За волшебной дверью

Однако следует ли подобные стороны жизни полностью исключить из художественной литературы? Ни в коем случае. Наша благопристойность не должна превращаться в притворную стыдливость. Все зависит от того, в каком духе это низменное преподнесено. Поэтому желающий рассуждать на эти разнообразные темы не найдет тут ничего лучшего, чем книги трех великих соперников — Ричардсона, Филдинга и Смоллетта. Можно с известной долей свободы изображать порок в целях его осуждения. Так поступает писатель-моралист. И тут нам не найти лучшего примера, чем Ричардсон. Можно также показывать порок как имеющий место факт, без сочувствия или осуждения. Так делает писатель-реалист, и таким писателем был Филдинг. Кроме того, можно рисовать порок в целях развлечения. Такого писателя следует назвать грубым юмористом. Им был Смоллетт. И наконец, можно представлять порок с одобрением. Такого писателя нужно считать безнравственным человеком. Их было немало в эпоху Реставрации. Но из всех резонов в поддержку изображения именно этой стороны жизни те, что предлагает Ричардсон, видятся нам наиболее убедительными. Никто другой тут не действовал более искусно.

Отвлекаясь от произведений Филдинга, можно сказать, что в чем-то человеком он был весьма благородным. Писатель лучше любого из своих героев. Он единственный взял на себя задачу оздоровить нравы в Лондоне, где в те времена, как ни в одной европейской столице, вас на каждом шагу подстерегали опасности, а законы не гарантировали защиты. Картины Хогарта дают определенное представление об этом во времена, предшествование Филдингу: об уличных хулиганах, великосветских буянах, пьяницах, преступниках, воровских притонах, где мертвое тело сбрасывалось через потайной люк прямо в реку. Эти авгиевы конюшни следовало чистить. Но бедный Геркулес был слаб и хил. Ему более подходила бы больничная палата, чем выполнение такой задачи. Она стоила ему жизни. Он умер в возрасте 47 лет, потратив здоровье на свои начинания. Это могло ему стоить жизни и при более драматических обстоятельствах, поскольку он стал фигурой, за действиями которой с враждебностью следил преступный мир. Филдинг сам организовал захват преступников, когда по сведениям одного подкупленного мошенника было обнаружено их новое логовище. Но Филдинг добился поставленной цели. Прошло чуть более года и дело было сделано. Лондон из самого скандального города стал тем, чем остается до сих пор, — наиболее законопослушной столицей Европы. Оставил ли кто-нибудь по себе более замечательную память?

Если же вы захотите узнать, каким человеком Филдинг был в жизни, прочитайте его „Дневник путешествия в Лиссабон“. В его романах на этот счет ничего обнаружить не удастся. В них его истинная доброжелательность весьма нередко бывает замаскирована ложным цинизмом. Филдинг знал, что его здоровье непоправимо расстроено, а годы сочтены. То были дни, когда человека можно видеть таким, каков он есть на самом деле, когда на пороге самой ужасной из всех реальностей у него более нет причин для притворства и обмана. Осененный крылом смерти, Филдинг выказал спокойное и благородное мужество и твердость ума, что свидетельствует о том, какая прекрасная натура была ранее скована своими моральными несовершенствами.

Прежде чем я закончу этот в чем-то поучительный разговор, мне хотелось бы сказать еще немного об одном романе XVIII века. Согласитесь, что еще никогда я не вел столь утомительной беседы. Но сам предмет, да и то время, видимо, побуждают к этому. Я не стану обращаться к произведениям Стерна, поскольку мне не очень-то нравится его вычурная манера. Не затрону я также и романы мисс Берни, которые являются женским подражанием великим мастерам, непосредственным предшественникам писательницы. Но „Векфильдский священник“ Оливера Гольдсмита сам по себе заслуживает внимания. Как и все книги писателя, это произведение несет в себе отпечаток его прекрасных человеческих качеств. Тот, у кого нет сердца, не смог бы написать такой роман. Точно так же лишь тот, у кого золотое сердце, мог создать „Покинутую деревню“. Удивительно думать, что старина Джонсон покровительственно относился и делал резкие замечания застенчивому ирландцу, хотя Гольдсмит в поэзии, прозе и драме проявил себя гораздо более одаренной личностью. В этом случае перед нами предметный урок того, как к фактам жизни можно относиться без всякой обиды. Ни от чего нельзя уклоняться, все следует надлежащим образом фиксировать. Если бы мне хотелось какой-нибудь юной впечатлительной особе порекомендовать для чтения книгу, не оскорбляя при этом никоим образом ее деликатных чувств и желая подготовить к жизни, то нет произведения, которое я выбрал бы с большей охотой, чем роман „Векфильдский священник“.

Думаю, что на этом разговор об английских романистах XVIII века следует и закончить. Они занимают не только полку в моем книжном шкафу, но и уголок в моем сознании. Можно годами не вспоминать о них, но вдруг неожиданно какое-то случайное слово или вереница мыслей приведут вас прямо к ним. Взглянув на их книги, вы порадуетесь, что читали их, и полюбите их. Однако давайте обратимся к тому, что интересует вас больше.

Если бы из бесплатных библиотек Англии можно было получить сведения для сравнения популярности разных романистов, то с уверенностью могу сказать одно: Джордж Мередит котируется очень невысоко. Но если бы какая-то группа писателей собралась вместе, чтобы решить, кого из собратьев по перу они считают наиболее талантливым и стимулирующим их собственное воображение, то я в той же мере уверен, что Джордж Мередит получил бы огромное большинство голосов. Его единственным мыслимым соперником оказался бы только Томас Харди. Поэтому весьма интересным вопросом для исследования становится вопрос о том, почему же существует такое расхождение во мнениях о достоинствах Мередита и каковы те характерные особенности, в силу которых его отвергло так много читателей, но которые в то же время заслужили одобрение писателей, а их мнению позволено обладать особым весом.

Дело прежде всего заключается в абсолютной необычности произведений Мередита. Публика читает, дабы развлечься. Романист читает, чтобы увидеть что-то новое в своем искусстве. Читать Мередита не значит только развлекаться. Это превосходное упражнение, своего рода умственная гимнастика, которая развивает ваши мыслительные способности. Читая Мередита, вы все время находитесь в состоянии умственного напряжения.

