что и мои попутчики. При этом я неизменно повторял про себя «во имя Господа Бога», и мне остается только надеяться на то, что Аллах внял моим молитвам и не покарает за вынужденное отступление от правил, предписанных каждому правоверному мусульманину. Если дождя не было, то норманны разжигали костер. Делали они это с помощью маленького уголька, который, тщательно оберегая, несли с собой от одной стоянки до другой. В таких случаях мясо можно было приготовить. Ели мы также ягоды и какие-то травы, названия которых мне неизвестны. После обеда мы вновь отправлялись в дорогу и скакали всю оставшуюся часть дня вплоть до самого вечера, когда начинало темнеть. Тогда мы останавливались на ночлег и снова готовили пищу.

Много раз мы были вынуждены ночевать под дождем. Пытаясь от него спрятаться, мы искали убежища под густыми кронами больших деревьев. Тем не менее просыпались мы насквозь мокрыми, а шкуры, в которые мы заворачивались, можно было выжимать, словно их только что вынули из воды. Норманны не выражали никакого недовольства по поводу такой погоды и вообще были все время жизнерадостны и веселы; жаловался на лишения и неудобства лишь один я, причем жаловался постоянно и эмоционально. Они не обращали на меня никакого внимания.

Например, однажды я сказал Хергеру:

– Дождь очень холодный. Он рассмеялся:

– Ну как дождь может быть холодным? Холодно тебе, и поэтому тебе плохо и грустно. А дождь не может быть ни холодным, ни плохим.

Я понял, что он говорит эту чушь совершенно серьезно и действительно так думает. С его точки зрения, глупы были мои рассуждения. Тем не менее я остался при своем мнении.

Как-то поздно вечером у нас состоялся следующий разговор.

– Во имя Господа Бога, – негромко сказал я, приступая к еде, и Беовульф, услышав это, обратился к Хергеру и велел ему выяснить, что именно я сказал. Я ответил Хергеру, что, согласно моей вере, любая еда должна быть освящена краткой молитвой и что я так поступаю, соблюдая обряды, предписанные мне моей религией. Выслушав перевод Хергера, Беовульф уточнил:

– Значит, так принято у арабов? На этот вопрос я ответил:

– Нет, на самом деле освятить добычу должен тот, кто убил животное, предназначенное в пишу. Я же произношу свою краткую молитву лишь для того, чтобы не проявить неуважения к божественным заповедям[12].

Не знаю, что смешного нашли норманны в моих словах. Но почему-то они громко расхохотались. Потом Беовульф вновь обратился ко мне с вопросом:

– Ты умеешь рисовать звуки?

Я не сразу понял, что он имеет в виду, и переспросил Хергера. Мы обменялись несколькими уточняющими фразами, и наконец я уяснил, что предводитель викингов спрашивал, умею ли я писать. Оказывается, норманны называют арабский язык звуками или шумом в силу полной его для них непонятности. Я ответил Беовульфу, что умею писать и, разумеется, читать.

Он сказал, чтобы я написал ему что-нибудь прямо на земле. При свете вечернего костра я взял подходящую палочку и написал: «Велик Аллах». Все норманны с явным удивлением разглядывали надпись. Мне велели произнести вслух то, что написано, и я это сделал. Дольше всех смотрел на надпись Беовульф, сидя в задумчивости у костра, склонив голову на грудь.

Хергер спросил меня:

– Какому богу ты молишься?

Я ответил, что верую в единого Бога, имя которому Аллах.

– Одного бога не может быть достаточно, – возразил Хергер.

Наутро мы отправились в путь и проехали еще день, стали лагерем на ночь, затем проскакали еще день, и уже у костра на следующий вечер Беовульф начертил на земле то, что я написал перед ним два дня назад, и велел мне прочесть.

Я произнес вслух все те же слова:

– Велик Аллах.

Беовульф вполне этим удовлетворился, потому что, как я понял, он решил таким образом устроить мне проверку и выяснить, не обманываю ли я их. Не умея читать сам, он просто запомнил переплетение линий, изображенное мною на земле, и затем воспроизвел эти знаки по памяти.

