Семь фантастических историй

ДОРОГИ ВКРУГ ПИЗЫ

I. ФЛАКОН

Граф Август фон Шиммельман, юный датский аристократ меланхолического нрава, который был бы очень красив, похудей он самую малость, писал письмо, сидя у стола, сооруженного из мельничного жернова, в саду остерии близ Пизы майским погожим днем 1823 года. Конец письма никак не давался ему, а потому он встал и решил погулять по дороге, покуда в гостинице ему приготовят ужин. Солнце садилось. Долгие золотые лучи сеялись сквозь высокие тополя у дороги. Теплый воздух был чист и полон духом деревьев и трав, кругом сновали несчетные ласточки, спеша насладиться прощальным приветом дня.

Мысли Августа все возвращались к письму. Он писал другу в Германию, однокашнику, товарищу счастливых студенческих дней в Ингольстаде, единственному, кому мог он открыть свое сердце. «Но пишу ли я ему, — думал он, — чистую правду? Год жизни отдал бы я за то, чтоб поговорить с ним сейчас, глядя ему в глаза. Как трудно дознаться до правды! И можно ли вообще быть правдивым до конца наедине с собою? Правда, как и время, зависит и рождается от человеческого общения. Ну какую такую правду скажешь о безвестной горе где-то в Африке, по какой не ступала нога человека? А правда об этой вот дороге — та, что ведет она в Пизу, а правду о Пизе найдем мы в книгах, о ней написанных и читаемых людьми. Что — правда о человеке на необитаемом острове? А я — как человек на необитаемом острове! Когда я был студентом, друзья потешались над тем, что я вечно гляжусь в зеркала и увешал ими свои комнаты. Они это приписывали моей суетности. И не вполне справедливо. Я гляделся в зеркала, чтобы понять правду о себе. Зеркало всегда скажет правду.»

С дрожью отвращения вспомнил он, как ребенком, в Копенгагене, его водили в комнату смеха. Там ты видишь себя справа, слева, на потолке и даже на полу в сотнях зеркал, и каждое на свой манер увечит, искажает твое лицо и фигуру, корежа, вытягивая, стискивая, расплющивая и сохраняя, однако ж, известное сходство. Но самая жизнь не поступает ли с нами подобным образом? Мы, наша сущность и поведение отражаются в сознании каждого, с кем нас сводит судьба, и это подовие, эта карикатура обретают самостоятельное существование, прикидываясь правдой о нас. Даже льстивый портрет всегда карикатура и ложь. «Лишь душа истинного друга, каков Карл, — думал он, — есть честное зеркало. Вот отчего мне так драгоценна его дружба. Казалось вы, еще большего мы вправе ждать от любви. На всех перепутьях жизни она должна вы дарить нам близость души, отражающей наши радости и печали, и тем нам доказывая, что все вокруг нам не снится. Вот как я всегда представлял себе брак — как постоянное общество друга, с которым завтра можно поделиться мыслями о том, что случилось вчера.»

Он вздохнул и снова стал думать о письме. В нем пытался он объяснить Карлу причины, погнавшие его прочь из родного дома. Он имел несчастье жениться на женщине чрезвычайно ревнивой. «И не то чтобы она, — думал он, — ревновала меня к другим женщинам. Вот уж чего не скажешь, потому, во-первых, что она любую за пояс заткнет, ибо редко какая может сравниться с ней красотою и прочими совершенствами, а во-вторых, она знает прекрасно, как мало все они для меня значат. Карл мог вы ей порассказать, что мои любовные похождения в Ингольстаде занимали меня куда меньше оперы, если заезжая труппа давала „Альцеста“ или „Дон Жуана“, — меньше даже моих штудий. Но она ревнует меня к друзьям, к собакам, к лесам Линденбурга, к моим ружьям и книгам. Ревнует к самым несуразным вещам.»

Ему вспомнилось одно происшествие полгода спустя после свадьбы. Он вошел в спальню жены, чтоб подарить ей подвески, которые один друг купил по его поручению в Париже у наследников герцога Беррийского. Он сам всегда любил драгоценности, понимая толк в камнях и работе, иной раз даже досадовал, что мужчине отказано в праве их носить, и после свадьбы обрадовался возможности дарить их молодой жене, которая умела с таким вкусом себя украсить. Подвески были так хороши, он так был доволен, что сам укрепил их у жены в ушах и поднес ей зеркало. И вот, глядясь в зеркало, она заметила, что глаза мужа устремлены на бриллианты, а не на ее лицо. Тотчас она сняла подвески и отдала ему. «Мне кажется, — сказала она, и сухие глаза ее были страшней, чем если вы их наполняли слезы, — я не разделяю твоей страстной любви к бриллиантам.» С того дня она больше не носила драгоценностей, стала одеваться строго, как монахиня, но так уж она была изысканна и мила, что и тут произвела фурор и породила целую школу подражательниц.

«Ну как объяснить Карлу, — думал Август, — что она к собственным сережкам меня ревнует? Да и кто в состоянии это понять? Я и сам не понимаю ее, и, пожалуй, она со мной не счастливее, чем я с нею. Я-то надеялся в жене найти ту, которой буду поверять все свои мысли, все движения души! Но с Мальвиной это решительно небозможно. Она заставляет меня обманывать ее двадцать раз на дню, лгать ей даже голосом и взглядом. Нет-нет, так не могло продолжаться, я хорошо сделал, что уехал, ведь, останься я при ней, мы и дальше мучили вы друг друга. Но что ждет меня? Я не знаю, что мне делать с собой, со своей жизнью. Так не лучше ли наконец поверить в чудеса и слепо отдаться судьбе?»