Если вы будете руководствоваться моей интуицией, точно охотник чутьем пойнтера, то поймете, что мои рассуждения навеяны моей любимой книгой „Ричард Феве-рел“, которая спряталась вон там в углу. Какой это замечательный роман! Сколько в нем мудрости и остроумия! Другие произведения этого мастера могут быть более яркими или более значительными, но что касается меня, то именно с этим произведением я всегда должен познакомить нового гостя, еще не испытавшего его влияния. Думаю, что смогу отвести ему третье место после романов „Ярмарка тщеславия“ и „Монастырь и очаг“, если уж я должен назвать три романа, которые более всего люблю из числа созданных в викторианскую эпоху. Роман „Испытание Ричарда Феверела“, помнится, был опубликован в 1859 году, но лишь чуть ли не через двадцать лет назрела необходимость второго издания романа. Это почти невероятно и мало говорит о проницательности не только литературной критики, но и читающей публики.

Однако никогда не бывает следствия без причины, какой бы пустяковой, возможно, ни оказалась сама причина. Что же стояло на пути успеха этого произведения? Без сомнения, его стиль. И это еще несмотря на то, что витиеватость и цветистость, присущие позднейшим творениям писателя, здесь в определенной степени смягчены и умерены. Подобное считалось тогда новшеством и ввело в заблуждение не только публику, но и критику. Они, определенно, приняли это за искусственность, в чем обвиняли Карлейля еще двадцать лет назад, забывая, что если перед нами истинный гений, то его стиль органически присущ ему, является в такой же мере частью человека, как и цвет его глаз. Это не рубашка, по словам Карлейля, которую можно надеть и снять согласно желанию, а кожа, приросшая навсегда. Этот удивительный яркий стиль Мередита! Как его описать? Очевидно, лучше всего с помощью собственных выразительных слов писателя о Карлейле, где, не исключено, таится arriere-pensee[9], что эти слова можно отнести в той же мере и к нему самому.

„Любимый автор его писал в стиле, похожем либо на первобытную архитектуру, либо на ее развалины, столь тяжелым и грубым он казался. Его стиль был словно ветер, разгулявшийся во фруктовом саду, то здесь, то там с диким ревом срывающий красивый плод; словно волны, разбивающиеся о дамбу, с его туманными фразами без начала и конца; точно косые солнечные лучи, прорвавшиеся через бегущие по небу облака; стиль, где ученые слова соседствовали с уличным сленгом, а ударения проставлены наугад. Все страницы здесь были как налетевший шквал, а вся книга действовала как электрический заряд“[10].

Какое замечательное описание и какой пример стиля! Сколь большое впечатление оставляют такие выражения, как: „Все страницы здесь были как налетевший шквал“. Этот отрывок одинаково безупречен не только как характеристика стиля Карлейля, но и как образец манеры Мередита.

Итак, „Ричарду Феверелу“ мы воздали наконец должное. Признаюсь, я очень верю в проницательность читающей публики и не думаю, что истинное произведение может долго оставаться незамеченным. Литература, как и вода, находит свое истинное место. Мнение создается медленно, но в конце концов бывает правильным. Убежден, что если критики единодушно станут превозносить плохую книгу или поносить хорошую, то их влияние может сказываться (и сказывается) в течение пяти лет. Но на окончательную оценку это никоим образом не воздействует. Шеридан говорил, что если все блохи в его постели набросятся на него скопом, то ему придется убраться из нее. Я не считаю, что какое-либо единодушие критики сможет когда-нибудь „убрать“ из литературы действительно достойную книгу.

К числу достоинств „Ричарда Феверела“ — надеюсь, тут вы простите мне мою неуемную восторженность — принадлежат щедро рассыпанные в романе афоризмы, заслуживающие места в ряду английских пословиц. Например, что может быть лучше, чем выражение: „Если, помолившись, ты чувствуешь, что стал лучше, это значит, что твоя молитва услышана“, или „Целесообразность — вот мудрость человека, справедливость же — мудрость Бога“, или „Все хорошие мысли идут от сердца“. Весьма правдивы и следующие слова: „Так кто же из нас трус?… Тот, кого потешают промахи человечества“. Здоровым оптимизмом веет от фразы: „Существует один-единственный путь, которым душа постигает счастье: ей надо взойти на вершину мудрости, и она увидит оттуда, что все в этом мире имеет свое назначение и служит на благо человеку“. Более шутливый оттенок чувствуется в словах: „Мужчине легче цивилизовать кого угодно, только не женщину“[11]. Однако поспешим прервать это занятие, поскольку примерам из „Ричарда Феверела“ несть числа.

Рядом с этим романом, как вы можете видеть, выстроилось немало его собратьев. Это — „Сандра Беллони“ и „Виттория“, где присутствует итальянская тема, а также „Рода Флеминг“. В этом последнем случае чутье критика изменило Стивенсону. Есть и роман „Карьера Бьючемпа“ о малозначительных политических событиях. Ни один большой писатель не должен растрачивать себя лишь на какую-то преходящую тему. Это напоминает красавицу, которая нарисована в старомодном наряде. Но красота, как и мода, проходит.

Здесь стоят также изящный роман „Диана“ и роман „Эгоист“ с бессмертным Уилоби Паттерном, вечным образцом мужского себялюбия, „Гарри Ричмонд“, первые главы которого, по моему мнению, можно причислит к лучшим примерам английской повествовательной прозы. Большой мастер, Мередит мог творить в том жанре, какой предпочитало его время. Романистом он стал по воле случая. Во времена королевы Елизаветы он был бы знаменитым драматургом, а при королеве Анне — выдающимся эссеистом. Но в какое бы время Мередит ни трудился, он в одинаковой мере предстал бы перед нами как великий ум и благородная душа.

