СМЕРШ. Будни фронтового контрразведчика.

Сазонов с досадой поморщился: после той полупубличной порки, учиненной Бондареву проверяющими, тот стал реже ссылаться на свой политический опыт, но иногда позволял себе напомнить окружающим, что пришел в отдел из политорганов. Дмитрию Васильевичу не хотелось вступать в бесполезные словопрения со своим «ненаглядным», и он попросил Калмыкова принести литерные дела по батальону связи.

Теперь уже трудно установить, кто придумал заводить такие дела, но в них оседало все, что попадало в тайную, мелкоячеистую сеть политического контроля военной контрразведки. Чем меньше ячейки, тем больше было сведений о внутренней жизни подразделения. На официальном языке это называлось информацией о боеспособности части. Под эту рубрику можно было отнести все, что было запрещено уставом. Бывший начальник Сазонова — майор Гуськов — любил, когда литерное дело было увесистым и пухлым: «Я по одному виду литерного дела могу сказать, чего стоит «опер» этот или тот…» У него в чести всегда были те сотрудники, кто без устали собирал любые сведения — по поводу и без повода, лишь бы наполнить литерное дело и создать видимость оперативной работы. И Гуськов укоренял, поощрял такую традицию и требовал расширения осведомления. Но не только он требовал этого — все руководящие установки Главка «Смерш» твердили об усилении и совершенствовании аппарата осведомления и боеспособности армии и флота. В литерные дела поступал мутный поток сведений солдатского быта: от кражи портянок, самовольных отлучек, азартных игр на деньги, небрежного обращения с оружием и многого другого, что не представляло интереса для особистов, а скорее было материалом для командиров и политработников по воспитанию личного состава.

Продираясь сквозь дебри литерного дела в поисках необходимых материалов, предстояло запастись терпением. Не без улыбки Сазонов читал случайно попавшееся на глаза сообщение осведомителя о том, что во время карточной игры сержант Скворцов читал стихи антисоветского содержания: «Прощай, немытая Россия, страна рабов, страна господ.

И вы, мундиры голубые, и ты, послушный им народ!..» Старший лейтенант Никифоров, в чьем оперативном обслуживании находился батальон связи, давая задание по данному факту, указал: «Продолжить наблюдение за Скворцовым и выяснить, что он имел в виду под «голубыми мундирами». Исполнительный, старательный Никифоров — ему чуть-чуть не хватало образования — закончил семилетку и пошел на работу — помогать отцу. Трудно было ему, выходцу из деревни, постигать возможность использования техники связи, не говоря уже о поэзии. Но на политзанятиях он старательно конспектировал историю ВКП(б) и обогатился знанием борьбы с врагами партии. Поэтому даже пытался завести разработку на двух солдат с фамилиями Каменев и Зиновьев, полагая, что они могли состоять в родстве с упомянутыми в «Кратком курсе» врагами.

Наконец, Сазонов выбрал из литерного дела несколько донесений на Княжича: все они были малосодержательными, почти слово в слово повторяли, что сержант Княжич хорошо относится к своим обязанностям, освоил материальную часть подвижного взвода, все приказания выполняет добросовестно, на политзанятиях принимает активное участие, враждебных высказываний не допускает, политику партии и правительства одобряет. И только двое осведомителей из шести подметили за Княжичем заслуживающие внимания особенности.

Осведомитель Гром — из людей, обладающих способностью толково излагать свои мысли, — указал, что Княжич, по его же словам, окончил только приходскую школу, однако в политике он разбирается лучше, чем замполит роты. Говорит, что последнее время работал слесарем, но объяснить, какой у него разряд, не мог. Гром утверждал, что Княжич слишком аккуратен в быту, знает правила гигиены и поэтому не похож на выходца из сельской местности. И еще у него есть навыки в медицине: он очень умело сделал «источнику» перевязку на плече — так могут делать только профессиональные медики. И в конце донесения он приходит к выводу, что Княжич не тот человек, за кого себя выдает! В справке по данному сообщению оперуполномоченный Никифоров пишет, что Гром, хотя и наблюдательный и грамотный осведомитель, но страдает по части выдумывания, помешан на том, что вокруг него одни шпионы.

Другой осведомитель — Верный — сообщил, что у Княжича поддельная красноармейская книжка и поэтому он никому ее не показывает и держит в потайном кармане. Других доводов по этой части осведомитель не приводил. Но проверка этого факта все опровергла, и только один факт остался без подтверждения: в своей части Княжич числится без вести пропавшим в августе 1943 года, а проверка по госпиталю свидетельствует, что он поступил туда в сентябре, и запись в красноармейской книжке подтверждает выдачу ее взамен испорченной.

Сазонов не раз встречался с небрежностью учетов и записей в госпиталях и в частях, и он уже был склонен убедить себя в этом, но глядя на запрос, уловил в себе смутное беспокойство; близость ожидавшей его какой-то неприятности. В голову лезла всякая чертовщина и этот вещий сон про мародера! Повторяя про себя, что все это не к добру, он позвал Бондарева, усадил его по своей учительской привычке рядом и продиктовал план перепроверки Княжича.

Глава XXIV. ПУТЬ К ПОРОГУ

В душе Бондарева бушевала буря: он уже просто не выносил Сазонова. Горячая ненависть захлестывала все его существо, не давая сосредоточиться на предстоящих делах. Ему казалось, что после тех унизительных и позорных сцен с проверявшими и с начподивом Кузаковым его шеф просто издевается над ним; унижает его, занимаясь мелочной опекой. Вот и сейчас — посадил рядом и почти насильно заставил писать план по дополнительной проверке Княжича. Мысленно вступая в полемику с Сазоновым, он доказывал ему ненужность этих мероприятий. И на кой черт понадобилось уточнять, когда Княжич прибыл в госпиталь и почему имеются расхождения во времени его прибытия туда! Ведь и дураку ясно, что Княжич — надежный человек! Уже триста раз он доказал свою преданность советской власти и трудовому народу, поскольку сам из батрацкой семьи.

