Дважды два — четыре

Сусанна Михайловна Георгиевская

Дважды два — четыре

Часть первая. Досточтимый брат

1. Письмо

Все началось с двери. С обыкновенной входной двери. В почтовом ящике прошуршали газеты. Прошлепав по полу босыми пятками, Костя Шалаев быстро открыл парадную дверь и сказал на лестницу:

— Оля! (Оля была почтальоншей, студенткой-заочницей, большой приятельницей Кости.) Оля! — лениво повторил Костя. — Ты что, ты с ума сошла?

И лестничное эхо старого дома подхватило от нечего делать этот ленивый голос и понесло его вверх.

— Отстань! Мне некогда, — ответила Оля с верхней площадки.

Костя захлопнул парадную дверь; зевая, сказал: «Попомнишь!» — вынул почту из ящика и возвратился в комнату.

…«Литературка» — газета мамы и Кости. «Известия» — газета Антоновых. «Комсомольская правда». Так… Квитанции на квартплату… Открытка Антоновым… Письмо Шалаевой Нине Сергеевне — это маме. Ереминой — Лизке. От этого… ну, у которого уши торчат. Шалаеву Константину Константиновичу… Чего?! Константин Константинович — это он. Враки! Олина работа!.. А почерк? Что-то знакомое… Кажется, тот же почерк, что на письме к Шалаевой Нине Сергеевне?.. Минутку! Да-да!.. Тот же самый почерк…

Костя наклонился над письмом совсем низко: «Константину Константиновичу Шалаеву». Костя сделал зверское (сосредоточенное) выражение лица: «Ша-а-ала-еву…»

Мальчик сел к столу и, уже поверив вполне, но еще не поняв, что верит, медленно надорвал конверт.

«Досточтимый брат! (Не иначе, как Оля это слизала у Хоттабыча.) Досточтимый брат! Тебе пишет Давид Гасвиани — старый человек. Я так стар, что, когда смотрю на вершины Тэтнульда, мне кажется, я старше их. Так стар, что вижу свое дальнее детство, словно видение белых гор…»

Костя уронил на стол локти, поправил очки. Горы сейчас же подперли вершинами небо за распахнутой балконной дверью. Неторопливый голос старого человека затопил собой комнату.

«…Я помню: был очаг и труд наших предков, — не веря и вместе веря, продолжал читать Костя. — Земля, которая вскормила нас, не сама по себе родилась на склонах гор. Горсть за горстью ее приносили на склоны наши отцы. Их труд спорил с ветром и горными потоками. Ветер развевал землю, вода размывала ее. Рукам земли было не ухватиться за камни. Но люди снова и снова приносили землю на камни. И вот на склонах гор появились поля, а на этих полях стали пахать и сеять мои отцы и отцы отцов моих…»

— Ясно: мужество! — одобрил Костя.

И вдруг ему сделалось очень смешно. Он притих и прикинулся перед самим собой, что просто сострил в ответ почтальонше Оле.

Но ведь Костя уже когда-то слыхал этот старческий голос. Когда-то… Очень давно. Ему было тогда лет восемь… Нет, кажется, девять… Он любил сидеть в уголке за шкафом, щуриться, смотреть сквозь ресницы на дальний огонек лампы и рассказывать самому себе удивительные истории.

«…Земля на склонах стала родить хлеб, — тряхнув головой и стиснув щеки ладонями, продолжал читать Костя. — Но земля не могла родить соли. За солью мы спускались вниз, через хребты гор по тропам, где не пройти буйволу.

Так мы жили, дитя мое.

Меж гор стоят наши башни, воздвигнутые не нами, а дедами нашими, и даже я — самый старый из старых — не помню, когда воздвигали их. Эти башни были нашими крепостями. Оттуда мы отбивались от врагов, защищая свой род.

Много сражений за плечами каждого свана. Мы сражались и выжили.

Я стар. Я много видел. Но и я не сразу родился старым. Я помню тепло очага, тепло любви моей матери и свою любовь к ней…»

«Досточтимый брат» вскочил и прошелся по комнате. Задушевность старого голоса погнала его вокруг стола. Костя был в состоянии подъема! Он обежал обеденный стол, вздохнул, поправил очки.