Теперь Эхтгов, второй человек в отряде, помощник Беовульфа, человек суровый и не такой веселый, как все остальные, обратился ко мне через Хергера. Тот перевел:

– Эхтгов хочет знать, можешь ли ты записать своими знаками звуки его имени.

Я ответил, что могу, поднял с земли палочку и стал писать у костра. Буквально в следующую секунду Эхтгов подпрыгнул, выхватил у меня палочку и затоптал ногами то, что я успел написать. При этом он что-то грозно говорил.

Хергер сказал мне:

– Эхтгов не хочет, чтобы ты писал его имя, и ты должен пообещать, что никогда не будешь этого делать.

Я был удивлен такой реакцией, но прекрасно видел, что Эхтгов рассердился не на шутку. Остальные викинги также смотрели на меня беспокойно и сердито. Я пообещал через Хергера, что никогда не буду писать имен Эхтгова и остальных своих спутников. Услышав перевод моих слов, все явно вздохнули с облегчением.

Больше мое искусство письма в нашем отряде не обсуждалось, но Беовульф, как я понял, сделал для себя какие-то выводы и дал остальным воинам некоторые указания. Как бы то ни было, но с тех пор мне стали выделять больше еды, чем прежде, а если нам приходилось ночевать под дождем, то для меня оставляли место под самым раскидистым деревом.

Впрочем, не всегда мы ночевали в лесу, как и не всегда наш путь пролегал через лесные чащи. В некоторые леса Беовульф и его товарищи въезжали, не задерживаясь на опушке ни на минуту. Они порой скакали во весь опор прямо через лесные заросли, уверенные, что ничего плохого в этом лесу с ними случиться не может. В то же время на подходе к другим лесам Беовульф командовал сделать остановку, и каждый из воинов, спешившись, разжигал маленький костер и приносил своим божествам какую-то, пусть и скромную, хотя бы символическую жертву, будь то несколько сухарей или обрывок ткани. Лишь исполнив этот ритуал, они были готовы двигаться дальше. А в некоторые леса наш отряд вообще не углублялся. Мы объезжали эти чащобы по опушке, стараясь как можно быстрее обогнуть их.

Я спросил Хергера, почему мы так поступаем, на что он ответил: некоторые леса безопасны для путников, а некоторые – нет, но в дальнейшие разъяснения насчет того, в чем именно состоит эта разница и какие опасности таят леса, куда не рискуют заезжать даже такие храбрые воины, он не углублялся. Я повторил свой вопрос:

– Что же за опасность подстерегает нас в лесах, которые мы обходим стороной?

Его ответ был таков:

– Это то, чего ни один человек не может одолеть. То, что нельзя ни убить мечом, ни сжечь огнем, – и это может обрушиться на тебя, если зайдешь в такой лес.

– А откуда все это известно? – поинтересовался я.

Он засмеялся:

– Вы, арабы, всему хотите найти причины и разумное объяснение. Ваши души – просто мешки, набитые всякими доводами и причинами.

– А разве вас не беспокоят причины и объяснения? – удивился я.

– Все это бессмысленно и ни к чему хорошему не приводит. Мы говорим: человек должен быть умен в меру, но не слишком. Чересчур умный человек узнает свою судьбу заранее. Человек же, чей ум свободен от лишних забот, живет счастливо, а знание своей будущей судьбы еще никому не придавало спокойствия.

Я понял, что мне следует удовлетвориться этим ответом. За время, проведенное в дороге, я уже научился понимать Хергера и мог предугадать, собирается ли он продолжать тот или иной разговор. Порой я спрашивал его о чем-либо, и он давал ответ на мой вопрос. Если же ответ был мне непонятен, я продолжал свои расспросы, и Хергер с готовностью на них отвечал. Тем не менее бывали случаи, когда на свой вопрос я получал лишь короткий, односложный ответ, и при этом Хергер давал понять, что выбранная мною тема не представляется ему сколько-нибудь значимой или интересной. В таких случаях рассчитывать на дальнейшее обсуждение не приходилось. Если я пытался настаивать, мой собеседник ограничивался лишь отрицательным покачиванием головы.