Все, что исходило от шефа, претило его натуре, и только от одного сознания, что тот командует им, дает ему указания, контролирует, — возмущало, подмывало действовать вопреки его распоряжениям! И сейчас Бондарев думал не о том, как лучше и быстрее выполнить приказ Сазонова, а о том, как создать видимость работы и все сделать по-своему. План того, как это провернуть, чтобы Сазонов ничего не заподозрил, созрел сразу же на выходе от него. Бондарев теперь с горечью вспоминал, как ему не удалось свалить этого бездарного учителишку, а ведь тогда казалось — еще одно усилие, и тот будет повержен! Но полковнику Туманову не хватило партийной принципиальности, и он предпочел поддержать этого аполитичного типа! Еще бы! Они все заодно, им не нравится, что в их особистскую среду вошел политически подготовленный офицер, преданный партии и имеющий богатый опыт руководящей работы! Такие мысли и общий настрой удручали его, делали раздражительным и сварливым, и всю свою злость он, как обычно, сорвал на ординарце.

Сазонов, проверив условным звонком по телефону готовность полковника Лепина встретиться с ним, шел к нему, предвкушая радость встречи. Все, о чем бы ни говорил Лепин, было интересно — такой уж он был человек! Многое Сазонов хотел бы заимствовать у полковника: безукоризненно точный язык, логику рассуждений, лаконизм, способность выделить главное и сделать ненавязчивый вывод. Все это вместе сильно отличало его от многих, с кем по долгу службы приходилось встречаться Сазонову.

Фронт и действующая армия провели за время трудной войны селекцию среди офицерства; постепенно оно заполнялось теми, кто был более способен выполнять приказы! Но по сравнению с командирами кадровой армии у них появились другие привычки в быту и общении и особый стиль поведения.

Сазонов помнил и знал довоенный комсостав. Теперь эти командиры встречались редко, их можно было угадать сразу: по выправке, по подчеркнуто уважительному, на «вы», обращению к младшим по званию, по умению сохранить свое и сберечь достоинство подчиненных, по отсутствию в их лексиконе разухабистого мата.

У новых же офицеров процветало «цуканье» к младшим, возрожденное из худших пороков царской армии, — теперь оно называлось «оттяжкой». Оттянуть младшего с употреблением изощренных ругательств за любую провинность и устроить из этого публичный спектакль стало для многих из них делом доблести и особого офицерского шика. Так уж устроен человек — скверное к нему липнет быстрее и, самое главное, заразительно действует на других. Старшие при этом старались прослыть остроумными и находчивыми и не считались с тем, что младшие иной раз годились им в отцы — мода диктовала такой вид воспитания и никто, как было известно Сазонову, не воспрепятствовал этому, не запретил «оттяжку» подчиненных. Как ни странно, но в этом принимала участие и военная интеллигенция. Начальник штаба Западного фронта, генерал Покровский, признанный авторитет штабной культуры, мог на совещании сказать: «Это отдаленно напоминает беспорядок третьей степени — пожар в бардаке во время наводнения!..» Командир артполка, бывший доцент Ленинградского университета, молодой красавец, построив в каре личный состав и явно подражая кому-то, чуть-чуть в нос, с большими паузами говорил: «Орлы, я сам люблю бардак, но предпочитаю, чтобы в нем каждая б… знала свое место». Полк восхищался находчивостью своего командира и отвечал ему дружным поощрительным ржанием.

Сержантский состав тоже безнаказанно вносил свою лепту в воспитание рядовых. Однажды на вокзале Сазонов сам был свидетелем того, как тумбообразный патрульный старшина с двумя медалями «За отвагу» на необъятной груди, отчитывая солдата за неотдание ему чести, сиплым командирским голосом грозно вопрошал: «Говоришь, не заметил меня?! Я тебе что, мандовошка, чтобы меня не увидеть?» И далее, не сбавляя свирепости, прошелся насчет глаз нарушителя воинской дисциплины, сравнив их с гениталиями жеребца. Молоденький, робкий солдатик только краснел и моргал глазами — он отродясь не слышал такого сквернословия.

По дороге к штабу Сазонов почти плыл в некоторых местах по воде: она разлилась и стояла, покрытая прошлогодней листвой, и только в еловых чащах еще кое-где лежал снег. В тот год весна словно ополоумела — целую неделю стояла невиданная в этих краях теплынь. Солдаты уходили от воды, перебираясь из низины на взгорки, и снова рыли капониры, землянки, щели, ладили шалаши из березовых жердей и елового лапника.

Сазонов встретился с начштадивом в дальнем отсеке штабного блиндажа. Уже был накрыт стол для чая, и Лепин, как всегда подтянутый, приветливо встретил его и усадил за стол. За чаем он рассказал об ожидаемом пополнении дивизии, которая, по его словам, через пару недель при таких темпах вливания свежей крови войдет в норму и будет выглядеть богатой невестой с хорошим приданым. И сам же, оживленный перечислением частей, поступающих в дивизию, сказал:

— Полагаю, как только подсохнут дороги, мы скрестим шпаги с фельдмаршалом Бушем. Вчера я слушал передачу из Берлина. Геббельс считает, что только провидение подсказало фюреру назначить командующим группой «Центр» одного из лучших генералов вермахта, обладающего полководческими способностями и арийским характером, которые он проявил чуть ли не во чреве матери. И диктор взахлеб с восторгом вспоминал, что дивизии его 16-й армии пронеслись по Франции, как ураган, сметая все на своем пути. Нам-то известно, что во Франции они даже чехлы с пушек не снимали, обошли линию Мажино и, не встречая сопротивления, катили по асфальту до Парижа. Посмотрим, каков он будет здесь в деле! Это ему не Франция и не сорок первый, а сорок четвертый, и мы кое-чему научились за это время! — заметил Лепин и, достав из папки документ, передал Сазонову. — Ознакомьтесь, Дмитрий Васильевич, это по вашей части.

Читая документ, Сазонов сразу понял, что речь идет о группе зафронтовых разведчиков, подобранных его отделом, где отличился Бондарев. Там были со знанием дела расписаны мероприятия по их переброске через фронт. Для этого предусматривалось многое: и отвлекающие маневры на участках соседних дивизий, и участие лучших саперов дивизии на разминировании прохода, проводников-разведчиков, наблюдателей за передним краем с острым глазом, и взаимодействие с войсковой разведкой. Ответственность за переброску группы возлагалась на Особый отдел N-ской армии, а механику действий и время операции должен был определить и согласовать с войсковиками Сазонов. Он не знал, да и откуда он мог знать, что намеченная разведоперация, где он был исполнителем, должна была стать первой ласточкой честолюбивого генерала Абакумова и его присных о возложении разведфункций на Особые отделы. Это было масштабное, но рискованное предложение, побывавшее у Верховного и получившее Его согласие, но не одобрение. Он сомневался, что «Смерш» может успешно справиться с этой задачей, а с другой стороны, почему бы не согласиться — никаких материальных затрат, зато появится еще один источник и будет с чем сравнивать сводки армейской разведки, а это — дополнительный контроль. Поменьше будут врать, больше будет ответственности! Так решил Верховный и согласился, черкнув синим карандашом по абакумовскому документу.