«…Любовь — это власть, — ласково продолжал старый голос. — Она дает веселье и гордость. Это она, любовь, гнала сванов вниз, в широкие страны, за горсткой соли.

Было время, Константинэ, когда мы были отрезаны от тебя хребтами гор, кольцом снегов. Братья нам помогли проложить дорогу. Они связали нас этой дорогой с хлебом, обувью, одеждой, солью.

Приезжай за сестрой, досточтимый брат. Жужуна окончила школу и хочет учиться дальше».

…Жужуна?! Но разве Оля знает, что у него есть сестра Жужуна? Он не только ей, он, кажется… Нет. Он никому об этом не говорил. Ради мамы. И даже сам…

Он почти совсем забыл про Жужуну!

«…Мы хотим, чтоб Жужуна училась дальше. В Москве. В Москву приезжают со всех концов мира, и мы решили, чтобы она училась в столице учения. Мы думаем, это будет по совести. Жужуна усердна. За это школа почтила ее медалью. Она станет со временем среди прочих женщин Сванетии украшением нашего маленького народа, как ее мать-покойница, заслуженный врач Сванетии доктор Розия Шалаева.

Земля, соль, хлеб — это важные слова. Важнее их нету. Разве только знания, грамота. Наш народ ценит грамоту, как хлеб, как воду, воздух. И соль».

…Земля? Соль? Земля под балконом Кости покрыта асфальтом, столовая соль стоит в деревянной коробке на кухонном столе.

А едва уловимая песня дудочки переполнила комнату. Один-единственный прелестный и странный звук… Радио?.. Нет… Откуда же он?

«…Жужуне всего шестнадцать лет, — сказал старик, оборвав песню дудочки. — Мы не можем ее отправить одну ни поездом, ни самолетом, потому что она робка. Мы не отправим с ней никого из нашего рода, потому что ей нужно учиться шесть лет, а может, и больше, а столько времени никто из нас рядом с нею пробыть не может.

Ты скажешь: «Дети приезжают в Москву одни».

Но люди не похожи один на другого. Она — дитя гор. А шестнадцатилетней девочке-сванке недобро оказаться одной в большом городе, без сердца родного человека. Это лучше, когда в большом городе двое детей: сестра и брат.

Ты юн. Моложе сестры. Но ты — мужчина. Значит, в тебе есть доблесть, ради которой мужчина зовется мужчиной, и ты сумеешь защитить девочку.

Женщина могуча. Недаром и Землю и Смерть называют женщиной, как наших матерей.

Однако так уж в мире устроено, что женщине нужна защита мужчины.

Помни, тот, кто не сбережет женщину, как сберегли наши предки живой огонь, — в том нет и не может быть высокой чести.

И вот мы — старейшины селения Калё — собрали совет и решили почтить тебя доверием, Константина Шалаев: передать тебе из рук в руки, как единственному кровному родственнику, сироту Жужуну Шалаеву, твою сестру по крови.

Приезжай.

Со слов Гасвиани Давида записала учительница словесности средней школы города Местии

Бакрадзе Элинор».

Бывают события и происшествия, так сильно поражающие человека, так переворачивающие его душу, что первую минуту он как бы оглушен ими.

Костя, моргая, посмотрел на стену против себя.

Ах да, что-то важное… Очень важное. Он должен перечитать письмо!..

Мальчик сел к столу, перечел письмо и, сощурившись, застыло оглядел комнату.

Все то же… Только солнце за балконной дверью как будто поднялось выше. Все то же, то же… Вот пригорюнившиеся мамины кактусы на подоконнике, покрытые пылью, как полированная мебель…

Мама!.. Ах да… Тут лежало еще письмо! Письмо к Шалаевой Нине Сергеевне.

Костя видит, он видит ясно, как мама, вернувшись с работы, читает это письмо. Ест суп. В одной руке — ложка, в другой — листок. Жует хлеб и читает, насмешливо и удивленно приподняв брови.

«От кого, мама?»

«Отстань. Ты видишь — я ем!»

«…Кто не бережет женщину, как берегли наши предки живой огонь, — в том нет и не может быть высокой чести».