Мы продвигались все дальше на север. Я могу лишь подтвердить, что во многих из этих лесов дикой северной земли человек действительно начинает испытывать безотчетное чувство страха. В чем тому причина, мне и по сей день неведомо. Ночами, сидя у костров, норманны рассказывают друг другу легенды и истории о драконах и прочих чудовищах, а также о своих предках, вступавших с ними в схватки и убивавших этих таинственных и зловещих обитателей леса. По их словам выходило, что нужно бояться кровожадных звероподобных созданий, обитающих в самой чаще этих лесов. Впрочем, сами они рассказывали свои легенды без какого бы то ни было страха, и лично я своими глазами не видел ни одного из описываемых ими чудовищ.

Однажды ночью я услышал какой-то рокот, который поначалу принял за гром. Однако мои спутники заявили, что это рык лесного дракона. Я не знаю, была ли это правда, и пишу лишь о том, что мне было сказано.

В северных странах холодный климат, постоянно идут дожди, а солнце выглядывает очень редко. Чаще всего небосвод затянут толстым слоем туч и облаков. Он кажется не голубым шатром, а низко нависшим потолком серого цвета. Люди, живущие в таком климате, лицом бледны, как лен, и имеют очень светлые волосы. После стольких дней пути я совсем перестал встречать загорелых или смуглых людей. Более того, обитатели деревень, через которые мы проезжали, оказывались просто поражены цветом моей кожи и черными волосами. Много раз бывало, что крестьянин, или его жена, или дочь подходили ко мне и осторожно трогали мою кожу, при этом стараясь потереть мои руки или даже щеки; Хергер со смехом объяснял, что они пытаются стереть краску, полагая, что без таких ухищрений человеческая кожа не может быть столь темного оттенка. Эти люди абсолютно невежественны и не имеют понятия о широте мира и многообразии народов, населяющих его. Иногда они настолько пугались моего внешнего вида, что даже не решались подойти ко мне близко. В одной деревне, названия которой я не знаю, ребенок, увидевший меня, настолько испугался, что заплакал и побежал к матери за защитой.

Увидев это, воины Беовульфа от души расхохотались. Впрочем, я стал замечать одну вещь: по мере продвижения на север мои спутники с каждым днем шутили и веселились все меньше и меньше. Постепенно они впадали во все более мрачное настроение. Хергер объяснил мне их подавленное состояние отсутствием крепких пьянящих напитков, которых мы были лишены на протяжении многих дней путешествия.

В каждом поселении, в каждом крестьянском доме Беовульф и его воины спрашивали, не найдется ли у хозяев чего-нибудь выпить.

Но, к их огромному сожалению и разочарованию, в этих бедных местах очень редко находился крепкий напиток. В конце концов от их жизнерадостности и веселья не осталось почти никакого следа.

Наконец мы доехали до деревни, в которой воины нашли достаточное количество опьяняющих напитков. Истосковавшиеся по ним, норманны напились допьяна в тот же миг. Они употребили несметное количество этих напитков, заливая в себя громадные кубки и не обращая внимания на то, что часть столь драгоценной для них влаги из-за спешки течет по подбородкам и даже проливается на одежду. Дело дошло до того, что суровый Эхтгов, самый мрачный воин в нашей компании, напился допьяна, еще сидя в седле, и упал, пытаясь слезть с лошади. Более того, раздраженный криками и странным поведением седока конь угодил ему копытом прямо в голову. Я не на шутку встревожился за его безопасность и уже готов был навеки попрощаться с этим членом отряда, но, к моему изумлению, Эхтгов только рассмеялся и пнул своего коня в ответ.