Теперь Абакумову нужны были результаты — тогда сомнения Верховного развеются и он не пожалеет, что дал согласие, а, возможно, даже одобрит и отметит старание начальника «Смерша».

Не каждому историку удастся проникнуть в мотивы Его поступков: многое останется тайной! Он не любил раскрывать и объяснять своих намерений ни в больших делах, ни в малых, тем более, когда это касалось методов контроля за армией и совершенствования управления в созданной Им Системе. Поэтому предложение генерала Абакумова было рассмотрено незамедлительно. Здесь интересы Верховного совпадали с честолюбием Его верного слуги. Тому очень хотел ось быть в руководстве армии не только опричником, но и боевым, равноправным генералом, самостоятельно осуществлять оперативную разведку, принимать участие в планировании боевых операций и делить лавры предстоящих побед!

Лепин отодвинул черную штору, прикрывающую на стене карту Западного фронта. Там обозначился громадный выступ, на котором расположились войска фельдмаршала Буша, который нацелился угрожающим клином прямо на их фронт и на фланги соседних фронтов.

Начштадив очертил указкой границы вражеского выступа и пояснил, что немцы не случайно стали готовить с весны сорок третьего года этот плацдарм для обороны. Языком штабиста, кратко и убедительно, пояснил, что плацдарм немцев неуязвим для авиации и танков. А сам выступ занимает площадь в несколько сот тысяч квадратных километров. Природа здесь не поскупилась на тысячи озер, болот, на сотни рек и речушек.

— Вот, к примеру, — и, ткнув указкой, он показал точку на карте, — здесь, в полосе фронта нашей дивизии — болотце небольшое, до сорока верст в окружности, а с ним рядом другое, чуть поменьше. Немцы отличные фортификаторы: они не пропустят такой возможности поставить на стыке десятка два дотов, дзотов, и тут наша пехота ляжет, а танки и тяжелая артиллерия не пройдут, увязнут — кругом топь, болота… Дороги строить по этим гиблым местам нам не под силу. Одна надежда, что предстоящее наступление будет вершить не только наш, но и другие фронты. Есть вероятность того, что в результате ударов двух-трех фронтов найдутся слабые места в их обороне, и это заставит Буша выставить резервы, а их у него немного. И будет «тришкин кафтан» — прикроет голову, ноги видно, но сколько веревочка не вейся, конец авантюре будет! Если бы мы имели сведения о противнике на сто километров в глубину, это бы избавило нас от ненужных жертв!

Только Лепин всегда с болью в голосе говорил о потерях. Другие командиры об этом никогда не думали — у них была одна забота: выполнить приказ и не важно, какой ценой! Лепина страшили неразведанные силы противника, а сведения о нем были куцые и скудные — по ним, как в тайге без компаса, к цели напрямик не прорвешься. А через четыре-пять часов наступления дивизия будет обескровлена. По тысяче убитых в час — вот та уготованная цена, когда не зная брода… А противник затаился: густо засеял минами поля; закопался вглубь ходами сообщений, лисьими норами, бесчисленными траншеями на случай артобстрела, ощетинился огневыми точками, сотнями минометов да орудиями всех калибров, искусно замаскированными в лесных чащах. И только дешифрованные карты разведавиации давали общее представление о мощной немецкой обороне, но и эти сведения могли годиться только для Генштаба и штаба фронта, а для дивизии они были малопригодны.

Глава XXV. СОТРУДНИЧЕСТВО ВЗАМЕН КАТОРГИ

Уже второй месяц Андщей Княжич находился во фронтовом учебном разведбате. Расположенный в бывшем имении, обнесенный колючей проволокой, оборудованный по внешнему периметру скрытыми постами наблюдения, прикрытый двумя зенитными батареями на случай воздушного десанта, учебный разведывательный батальон Западного фронта переживал пору обустройства, привыкая к новым условиям взамен Подмосковья, где квартировал долгое время.

Бывалые люди говорят, что человек привыкает ко всему, кроме холода! Прошло то время, когда Княжич, очутившись после госпиталя в батальоне связи, ходил, как ему казалось, по острию ножа, ожидая со дня на день полного разоблачения. Страх неизбежного ареста постепенно исчезал, окрепла уверенность в недосягаемости для «Смерша».

Правда, уже дважды очкастый, въедливый кадровик придирчиво опрашивал» его о том, как он попал в госпиталь. И дважды очкарик настойчиво уточнял, почему тот не вернулся в свою часть. Княжич, еще будучи там, узнал от раненых, что во фронтовом госпитале, где он находился, действует приказ о том, что рядовой и сержантский состав при выписке может быть направлен в любую часть. Об этом знал и кадровик, но для порядка он аккуратно дважды выспрашивал все обстоятельства, надеясь, что Княжич ответит вразнобой, но Анджей вел себя уверенно и удостоверился, что это обыкновенная проверка сведений, вызывающих сомнения. Он был фаталистом и верил, что любовь к единственной, голубоглазой, спасет его. Она ждет, и он вернется к ней, а для этого он должен выжить!

Он понимал, что медленно, но неуклонно немцы проигрывают войну. Только об этом сейчас не думал, не отчаивался, у него было одно страстное желание — вырваться из плена смертельной опасности, а для этого нужна не просто осторожность, но и постоянное наблюдение за собой со стороны. Роль бывшего селянина-батрака, подкрепленная польско-белорусским акцентом, вызывала симпатию и снисхождение командиров. Так было и в батальоне связи, куда он попал сразу после госпиталя, и здесь тоже курсовые командиры, наставники и преподаватели симпатизировали ему, зная о его происхождении. Ему оставалось только ненавязчиво показывать свою «малограмотность» и «наивность суждений».