Но к его маме, коротко стриженной и курящей, это, разумеется, не относится. Прежде всего она — Костина мама. Речь же идет о женщине вообще, о непонятном, таинственном и высоком ее проявлении, которое как «Земля» и «Смерть», а не о частном случае, не о маме того или иного мальчика.

Да, да… Так что ж это было? Ах да… Письмо! Письмо к Шалаевой Нине Сергеевне.

То ли ноздри раздует и скажет, что Гасвиани не настоящий, а из какой-то оперы, — Костя отлично знал, как это бывало, когда она сердилась… Лоб у нее покрывался красными пятнами, из глаз уходило выражение ума и спокойствия. Все в комнате принималось падать: стул, тарелка, которую она отодвигала локтем… Если мама сердилась, предметы стучали так, будто криком вторили ей… Она прочитает письмо и рассердится. Или станет смеяться. Над всем. Над Жужуной… А Жужуна — Костина сестра. Он не хочет, чтобы над ней смеялись… А вдруг она станет острить, подтрунивать над папой, над тем, что было папиным прошлым. Над отцовской милой задумчивою серьезностью, над… Да мало ли над чем!..

Повинуясь бессознательной мужской солидарности, Костя сейчас же встал на сторону покойного отца.

«Не отдам ей письма! Разорву его».

И вдруг раздалась тонкая песня дудочки.

Он положил письмо на стол. Оно запело дудочкой пастуха Гасвиани. Тонкий звук становился все тише, тише… И замер.

«Трум-тарара», — услыхал Костя.

2. Тяжелый человек

…Жужуна. Сестра. Дочка папы. Папа… Шалаев, Константин Аверьянович Шалаев… Жужуна Шалаева. Костя Шалаев.

Их папа.

Но, как Костя ни морщил лоб и ни жмурился, отец как будто бы ускользал. «Что же это такое?.. Что ж, я папу, что ли, забыл?!»

…Вот он в зимнем пальто. Из-под мерлушковой шапки глядит желтоватое, болезненное лицо его. Лицо освещается напряженной живостью взгляда, которой ни у кого и никогда не видал Костя. Кроме этого особенного, напряженного выражения, в отцовских глазах еще выражение другое: мягкости, скрытой кротости… Чего-то такого, что Костя помнил, а назвать не умел.

Мальчик увидал это непередаваемое, жгучее и вместе скрыто-доброе выражение отцовских глаз, а потом услыхал характерный отцовский шепот. Как все люди с больным сердцем, отец говорил тихо, а увлекшись, переходил на шепот. Чтобы его расслышать, иной раз надо было мучительно напрягать слух.

Проигрыватель… Отец только что поставил пластинку. Рука его мягко раскачивается над проигрывателем в такт музыке. Рот счастливо морщится. Ему было свойственно подчеркнуто восхищаться прекрасным. И еще ему было свойственно желание заставить другого разделить его радости и восторги.

Это была душа, не внутрь себя обращенная, а к людям повернутая, но властная, а подчас и жестоко требовательная.

«Константин, ты не слушаешь?!» И отец надменно сдвигает брови.

…А вот он держит на весу книгу, читает вслух стихи Заболоцкого. К концу каждой строчки отец переходит на шепот. Свободная от книги рука раскачивается, отбивая ритм, и вдруг глаза у него начинают блестеть. Косте как-то неловко. Ему хочется не видеть этого…

«Константин, ты не слушаешь?» И отец еще раз перечитывает стихи. Шепот все тише, тише… И вот уж нельзя разобрать ни единого слова. Рука, зажавшая книгу, — крупная, смуглая, с коротко остриженными ногтями, с темноватой кожей на сгибах пальцев — мягко движется над столом.

Костя на всю жизнь (он думал, что на всю жизнь) невзлюбил музыку и стихи.

Почему так вышло?.. Да потому, что каждый хочет любить, что ему полюбилось, а не то, что велел папа.

Вместо «харчей» отец и мать взапуски покупали у букинистов ценные книги. К тому же отец откапывал невесть где не только долгоиграющие, а дорогостоящие пластинки. Еда считалась в доме делом последним. «Вот уж истинно, что Шалаевы», — говорила о них соседка Екатерина Федоровна.