Я говорил о героях и странствующих рыцарях в прошедшем времени. Однако, вне сомнения, их дни еще не миновали. Когда все на земле будет исследовано, последний дикарь приручен, последняя пушка превращена в металлический лом, а мир станет сплошь добродетельным и невыразимо скучным, тогда люди обратят свои мысли к прошлому, то есть к нашему времени, и станут идеализировать нашу романтику и наше мужество, подобно тому как это делаем мы сейчас в отношении наших далеких предшественников. „Как замечательны свершения этих людей, имевших в своем распоряжении лишь грубые орудия и ограниченно их применявшие!“ Вот что будут говорить они о наших исследованиях, наших путешествиях и наших войнах!

Почти забытая книга, где показаны романтика и героизм — „Путешествия „Дискавери“ в Антарктиду“ капитана Роберта Скотта. Написанная простым языком, каким говорят моряки, без всяких попыток что-либо приукрасить, тем не менее производит на вас сильное впечатление. По мере ее прочтения и размышлений о прочитанном вы получаете ясное представление о лучших чертах британца. Каждая нация рождает смелых людей. В каждой нации есть энергичные люди. Но имеется определенный тип людей, в которых смелость и энергия сочетаются с неприметной скромностью и почти детским простодушием. Это высший тип человеческого характера. В произведении Скотта всех участников экспедиции вдохновлял ее руководитель. Никакого увиливания от выполнения нужных обязанностей, никакого недовольства, всякое неудобство воспринималось с шуткой, не возникало и мысли о себе, каждый трудился только ради успеха всего предприятия. Когда читаешь о лишениях столь длительных и столь живо запечатленных, то начинаешь стыдиться собственного раздражения из-за мелких неурядиц повседневной жизни. Прочтите о людях Скотта, потерявших зрение, больных цингой, бредущих, шатаясь, к своей цели, а потом, если сможете, жалуйтесь на горячее северное солнце или пыль деревенских дорог.

Вот одна из теневых сторон современной жизни. Мы слишком часто жалуемся. В прежние времена было иначе. Это считалось подобающим женщине. Джентльмен всегда должен быть стоиком, с душой слишком возвышенной, чтобы ее трогали мелочи жизни. „Вы замерзли?“ — сочувственно спрашивает англичанин французского эмигранта. Потерпевший жизненный крах дворянин в поношенном пальто, гордо выпрямившись, отвечает: „Сэр, джентльмен никогда не мерзнет“.

Исследование Арктики — это замечательная традиция не только англичан, но и американцев. Об этом и говорится в следующей книге на полке. Она называется „Спасательная служба в Арктике“. Ее автор Адольфус Грили. Она составляет достойную компанию книге Скотта. В ней есть незабываемые эпизоды. Например, как двадцать человек на страшной отвесной скале умирают от голода, холода и цинги. Перед этим меркнут все наши маленькие романтические трагедии. А доблестный руководитель экспедиции, пытаясь отвлечь умирающих от их страданий, читает им лекции об абстрактной науке. Какая это картина! Ужасно страдать от голода и холода, ужасно жить в темноте. Но люди должны все это выносить в течение полугода, а тот, кто останется жить, чтобы рассказать обо всем этом, поистине удивительный человек. Какой же мир чувств заключен в словах молодого бедняги-лейтенанта: „Да, это ужасно!“, после которых он повернулся лицом к стене.

Англосаксонская раса всегда тяготела к индивидуализму. И все же нет никого, кто был бы способен выпестовать в себе более высокий идеал дисциплины. Ничего подобного нет ни в римских, ни в греческих анналах, ни даже в погребенном под пеплом страже из Помпеи, который являет нам более суровый и прекрасный предметный урок исполнения долга, нежели молодые новобранцы британской армии, ряды которых были смяты в сражении у Беркенхеда. Экспедиция, описанная Грили, заставляет вспомнить еще об одном случае, который кажется мне едва ли менее замечательным. Вы, очевидно, помните, если читали книгу, что даже когда из всего количества людей на корабле осталось всего восемь несчастных, почти не способных двигаться от голода и слабости, то семь из них вытащили на лед того, кто нарушил дисциплину, и застрелили его. Вся эта тягостная процедура происходила с таким соблюдением правил и подписанием соответствующих документов, как будто они находились вблизи Капитолия в Вашингтоне. Насколько я помню, преступление этого человека состояло в том, что он украл и съел ремень, связывающий две части саней, такой же аппетитный, как и шнурок от ботинок. Однако признание, что это была лишь одна из серии мелких краж и что ремень для крепления саней был вещью жизненно необходимой для всех участников похода, служит лишь к чести его руководителя.

Лично я должен признаться, что все, имеющее отношение к Арктике, вызывает во мне глубочайший интерес. Тот, кто хоть однажды побывал в этом полном тайн крае, который, возможно, не только самое притягательное, но и самое отпугивающее место на земле, навсегда сохранит в памяти что-то от его очарования. На рубежах неисследованных географических широт я стрелял в уток, летящих на юг, а в их желудках находил камешки, проглоченные на берегах, куда не ступала нога человека. Память обо всей этой непередаваемой атмосфере, об огромных, опоясанных льдом темно-голубых озерах, о безоблачном небе бледно-зеленого цвета, где-то на горизонте переходящем в желтоватый, о шумных стаях птиц, не боящихся человека, о громадных, с лоснящимися спинами морских животных, об увальнях-тюленях, резко выделяющихся на фоне ослепительной белизны, — все это когда-нибудь возвратится к человеку в его воспоминаниях в чуть более преувеличенном свете, чем какое-либо фантастическое зрелище, настолько все это далеко от главных забот в его жизни. И еще вспомнится погоня за рыбой весом в сотню тонн и ценой в две тысячи фунтов. Но какое, скажите на милость, имеет это отношение к моему книжному шкафу?