Однажды, на занятиях немецкого языка он забылся и допустил непростительный промах: при переводе текста он, забывшись, непроизвольно, скороговоркой выпалил сложный оборот «плюсквамперфекта». Преподаватель, крепко обрусевший немец из коминтерновцев, внимательно и с удивлением посмотрел на него и, как показалось, стал внимательно присматриваться к тому на уроках. Княжич знал, что весь персонал «учебки» многократно давал подписки сообщать особисту о малейших признаках подозрительного поведения слушателей. Однако немец от природы был системным человеком — ему требовалось накопить два-три таких случая, чтобы сделать свои подозрения основательными. Анджей не дал ему такой возможности — судьба и на сей раз сохранила его от провала!

И во многом ему помог Бондарев, который просто горой стоял за своего протеже, отметая всяческие подозрения, доказывая ненужность дополнительных проверок и надеясь, что получит обещанный его шефом орден за подбор разведгруппы. Он пошел на служебный подлог, требуя от своих подчиненных только положительных сведений на проверяемых, а там, где были сомнительные данные, он сам составлял справки, ссылаясь на агентов и осведомителей, с которыми якобы беседовал. И продолжал делать все, чтобы защитить Княжича даже тогда, когда был получен запрос из учразведбата, настороживший Сазонова. Бондарев хотел доказать своему шефу, что его политическое чутье выше инструкций «Смерша» по вопросам проверки лиц, привлеченных к негласному сотрудничеству с органами контрразведки.

Пока Сазонов принимал в оперативное обслуживание вновь поступавшие в дивизию части, а недовольный своим положением, затаивший злость и желание мстить Бондарев, сам того не ведая, способствовал провалу намеченной зафронтовой операции и продолжал творить служебный подлог, в это время ее величество судьба готовила неожиданный сюрприз. И надо было случиться, чтобы в это время майор Куракин, бывший доцент, германист, а теперь главный и авторитетный «спец» по розыску особо важной немецкой агентуры, провел несколько ночей в беседах с бывшим советником немецкого коменданта города Смоленска Сиверсом Яном Бенедиктовичем, белоэмигрантом, из дворян, сочувствующим идеям НТС[47] и даже способствующим образованию его отделения в Смоленске. По совокупности всех преступлений, совершенных бывшим советником, он, по мнению лубянских следователей, заслуживал высшую меру наказания — расстрел: за измену Родине, сотрудничество с оккупантами, шпионаж, создание и участие в антисоветских организациях и другие преступления, предусмотренные статьей 58 Уголовного кодекса РСФСР.

Переведенному от полковника Туманова в Управление «Смерш» Западного фронта и уже с аттестацией на полковничью должность, Куракину открылись новые горизонты использования знаний по истории российско-германских взаимоотношений в дореволюционный период. В одной из ночных бесед майор Куракин, склонный к экскурсам в историю, выяснил некоторые сведения о родственной ветви подследственного, имевшей отношение к дипломатической службе Пруссии. И Сиверс был поражен: в отличие от напористых, но ограниченных следователей внутренней тюрьмы, сидевший перед ним военный контрразведчик оказался человеком высокой культуры, владел немецким и к тому же знал не только имена его дальних родственников, но также где, когда, за какие заслуги на дипломатическом поприще их отметила история. Бывшему советнику не было нужды скрывать свое сотрудничество с немцами. Он откровенно рассказывал все, о чем его спрашивали следователи, не запираясь и не уменьшая своей вины, поэтому его миновали все «прелести» тогдашней следственной части НКВД.

На материалах дела и после первых ночных бесед Куракин убедился, что обвиняемый Сиверс, ничего не скрывая, как на духу, поведал следствию о своей службе в комендатуре Смоленска, признал свою вину и терпеливо ожидал своей участи. Представители Центра решили свою задачу: получили признания подследственного, на их основании составили крепкое и основательное обвинительное заключение, — а теперь ожидали команды на отправку дела в Особое Совещание при НКВД СССР.

Сначала Сиверс не проявил интереса ни к беседе, ни к собеседнику. Ожидание своей участи и одиночная камера были причиной его депрессивного состояния. Но Куракин постепенно «разговорил» собеседника и теперь с уверенностью мог сказать, что бывший советник представляет собой ценный источник оперативных сведений о противнике. Так у Куракина родилась мысль о возможности его использования для выявления осевшей в тылу. Западного фронта немецкой агентуры.

Находясь на службе у немцев, Сиверс всегда ощущал свою второсортность. Нет, им не помыкали и не оскорбляли, но он всегда чувствовал свое с ними неравенство, и это несмотря на расположение к нему самого коменданта. Немцы нуждались в его знаниях, советах по организации управления населением и городским хозяйством. В молодости, после окончания лицея, он получил место помощника таврического губернатора по праву и торговле, а теперь его советы по организации частного предпринимательства, и особенно после Курской битвы, воспринимались устроителями «нового» порядка как запоздалое предписание гуманного врача обреченному больному. Они верили, что здесь, на востоке, только сила и экзекуции могут дать желаемый результат!

Сиверс, как и большинство думающих эмигрантов, считал, что Совдепию может сокрушить только болез сильный хищник, и предполагал, что рано или поздно немцы дадут независимость новой России, но убедился, что это был мираж в пустыне. Казалось бы, что им стоило создать армию из русских пленных, но, как он понял из разговоров чиновников, приезжающих из министерства Розенберга по делам оккупированных земель, сам Гитлер и его окружение были против этой затеи. Отсюда — разочарование и неверие в устроителей «нового» порядка. Но лубянским следователям он ни слова не сказал об этом, не бил себя в грудь, говоря о своих давних антифашистских настроениях и о том, что был готов уйти к партизанам.

Куракин в отличие от настырных следователей не настаивал на новых признаниях Сиверса в добровольном служении врагу, не выуживал дополнительных свидетельств его вины, а, сохраняя деликатность, больше интересовался, какой круг вопросов могли решать в комендатуре сотрудники абвера, полевой жандармерии, полиции.

Сначала Сиверс ждал очередного подвоха, поэтому на все вопросы отвечал сдержанно и суховато, но постепенно он проникался симпатией к своему собеседнику. Его мягкий взгляд и уважительная манера обращения растопили лед недоверия бывшего советника, возникший ранее при общении с ретивым служивым людом этого строгого учреждения. Камера-одиночка сменилась приятным собеседованием по ночам под крепкий чаек с хорошими сушками. Говорили о многом, но майор ни разу не спрашивал и не уточнял причины, толкнувшие его пойти на службу к немцам.