Они ходили чуть ли не на все премьеры, особенно на балетные представления, не пропускали ни одного серьезного симфонического концерта. Друзья острили: «Приехал Строговский. Шалаев — на стрёме. Перекупщики спят спокойно, их дети выезжают на дачу и пьют «бордо».

В дни рождений, чтобы не утруждать себя, Шалаевы приглашали друзей в ресторан. Не раз они бывали в долгах — это сильно мучило их, — но в комнате над столом висела картина, которую инженер Шалаев купил, чтобы поддержать дерзающего художника. Удивительная эта картина состояла из бледно-оранжевых зигзагов и запятых…

«Остро́! — прищурившись и торопливо отхлебывая из стакана горячий чай, говорил по утрам отец. — Смена ритмов, а?.. Пластично, не правда ли? Неужели ты не улавливаешь, Константин?» (Это и было Костиной утренней, так сказать, зарядкой.)

Из-за удивительной своей безалаберности семья Шалаевых жила в квартире чуть не хуже всех, хотя отец и мать зарабатывали отлично, а отец получал к тому же большие квартальные премии.

Подтрунивая над мамой, товарищи дарили ей к Первому мая, Октябрьским и к Новому году то скромный чайный сервиз, то кухонные полотенца.

«Неплохо, — насмешливо говорила мама. — А если бы еще пару-другую кастрю-ю-ль…»

Однако оба они, и отец и мать, любили красивое. А отец вдобавок (конечно, чисто теоретически) высоко ценил комфорт: красивую сервировку, «добрые крахмальные скатерти» (так он говаривал), белоснежное постельное белье…

…Вот отец лежит на тахте, устало свесив вниз руку, зажав в другой журнал «Новый мир», и говорит шутливо: «Кончится тем, что я дам объявление в газету: престарелый жених ищет деву с приданым — наволочками, скатертями, ножами, чайными ложками и всем прочим…»

А между тем относить белье в прачечную было заботой Кости. Не подумай об этом он, они бы частенько не видели стираных простыней.

Костя встряхивает головой… Вот отец играет с соседом в шахматы. Этот сосед — унылый человек с узким-узким лицом, чем-то похожим на иголку для чистки примуса (Костя видел такие иголки на даче, когда был маленьким). Фамилия примусно-игольчатого человека Полуэктов. Отец называет Полуэктова своим другом, но Косте кажется сущим враньем, что такой человек может называться красивым именем «друг».

Играют в шахматы. Солидно погружены в дело.

Отец морщит нос — он глубоко сосредоточен; сосредоточенность выдают его опущенные глаза, его сутулость. На этот раз никто не требует от Кости внимания. (Не иначе как поэтому он сделался лучшим в школе шахматистом.)

«Константин (папа никогда не называл его Костей, а только полным именем — Константин), одевайся, мы идем побродить».

И они бродили — папа, Костя и мама — по старым переулкам и улицам. Останавливаясь, отец указывал ему и матери на фасад какого-нибудь обветшалого дома и говорил им что-то тем своим особенным шепотом, который едва было можно расслышать. Говорил, и лицо у него принимало певуче-восторженное выражение. Но Костя помнил и другое — певуче-восторженное выражение отцовских глаз.

…Он, Костя, был тогда совсем еще маленьким. Они жили на даче. И отец отчего-то постановил: они с Костей сделают лодку.

Все над ними смеялись. А они ее строили, эту лодку.

Костя подавал гвозди. Отец строгал, конопатил, просмаливал днище…

«Лодки, понимаешь, бывают разные, — говорил отец. — Пиро́ги. Шхуны. Моторки. Парусные суда… Когда Колумб открывал Америку… Когда Беринг… А когда Миклухо-Маклай…»

Перед Костей вставали острова, полуострова и коралловые островки… Летающие рыбы. Жирафы и обезьяны. Кинжалы и кортики.

Костя недавно прочел «Кон-Тики», и у него сжалось сердце: путешествие для отца!..

Но иногда спокойствие покидало их. Дом лихорадило.