Он достал из жилетного кармана мелкий предмет и принялся разглядывать. Это был флакон для нюхательных солей, какими пользовались дамы прежних лет, выделанный в форме сердечка. На белой эмали изображен был пейзаж — Высокие деревья, арочный мост через реку. На дальнем берегу, на холме или утесе, стоял розовый замок с башней, а на витой ленте понизу значилось: «Amitie sincere».[1]

Он улыбнулся мысли, что отчасти по вине этого флакончика оказался в Италии. Флакончик принадлежал отцовой тетке, которая осталась в девушках, хоть была в свое время знаменитой красавицей. Август вспоминал ее с нежностью. В юности она путешествовала по Италии, гостила в том розовом замке и с тех пор с ним связала все романтические мечты пылкого сердца. Флакончик свой она считала надежным талисманом против всякой боли — зубной боли, в сердце ли. В раннем детстве и он разделял ее бредни и сочинял истории о спрятанных в замке сокровищах, о счастье, которое каждого там ожидает. Тетка давно уж в могиле, и никто не знает, где искать замок. «Может быть, — думал он, — когда-нибудь я ступлю на серый мост под деревьями и увижу перед собою розовый замок на горе.»

«Но как же загадочна, как мудрена жизнь, — думал он. — И отчего это так? Отчего собственная моя судьба представляется мне бесконечно важной, важней всего, что когда-нибудь происходило на свете? А лет через сто кто-то прочтет про меня, про то, как мне взгрустнулось сегодня, и найдет все это забавным, не более, — да хорошо вы еще, если забавным.»

II. НЕСЧАСТНЫЙ СЛУЧАЙ

Тут ход его рассуждений был прерван ужасным шумом у него за спиной. Он обернулся, закатное солнце ударило ему в глаза и ослепило, на несколько мгновений обратив весь мир в золото, серебро и пламя. В облаке пыли на него с пугающей скоростью неслась большая карета, лошади скакали бешеным галопом, мотая ее из стороны в сторону. Ему показалось, что он видел, как из кареты бывалились двое. В самом деле, это швырнуло на дорогу кучера и лакея. Август уже хотел броситься лошадям наперерез и попытаться их задержать, но карету еще до него не домчало, когда что-то случилось с упряжью, и сперва одна, потом другая, лошади сорвались и проскакали мимо. Карету бросило на обочину, и там она застыла с отскочившим задним колесом. Он кинулся туда.

На сиденье разбитого запыленного экипажа откинулся лысый старик с тонким носатым лицом. Он смотрел прямо на Августа, но был так бледен и тих, что Август решил было, что он умер.

— Позвольте, я помогу вам, синьор, — сказал Август. — Какая страшная напасть! Но я надеюсь, вы не очень пострадали.

Старик все глядел на него неподвижным взором.

Крепкая молодая бабенка, свалившаяся с сиденья напротив старика и стоявшая на карачках посреди подушек и картонок, громко голося, старалась теперь подняться. Старик перевел глаза на нее.

— Надень на меня шляпку, — сказал он.

Камеристка, как сообразил Август, не без труда отыскала украшенную страусовыми перьями шляпку и утвердила на старой лысой голове. Изнутри к шляпке прикреплены были пышные серебристые букли, и в мгновение ока старик преобразился в почтенную старую даму приятной наружности. В шляпке она сразу несколько успокоилась и даже нашла в себе силы одарить Августа нежной благодарной улыбкой.

К ним бежал уже запыленный кучер. Лакей еще лежал в глубоком обмороке посреди дороги. Из остерии бежали люди, жестами и криками выражая свое сочувствие. Кто-то вел одну провинившуюся лошадь, двое работников в отдалении гонялись за второй. Общими усилиями удалось высвободить старую даму из развалин кареты и внести в лучшую спальню гостиницы, снабженную огромной постелью под красным торжественным балдахином. Дама была все еще бледна как смерть и едва дышала. Она, кажется, сломала правую руку, но этим, очевидно, дело не ограничивалось. Камеристка, глядя на Августа круглыми глазами, похожими на большие черные пуговицы, допытывалась, не доктор ли он.

— Нет, — отозвалась с постели старая дама едва слышным голосом, хриплым от боли. — Нет, он не доктор и не священник, и ни тот, ни другой мне не нужен. Он дворянин, и его-то и надобно мне. Оставьте-ка нас, вы все, и дайте мне с ним переговорить с глазу на глаз.

Когда они остались одни, она изменилась в лице и закрыла глаза, но попросила его подойти поближе и осведомилась об его имени.

— Граф, — спросила она, помолчав. — Вы верите в Бога?

Нежданный вопрос смутил Августа, но под этим бледным старым взглядом он не мог не ответить:

Вот о чем я как раз себя и спрашивал, когда сорвались ваши лошади. Я сам не знаю.

Бог есть, — сказала она, — и даже самые юные еще в этом убедятся. Я умираю, — продолжала она. — Но я не могу, я не хочу умереть, не повидав еще раз мою внучку. Возьметесь ли вы, человек благородного рождения и высоких помыслов, как поняла я с первого взгляда, возьметесь ли вы найти ее и привезти ко мне?