Всему этому есть место в основном потоке моих рассуждений, поскольку непосредственно приводит меня к полке, где стоит много более совершенных описаний. Если бы мне пришлось составить библиотеку из „морских“ произведений, куда вошла бы лишь дюжина книг, то в число избранных я включил бы книгу Ричарда Даны „Два года на палубе“ и нашел бы место для двух романов Стивенсона — „Потерпевшие кораблекрушение“ и „Морской отлив“. Затем дополним наш выбор книгами Мелвилла о Таити, теперь совсем забытыми. Это „Тайпи“ или „Ому“. А в качестве совсем современных добавим романы „Мужественные капитаны“ Редьярда Киплинга, „Морской волк“ Джека Лондона, а также „Негр с „Нарцисса““ Джозефа Конрада. Тогда ваш кабинет может превратиться в каюту и шум морских волн коснется вашего слуха, если такое подвластно печатному слову. О, как порой жаждешь этого, когда жизнь становится слишком уж ненатуральной и кровь древних викингов начинает бродить в тебе! Несомненно, она должна бродить во всех нас, поскольку каждый островитянин обязательно имеет в числе своих предков либо моряка из Скандинавии, либо рыбака из Ирландии или Уэльса. Но еще сильнее эта закваска будоражит кровь американцев, если вспомнить, что на всем большом Американском континенте нет ни одного человека, чей предок не проделал бы путь в три тысячи миль через океан. И все же в Центральных штатах Северной Америки есть миллионы и миллионы их потомков, которые и в глаза не видели моря.

Позвольте мне на минуту вернуться к тому, с чего я начал, — к романтике путешествий и нередко встречаемому в современной жизни героизму. У меня есть две книги, посвященные теме научного исследования, где названные два момента представлены так впечатляюще, как ни в одном другом произведении из тех, что мне знакомы. Для чтения молодого человека я не мог бы выбрать двух лучших книг, если бы вы захотели воспитать в нем спокойную и благородную твердость ума, а кроме того, и великую любовь и интерес ко всему, что относится к Природе. Первая из них — это книга Чарлза Дарвина „Путешествие натуралиста вокруг света на корабле „Бигль““. Любой проницательный читатель еще задолго до появления „Происхождения видов“, основываясь просто на огромной убедительности, с какой написана эта книга путешествий, мог понять, что перед нами высокий ум, обладающий к тому же многими редкими качествами характера. Человека с более всеохватывающим интеллектом мы еще никогда не встречали. От его удивительной наблюдательности не укрывалось ничто слишком малое и ничто слишком большое. На одной странице этой книги рассматриваются некоторые особенности паутины, которую ткет маленький паучок, тогда как на другой приводятся доказательства в пользу опускания континента и вымирания несметного количества животных. Научный кругозор Дарвина поразительно широк: ботаника, геология, зоология — каждая из этих наук на страницах его „Путешествия“ подкрепляет другую. Как молодой человек в возрасте Дарвина — а ему было только 23 года, когда в 1831 году он отправился в кругосветное путешествие на исследовательском судне „Бигль“, — мог быть обладателем такой безмерной массы информации? Все это заставляет вас также безмерно удивляться и принадлежит к числу явлений, когда мальчик-музыкант интуитивно демонстрирует манеру мастера.

Другой чертой натуры Дарвина, менее ожидаемой от ученого, является его поразительное презрение к опасностям, завуалированное с такой скромностью, что, лишь читая между строк, мы узнаем об этом. Когда ученый находился в Аргентине, то там за пределами поселений бродило множество конных отрядов индейцев. Они не щадили ни одного белого. И все же Дарвин проехал верхом почти четыре сотни миль от Баии-Бланки до Буэнос-Айреса, хотя даже смелые гаучо отказывались сопровождать его. Опасность, угрожавшая ему лично, и ужасная смерть почти ничего не значили для него по сравнению с незнакомым видом жука или еще не описанным видом мухи.

Вторая книга, о которой я говорил, это „Малайский архипелаг“ Уоллеса. В духовном облике Уоллеса и Дарвина есть удивительное сходство — та же смелость, нравственная и физическая, та же спокойная настойчивость, те же всеобъемлющие познания и широчайший кругозор, та же страсть к наблюдениям над природой. Уоллес благодаря интуитивному прозрению понял и в письме к Дарвину описал причину происхождения видов в то самое время, когда Дарвин публиковал книгу, где нашел отражение его двадцатилетний труд и где доказывались те же самые мысли. Каковы же были чувства, охватившие Дарвина при чтении этого письма! И все же ему нечего было опасаться, потому что его книга не нашла более восторженного почитателя, чем человек, который в известном смысле предвосхитил ее. Из сказанного мной следует, что Наука имеет своих героев, и в не меньшей степени, чем религия.

Одной из целей пребывания Уоллеса на Папуа было изучение развития и видов семейства райских птиц. И за годы странствий по этим островам он полностью изучил их фауну. В примечаниях к книге Уоллеса говорится, что папуасы, обитающие в краю райских птичек, — убежденные каннибалы. Представьте себе жизнь в течение ряда лет с такими соседями или близко от них! Пусть молодой человек прочитает эти книги. Они лишь укрепят его ум и душу…

Ну, а теперь нас ожидает заключительный seance.[12] И в этот последний раз, мой терпеливый друг, я прошу вас поудобнее устроиться на моем старом зеленом диванчике, взглянуть на дубовые шкафы с книгами и слушать меня самым внимательным образом, пока я буду рассуждать относительно их содержания. Последний раз! И все же, окинув взглядом ряды книг, я увидел, что не назвал еще одну книгу из тех десяти, перед которыми у меня долг благодарности, а также не высказал и единой из того множества мыслей, которые возникают у меня в голове, когда я смотрю на эти книги. Возможно, я похож на человека, который говорил все то, что должен был говорить, и который неизменно говорил слишком много.

Позвольте мне выступить с маленьким нравоучением! Я допускаю подробное и весьма серьезное — о, не называйте это педантизмом — отношение, поскольку мой взгляд остановился на уголке с избранными книгами, которые составляют мою научную библиотеку. Мне хочется сказать, что, если бы я давал советы молодому человеку, вступающему в жизнь, то посоветовал бы ему один вечер в неделю посвящать чтению научной литературы. Если он станет твердо придерживаться такого решения и приступит к его выполнению в возрасте 20 лет, то к 30 годам, безусловно, будет необычайно разносторонне образованным человеком. А это принесет ему очень большую пользу, чем бы в жизни он ни занимался. Когда я советую читать научную литературу, то не предполагаю, что следует чахнуть над пыльными фолиантами педантов или глубоко погрузиться в изучение подотрядов чешуекрылых или классификацию двудольных растений. Эти утомительные подробности — всего лишь колючий кустарник в очарованном саду науки, и вы поступите просто глупо, если с первых же шагов в нем начнете совать в эти колючки голову. Избегайте их, пока не исследуете цветущие клумбы и не пройдете в этом саду по всем проторенным дорожкам. По той же самой причине не обращайтесь к учебникам, которые вызывают отвращение к науке, а читайте научно-популярную литературу, которая вам нравится. Вы не можете надеяться стать специалистом во всех этих разных областях науки. Куда лучше иметь общее представление об основных результатах в этих областях науки и понять их взаимосвязь. Чтение очень немногих книг даст человеку такие знания, например, о геологии, когда каждая каменоломня или выемка железнодорожного пути становится предметом интереса. Несколько книг по зоологии удовлетворят вашу любознательность относительно названия и образа жизни того желтого мотылька, который сейчас вьется вокруг лампы. А несколько книг по ботанике позволят узнать каждый цветок, который вам случится встретить на прогулке, и пробудят интерес к цветку еще незнакомому. Книги по археологии расскажут вам вон о тех могильных холмах или помогут представить ныне разрушенный лагерь римских воинов в Южной Англии. Несколько книг по астрономии заставят вас более внимательно вглядываться в небо, отличая в нем наши сестры-планеты, которые вращаются по своим орбитам, от незнакомых звезд. И вы оцените порядок, красоту и величие материальной Вселенной, которая, несомненно, являет собой лишь видимое знамение скрытой духовной силы. Каким образом человек науки может быть материалистом, удивляет меня в той же мере, в какой еретик может ограничивать пределы возможностей Создателя. Покажите мне картину, которую нарисовал бы нехудожник; скульптуру, которую вылепил бы нескульптор; музыкальное произведение, которое написал бы некомпозитор? Лишь тогда вы можете начать разговор со мной о Вселенной без Создателя, называйте Его как хотите по своему усмотрению.

Вот перед нами книга Фламмариона „L'Atmosphere“, великолепный, хотя и выцветший от времени экземпляр, переплетенный в кожу алого цвета с золотым тиснением. У него довольно короткая история, но мне он дорог по воспоминаниям. Молодой француз, умирающий от лихорадки на западном побережье Африки, отдал его мне в качестве гонорара за врачебную помощь. При виде его я вспоминаю койку на маленьком корабле и желтовато-бледное лицо больного с большими печальными глазами, устремленными на меня. Бедный малый, боюсь, он уже никогда не увидел опять свой любимый Марсель!

Из популярных изданий о науке я не знаю лучших, чем книги Самюэля Лэнга. Они пробуждают интерес читателя и дают ему общее представление о предмете. Но кто мог бы подумать, что мудрый ученый и тихий мечтатель, создавший эти книги, был также деятельным секретарем железнодорожной компании? Многие люди, достигшие в науке высот, начинают свой жизненный путь весьма прозаически. Герберт Спенсер, например, служил инженером на железной дороге. Уоллес был землемером. Но Лэнг, этот ученый по призванию, всю свою жизнь должен был выполнять скучную монотонную работу, и так до самого преклонного возраста. Но что примечательно! Он с воодушевлением откликался на каждую свежую идею, а его интеллект впитывал в себя новые конкреции знаний. Прочитайте эти книги, и вы станете более осведомленным человеком.

Рассуждать о недавно прочитанных книгах — затея весьма удачная. Однако можно возразить, что это довольно-таки сурово по отношению к аудитории. Но не желая кого-либо обидеть, осмелюсь держать пари, что рассуждать о книгах — занятие более интересное, чем просто точить лясы. Безусловно, о прочитанных книгах следует говорить с определенной долей такта и осмотрительности. Упоминание о работах Лэнга вызвало у меня ряд мыслей, приведших к этим замечаниям. Однажды за table d'hote[13] или где-то еще я встретил человека, сказавшего несколько фраз по поводу исторических окаменелостей в долине Соммы. Я знал все, что имеет к этому отношение, и продемонстрировал свои знания. Затем я мимоходом упомянул о каменных храмах на полуострове Юкатан. Это была тема, которую он тут же подхватил и развил далее. Он вспомнил о древней цивилизации в Перу. И тут я в свою очередь не уступил ему. Я сослался на феномен озера Титикака. И он все знал по этому вопросу. Он говорил о человеке четвертичного периода. И опять мы были на равных. Каждый из нас все более удивлялся обширности и точности информации другого. Но вдруг меня осенило: „Вы читали Сэмю-эля Лэнга?“ — воскликнул я. И действительно это произошло и со мной. Мы приводили друг другу массу аргументов, и все наши знания были почерпнуты из одного и того же источника.

Простой намек на научную мысль и научные методы придает величайшую привлекательность произведениям в любой области литературы, как бы далека она ни была от истинно научных исследований. Рассказы Эдгара По, например, многим обязаны такому воздействию, хотя в данном случае намек — чистейшая иллюзия. Жюль Верн также достигает восхитительно правдоподобного эффекта в изображении самых неправдоподобных вещей благодаря искусному применению весьма значительных и подлинных знаний о природе. Но наиболее изящно это украшает малую форму эссе, где прихотливые мысли влекут за собой аналогии и примеры из реальной действительности, где одно оттеняется другим, а их комбинация составляет для читателя особую пикантность.

Где еще могу я найти более убедительные примеры в пользу сказанного, как не в этих трех маленьких томиках, составляющих бессмертную серию Оливера Уэнделла Холмса? Это „Самодержец“, „Поэт“, „Профессор за обеденным столом“. В них проницательная, возвышенная и тонкая идея автора постоянно подкрепляется аллюзией или аналогией, что говорит об обширных и истинных знаниях автора. И какие же это произведения! Сколько в них ума и остроумия, великодушия и терпимости! Если бы на Елисейских полях можно было выбирать себе по душе философа, как полагали в древних Афинах, то я, безусловно, присоединился бы к группе тех, кто с улыбкой внимал по-человечески теплым и добрым словам бостонского мудреца. Думаю, что постоянное влияние науки, особенно медицины, которой отданы мои студенческие годы, сделало книги Холмса столь притягательными для меня.

Никогда я еще так не понимал и не любил человека, которого никогда не видел. Встретиться с ним стало целью моей жизни, но по иронии судьбы я приехал в его родной город именно в момент, чтобы успеть возложить венок на его свежую могилу. Перечитайте книги Холмса снова и посмотрите, не удивит ли вас главным образом их соответствие духу современности. Подобно стихотворению Тенни-сона „In Memoriam“, они представляются мне трудом, вдруг неожиданно достигшим полного звучания на 50 лет ранее своего срока. Едва открыв наугад любую страницу Холмса, вы сразу же найдете отрывок, где видна широта его кругозора, меткость выражений, исключительное умение находить шутливые, но заставляющие поразмыслить аналогии. Вот перед нами пример, не более удачный, чем многие другие, в котором представлены все эти качества:

„Безумие нередко является логическим ходом мысли сложного ума, однако чересчур перегруженного. Хорошая мыслительная машина должна разрушить собственные колесики и рычажки, если на них неожиданно нагружается то, что может остановить или повернуть вспять их движение. Слабый ум не аккумулирует в себе силы, достаточной, чтобы причинить вред самому себе; глупость часто спасает человека от сумасшествия. В психиатрических лечебницах мы постоянно встречаем людей, попавших туда вследствие того, что называется умственным расстройством на религиозной почве. Признаюсь, что думаю о подобных людях лучше, чем о многих других вне таких заведений, которые придерживаются указанных выше воззрений и которые соображают неплохо и жизни весьма радуются. Любой хороший человек может сойти с ума, если станет придерживаться определенных воззрений. Все грубое, безжалостное, жестокое; все, что делает жизнь безысходной для большинства людей, а возможно, и для всего рода человеческого; все, что допускает неотвратимость уничтожения инстинктов, дарованных, чтобы ими управлять, — неважно, как вы все это называете, и неважно, факир, монах или священник верят во все это, если позволяют себе подобное, — все это любого нормального человека приводит к безумию“.

В этом отрывке заключена не только изрядная доля изящной полемики, имевшей место в „скучные пятидесятые“, но в не меньшей мере и мужество университетского профессора, осмелившегося высказать свое мнение.

Полагаю, что как эссеист Холмс стоит выше Лэма, поскольку его произведениям присущ аромат истинных знаний и практического знакомства с проблемами и делами, которые возникают в жизни, чего не хватает странному лондонцу. Не думаю, что последнее является более редким качеством. Среди моих книг есть „Очерки Элии“. Вы видите, что эту книгу много раз брали в руки. И не потому, что Лэма я люблю меньше других, а Холмса больше. Произведения и того и другого замечательны, но последний всегда затрагивает во мне что-то такое, что находит отклик в моих собственных мыслях.

Эссе всегда должно быть жанром литературы, в чем-то вызывающим неприятие, пока, однако, его не коснется рука искусника. Эссе слишком напоминает школьные сочинения на заданную тему времен нашего детства. Даже Стивенсону, которым я восхищаюсь, трудно удержать внимание читателя на протяжении серии таких эссе, украшенных его оригинальной мыслью и прихотливым оборотом фразы. Его „Люди и книги“ и „Virginib us Puerisque“[14] являют собой ярчайшие примеры того, что может быть достигнуто, невзирая на неотъемлемую и неизбежную трудность поставленной задачи.

А его стиль! Если бы только Стивенсон понимал, каким прекрасным и выразительным был его собственный, дарованный ему Богом от рождения, стиль, он никогда не прилагал бы столько усилий, чтобы выработать другой! Грустно читать весьма известный рассказ о его попытках подражать то одному писателю, то другому, что-то приобретая, но и что-то теряя в поисках самого лучшего стиля. Самое лучшее — это всегда самое естественное. Когда Стивенсон превращается в сознательного украшателя, которым восхищались столь многие критики, то он напоминает мне человека, скрывающего данные ему от природы локоны под париком. Когда Стивенсон становится манерным, его дарование меркнет. Но если он остается верным своему собственному высокого достоинства английскому языку, на котором говорят в Южной Шотландии, с крепким словцом и короткой отрывистой фразой, то я не представляю себе, с кем еще в наши дни мы можем сравнить его. В этой ясной и простой фактуре удачное слово сверкает, точно отшлифованный драгоценный камень. Истинный стилист, по словам Бо Бруммеля, подобен хорошо одетому человеку — он одет так, что никто и не обратит на него внимания. Момент, когда вы начинаете замечать стиль человека, указывает, вероятнее всего, на то, что тут что-то не так. Кристалл затуманивается — внимание читателя переключается от сути дела на художественную манеру автора, от предмета, изображаемого автором, на самого автора.

У меня нет Эдинбургского издания Стивенсона. Если бы вы захотели подарить его кому-нибудь, то я был бы последним, кто посоветовал бы подобное. Возможно, в конце концов я предпочел бы иметь Стивенсона в разрозненных томах, а не в одном полном выпуске. Лучше меньше, да лучше. И это относится к большинству писателей. Уверен, что друзья Стивенсона, которые чтут его память, имели серьезные и специальные указания, как публиковать это полное Эдинбургское издание. Не исключено, обо всем было условлено еще до его горестного конца. И все же, вообще говоря, я полагаю, что самую большую пользу принесет писателю тщательный отбор его произведений перед их публикацией, прежде чем они будут подвержены переменчивым веяниям времени. Каждый слабый росток тут, каждый незрелый побег должны быть удалены, а лишь сильные, здоровые, выдержавшие непогоду ветви оставлены. Тогда и все дерево будет стоять долгие годы. Какое же неправильное впечатление об истинном Стивенсоне сложится у нашего требовательного внука, если ему случится заглянуть в любой из полудюжины этих эдинбургских томов! Наблюдая за его рукой, неуверенно скользящей по книгам, как мы будем молиться, чтобы она остановилась на наших любимых книгах — „Новых арабских ночах“, „Морском отливе“, „Потерпевших кораблекрушение“, „Похищенном“ или „Острове сокровищ“! Эти книги никогда не утратят своего очарования.