В этой деревне мы задержались на два дня. Я был очень удивлен этим, потому что до того мои спутники старались продвигаться на север как можно быстрее, не тратя даже лишнего часа на отдых. Но на два дня всякая спешка, равно как и цель путешествия, были забыты. Весь отряд погрузился в беспробудное пьянство, прерывавшееся только на время глубокого сна, похожего больше на забытье. Лишь на третий день Беовульф дал команду вновь отправляться в дорогу. Все воины, а также и я, мгновенно подчинились ему, и мы вновь отправились в дорогу. Никто из моих спутников нисколько не сожалел о двух потерянных днях, что мне казалось удивительным.

Сколько еще дней мы были в пути, я точно не помню. Я могу лишь сказать, что мы еще пять раз меняли уставших лошадей на свежих, расплачиваясь за них в деревнях либо золотом, либо маленькими зелеными раковинами, которые норманны ценят наравне с самыми дорогими драгоценными камнями. Наконец мы прибыли в деревню под названием Леннеборг, расположенную на берегу моря. Море, как и небо северных стран, оказалось серо-стального цвета, холодный колючий воздух имел горький привкус. Здесь, в Леннеборге, мы взошли на другой корабль.

Это судно по конструкции и внешнему виду было схоже с предыдущим, но больше его по размеру. По-норманнски оно называлось «Хосбокан», что переводится как «морская коза». По всей видимости, имелось в виду, что эта ладья должна прыгать с волны на волну так же легко и непринужденно, как прыгают по камням горные козы. Кроме того, такое название должно было свидетельствовать о быстроходности судна, потому что у этого народа коза считается животным не только ловким, но и умеющим быстро бегать, а потому служит одним из символов скорости.

При мысли, что нам придется плыть по этому морю, мне стало страшно: воды в нем были бурные и настолько холодные, что, если опустить туда руку, буквально через несколько мгновений она теряла чувствительность от холода. Тем не менее мои спутники-норманны не проявляли по этому поводу никакого беспокойства: наоборот, получив доступ к запасам пьянящих напитков в Леннеборге, они целый вечер пили, веселились и шутили. Немало способствовали улучшению их настроения местные девушки и рабыни, со многими из которых успели развлечься воины Беовульфа. Как мне пояснили, столь бурное веселье перед морским плаванием является одним из норманнских обычаев: человек, отправляясь путешествовать по морю, никогда не знает, вернется ли он обратно, и потому считает своим долгом провести последний день на суше в свое удовольствие.

Принимали нас повсюду очень радушно, ибо гостеприимство считается у этого народа большой добродетелью. Даже самый бедный крестьянин выставлял перед нами все свои припасы и готов был предложить все, что у него только было. Причем делалось это вовсе не из страха, что мы можем убить или ограбить его, если он пожадничает, но совершенно искренне, из самых добрых побуждений. Как я уяснил для себя, норманны, мягко говоря, не одобряют грабежа и убийства представителей своего народа. С людьми, посягнувшими на чужое имущество или жизнь, они расправляются очень сурово. Причем любопытно, что эта традиция существует вопреки тому, что вечно пьяные и дерущиеся друг с другом викинги нередко убивают друг друга в горячих поединках или коллективных драках. Такое поведение не расценивается как злодеяние, в то время как человек, убивший другого исподтишка или для того, чтобы завладеть его имуществом, будет, в свою очередь, немедленно подвергнут казни.

К моему немалому удивлению, со своими рабами они обращаются достаточно мягко и, насколько это возможно для таких дикарей, по-доброму[13]. Все это, конечно, справедливо лишь в свете общего отношения жителей Севера к человеческой жизни. Так, если раб заболевает или умирает в результате несчастного случая, никто, конечно, не считает это большой потерей; точно так же женщины-рабыни должны понимать, что их удел – в любой момент удовлетворят похоть любого мужчины, будь то днем или ночью, наедине или при всех. Таким образом, нельзя сказать, чтобы к рабам относились бережно, но к ним и не проявляют особой жестокости, и во всяком случае, хозяева всегда заботятся о том, чтобы они были сыты и тепло одеты.