Она умолкла, и целый ряд странных выражений сменился на ее лице.

— Скажите ей, — попросила она затем, — что я уже не в состоянии поднять правую руку и что я хочу дать ей мое благословение.

Оправясь от удивления, Август спросил, как ему найти молодую особу.

— Она в Пизе, — отвечала бабка, — и зовут ее донна Розина ди Гампакорта. Если бы вы побывали в Италии год назад, вы знали бы это имя, ибо тогда оно было у всех на устах.

Она говорила так тихо, что ему приходилось наклоняться к самой подушке, и была минута, когда ему показалось, что все кончено. Но, кажется, она собралась с духом. Голос изменился, окреп, звучал временами громко и отчетливо, хотя Август и не был уверен, что она видит его и сознает, где она. На щеках проступил легкий румянец; чуть подрагивали веки, как тяжелый шелк. Казалось, она вся во власти странного, сильного чувства.

— Я расскажу вам свою историю, — сказала она, — и тогда вы поймете смысл моей просьбы.

III. РАССКАЗ СТАРОЙ ДAMЫ

— Я старая женщина, — начала она, — и знаю свет. Жизнью я не дорожу, ибо, как научил меня опыт, те, кем мы дорожим всего более, кончают тем, что покровительствуют нам либо нами пренебрегают. Вот отчего я и Богу-то стараюсь не навязываться. И не прикидывайтесь, будто вы жалеете меня, раз мне приходится умирать. С возрастом я поняла, что умереть куда более comme il faut,[2] чем оставаться в живых.

Были у меня любовники, был муж, сотни друзей и поклонников. Я же в жизни любила троих, и теперь мне из них осталась одна эта девочка, Розина.

Мать ее мне не родная, я ей мачеха. Но мы так любили друг друга, как никакая мать и дочь друг друга не любят. Это было подстроено самим Провидением, ибо с детства я жила в страхе будущих родов, и, когда моей руки попросил вдовец, у которого жена умерла родами, я поставила условием, чтоб самой мне ему уже не рожать, и из-за моей красоты и богатого приданого ему пришлось согласиться. Эта девочка, Анна, так была хороша, что я видела собственными глазами, как мраморный Святой Иосиф в базилике повернул голову и глянул ей вслед, вспомнив Пресвятую Деву во времена обручения. Ножки у ней были как клювы лебяжьи, и наш сапожник тачал нам башмачки по одной колодке. Я воспитала ее в сознании, что женская красота — Высшее достижение Творца и надо ее беречь, но она семнадцати лет взяла и влюбилась в мужчину, солдата вдобавок — мы как раз воевали тогда с французами, с этим ужасным их императором. Она вышла за него замуж, последовала за ним и, года еще не прошло, умерла в муках, в точности как ее мать.

Хоть в жизни своей я так и не поняла, что такое любить мужчину, я молила, чтоб у нее родился мальчик. Но это оказалась девочка, и ее отдали на мое попечение. Отец не в состоянии был ее видеть, да он и умер с горя год спустя, оставя ее наследницей огромных богатств, большей частью награбленных на войне.

Внучка росла, а я, вы догадались и сами, все ломала голову, как устроить ее будущее. Я сказала вам, что красота матери была высшим достиженьем Творца? Но нет, оказалось, то был только эскиз, а уж Розина явилась истинным шедевром его искусства. Она до того светилась, что в Пизе говорили, что, когда она пьет красное вино, видно, как оно струится у нее по гортани. Не хотела я, чтоб она выходила замуж, и долго радовалась на ту холодность и презрение, какие моя девочка выказывала всем мужчинам, и в особенности блистательным женихам, которые вкруг нее увивались. Но я чувствовала близкую старость и не хотела оставлять ее одну на белом свете. И вот в тот день, когда ей исполнилось семнадцать, я встала пораньше, отправилась в храм Санта-Мария делла Спина и принесла туда сокровище, сотни лет переходившее по наследству в семье моей матери, — пояс целомудрия, который наш далекий предок заказал в Испании, отправляясь биться с погаными. А жена-то его была племянница самого Фердинанда Кастильского, так что пояс весь был усыпан крестиками из крупных рубинов. И вот его понесла я святым в надежде, что надоумят меня, как быть с Розиной.

В тот же вечер я дала большой бал, и принц Поцентиати на этом балу впервые увидел Розину и посватался. Я спрашиваю вас, граф, — это ли не ответ на мои молитвы? Принц был блистательной партией. Он и теперь один из богатейших людей в Италии, уж очень его семейство умеет и любит из всего делать деньги. Молодым его, конечно, не назовешь, но очаровательнейший человек, меценат, с безупречным вкусом, многими дарованиями, и к тому же он мой старинный приятель. И я знала, что прихотью природы он создан поклонником нашего пола, но не способным, однако, быть мужем и любовником. То ли из тщеславия, то ли по малодушию, он не хотел, чтоб об этом прознали, вечно содержал дорогих куртизанок, те побаивались его, и тайна сохранялась. Но я-то знала, потому что в свое время много лет назад он был моим обожателем, а я не осталась к нему равнодушна. И на этом своем балу я была так счастлива, так благодарна, что собственное мое лицо улыбалось мне из зеркал, как лицо праведницы из рая.