И что за превосходные произведения в своем жанре эти два последних! „Похищенный“ и „Остров сокровищ“. На моей книжной полке внизу они просто бросаются в глаза. „Остров сокровищ“ — лучшее из них, несмотря на то, как я мог бы полагать, что „Похищенный“ обладает более непреходящей ценностью, поскольку это замечательный и красочный очерк положения дел на севере и северо-западе Шотландии после последнего восстания якобитов. В каждом романе действует новый удивительный герой — Алан Брек Стюарт в одном, Долговязый Джон Сильвер в другом. И конечно, Джон Сильвер с его широким, как окорок, лицом и крошечными глазками, сверкающими, точно стеклышки, на этом огромном лице — король всех морских разбойников. Обратите внимание на то, какое сильное впечатление он производит, хотя рассказчик так прямо утверждает это довольно редко. Он обычно прибегает к сравнению, косвенному намеку, непрямой ссылке. Вызывающего неприязнь читателя Билли Бонса преследует страх встретить „одноногого моряка“[15].

Капитан Флинт, как нам рассказывают, был смелый человек: „Что за голова был этот Флинт! Никого он не боялся, кроме Сильвера. Он, знаешь, мягко стелет, этот Сильвер…“ Или еще, где Джон сам говорит: „Одни боялись Пью, другие — Флинта. А меня боялся сам Флинт. Боялся меня и гордился мной… Команда у него была отчаянная. Сам дьявол и тот не решился бы пуститься с нею в открытое море. Ты меня знаешь, я хвастать не стану, я добродушный и веселый человек, но, когда я был квартирмейстером, старые пираты Флинта слушались меня, как овечки“. Так, с помощью какого-то штриха здесь или намека там перед нами возникает образ сладкоречивого, но жестокого и властного одноногого дьявола. Мы воспринимаем его не как плод вымысла, а как органическую живую реальность, с которой вступили в контакт. Таков результат тех тонких, заставляющих задуматься приемов, благодаря которым и был создан этот персонаж. А сами пираты! Сколь просты, но сколь убедительны небольшие штрихи, указывающие на образ их мыслей и действий: „Я хочу жить в капитанской каюте, мне нужны ихние разносолы и вина“. Или: „Вот если бы ты поплавал с Билли, тебя не пришлось бы окликать два раза. Билли никогда не повторял приказаний, да и другие, что с ним плавали…“ Пираты Вальтера Скотта в его „Пиратах“ восхитительны, но им не хватает чего-то человеческого, что есть в пиратах Стивенсона. Пройдет еще много времени, прежде чем Джон Сильвер уступит свое место кому-то другому в произведениях „морской“ приключенческой литературы. Как пить дать!

Современный „мужской“ роман, где изображается почти исключительно более грубая и более взбудораженная сторона жизни, где скорее важна цель, а не субъект, означает реакцию на злоупотребления темой любви в художественной литературе. Этот один аспект жизни, доведенный до ортодоксальности, кончающийся традиционным браком, стал до того заезженным, что почти исчерпал себя. Поэтому стоит ли удивляться, что порой возникает тенденция впасть в другую крайность и воздать этому любовному аспекту менее, чем он того заслуживает в делах мужчин. В английской художественной литературе девять из десяти романов трактуют любовь и брак как альфу и омегу всего. Но из нашего опыта мы знаем, что это может быть и не так. На жизненном пути обыкновенного человека брак — это эпизод, хотя и имеющий важное значение, но лишь один из ряда эпизодов. Такой человек подвержен влиянию многих сильных возбуждающих факторов. К числу их относятся его занятие в жизни, его амбиции, дружеские отношения с другими людьми, его борения с постоянно возникающими опасностями и трудностями, когда подвергаются испытанию его мудрость и смелость. Очень часто любовь в его жизни играет подчиненную роль. Как много людей так и проживут на свете, вообще не зная, что такое любовь. Она внезапно обрушивается на нас, вместо того чтобы постоянно осознаваться нами как превалирующая и крайне важная реальность жизни. Поэтому существует отнюдь не неестественная тенденция среди писателей определенной школы, где Стивенсон, безусловно, главенствует, совершенно избегать того источника интереса, которым так злоупотребляли и в использовании которого так переусердствовали. Если все ухаживания будут похожи на то, что происходит между Ричардом Феверелом и Люси Десборо, тогда и в самом деле для нас в такой книге не будет ничего нового. Но для того, чтобы опять привлечь внимание, любовная страсть должна быть описана большим художником, который обладает смелостью нарушить условности и вдохновлять которого будет сама жизнь.

Использование новейших и удивляющих видов речи — один из самых очевидных приемов Стивенсона. Никто другой не обращается с прилагательными с таким умением и такой разборчивостью. У Стивенсона нет и страницы, где бы нам не встретились слова и выражения, своей новизной вызывающие в нас приятное чувство удивления и все же выражающие нужное значение с замечательной краткостью. Например: „Он обшаривал меня глазами“. Начать цитировать Стивенсона — дело весьма рискованное, поскольку примерам несть числа и каждый из них наводит на мысль о другом. Случается, что автор терпит неудачу, но крайне редко. Думается, выражение „мгновенный взгляд“ отнюдь не напрашивается в качестве синонима „небрежный взгляд“, а слово „прыскать“ вместо „хихикать“ как-то режет слух, хотя тут можно сослаться на авторитет Чосера.

Следующим по порядку можно считать удивительное умение Стивенсона затаенно улыбаться, что приковывает внимание и стимулирует воображение читателя. Например: „Голос у него был хриплый, как скрип заржавленного замка“, или „Я увидел, как она пошатнулась, словно ветер согнул ее“, или „Смех его прозвучал так фальшиво, словно надтреснутый колокол“, или „Лицо у него стало красным, а охрипший каркающий голос дрожит, как натянутый канат“. Ничто не производит большего впечатления, чем эти правдоподобные и обыденные сравнения.