Позднее я понял и другое: несмотря на то что любой мужчина племени имеет право воспользоваться любой рабыней, отношение к женщинам, рожденным свободными, совершенно противоположное: воины норманнов с большим уважением относятся к женам друг друга, но не меньше уважения имеет и жена беднейшего крестьянина. Изнасилование свободной женщины считается у этого народа тягчайшим преступлением. Мне рассказывали, что уличенного в таком поведении мужчину немедленно вешают, хотя я не видел своими глазами подобных случаев.

Верность супругу считается среди местных женщин большой добродетелью, но лично я не замечал, чтобы кто-то из них отказывался ради нее от плотских удовольствий, ибо супружеская измена не рассматривается этим народом как серьезный проступок. Если чья-либо жена – будь то человек высокого или низкого звания – желает получать удовольствие чаще, чем может предложить ей муж, то никто не считает себя вправе осуждать ее. Этот народ вообще придерживается очень свободных взглядов в таких вопросах, и осуждение подобного поведения выражается, пожалуй, лишь в том, что норманнские мужчины заведомо считают всех женщин недостойными доверия; впрочем, и это воспринимается скорее не как констатация факта, а в качестве повода для бесконечных грубых шуток и темы для огромного количества чрезмерно откровенных и бесстыдных историй.

Я как-то спросил у Хергера, женат ли он, и он сказал, что жена у него есть. Стараясь говорить как можно более деликатно, я попытался выяснить, что он думает по поводу того, сохраняет ли она ему верность в его отсутствие. Поняв, к чему я клоню, он рассмеялся мне в лицо и сказал: «Я уплываю за море и могу не вернуться или отсутствовать много лет. А ведь моя жена живая женщина». Из этих слов я сделал вывод, что, скорее всего, его жена не хранит ему верность, и он в этом фактически уверен, но это нисколько его не беспокоит.

Норманны не считают незаконнорожденным любого ребенка, родившегося у любого мужчины из их народа. Дети рабов иногда остаются рабами, а иногда становятся свободнорожденными; как и на основании каких законов это решается, мне неизвестно.

В некоторых норманнских племенах рабов отмечают, обрезая им мочки ушей. В других областях шеи рабов заковывают в железный обруч. Есть и такие места, где рабов вообще никак не метят; у каждого племени свои обычаи на этот счет.

Мужеложство среди норманнов не принято, хотя им известно, что у других народов это практикуется; их самих подобный способ удовлетворения похоти не интересует, и в силу того, что подобных случаев не бывает, не предусмотрено и наказания за это.

Все это и многое другое я узнал из разговоров с Хергером, а также из собственных наблюдений за моими спутниками и местными жителями во время пути. В дальнейшем я обратил внимание на то, что, где бы мы ни останавливались, местные жители спрашивали у Беовульфа, на какое дело он ведет свой отряд. Получив ответ – который для меня все еще оставался не вполне ясным, – жители начинали относиться к нему и его воинам, в том числе и ко мне, с особым уважением. Мы могли рассчитывать не только на обычное гостеприимство, но и на молитвы за нас и нашу удачу, жертвоприношения с целью склонить богов на налгу сторону и множество подарков, вручаемых нам, как здесь принято говорить, «на удачу».

Выйдя в открытое море, норманны развеселились, как мальчишки, несмотря на то что океан встретил нас не слишком приветливо. Волны были бурные, и наша ладья то взлетала вверх, то опускалась куда-то чуть ли не в морскую бездну. Я чувствовал себя не очень хорошо – как душевно, так и физически. Особенно тяжело пришлось моему желудку, и я вынужден был опорожнить его. После этого я поинтересовался у Хергера, чему так радуются его товарищи. Хергер ответил:

– Они счастливы, что скоро мы приплывем в родной дом Беовульфа. Это место называется Ятлам. Там живут его отец с матерью и весь его род, а он не видел их уже много лет.

На это я спросил с некоторым удивлением: