Ковентри возрождается

— В свое время я знавал чертовски симпатичных шлюшек. Самая первая девушка, с которой я ходил, была шлюшка. Со шлюхой можно было вволю повеселиться. И никаких лишних волнений. Сейчас, конечно, дело другое — без презерватива с тобой даже шлюха знаться не захочет. Ну, и что человеку остается? Хочешь не хочешь, а поедешь в Сохо[9] искать проститутку. А она аж полсотни берет за легкое развлечение. Разве могу я позволить себе это за полсотни? Да и кто может, кроме чертовых маклеров и тому подобных? Проклятый Лондон. Надо быть миллионером, елки-палки, чтобы здесь пить. Два фунта за пинту! В кафушке дерут три фунта пятьдесят за яичницу с колбасой и картошкой! А цены за комнаты в гостинице! Так чего же удивляться, черт возьми, что люди спят прямо на улицах. Говорю вам: я не стану жить в вашем Лондоне, даже если вы мне задницу брильянтами набьете.

Белые Туфли сказали:

— Они все шлюхи... бабы проклятые, все до единой, если разобраться... где бы они ни жили.

Артур грозно произнес:

— Моя жена — Женщина, а не баба.

Белые Туфли продолжали, не замечая угрозы в голосе Артура:

— Моя бывшая жена тоже, и все-таки она сбежала, так? С пижоном черномазым.

— Любила, значит, в черноземе покопаться, да? — спросил Артур.

Белые Туфли продолжали:

— Очень может быть, что как раз сейчас твоя жена вылезает из чьей-то постели... я вот говорю, а она...

Но Белые Туфли больше не говорили. Судя по хрипу, их владельца схватили за горло. Я наблюдала, как туфли разных фасонов и расцветок зашаркали по полу взад-вперед, и слушала вполне парламентские восклицания дерущихся мужчин. Потом, решив, что драчуны уже откатились от моей кабинки на приличное расстояние, я распахнула дверь и выскочила из уборной. Пробегая мимо дерущихся, я краем глаза заметила, что Артур, стиснув физиономию Белых Туфель, превратил ее в горгулью с водосточной трубы готического собора.

Внутри гостиницы царило лето, а снаружи стояла холодная зима. Я отправилась назад, на проспект, и вдруг почувствовала смущение, представив себе, как я выгляжу. Я всегда одевалась аккуратно, выбирая старательно такие платья, которые не подчеркивали бы фигуры. При моей внешности я просто не могу позволить себе носить броские вещи. Моя дочь Мэри однажды сказала:

— Ты, наверное, единственная женщина на земле, у которой до сих пор не проколоты уши.

Но я всегда жутко боялась, что меня примут за девку. Может быть, я перегнула палку: меня частенько принимали за учительницу — юбка в складку, кофта и жакет одного цвета, туфли на низком каблуке. Я женщина очень хозяйственная, поэтому старая одежда у меня отложена специально для чистки дымохода, что я делаю раз в году. Это тряпье, разумеется, совсем не предназначалось для прогулок по Лондону. На мне был Дереков бумажный свитер с надписью «Общество любителей черепах» и с улыбающейся черепашьей мордой, голубые синтетические брюки-клеш и черные парусиновые туфли. Я была вся в саже. Под ногтями набилась полукружьями грязь. Если бы мне навстречу попалось такое чучело, я бы поскорей перешла на другую сторону улицы. Мне хотелось вывернуть себя наизнанку, наподобие двустороннего джемпера, у меня когда-то был такой. Я жутко замерзла. Ледяной ветер задувал в рукава и за ворот мешковатого свитера, гулял по груди и спине. Я охала при каждом порыве, но негде взять теплую кофту, за дверью покинутого жилища осталось пальто, и нет камина, у которого можно погреться, когда вернешься домой. Дома у меня больше не было.

Надеюсь, вы мне поверите, что в обычной жизни я чрезвычайно опрятна. Моюсь каждый день, хотя мои друзья и родственники считают это чудачеством. Прежде чем ступить за порог, я непременно сначала почищу ногти и удостоверюсь, что капюшон на куртке не сбился набок. Поэтому теперь я инстинктивно старалась скрывать свою чумазость в темноте. Но в темноте было очень холодно, и меня вновь потянуло к призрачному теплу ярко освещенного вокзала Кингз-Кросс.

Те три женщины по-прежнему сидели на полу. Теперь они пели сентиментальную ирландскую песенку, что-то про безнадежно влюбленного молодого мясника, который в день свадьбы взял да и повесился. Я бы с удовольствием присоседилась к ним и спросила, нет ли у них лишнего пальто взаймы; но я понимала, что своим пением они вскоре привлекут внимание властей. Раньше в нашем городе я часто наблюдала, как полицейские гнали уличных музыкантов от дверей магазинов; однажды прогнали даже скрипача, игравшего не кого-нибудь, а Моцарта, вершину музыкального благоприличия. Поэтому я отошла от них в сторонку и принялась бродить по вокзалу в поисках оброненных монеток.

Зависть — пагубное чувство, но в тот вечер я завидовала всем вокруг. Завидовала тем, у кого есть пальто, свитеры, туфли, сапоги, сумки, деньги, жареная картошка, чашка чая, чистая кожа и чистая совесть. Завидовала, что у них есть где спать, есть входная дверь и ее можно отворить, что у них есть сигареты. Меня всегда раздражали люди вроде моего мужа, которые не могут отказать себе в удовольствии пожаловаться на судьбу. Но тут, стоя в углу и наблюдая за пассажирами, с сосредоточенным видом сновавшими по вокзалу, я почувствовала острую жалость к себе.

Было уже одиннадцать часов. Хмельные мужчины в смокингах вставали в очередь за билетами. Симпатичная девушка встретила симпатичного парня, который приехал на поезде из Шотландии. Они говорили друг другу: «Я тебя люблю». Девушка проявляла больше энтузиазма, чем молодой человек. Трясущаяся старуха волокла за собой к стоянке такси непомерно тяжелый чемодан. Парень с бритой головой и с татуировкой на шее в виде паука сделал мощный рывок за уходящим поездом и догнал-таки его, распространив по оставшейся позади платформе волну общественного смятения. «Бегают только грабители», — сказал жене какой-то мужчина.

Раскрылись автоматически двери, и в зал вошли двое полицейских. Стоя за колонной, я наблюдала, как они положили конец песне про удавившегося ирландского мясника. Все три неприбранные женщины неуверенно поднялись на ноги и начали суетливо разбирать скользкую кучу своих пластиковых пакетов. Наконец они двинулись к дверям и вышли в ночную сырость. Полицейские понаблюдали за ними, потом не спеша зашагали по вокзалу в поисках мелких нарушений закона.

Я же, совершившая самое крупное нарушение закона из всех возможных, шмыгнула прочь, стараясь не попадаться им на глаза. На площади засверкали вспышки синих спецсигналов, из вокзальных дверей повалили полицейские. Некоторые с трудом удерживали овчарок самого свирепого вида, рвавшихся с коротких поводков. С выражением ненависти ко всему человечеству, захлебываясь лаем, они кидались на ни в чем не повинных прохожих. Одна из собак, которую шедший с ней полицейский звал Баскервиль, впала в такое неистовство, что ему пришлось ее слегка придушить, чтобы она замолкла; за его действиями, сохраняя приличную дистанцию, с неодобрением наблюдали английские защитники животных. По радио громко объявили: «Из Лидса прибыл специальный поезд для футбольных болельщиков, отправлением в девять тридцать. Просьба к пассажирам не мешать проходу и помогать полиции в исполнении ее обязанностей. «Британские железные дороги» приносят извинения пассажирам bona fide[10] за беспорядки, которые могут возникнуть, когда болельщиков поведут через вокзал».

Спрятавшись за грудой багажа, я видела, как к платформе подошел состав, полный парней. Они размахивали из окон красно-белыми шарфами. Распевали: «Вперед, ребята! Вперед, ребята! Вперед, ребята!» Громкое эхо раскатилось по станции. Энергии их слитых воедино голосов хватило бы, чтобы сдвинуть с места целую армаду молочных фургонов. Когда поезд остановился, полицейские бегом бросились к нему и встали по двое у каждого выхода. Овчаркам явно не нравились белый и красный цвета; они прыгали у открытых вагонных окон так, будто у них зубы ломило от желания отведать болельщиковой плоти. Баскервиль бился головой о стенку вагона в бессильной ярости. Окна в поезде с шумом захлопнулись. Пение прекратилось. Собаки вышли из повиновения. Пассажиры bona fide забились, как овцы, по углам вокзала, подальше от укротителей, которые, натянув поводки, кричали: «Сидеть! Сидеть!»; полупридушенные собаки неохотно подчинялись. Баскервиль утихомирился последним; глаза его вращались, как у помешанного. Он скулил и тявкал и елозил по платформе на могучих ляжках, всем телом устремляясь к поезду. Он сидел, но чего это ему стоило!

Инспектор полиции приказал открыть двери вагонов. Потом он обратился через мегафон к молодым людям:

— Выйдя на платформу, построиться в колонну по четыре и ждать, пока все сойдут с поезда. Затем вас проведут в метро. Всякий, кто попытается покинуть вокзал без сопровождения, будет арестован по обвинению...

В голосе инспектора вдруг послышалась неуверенность, и он замолчал.

Молодой сорвиголова в лимонного цвета свитере крикнул:

— По какому такому обвинению?

В ответ, раздвинув толпу, приволокли Баскервиля. Когда всех собрали на платформе, а поезд осмотрели на предмет нанесенного ущерба, молодые люди, собаки и полицейские начали свое мрачное шествие.

Один из парней заявил:

— Неохота мне в метро идти. Я здесь за углом живу.

Полицейский затолкал его обратно в шеренгу.

Где я такое уже видела? Я напряженно думаю... и вспоминаю. По телевизору, в старом сериале «Наше вчера». Людей из гетто точно так же сгоняли в табуны и куда-то увозили. Через вестибюль на меня внимательно смотрит полицейский. Я краснею под слоем сажи, взглядываю на несуществующие часы, вспоминаю о назначенной встрече и ухожу с вокзала назад в город.

У самых дверей стоит маленький киоск, набитый газетами и порнографическими журналами. Я смотрю на заголовки: «НОВОЕ ПОТРЯСЕНИЕ: БЕЗДОМНЫЕ». Быстро листаю страницы. Ни слова о том, что я убила утром человека. Продавец говорит:

— Раз не берешь газету, так нечего ее и лапать, только пачкаешь.

Я извиняюсь и вместе с толпой пешеходов перехожу на другую сторону улицы, радуясь, что время от времени могу укрыться под чужими зонтиками. Идет дождь, унылый и колючий; через несколько минут я мокра насквозь. По краям резиновых подошв моих парусиновых туфель взбухают пузыри. Нет никакого смысла обходить лужи, и я шлепаю по ним. Не знаю, что делать с руками. Вот они, болтаются по бокам, ничего не несут, ничего не держат, ничего не толкают. Я скрещиваю их на груди, но чувствую, что эта поза неуместна: она вполне годится, когда я стою у задней двери собственного дома и дышу ночной прохладой, но совершенно ни к чему в Лондоне, в дождь да еще после полуночи. Руки в боки? Нет... слишком вызывающе. За спину? Нелепо... будто я насмехаюсь над одним из членов королевской семьи. В конце концов я оставляю их в покое, вскоре забываю про них, и они мне не мешают. Так ходят мужчины.

Указатель сообщает мне, что я нахожусь в лондонском районе под названием Камден, я о нем никогда не слыхала. Я оглядываюсь и на противоположной стороне улицы вижу сказочный замок с башнями, шпилями и причудливыми арочными окнами. Вестминстерское аббатство? Значит, за ближайшим углом Темза? И тут я замечаю на прекрасном здании знакомую вывеску: «Вокзал Сент-Панкрас» — какая же я дуреха! Неподалеку вроде бы Букингемский дворец? А где же площадь Пиккадилли? Я думаю о детях. Каково им будет, когда они узнают, что мать у них — убийца? Мне нужна куртка, сигарета, чашка чая, зонт, кусок мыла и стул. Я иду дальше. Здания кружатся над моей головой. Мне их не обойти; их слишком много, они слишком высоки. Они построены из грязно-желтого кирпича, а я привыкла к красному. Неприветливые здания, чересчур важные: главные управления и официальные резиденции, а дальше магазины с невозможными, немыслимыми ценами.

Лондон меня пугает, я хочу домой. Ноги мои окоченели, я не знаю, куда идти, на какую улицу свернуть. Я хочу перемотать обратно видеокассету моей жизни и проснуться вчера утром. Плакать я не могу; сердце в груди заледенело. О том, чтобы сдаться полиции, и речи быть не может. Я совершила очень дурной поступок, и я буду наказана; но я сама себя накажу. Незачем закону вмешиваться в то, что стало теперь моим частным делом.

4. ВОЛНЕНИЕ В ПЕРЕУЛКЕ БАРСУЧЬЯ РОЩА

Грета стояла у плиты, помешивая консервированный рисовый пудинг, как вдруг дверь с грохотом распахнулась, и из темноты в резком свете флуоресцентных ламп появилась Морин.

— Ковентри убила Джеральда Фокса!

— Ковентри?

— Да!

— Убила?

— Да!

— Джеральда Фокса?

— Да!

— Ковентри убила Джеральда Фокса?

— Да!

Взрыв восторга заполнил кухню. Обе женщины, ошарашенные, дрожащие, но одновременно возбужденные и счастливые принялись болтать. Жизнь Ковентри была заново исследована на предмет более ранних проявлений агрессивности. Грета припомнила случай, когда Ковентри резко разговаривала с ней.

Грета заметила тогда, что Дерек не заслуживает такой женщины, как Ковентри,— она, по мнению Греты, моложе, красивее, приятнее Дерека и гораздо интереснее и умнее его.

Ковентри ответила с большим раздражением, что Дерек женился на ней, когда она была невежественной девчонкой, которая то и дело теряла работу, жила у родителей и вынуждена была во всем их слушаться. Дереку между тем было двадцать шесть лет, он имел хорошее положение, перспективную работу и уже стоял в очереди на квартиру в муниципальном доме.

На что Грета сказала: «Подумаешь, делов-то!» Ковентри выбежала из Гретиного дома и с силой хлопнула дверью. Не очень убедительно, драматичности не хватает, но две минуты на эту историю потратить можно. Обе женщины почувствовали собственную значимость и важную роль в этих волнующих событиях; в конце концов, они были лучшими подругами Ковентри.

Они перешли в комнату и стали смотреть, как к дому Фоксов подъезжают служебные машины. Грета подсчитала: три «скорых помощи»; пять полицейских машин; один белый полицейский фургон; пожарная машина (неужели Ковентри еще и поджог учинила?); три обычных машины, а в них шесть мужчин в обычной одежде; и, наконец, хлипкий «ситроенчик», в котором сидела броско одетая сотрудница городской социальной службы На улице не видели ничего подобного с тех пор, как одна свадьба приняла скверный характер и приостановила движение транспорта, пока мужчины со стороны жениха и со стороны невесты, выясняя отношения, дубасили друг друга. Грета и Морин вышли из дому и присоединились к куче соседей, толпившихся за веревочным ограждением, натянутым полицейскими. Время от времени все головы поворачивались к дому Дейкинов, где вот-вот должен был появиться после работы муж убийцы.

5. Я ВСТРЕЧАЮ м-ра ПЕРИУИНКЛЯ

Два часа ночи. Я сижу у ворот лондонской клиники болезней ног на площади, которая называется Фицрой-сквер. Больше я не могу сделать ни шагу, но дождь перестал, и одежда на мне подсохла. Я рада и такой малости. К полному своему восторгу, у входа в клинику я обнаружила три крепких резинки. Одной я связала влажные волосы в «конский хвост», а двумя другими стянула складки лишней ткани, болтающейся у меня по щиколоткам. Брюки имели клеш невероятной ширины. Я один только раз надела их как-то на выход, и вдруг поднялся сильный ветер и вздул избыточную ткань. От колен до пят я стала похожа на галеон под полными парусами. Дерек обрадовался, когда эти брюки были понижены в ранге и стали рабочей одеждой для чистки дымохода. Он терпеть не может сверхмодных вещей. Они выбивают его из колеи.

Прежде чем заснуть, я протерла руки и лицо мокрыми листьями, собранными на площади. Мне отчаянно хотелось счистить сажу. Мимо прошли две медсестры, закутанные в теплые плащи. Они с любопытством поглядели, как я скребу шуршащими листьями по лицу. Когда они были совсем рядом, одна заметила:

— Я тоже очень люблю запах осенней листвы, но чтобы засовывать ее себе в нос — это уж слишком.

— Кстати, — отозвалась вторая, — в следующем месяце я начну слушать курс по психиатрии.

Мокрые листья не оказали на сажу никакого воздействия. Когда я посмотрела в лужу под фонарем, оттуда на меня уставилась темная как ночь физиономия. Мне сразу вспомнились «Черные и белые менестрели», их отвратительные гримасы, подмигиванье, петушиная походочка, их тросточки и цилиндры. Они пользовались у Дерека неизменной любовью. Когда Би-би-си сняла эту передачу, он послал письмо на телевидение. Помню одну фразу оттуда: «Развлечение для приличной семьи». И подписался: Дерек А. Дейкин.

Голова моя клонится на грудь; я уже сплю? Не знаю, трудно сказать, мой мозг устал. Глаза закрываются... Сияет солнце. Тепло. Пожилой человек с бачками и добрыми глазами протягивает руки и подымает меня с земли. «Ну же, голубушка, — говорит он, — Вставайте. Меня зовут мистер Периуинкль, завтрак готов». Он идет через площадь и делает мне знак следовать за ним. Мы останавливаемся у высокого дома. «Я живу здесь с больной дочерью, ее зовут Эмили», — объясняет старик. Входную дверь открывает толстый слуга в костюме повара из сказки, с печальным лицом Леса Досона[11]. Лес ухмыляется, когда я протискиваюсь мимо него в узкую прихожую. М-р Периуинкль проводит меня в комнату в задней части дома. Все залито солнцем, в его свете блекнут цвета обстановки и убранства. М-р Периуинкль говорит:

— Эмили, у нас к завтраку гостья.

Я не заметила ни кресла-каталки в углу, ни той, кто в нем сидит. Эмили катит кресло ко мне. Бледное личико, обрамленное кружевным чепцом и каштановыми локонами. Она чуть картаво произносит:

— Я видела, как вы вчега спали под двегью. Стгашно замегзли, да?

Я отвечаю:

— Честное слово, жутко замерзла, мисс Периуинкль.

— Я папе сгазу сказала, как только меня одели, пгавда, папа? Я сказала: «Наш хгистианский долг помочь этой несчастной. Оденься поскогее и пгигласи ее газделить с нами завтгак». Пгавда, папа?

М-р Периуинкль целует кончики бледных пальцев дочери.

— Моей девочке недолго осталось жить, — вполголоса сообщает он. — Но все равно, она настоящий ангелок, да?

Лес Досон подает к завтраку самые разнообразные блюда, какие только мне известны.

Я жадно набрасываюсь на овсяную кашу и вареные яйца, жареный хлеб и почки, на рис с луком и рыбой, на ветчину и сосиски. Я съедаю шесть кусков поджаренного хлеба и выпиваю пять чашек обжигающего кофе. Эмили грызет печеньице с аррорутом[12], запивая его теплым молоком из чашечки величиной с наперсток. М-р Периуинкль сидит во главе стола и, весело поблескивая глазами, наблюдает, как я ем. Потом он встает, ворошит угли в камине и приглашает меня посидеть у огонька и рассказать свою историю. Усевшись напротив него, я говорю:

— Есть два обстоятельства, о которых я должна сразу же вам сообщить. Во-первых, я очень красива.

— И в самом деле, сударыня.

— Во-вторых, вчера я убила человека по имени Джеральд Фокс.

— Надо ли вас понимать так, что вы — убийца? — говорит м-р Периуинкль, и веселый блеск в его глазах гаснет. — В таком случае, Досон, вышвырните ее вон!

Я кубарем скатываюсь по лестнице, а надо мной угрожающе нависает лицо Леса Досона. Он что-то говорит про свою тещу...

Светало. Большой фургон для сбора мусора объезжал площадь. Смятенно кричали и хлопали крыльями разбуженные птицы; пора пускаться в путь. Фургон со скрежетом остановился неподалеку. Двое мужчин быстрым шагом подошли к куче черных мешков с отбросами рядом со мной. Оба в перчатках и оранжевых комбинезонах. На одном — очки в роговой оправе, на другом — русская ушанка. Очки крикнули:

— Придется подвинуться, дамочка, нам к мешкам надо.

Ушанка добавила басом:

— Мы и так вас напоследок оставили. Обычно-то мы начинаем с этой больницы. Здесь мы сроду не кончаем, скажи, Спог?

Спог поправил очки и сказал:

— Никогда в жизни. Но мы же видели, что вам нужно поспать.

— У меня ноги свело, — сказала я, — не могу двинуться.

— Понятное дело, — крикнул Спог, перекрывая скрежет дробилки в мусоросборнике. — Всю ночь проторчать у этой проклятой двери. Еще удивительно, что никто на вас не покусился и всякое такое. Некоторые типы не больно-то, знаете ли, разбираются. Им любая сойдет, хоть бы и из ночлежки.

— Помогите мне, пожалуйста, — попросила я.

— Нет, — ответила Ушанка. — Нам не положено даже прикасаться к публике; особенно к женщинам, а то еще пойдут кому-нибудь жаловаться.

Из кабины вылез водитель, толстяк с прической Элвиса Пресли и тоненьким галстуком. Он неторопливо и важно направился к нам с таким видом, будто каждый вечер не менее двух раз появлялся на сцене «Цезарь-паласа» в Лас-Вегасе.

— Прочь с дороги, — ровным жестким голосом приказал он.

Я испугалась. Спог с напарником тоже. Я кувырнулась на бок и поползла на тротуар. Мои онемевшие ноги волочились сзади. Толстяк подхватывал одной рукой мешки с отбросами и закидывал их в чрево грузовика. Он мотнул головой тем двоим, приказывая возобновить работу, затем подошел туда, где я лежа растирала ноги, восстанавливая кровообращение. Он едва шевелил губами, похожими на два розовых слизняка.

— Будь я премьер-министром, я бы принял закон, который дал бы право муниципалитету совать тебя и таких, как ты, в мою мусорку. Ты же мусор. Я бы вас в крошево перемолол — бродяжек, пьяниц, наркоманов, шлюх, нюхачей, пакистанцев, китаез, черномазых, всю шваль. Кости переломать, головы долой и — в мою мясорубку. И знаешь что? Я бы работал бесплатно, ведь для своей родины трудился бы. Ты же мусор! Катись отсюда к чертовой матери!

Я встала и, прихрамывая, заковыляла от него прочь, на улицу, которая шла от площади. Когда онемение в ногах прошло, я зашагала быстрее и вскоре уже бежала по пустым тротуарам. На улочке под названием Шарлотт-стрит молодые парни в хлопчатобумажных комбинезонах протирали окна ресторана и кафе, и до меня донесся запах кофе, настоящего кофе, какой варят из молотых зерен в маленьких кофеварках. Я никогда не пробовала настоящего кофе. Когда к нам изредка приходили гости, я не говорила, как обычно говорят герои в телевизионных спектаклях: «Боюсь, у нас только растворимый». В нашем доме никогда и не бывало никакого, кроме «Максуэлл хаус».

Бежать было очень приятно, так что я не сбавляла темпа и вскоре понеслась по широкой улице под названием Тотнем-корт-роуд, мимо магазинов, заполненных японскими электротоварами. Мое отражение мелькало в витринах, а я бежала без усилий, все прибавляя скорость, легко лавируя между пешеходами. Наконец в Лондоне я была при деле; я занималась бегом по утрам. Вперед, быстрее, быстрее, сзади скачет «конский хвост», руки рассекают воздух, ноги сами несутся вперед. Стоп. Я добралась до конца Тотнем-корт-роуд. Я здесь уже была. Улица называется Юстон-роуд. Напротив странно мерцает угловатое здание. Волшебное здание, отражающее в зеркальных окнах жизнь и движение. Я сделала полный круг. Сент-Панкрас... Фицрой-сквер... Тотнем-корт-роуд. У меня теперь есть своя территория.

Внезапно на тротуаре возникает толчея. Может, несчастный случай? Но толпа, минуту назад запрудившая улицу, рассеивается. Люди выходят из станции метро. По тому, как они спешат, по их застывшим лицам видно, что они идут на работу. Китайцы с портфелями, арабы в развевающихся одеждах. Африканка с метками племенной принадлежности на лице и с нашлепкой из шифона на голове держит за руку дочку. На девчушке маленькое школьное форменное платьице. Меня покоряет зрелище такого разнообразия всевозможных национальностей.

Хотя я не меньше пяти минут стою и разглядываю пассажиров, выходящих из метро, я, к собственному разочарованию, не вижу ни единого котелка. Впрочем, тут в толпе появляется шлем полицейского, и я в испуге срываюсь в места и бегу назад, в том направлении, откуда пришла.

Уже открыто несколько кафе. Я так проголодалась, что чую их до того, как вижу. Было бы верхом невоспитанности остановиться и смотреть в окна, как люди едят и пьют, поэтому я бегу мимо, не сбавляя скорости. Машины заполняют все четыре ряда проезжей части и двигаются рывками, раздраженно взвывая. Это, наверное, и есть знаменитый лондонский час пик. В окне магазина японский телевизор показывает утреннюю программу. Цифры точного времени появляются на ботинках Роя Хаттерсли[13]: 7.35. Джон и Мэри сейчас как раз встают и собираются в школу и в колледж. Нет, сегодня утром они никуда не пойдут. Сегодня они впервые проживут полный день в новом для них состоянии. Они — дети убийцы. Напротив них живет вдова с четырьмя сиротами.

Я ввергла в хаос скучную улочку, где смиренно прожила двадцать один год. Я знаю, что никогда не смогу туда вернуться.