Ночные беседы были полезны для обоих. Майор собрал хороший материал для розыскной работы: эти сведения были бы утеряны, они не интересовали следователей, им было важно одно — Сиверс признал себя виновным. А он за это время забыл о депрессии, пришел в норму и интуитивно почувствовал заинтересованность Куракина в его судьбе. Предчувствие его не обмануло: Куракин составил меморандум по материалам ночных бесед и заготовил многостраничный рапорт генералу Абакумову, где обосновал необходимость использования бывшего советника агентом-опознавателем. Такая категория агентов в органах контрразведки возникла потому, что на всей оккупированной территории Союза и за его пределами немцы создали невиданное количество больших и малых центров по борьбе с организованным сопротивлением, а также учебных центров, где готовились десятки тысяч работников широкого профиля — от лагерных охранников, агентов-пропагандистов, до диверсантов-подрывников и штучных единиц по центральному террору.

Когда Хозяин получал сводки органов по дьявольской кухне противника, куда были вовлечены, в основном, советские люди, Он приходил в ярость! Как это могло случиться, ведь Он был любимым в народе, Он дал им конституцию, а миллионы бывшей беспросветной России, погрязшей в суеверии и церковной паутине, наконец увидели свет просвещения, получили образование, приобщились к культуре — и вдруг они изменили Родине и стали гитлеровскими пособниками! Их должна настичь кара возмездия — такова была Его воля! В конце войны он потребовал от союзников выдачи всех советских, кто сотрудничал с немцами, а накануне первого дня Победы над фашизмом, который встречала радостная Европа, он подписал Постановление Совнаркома о строительстве одной тысячи фильтрационных лагерей на сто тысяч каждый, по проверке военнопленных и лиц, угнанных в Германию. Историкам не удастся узнать, о чем Он говорил наедине с наркомом внудел, но Его указания были выполнены даже раньше указанного срока.

Война не заглушила у Него жгучий интерес к частным случаям предательства, мотивам и причинам добровольного служения «новому» порядку, и Он с интересом читал спец. сообщения НКВД о пойманных и разоблаченных коллаборационистах. Близкое окружение знало об этом и изредка подкидывало ему наиболее интересные истории предательства, особенно тех, его бывших, высокопоставленных подданных!

В планы Куракина входило добиться для обвиняемого Сиверса помилования и не допустить рассмотрения его дела в Особом Совещании. Ему нужно было позарез выйти на фарватер, минуя подводные камни бюрократической Лубянки, где без опытного лоцмана делать нечего. И если бы не рекомендация нынешнего начальника управления «Смерш» генерала Железникова, его рапорт так бы и блуждал по кабинетам кураторов до окончания войны. Перед отъездом в Москву Железников посоветовал ему при возникновении трудностей обращаться к ответственному лицу Секретариата «Смерша» — подполковнику Митрофанову, взяв для этого с собой пару фляжек спирта.

По своему обличью Митрофанов был незаметный, палевой масти, с внимательным взглядом и подозрительно небольшим румянцем на лице. Никто не знал, откуда и с какого времени он пришел в Наркомат, но это был настоящий лоцман на стремнинах Лубянки! Приходили и уходили большие и малые начальники — они и не пытались вникнуть в канцелярскую кухню внудел, а он, познавший все ее тонкости, манипулировал, запутывал прохождение бумаг и их оформление так, что никто, кроме него, не знал тонкостей их передвижения и полагались только на него. Он мог укрепить карьеру одних и утопить других!

Куракин широким жестом передал ему фронтовой подарок — две литровые фляги чистого спирта. Это решило судьбу его рапорта. Через пару дней, глубокой ночью он был вызван к самому Абакумову. Генерал как профессионал-практик хорошо разбирался в розыскной работе. Он в целом одобрил предложение Куракина и приказал сократить рапорт с десяти до трех страниц. И, глядя на майора, поучительным тоном, ярко и доходчиво объяснил, что советская власть никаких гарантий давать предателям не будет, а может только ходатайствовать перед Президиумом Верховного Совета об изменении обвиняемому Сиверсу меры пресечения в период выполнения им особо важного государственного задания. И дальше пояснил, что дело это не простое и может вызвать несогласие начальника следственной части, а приказать он ему сейчас не может, поскольку они с ним в разных ведомствах. И здесь, в Центре, Куракин понял, что переход «Смерша» из структуры НКВД в Наркомат обороны укрепил и повысил авторитет особистов в армии, но лишил единства с органами внудел, что порождало иногда ведомственные стычки. Но все обошлось благополучно; с генералом Абакумовым считались — он был близок к Хозяину и вел политический сыск от Генштаба до экипажа самолета, танка и последнего пехотинца.

Глава XXVI. НАДЕЖДЫ И ЧАЯНИЯ СИВЕРСА

Через несколько дней Куракин, довольный собой, оформлял документы уже не на обвиняемого Сиверса, а, согласно утвержденной легенде, — на Лукина, вольнонаемного контролера качества продуктов в частях Западного фронта, что давало ему возможность беспрепятственно посещать гражданские учреждения, склады и воинские подразделения. Теперь он был одет в офицерское обмундирование, но даже без офицерских погон его седые виски и манеры воспитанного человека внушали доверие случайным спутникам, в основном офицерам, летевшим на «Дугласе» до Смоленска.

Москва и Тушинский аэродром ушли в дымку весеннего утра. И оба они, теперь уже полковник Куракин и его ведомый, бывший белоэмигрант и немецкий пособник, а ныне по воле особистов временно освобожденный из-под стражи для выполнения их заданий, были нужны друг другу, как острый нож и ножны.

Куракину было о чем отчитаться перед начальством фронтового управления «Смерш». Он считал, что одержал маленькую победу, заинтересовав своим рапортом руководство «Смерша» и сумев вырвать Сиверса из цепких объятий Особого Совещания. Теперь они летели в штаб фронта, и им предстояло работать вместе. За все дни совместного проживания Куракин искренне привязался к своему «крестнику», находя в нем все больше достоинств. И, глядя на посвежевшее лицо своего спутника, он уже мысленно прокручивал сюжеты приложения его способностей на практике, в оперативных делах, чтобы тем самым добиться помилования этого, уже немолодого, но чем-то ставшего близким ему человека.