Розине и самой льстило предложение принца, и одно время ей нравились его ум, благородный нрав и щедрые подарки, которыми он ее осыпал. Уже была объявлена помолвка, когда однажды ночью Розина вдруг ворвалась ко мне в спальню. Сверкая платьем алого атласа в блеске свечей, прекрасная, как сам юный архистратиг Михаил во главе небесного воинства, она объявила мне таким тоном, будто собиралась меня осчастливить, что влюбилась в своего кузена Марио и ни за что никогда ни за кого другого замуж не пойдет. И тогда уже, заметьте, граф, у меня оборвалось сердце. Но я не подала виду и только напомнила ей, что принц стреляет без промаха, и, что вы ни думала она относительно кузена, все же лучше его поверечь, если она его любит. Но она отвечала мне так, будто влюбилась в самое смерть.

Я ничего не имела против Марио, нет, я даже всегда питала странную славость к мужней родне, хоть все они были с придурью, и у этого мальчика она выражалась в страсти к астрономии. Но как муж он ни в какое сравнение не шел с принцем, и тем не менее, стоило мне взглянуть на них вместе с Розиной, я поняла, что малейшее попустительство с моей стороны приведет ее через девять месяцев прямехонько в материнский склеп. Лесть принца вскружила голову Розине. Она возомнила, что, захоти она луну с неба, она ей будет тотчас доставлена, так уж что говорить про юного кузена? Когда я все это поняла, я призвала ее к себе и кое-что ей разъяснила. Но одному Богу ведомо, что нашло на поколение женщин, рожденных после революции французов и романов этой мадам де Сталь! Богатство, блестящее положение в обществе, снисходительность мужа — им уже и этого мало, им подавай любовную страсть, они жить без нее не могут, как мы без святого причастия.

Тут старая дама прервала свой рассказ.

Вы женаты? — спросила она.

Да, я женат, — отвечал молодой человек.

Стало быть, мне нет нужды, — продолжала она, удовлетворенная тоном его ответа, — растолкобывать вам всю нелепость подобных понятий. Розина так заупрямилась, что я не могла с нею сладить. Если в в конце концов она объявила мне, что заветная ее мечта родить дюжину детей, я бы и то не удивилась.

Я достигла того возраста, когда человек не любит, чтобы ему перечили. Она бесила меня, как бесил вы разбойник, который на моих глазах кинул бы ее поперек седла, чтобы умчать в свои горы. Я объяснила принцу, что надо поторопиться со свадьбой, а сама держала Розину взаперти. За эти недели я вся извелась, от волнения сделалась чуть жива, почти лишилась сна, и каждая ночь моя была как кругосветное путешествие.

А у Розины была подруга, Агнесса делла Герардески, которую она всю жизнь любила почти как меня, больше всех на свете. Однажды, сидя вместе за вышиваньем, девочки укололи пальцы, смешали кровь и поклялись в вечной сестринской верности. Воспитанием этой Агнессы пренебрегали, позволяли ей выделывать что ей вздумается, ну и вырастили из нее истинное дитя эпохи. Она забрала себе в голову, что похожа на милорда Байрона, о котором нынче столько разговору, стала одеваться как мужчина, по-мужски сидеть в седле, да к тому же писать стихи. Чтоб потешить Розину, я пригласила Агнессу пожить у нас последние недели перед свадьбой. Но в девчонок ведь бес вселяется, если они решат, что на карту поставлена любовь, и потом я догадалась, что она ухитрялась таскать записочки Розине от Марио.

Наутро перед свадьбой, когда уж мы с принцем потирали руки, Агнесса пригнала наемный экипаж, Розина выскользнула из дому, села в него, и они покатили по дороге в Пизу. Но у горничной Розины еще осталось понятие о совести, она мне их выдала, я тотчас велела запрягать, села в карету и погналась за ними. К полудню я догнала несчастную колымагу, Агнеса правила, одетая кучером, усталые клячи валились с ног, а мои-то лошадки были свежехоньки.

Увидя, как они бегут во весь опор, Розина вышла на дорогу, я тоже вышла и к ней подошла, и обе мы не проронили ни слова. Я посадила ее к себе в карету, на подружку и не взглянула и приказала кучеру поворачивать. Там, на пути к моему дому, стоит среди деревьев маленькая церквушка. Когда мы с нею поравнялись, Розина попросила придержать лошадей и минутку ее подождать. Я подумала: «Не иначе какой-то обет принести хочет», — и пошла с нею вместе. Но под этими темными сводами, в прохладном запахе ладана я со страхом и тоской поняла, что сердце юной девушки — само темная церковь, таинственный храм, и старухе нет туда доступа. Розина прошла прямо к алтарю и упала на колени. Она посмотрела в лицо Пресвятой Деве долгим взглядом, поднялась и прошла к двери мимо меня так, будто я — старая крестьянка и молюсь тут сама по себе. Я терзалась, мучилась, но не могла выдавить из себя молитву, будто мне сказали, что Пресвятая Дева и все святые оглохли. Потом я вышла, увидела, как она стоит у кареты и смотрит в сторону Пизы, и заговорила с ней. «Если ты не понимаешь, — сказала я ей, — я-то понимаю, какое это безумие нам разлучаться из-за мужчины. Не ты одна, я тоже могу дать обет. Клянусь тебе — пока я в состоянии поднять правую руку, я не благословлю тебя на брак ни с кем, кроме принца, иначе не гулять нам с тобой вместе в раю.» Розина взглянула на меня, присела в реверансе, как приседала девочкой, и не сказала ни слова. На другой день отпраздновали пышную свадьбу.