Однако самая характерная черта Стивенсона — это умение наиболее лаконично сказать именно те немногие слова, которые и запечатлеваются в сознании читателя. Писатель заставляет вас увидеть изображаемое им более ясно, чем если бы это происходило в действительности на ваших глазах. Вот несколько таких словесных картин, взятых наугад среди множества им подобных:

„Внизу я нашел крупного, просто одетого мужчину, закутанного в морской плащ, обличавший его недавнее прибытие на корабле; а неподалеку от него стоял Макконнэхи, разинув рот от изумления и взявшись рукой за подбородок, как тупица перед трудной задачей“.

„И таков был ребячливый задор Стюарта, что он бежал за нами больше мили, и я не мог удержаться от смеха, когда, обернувшись, увидел его на вершине холма. Он держался за левый бок, сердце у него чуть было не лопнуло от быстрого бега“.

„Когда Баллантрэ обернулся ко мне, лицо у него было в морщинах, кожа обтягивала челюсти, как у человека, близкого к голодной смерти. Он не говорил ни слова, но все в нем выражало один вопрос“.

„Если вы сомневаетесь, посмотрите на него, посмотрите, как он корчится и давится смехом, как изобличенный вор“.

Что еще может произвести на вас более неотразимое впечатление, чем подобные фразы?

О характерных и самобытных методах Стивенсона при создании им художественных произведений можно сказать куда больше. Как не столь уж значительный момент следует отметить, что Стивенсон первый создал образ, который можно назвать образом злодея-урода. Конечно, мистер Уилки Коллинз описал одного джентльмена, у которого не только не было конечностей, но которому в довершение невыносимые страдания причиняло имя Мизерри-мус Декстер. Но Стивенсон прибегает к этому приему столь часто и с таким впечатляющим результатом, что можно считать, будто это его собственное изобретение. Не говоря уже о мистере Хайде, поистине являющемся олицетворением уродства, у Стивенсона есть еще страшный слепой Пью, Черный Пес без двух пальцев на левой руке, одноногий Долговязый Джон и зловещий законоучитель, который стреляет на звук и сокрушает все вокруг своим посохом. В повести „Черная стрела“ мы также встречаем другое отвратительное существо, которое бредет, нащупывая дорогу палкой. Нередко используя подобный прием, Стивенсон делает это столь мастерски, что всегда достигает желаемого эффекта.

Классик ли Стивенсон? Несомненно, это громкое слово. Классическим вы называете произведение, которое навсегда вошло в национальную литературу. Как правило, вы узнаете ваших классиков, лишь когда они уже лежат в могиле. Кто предполагал, что По или Борроу классики? Римско-католическая церковь канонизирует своих святых лишь через сто лет после их смерти. Подобным образом обстоит дело и с нашими классиками. Приговор зависит от наш внуков. Но я не думаю, что мальчишки, здоровые нравственно и физически, когда-либо позволят приключенческим книгам Стивенсона затеряться в неизвестности. Я, кроме того, не считаю, что такую короткую историю, как „Дом на дюнах“, и такое замечательное иносказание, как „Странная история д-ра Джекиля и мистера Хайда“, когда-либо перестанут ценить читатели. Прекрасно помню, с каким нетерпением и восторгом я читал эти первые повествования в журнале „Корнхилл мэгэзин“, которые печатались там в конце 70-х — начале 80-х годов. Согласно старому и несправедливому правилу, они оставались неподписанными. Однако человек, хоть мало-мальски чувствующий прозу, не мог не видеть, что все они созданы одним и тем же автором. Но лишь годы спустя я узнал, кто этот автор.

Есть у меня и собрание стихотворений Стивенсона, вон там, в небольшом шкафу с выдвижными полками. Ах, если бы Стивенсон подарил нам больше своих стихотворений! Основная часть их — это всего лишь шутки прихотливого ума. Но одно, несомненно, принадлежит к числу классических, поскольку, как мне представляется, это лучшая повествовательная баллада нашего века. При условии, конечно, что „Старый моряк“ появился в самом конце XVIII века. Первое место я отдаю tour de force[16] Кольриджа с его мрачной фантазией. Но я не знаю другого стихотворения, которое по своему романтическому обаянию, языку и поэтической легкости могло бы сравниться со стихотворением „Тикондерога“. Есть еще и бессмертное „Завещание“ Стивенсона. Лишь два этих стихотворения обеспечивают ему достойное место в английской поэзии, точно так же, как его образ занимает достойное место в наших сердцах. Нет, я никогда не встречался с ним. Но среди моих самых дорогих реликвий есть несколько писем, которые я получил с Самоа. Из этой далекой башни он неусыпно следил за тем, что происходит в среде писателей, и одним из первых протягивал руку помощи таланту, поскольку мог мгновенно оценить и преисполниться сочувствием к работе другого человека, не скупясь на самые добрые советы.

А теперь, мой очень терпеливый друг, пришло время нам расстаться, Я надеюсь, что мои скромные поучения не слишком утомили вас. Если я указал вам на те книги, с которыми вы еще не знакомы, прочитайте их, но не останавливайтесь на этом пути. Если же я рассуждал о том, что вы уже знаете, то особого вреда тут нет, за исключением того, что я сделал это напрасно, потратив свое красноречие и ваше время. Возможно, в моих словах имеется немало спорного. Но разве цитировать неточно не является привилегией любителя поговорить? Мои взгляды могут очень во многом расходиться с вашими, а симпатии претить вам. Но даже просто думать и беседовать о книгах полезно уже само по себе.

Волшебная дверь еще закрыта. Вы все еще находитесь в чудесной стране. Но, увы, хотя вы и закрыли эту дверь, вы не можете запечатать ее наглухо. Все еще слышится дребезжание дверного колокольчика, раздается телефонный звонок, призывающий нас к прозаическому миру труда, людей, повседневной борьбы. А это прежде всего и есть реальная жизнь. Здесь же лишь ее имитация. И теперь, когда портал перед нами широко распахнут и мы вместе минуем его, не взглянем ли мы более смело в лицо ожидающей нас судьбе, поскольку за Волшебной дверью мы узнали, что такое покой, мир и доброе товарищеское согласие.

[17]