А бывший обвиняемый, сидя в жестком откидном кресле, закрыв глаза, думал о превратностях судьбы и о том, что он дал согласие майору на добровольное служение контрразведке. Сомнения в своей правоте по переходу на сторону Совдепии у него еще оставались, но угрызения совести по поводу того, что он сменил своих прежних хозяев, исчезали, как только вспоминалась позорная страница последних дней пребывания немцев в Смоленске при отступлении. И он спрашивал себя, где же эта хваленая немецкая аккуратность и обещания коменданта о надежных средствах эвакуации?!

Время отвода войск немцы держали в секрете. Уходили из Смоленска неожиданно, вечером, под грохот бомб и вой снарядов. Ночью сбились с пути, головная машина безнадежно застряла в болоте, у второй отказал мотор. Пошли пешком проселочной дорогой. Группа беглецов — не больше двенадцати человек — с первых же шагов стала расползаться, раскалываться на отдельные группки. Первыми ушли трое самых здоровых и молодых мужчин: молча бросили свои ненужные чемоданы, одели рюкзаки и без слов свернули с проселка в лес, растворившись в нем. Они служили в городской полиции — уж они-то знали, что им грозит при встрече с советскими войсками. Потом незаметно отстал и скрылся из виду бывший бухгалтер смоленской управы. Единственная пожилая семейная пара — оба учителя еще с земских времен — осталась в лесничестве. Основное же ядро группы продолжало двигаться на запад в надежде уйти от встречи с краснозвездными войсками, «энкавэдэшниками» и пугающего возмездия. Цель была одна — выйти на единственное в этих местах шоссе, идущее в сторону Минска, и присоединиться к отступающим немецким войскам.

Вспомнил Сиверс и редактора оккупационной газеты «Русский голос», бывшего внештатного корреспондента газеты «Смоленская правда» Буйнова, прекрасного рассказчика, знавшего много историй о своем крае. Он частенько забегал на огонек к Сиверсу и увлеченно рассказывал о местных событиях, о вельможных личностях советского периода и разные легенды о их стиле руководства, привычках в быту и на службе. Это он поведал ему скорбную историю еще 30-х годов о прокладке шоссе Москва — Минск. Новым областным начальником НКВД был тогда назначен старший майор Наседкин[48], бывший областной начальник из Тулы. В это же время начались репрессии по всей стране. На территории области проживало около семи тысяч латышей, переехавших сюда в разное время — особенно много курляндских жителей изъявило желание переехать в наши края в период империалистической войны, когда немцы были под Ригой, и царское правительство материально помогало беженцам. Так в Смоленской области образовалась Латышская колония. Труженики они были отменные — честные и непьющие. Строительство возлагалось на Гушосдор[49], и Наседкин полностью отвечал за строительство магистрали. Вербовка вольнонаемных землекопов не удалась; платили на строительстве очень мало. Тогда Наседкин поехал в Москву и получил под предлогом укрепления западной границы разрешение на репрессирование взрослого населения латышей, поскольку они являются выходцами из враждебного буржуазного государства и в потенциале — враги советской власти! Сюда же он причислил служителей культа и мирян, активно посещающих церкви, а также уголовников разных мастей. Их набралось больше десятка тысяч — они были осуждены и брошены на строительство Минского шоссе. Наседкин же за ударное выполнение правительственного задания был сначала награжден, а потом получил повышение — был назначен наркомом внудел Белоруссии.

Вот к этому шоссе и держала путь группа немецких беглецов, среди которых был Сиверс, когда они были взяты в плен танковым батальоном Красной Армии с десантом пехоты. Их выдала не только городская одежда, но и пожилой толстячок, служивший при оккупантах заведующим народным домом. Решив сразу повиниться, он стоял в стороне, рядом с молоденьким офицером, пальцем указывал на беглецов и что-то увлеченно рассказывал ему. Солдаты были, в основном, молодыми парнями в заляпанных грязью плащ-палатках, в ботинках с обмотками и мятыми полевыми погонами. Сиверс тогда не испугался этой встречи: впервые он увидел лица сыновей тех, кто выпихнул его из родного дома. А они рассматривали беглецов с любопытством и откровенным презрением. Потом их подвергли обыску. На войне все солдаты одинаковы по части пленных трофеев — считают себя единственными распорядителями их вещей и жизней. В результате все беглецы лишились часов, колец, бритвенных приборов, портсигаров, зажигалок, бумажников и прочей мелочи. Высокий, заросший черной щетиной кавказец, немного смущаясь, отобрал у Сиверса карманные часы, портняжный несессер и колоду карт в кожаном чехле. Старший лейтенант — политрук десантной роты — не позволил другой группе солдат произвести повторный обыск и со словами «дважды подряд овцу не стригут» прогнал их. В знак благодарности Сиверс подарил ему ручку-самописку, уцелевшую после первого обыска. Потом, почти перед самым порогом Лефортовской тюрьмы, с хамскими увертками, под предлогом обыска он был ограблен мелкой сошкой из надзирательского персонала.

Причем он молился за тех солдат, взявших его в плен: другим не повезло еще больше. Так, при въезде в село, куда их под конвоем доставили на сборный пункт, он увидел тех троих, которые первыми покинули группу. Они лежали ничком в кювете, рядом — их выпотрошенные рюкзаки. По коричневому, с желтыми ремнями, Сиверс опознал одного из трех, еще вчера живых и здоровых, а ныне не погребенных, лежащих под этим мелким осенним дождем. Где-то на краю села, выводя что-то веселое, играла гармошка. Жизнь шла своим чередом: у кого-то было короткое веселье, а кто-то лежал в кювете, подогнув ноги. Судьба этих трех несчастных не давала ему покоя. Кто распорядился их жизнями — никто теперь не узнает. Да и откуда ему было знать, что уход немцев породил откровенный бандитизм, лжепартизанство среди бывших полицаев и примкнувших к ним разных темных личностей. Вооруженные, они сбивались в стаи, грабили и убивали всех, кто встречался на пути.