А через месяц Розина подала прошение Папе об отмене ее брака на том основании, что он так и не был осуществлен. Скандал был ужасный. У принца могущественные друзья, а она молоденькая, неопытная и, главное, совсем одна. Но она стояла на своем с таким упорством, что всех заставила о себе говорить и привлекла на свою сторону. Принца не любили главным образом из-за этой его несчастной страсти к деньгам. А простолюдину, сами знаете, больше нравится нежная, возвышенная страсть. Розину стали почитать чуть ли не святой, и, когда ей наконец удалось объявиться в Риме, ее окружали на улицах толпы и приветствовали, как оперную примадонну.

Розина бросилась к ногам Святейшего со всеми своими удостоверениями от римских докторов и повитух. Принц свалился замертво, когда ему об этом сообщили, и на три дня потерял дар речи. Обретя его вновь, он перво-наперво велел закрыть ставни, чтобы не слышать с улицы песен о пизанской непорочной деве. Он грыз ногти и воображал счастье юных влюбленных — думаю, это неплохо у него получалось. Во всяком случае, едва у нее в руках оказалось письмо Папы об отмене брака, они с Марио поженились.

В это время, когда кругом только и речи было, что о Розине, я отказалась видеть ее и старалась о ней не думать. Но на что прикажете обратить мысли старухе, когда она решила не думать о том, что их занимало семнадцать лет?

Два месяца назад я узнала, что внучка моя ждет ребенка. Хоть я и не рассчитывала на иное, это был последний удар. Уж и не знаю, как я пережила его. Я думала о ее матери, о своем обете. Надежда моя на святых окончательно пошатнулась. День и ночь у меня перед глазами была Розина, какой стояла она тогда на коленях в церкви, и сердце мое переполняла такая тоска, от какой можно вы, кажется, избавить даму в моем возрасте. В конце концов я выкинула из головы всякие мысли насчет рая, поняв, что тамошние тысячи лет не стоят и недели в нашем итальянском доме вместе с моей внучкой. Долгое время я была слишком слаба, чтобы тронуться в путь, но вчера собралась наконец в Пизу.

Вот вам и вся моя печальная повесть, граф. А теперь судите сами о путях Провидения.

Тут она надолго умолкла. Когда, испугавшись тишины, он заглянул ей в лицо, оно изменилось. Она словно вся стала меньше, но глаза из-под восковых век пристально смотрели на него.

— Я готова расстаться с этим миром, — сказала она. — Он меня наизусть знает, как я знаю его, и нам нечего больше сказать друг другу. Мне самой даже странно — отчего меня так занимает, отчего мне так дорога эта старая Карлотта ди Гампакорта, которая скоро совсем исчезнет со сцены, что я не могу с ней расстаться, не предоставя ей возможности простить должникам ее. Но что поделать — В моем возрасте трудно отказываться от давней привычки. Так согласны ли вы ради меня отправиться за моей девочкой в Пизу?

Левая рука ее скользнула по простыне, как вы нащупывая его руку. Август тронул холодные пальцы.

— Я к вашим услугам, мадам, — сказал он. Она глубоко вздохнула и закрыла глаза. Он поспешил позвать доктора, за которым меж тем послали.

Слугам он приказал готовиться в путь рано на рассвете, а сам вернулся к письму, чтоб успеть его отправить. Проглядев письмо, он решил, что его рассуждения могут огорчить своей безысходностью доброго Карла, а потому снова взялся за перо и прибавил две строчки из «Фауста», любимые строчки друга, которыми тот, бывало, в Ингольстаде не раз заключал их споры:

…Добрый человек в своем стремленье темном Найти сумеет настоящий путь.[3]

И с нежной улыбкой он запечатал письмо.

IV. ПЕЧАЛИ ЮНОЙ ДAMЫ

Когда на другой вечер он подъезжал к гостинице, последней перед Пизой — множество домов, карет и пешеходов, гомон и грохот говорили о близости большого города, — его обогнал фаэтон, и с козел, бросив поводья гостиничному кучеру, соскочил стройный молодой человек в широком черном плаще. Следом вышел старик мажордом, похожий на маскарадного Панталоне. Смеркалось. Первые звезды проступили на синем глубоком небе, повеяло вечерней прохладой. Августа охватило особенное дорожное чувство, составляющее счастье истинного путешественника. За день его оставляли позади и обгоняли всадники на конях и ослах, кареты, телеги, запряженные быками и мулами, и уже ему представлялось, что жизнь устремляется по определенному назначению, а значит, не может его не быть и у самого Августа. Огни, шум, запах дыма, сала и сыра, которыми встретила его гостиница, тешили сердце. Будто самый дух Италии спустился с дальних гор, перебрался через множество рек, чтобы здесь, на площади перед остерией, нежно омыть ему лицо.