Новых привели и заперли в холодном сарае до следующего дня. Еще там, в сарае, холодной сентябрьской ночью Сиверс с горечью осознал свою ненужность в этом мире и поэтому во время следствия даже не пытался искать лазейку для оправдания своей службы у оккупантов и без сожаления готовился к высшей мере или «четвертному» каторжному сроку, что было почти то же самое, с прибавкой к его пятидесяти четырем годам. И, не терзаясь боязнью исчезнуть, он готовил себя к худшему. Встречу с Куракиным Сиверс принял за знак судьбы, хотя предложение оказать им помощь и выступать в роли разоблачителя тех, с кем он еще недавно встречался, сидел за одним столом, с кем вместе получал оккупационные марки, — переживал мучительно трудно. Все его существо протестовало против такого предложения. Воспитанный в классической гимназии, где презирались наушничество и фискальство, он ужаснулся той роли, какую ему готовил Куракин, и уверял того, что по складу характера он не охотник и у него могут возникнуть симпатии к теснимым и преследуемым. Куракин, тоже в прошлом гимназист, знакомый с кодексом чести тогдашнего юношества, терпеливо и настойчиво вел свои беседы, подтачивая застарелый романтизм Сиверса. А потом ознакомил бывшего советника с розыскными делами на бывших подручных абвера, полиции, полевой жандармерии, где были собраны материалы о сотнях замученных, убитых, о массовых экзекуциях в деревнях за то, что многие были недовольны установленными порядками, произволом, исходившим от оккупационных властей или их пособников. И Сиверс стал по-другому слушать своего собеседника, обнаружив, что тот проявляет сочувствие к несчастным жертвам. Куракин понимал душевное состояние своего заложника и без всякого нажима, постепенно знакомил его с достоверными сведениями о черных делах карателей.

Раньше Сиверс полагал, что подпольные силы Совдепии скоро выдохнутся, не имея поддержки среди населения. Но ошибся в своих предположениях, и не только он! Вся власть «нового» порядка многого не учла — просчиталась! Они считали, что, настрадавшись от гражданской войны, коллективизации, свирепых репрессий, народ этой страны, не любивший собственную власть и подчинившийся только ее силе, проявит покорность и согласие на новые порядки. Однако народ долго присматривался к ним и понял, что хрен не слаще редьки, и решил, что будет жить хоть и горькой, но своей редькой. А когда военная фортуна улыбнулась Советам, и, поднявшись почти с колен, их армия стала медленно, но неуклонно теснить захватчиков, тогда, само собой, симпатии уже были на стороне хотя и не любимой, но своей власти! Да и Красная Армия ведь была им не чужая — почти из каждой семьи кто-нибудь служил в ней.

Хотя в народных глубинах были и те, кто не помышлял мириться с советской властью. У них были разные причины пойти против нее: одни ненавидели коммунистов за их жестокую власть, партийную охватность; другие — за наглую бюрократическую уравниловку, нищенскую оплату труда и откровенное вранье о счастливой жизни в стране труда; но больше всего среди них было тех, кто пострадал при раскулачивании, за чуждо-классовое происхождение и за другие прегрешения перед новыми законами. Часть из них добровольно пополнила ряды полиции, жандармерии, карательных отрядов и зондеркоманд и пустила немало кровушки своих сограждан; а теперь оставалось одно — идти с немцами до конца! Они знали, что им несдобровать при встрече с Красной Армией. Ходили слухи, что военные трибуналы частей получили приказ — к пойманным полицейским, карателям и активным пособникам немцев применять апрельский Указ от 1943 года — казнь через повешение.

Сиверс таким не сочувствовал: его возмущала их жестокость и беспощадность к забитому и бесправному сельскому люду, страдающему от поборов оккупантов, а по ночам — от хозяйничанья партизан. Совесть говорила ему, что он тоже был пособником и, определенно, мог бы избегнуть службы у оккупантов, но добровольно пришел, поддавшись соблазну рассуждений в кругу своих знакомых о создании новой России с помощью немцев. Свой приход к ним Сиверс считал самой большой ошибкой в жизни! Как ему теперь хотелось покаяться, выложить все, что было на душе, услышать слова сочувствия и заплакать, как в детстве на исповеди, горячими слезами раскаяния. Но, увы, он убедился в том, что здесь, в Совдепии (продолжая так называть ее по эмигрантской привычке), не осталось места ни духовнику, ни самому понятию покаяния. И, глядя на молодые лица попутчиков-офицеров — многим из них не было и сорока, — он понимал: они новая поросль — воспитанники новой власти. У них не возникнут сомнения в правильности выбранного ими пути, им будет неведомо покаяние, сострадание. Они уверовали в торжество коммунизма, солидарность трудящихся, гениальность своего Вождя и непобедимость их армии! Как все для них просто! Не усложняя своей жизни накопленными человечеством понятиями о добре и зле, они разом отменили содержание запутанных вековых споров; пришли к ясной и понятной мысли — кто не с нами, тот против нас, и никаких колебаний! Просто и без затей! Выживают только те, кто согласен с нами, — другим нет и не будет места рядом! А все, кто сомневался и колебался, — они тоже будут за бортом.

Сиверс не принял бы такой философии. Поэтому у него не было зависти к их свободе и благополучию. Они шли своей дорогой и были довольны жизнью, не ведая другой. «Интересно, — подумал он, — если бы я раскрылся перед ними и признался, кто я есть? Скорее всего, они выбросили бы меня из самолета». Но рядом был его ангел-хранитель, он бы не допустил самосуда! Сиверс еще на аэродроме заметил, как трое старших офицеров многозначительно посмотрели на Куракина и его кожаный реглан без погон и зашептались, выражая на лицах уважение и почтительность. Они-то знали, что такое отклонение от формы одежды позволялось только особистам не ниже полковника и генералитету. Со времени ареста, тяжелого тюремного содержания и нудного следствия Сиверс видел вокруг только равнодушно-ненавидящие взгляды охраны, надзирателей, следователей. Раза два он мельком уловил в глазах часовых что-то похожее на выражение жалости. И только Куракин при первой же их встрече посмотрел на него другими глазами; в них было сочувствие.

Сиверс с благодарностью взглянул на своего хранителя — тот дремал, откинувшись в кресле, — и вспомнил подробности последних бесед с ним. Куракина интересовали в основном лица, ответственные за борьбу против партизан на Смоленщине, а особенно те, кто проявил особое рвение и отличился по службе за два года оккупации.