Остерия была когда-то приемной роскошного дворца, и Август ступил в большую красивую залу, расписанную фресками. Старик хозяин с двумя слугами сервировал стол подле открытого окна, и все трое углубились в жаркий спор, от которого хозяин оторвался, чтобы приветствовать гостя и заверить его, что все мыслимое будет сделано ради его удовольствия. Но как прикажете быть, когда столько важных господ нежданно-негаданно нагрянет разом? И в заведение, которое так дорожит своей репутацией! Просто голова кругом! Через полчаса прибудет принц Потенциати, да еще с молодым другом, принцем Джованни Гастоно! Эти знают толк в еде и заказали куропаток, а повар возьми да испорти соус. Август спросил, не принц ли Джованни тот юноша, которого он видел только что у подъезда. Нет, не он, сказал старик, это не иначе другой знатный привередник.

Как, неужто милорд и не слыхивал про принца Нино? О, подобного юноши не встретишь нигде, кроме Тоскании. Еще малым ребенком он был так дивно хорош, что с него писали младенца Христа для собора. Где вы он ни появлялся, сразу все очарованы. И он патриот, он истинный сын Тоскании. Честолюбивая мать посылала его ко дворам Вены и Санкт-Петербурга, но он воротился домой, не пожелав разговаривать ни на одном языке, кроме родного, а ведь это язык великих поэтов, милорд! Дворцы его обставлены в духе тосканской старины, оркестр играет только итальянскую музыку, кони скачут в классических скачках, а осенью, когда оканчивается сбор винограда, он устраивает пышные праздники, как в добрые старые времена, — Все танцуют старинные танцы, обнаженные сельские девы выжимают виноградные гроздья, импровизаторы воспевают ночь, Тосканию, любовь и рачительного хозяина…

Перебросив через руку засаленное полотенце, не спуская острых черных глазок со слуг, старик успевал с молодой живостью ума и отменной любезностью занимать чужестранца. А чего стоит тот случай, когда немецкий певец дерзнул выйти в опере Чимаросы «Ballerina Amante»[4] и принц Нино вспрыгнул на сцену, прогнал нахала и сам пропел всю партию от начала и до конца, к восторгу партера? А? Что же до прекрасного пола — и тут обширная физиономия старика буквально вся собралась в одну точку, — милорд ведь и сам, верно, знает: если уж они бросаются мужчине на шею — что прикажете делать? Но и в этом принц Нино показал себя верным сыном Тоскании. Ведь, захоти он только, он бы в два счета женился на эрцгерцогине, да и сама сестра русского царя влюбилась в него до безумия, но он отвечал дивными строками Реди из «Вакха в Тоскании»[5] о том, что «объятия свои побережет для винных вочек родины любезной.» Правда, говорят, что тосканские мужья не так досадуют на его неотразимость, как можно вы представить, ибо женщина, принадлежавшая однажды принцу Нино, никогда уж не снизойдет до другого кавалера, и не одна любвеобильная дама, будучи покинута им, оставалась вперед верна своему мужу и своим воспоминаниям. Жаль, что из-за расточительности и небрежности к земным благам он попал в сети старого принца Потенциати, который дает деньги в рост. Правда, говорят, в последнее время он переменился. Кажется, сам он рассказывал, что в жизни его произошло чудо и заставило поверить в чудеса. Иные думают, что святая королева Матильда из его рода явилась ему во сне и отвратила его помыслы от всего мирского… Но тут один из слуг так грубо нарушил правила сервировки, что старик, как бы в некоем душевном сальто-мортале, оборвал свою речь и набросился на него. Немного погодя он вернулся к Августу, с улыбкой, но в совершенном молчании неся заказанное вино, и тотчас покинул его с глубоким поклоном. Два старика священника сидели над своим вином подле очага, бросавшего отсветы на засаленные сутаны, а правивший фаэтоном юноша задумчиво прихлебывал кофе, который принес ему старый слуга, сидя под картиной, изображавшей явление ангелов Аврааму. Он был строен, хорош, и Август, чувствительный к красоте, и вдобавок угадывая в этих чистых нежных чертах сходство с чертами друга своего Карла, какими он помнил их по Ингольстаду, все возвращался к нему взглядом. Когда старик слуга, воротясь, повинился, что повздорил со слугою Августа из-за лучшего места в конюшне, Август воспользовался случаем и вступил с юношей в беседу. Задав ему несколько вопрособ о дороге в Пизу, он затем пригласил его выпить вместе с ним стакан вина. Молодой человек отвечал с отменной учтивостью. Он-де просит извинить его, но вина он не пьет. Однако, поняв, что Август чужестранец и не знает дороги, он пересел к нему, чтобы все получше ему объяснить. Во время разговора молодой человек оперся левым локтем о стол, и Август, разглядывая его руку, в который раз убеждался, что жители этой страны строили мраморные дворцы и философские системы тогда уже, когда его предки в северных лесах делали оружие из камня, пили горячую кровь медведей и одевались в их шкуры. Это сколько же уходит тысячелетий на выделку подобной руки и запястья! В Дании запястья и лодыжки толстые у всех, и, чем выше вы поднялись по общественной лестнице, тем они у вас толще.

Юноша зарделся от удовольствия, услышав, что Август датчанин, и объяснил, что ему еще не приводилось встречать соплеменников принца Гамлета. Он прекрасно знал творение английского гения и продолжал беседу так, как если бы Август прибыл прямо от двора короля Клавдия. С чисто итальянской деликатностью он не касался ужасных перипетий трагедии, будто Офелия — недавно погибшая сестра его собеседника, зато прелестно цитировал монологи и уверял, что часто переносится мыслью в Эльсинор на вершину страшного, нависшего над морем утеса. Август не стал его разочаробывать, умолчал о том, что Эльсинор расположен на совершенно плоском берегу, и спросил вместо этого, не сочиняет ли сам он стихов.

Нет, — отвечал юноша, тряхнув темными кудрями. — Раньше было дело, да вот уж год, как я этим не балуюсь.

И напрасно, по-моему, — сказал с улыбкой Август. — Уж конечно поэзия — одна из ярчайших радостей жизни и помогает преодолеть скучное однообразие будней.

Юноша, рассматривая Августа как врата или друга злополучного датского принца, готов был ему открыть свое сердце.

— Со мной случилось нечто такое, — сказал он, немного помолчав, — что я не могу претворить в поэзию. Прежде комедии и трагедии выходили из-под моего пера, но и они этого не вместят. — Он еще немного помолчал и прибавил: — Я теперь отправляюсь в Пизу заниматься астрономией.

Его благородная открытость подкупала Августа, который и сам некогда в Ингольстаде с увлечением изучал звезды. Потолковали немного и о них, Август рассказал, как великий датский астроном Тихо Браге велел построить девятнадцатифутовый квадрант и небесный глобус в пять футов диаметром.

Астрономию я хочу изучать оттого, — сказал молодой человек, — что не могу более выносить мысли о времени. Когда я о нем думаю, я чувствую себя в тюрьме, и для моего покоя и счастья мне надобно вовсе из него вырваться.

Я и сам то же чувствую, — сказал Август печально. — Но для меня ясно, что, если в любой миг нашей жизни, пусть даже в такой, какой мы сами назовем счастливейшим, нам скажут, что он будет длиться вечно, мы сочтем, что обречены вместо вечного блаженства на вечные муки.

С болью вспомнил он, что это соовраженье посетило его в первую врачную ночь. Молодой человек, казалось, с большим вниманьем следил за его мыслью.

— К несчастью, синьор, — сказал он немного погодя, и его юное лицо вдруг побледнело, а глаза потемнели, — меня преследует воспоминание об одном-единственном часе в моей жизни. До самого прошлого года меня равно радовала мысль о прошлом и будущем, да, время было живописной легкой тропой, по которой можно гулять туда-сюда, если вздумается. И вот теперь я не в силах оторвать мысль от того единственного часа. Каждая его секунда важнее для меня, чем иные годы. И спастись я могу лишь там, где времени вовсе нет. Я знаю, — сказал он, — кое-кто будет меня отсылать к идее духовной весконечности, дарованной нам религией, но я могу их уверить, что это не для меня. Проверено. Напротив, мысли о всемогуществе Божием, о свободе человеческой воли, о рае и аде как раз и наводят меня на те рассуждения, от которых я стремлюсь избавиться. Я хочу обратиться к весконечности пространства, и, судя по тому, что мне рассказывали, я думаю, что пути звезд, их эллипсы и круги в бескрайнем небе могут увлечь наш разум по иному руслу. А вы как думаете, синьор?

Августу вспомнилось то недолгое и недавнее прошлое, когда и сам он чувствовал себя скорее сыном вольного эфира.

— Я думаю, — сказал он печально, — что жизнь ведь подчинена законам притяжения в духовном, точно как и в физическом смысле. Земельные владения, женщины… — Он глянул в окно. На синем весеннем неве, яркая, как алмаз, сияла вечерняя Венера.

Юный незнакомец побернулся к нему.

— Так вы в самом деле считаете, что разговариваете с мужчиной? Нет, вовсе я не мужчина и, с вашего позволения, нисколько этим не тягощусь. Разумеется, всевеликое на свете создано мужчинами, и все же, я смею думать, в мире жилось вы куда спокойней, если б они безжалостно не разрушали то, что так дорого нам.

Август совершенно смешался, сообразив, что обращался с юной дамой как с юношей, но извиняться не стал, ибо вины его тут не было. Он поспешил представиться и осведомиться, чем он может ей служить по дороге в Пизу. Девушка, однако, ничуть не изменила обращения с ним после своего признания и казалась решительно безучастной к тому впечатлению, какое оно могло произвести. Она сидела в той же позе, скрестив под плащом стройные ноги и обняв одно колено руками. Август подумал вдруг, что едва ли когда еще приводилось ему разговаривать с молодой женщиной, которая вы не заботилась прежде всего о том, какое впечатление она на него производит, и понял, отчего он всегда так скучал и томился, беседуя с дамами. Дружеский интерес и доверие, какие выказывала ему эта девушка, ничуть не пекшаяся о его к себе интересе, показались ему так милы, будто их только он искал всю жизнь в женщине. И он старался не испортить дела и не впасть в привычный пошлый тон светского разговора.

Как жаль, — сказал он задумчиво, — что вы такого дурного о нас мнения, ведь все мужчины, которых приходилось вам встречать, я убежден, старались вам понравиться. Не объясните ли вы, отчего это вечно так происходит? вот и мне одна дама объясняла не раз, что я причина ее несчастья и уж лучше обоим нам умереть, — а я-то изо всех сил старался сделать ее счастливой. Уж сколько лет прошло с тех пор, как Адам и Ева, — взгляд его скользнул через залу к их изображению на стене, — соединились в раю, а зачем, спрашивается, если мы так и не научились друг другу угождать?

Ну, а ее вы не спрашивали? — спросила девушка.

Я спрашивал, — ответил он, — но будто злая судьба мешала нам говорить об этом предмете спокойно. Я пришел к быводу, что женщины по какой-то причине вообще предпочитают скрывать, чего они от нас ждут. Они вовсе не стремятся к соглашению. Они хотят состояния вечной войны. О, если в хоть раз в истории человечества мужчина и женщина сошлись вы как два посла дружественных держав и могли вы договориться! Правда, сам я, — прибавил он, помолчав, — когда-то в Париже знавал одну особу, которая вполне могла вы сойти за такого посла. Она была знаменитая куртизанка. Но едва ли вы вы вручили ей верительные грамоты. Скорей сочли вы ее предательницей общего женского дела.

Девушка немного подумала над его словами.

Я полагаю, — сказала она, — что и у вас в стране бывают балы, вечера и рауты?

Да, — сказал он. — Бывают.

А значит, вы знаете сами, — продолжала она медленно, — что роль гостя совсем не та же, что роль хозяина или хозяйки, и никто не ждет и не хочет, чтобы они вели себя одинаково?

Да, вы, разумеется, правы, — сказал Август.

Ну вот, так же точно и вог, — сказала она, — когда создавал Адама и Еву, — она тоже глянула на них через залу, — отвел мужчине в тех отношениях, о которых мы рассуждаем, роль гостя, а женщине — роль хозяйки. Вот мужчина и принимает любовь легко, ведь честь и достоинство дома не ставятся им на карту. И можно ходить в гости даже к тому, кого вовсе не собираешься принимать у себя. А теперь вы скажите мне, граф, — чего нужно гостю?

Я думаю, — сказал Август, немного поразмыслив над ее вопросом, — что, исключив, как мы, я надеюсь, в нашем случае вправе, гостя-невежу, который приходит угощения ради и, навив себе брюхо, тотчас уходит домой, — гостю хочется, во-первых, отвлечься, забыться, избавиться от скуки и уныния будней. Во-вторых, приличному гостю хочется себя показать, произвести впечатление. И в-третьих, наверное, ему хочется лишний раз убедиться, что он подлинно существует на свете. Но раз уж вам угодно было прибегнуть к столь милой метафоре, синьора, ответьте и вы мне великодушно — чего нужно хозяйке?

Хозяйке, — отвечала юная дама, — нужна благодарность.

Но тут громкие голоса под окном положили конец их беседе.

V. ИСТОРИЯ О ПЛЕННОЙ УБИЙЦЕ

Первым вошел хозяин остерии, пятясь и держа в каждой руке по серебряному подсвечнику, с проворством, удивительным в таком старом человеке. За ним следовали трое господ, для которых и сервировался стол, причем первые двое шли рука об руку. С их приходом зала разом преобразилась, так много внесли они с собой громкости, яркости, да и попросту грубой материи — ибо двое из них были весьма крупные мужчины.

Внимание Августа привлек, как непременно всегда и везде привлекал он внимание каждого, человек лет пятидесяти, непомерной толщины и огромного роста. Одет он был во все черное с изысканным вкусом, белье сверкало белизной, сверкали кольца на пальцах, сверкала крупным бриллиантом галстучная булавка. Кудри свои он густо чернил, лицо пудрил и искусно подкрашивал. Несмотря на толщину и тугой корсет, двигался он с удивительной грацией, словно вслушиваясь в одному ему внятную музыку. Словом, подумалось Августу, если только отвлечься от наших условных понятий о том, как подобает выглядеть человеку, его можно счесть предметом редкой красоты, и из него получился вы, например, весьма внушительный идол. Он-то и держал речь — высоким, пронзительным, но и странно привлекательным голосом.

— Как мило, как мило, мой славный Нино, — говорил он, — что мы снова вместе. Но я слышал о тебе, я за тобой следил и знаю, что ты купил недавно у Касцини «Данаю» Корреджо и упряжку в шестнадцать пегих лошадей для своей новой кареты.

Молодой человек, к которому он обращал свою речь и которого держал под руку, почти его не замечал. Взглянув на юного кавалера, Август тотчас понял, что красота его в этой стране должна высоко цениться. Он успел обойти немало картинных галерей Италии и отдавал себе отчет в том, что любой святой Севастьян, пронзенный стрелами, любой Иоанн Креститель, питающийся акридами и диким медом, и даже любой ангел из отверстого гроба Господня, стоило ему выйти из рамы и приодеться с овдуманной небрежностью, выглядел вы в точности так же. Да еще этот темный тон волос, лица и глаз, отдающий как бы патиной старинных полотен, да еще это выражение бездумности, которая была вы так уместна в раю, где думать уже решительно не о чем.

Третьим в компании был высокий и крепкий, тоже нарядный юнец в светлых кудрях и с розовым, несколько овечьим лицом, без всяких признаков подбородка, переходящим в толстую шею. Этот впитывал каждое слово пожилого господина и не сводил с него глаз. Все трое уселись за трапезу, озаренные блеском свечей.

Юная дама взглянула на вновь прибывших, встала, запахнулась в свой черный плащ и ушла. Август проводил ее за дверь, где ждал уже старый слуга со свечою в руке.