Сейчас Сиверсу казалось, что с той поры, как он стал служить у немцев, прошла целая вечность, но он ощутимо, до мелочей помнил события и окружавших его людей. Да и как можно было забыть его приезд в полусожженный Смоленск в начале сентября 1941 года и те глупые мечтания и надежды на возрождение новой России! Разочарование наступило позже. Сейчас вспоминать об этом было мучительно стыдно!

Осень первого года войны в Смоленске прошла в тревоге и волнениях. Сначала все радостно ждали падения Москвы, а Потом медленно поползли слухи о временных неудачах вермахта под Москвой, и в подтверждение — эшелоны раненых потянулись на Польшу, дальше на фатерлянд, где торжественно, но с испугом встречали героев Восточного фронта. От верховного командования было получено указание встречать эшелоны раненых с оркестром и цветами в любое время суток. Даже были доставлены самолетом искусственные цветы из Восточной Пруссии. И вся городская общественность, состоящая из десятка пожилых людей, трех переодетых чинов полиции, а также коменданта, городского головы со своим штатом подчиненных, держа в озябших руках букеты фальшивых цветов, терпеливо изображала трепетную встречу с защитниками цивилизации от варваров-большевиков, о чем так вдохновенно писала единственная газета оккупированного Смоленска.

Где-то в январе. 1942 года у коменданта было расширенное совещание по выработке мер по предупреждению возникающих сил Сопротивления. Вот здесь впервые среди представителей абвера, гестапо и полиции Сиверс увидел стройного молодого человека с очень ровным пробором волос. На совещании почти все говорили по-немецки и только два больших чина из охранных отрядов полевой жандармерии — один русский, другой латыш — имели переводчиков.

Когда перешли к обсуждению тактики большевистского подполья, молодой человек, представленный комендантом как специалист по борьбе с диверсиями на транспорте, на очень правильном немецком, с небольшим славянским акцентом, языке кратко изложил установленные факты легализации подполья с использованием частного предпринимательства. А потом внес предложение: отныне все вновь организуемые предприятия, конторы, торговые точки и увеселительные заведения должны были подвергаться проверке полицией и регистрироваться по месту их расположения под поручительство местных управ. А выдача пропусков — аусвайсов — должна производиться только по списочному учету. Его внимательно слушали все присутствующие. Потом Сиверс много раз будет встречать обладателя этого приметного, ровного проборчика, подтянутого, энергичного юнца, среди важных персон, посещающих коменданта. Кто мог предположить, что впереди у него будет с ним роковая встреча! Этот молодой человек — специалист по борьбе с партизанами, заинтересовал Сиверса своей самостоятельностью и отсутствием раболепия перед чинами оккупационных властей. Сначала подумалось, что это «спец» из прибалтийских немцев; потом узнал, что его фамилия Лисовецкий — выходец из Восточной Польши, пользуется покровительством всемогущего майора Глюкнауза, вместе с которым они часто бывали в комендатуре.

Когда Сиверс рассказывал Куракину об окружении коменданта, то майора больше всего заинтересовала личность Лисовецкого. Они долго говорили о нем, и Куракин тогда исписал несколько листов блокнота.

Самолет подлетал к Смоленску на небольшой высоте, опасаясь случайной встречи с «мессером»-охотником. За иллюминатором блеснула вороненой сталью петля Днепра, и через несколько минут под колесами «Дугласа» шуршала взлетная полоса аэродрома возле Красного Села.

Глава XXVII. ЗАВЕРШЕННЫЙ ПОРОГ

Только у начштадива Лепина была единственная большая карта всего переднего края обороны дивизии, с заштрихованной на ней синим цветом линией соприкосновения с противником и пометками разных цифр, понятных лишь штабным офицерам.

Многоопытный Лепин, получив указание из штаба армии на подготовку к заброске разведчиков, строго предупредил своих штабистов: ни одно движение на этом участке не должно выдать каких-либо намерений с нашей стороны. Всем фронтовикам давно было известно, что наблюдательная служба у противника была в большом почете — отличившиеся особыми результатами наблюдений немедленно отмечались наградами и отпусками. Как правило, эта служба велась с оборудованных, безопасных мест, с хорошей оптикой. Уж такой народ немцы — аккуратные и педанты! На батальонных постах у них сидели, в основном, старослужащие — ефрейторы, капралы. Цепко и настойчиво они следили за нашим «передком» и записывали в журнал любые изменения на нашей стороне. Там же у них было специальное подразделение связистов — они одновременно с наблюдением вели подслушивание наших телефонных переговоров на переднем крае.

Здесь надо было придумать, как обмануть противника, не дать обнаружить наши намерения, отвлечь его внимание ложной подготовкой к наступательной операции местного значения по улучшению наших позиций. Так в штабе дивизии родился план с загадочным названием «Аза». Начальник разведотдела — выдумщик и неисправимый романтик — предложил назвать отвлекающую операцию «Цыганка Аза», поскольку был наслышан о мастерстве цыганок отвлекать внимание, но Лепин для удобства в переговорах оставил только «Аза», и оно закрепилось. Исполнители операции, занятые подготовкой материальной базы, не были посвящены в истинные ее намерения и принялись за выполнение приказа. И вот уже взвод саперов вблизи от переднего края скрытно, в густом ельнике, за несколько дней, без шума вкопал в землю крепкий остов просторного блиндажа с тремя накатами из еловых бревен, искусно замаскировал и занялся внутренней отделкой. И начштадив, и Сазонов осмотрели со всех сторон блиндаж, который Лепин по-старинному назвал блокгаузом, и остались довольны. Было решено, что здесь перед заброской укроется разведгруппа и будут размещены саперы для разминирования прохода и охрана.

Генерал Абакумов напористо, как «студебеккер» с тремя ведущими мостами по болоту, шел к своей цели: создать в своем ведомстве тактическую разведку, как можно быстрее получить первые результаты и одобрение Верховного.

О том, что Верховный дал согласие на создание тактической разведки под руководством чекистских органов, сотрудники Генштаба были осведомлены в деталях. Кое-кто из вольнодумцев считал, что это ненужная затея, но вслух об этом никто не говорил, а на собраниях и совещаниях они же громогласно одобряли это новшество.

Честолюбие главного особиста, стремившегося не только быть сыскным держимордой, а на равных делить лавры настоящих побед с войсковыми генералами, не затеряться в их толпе и отличиться как генерал, думающий о совершенствовании действующей армии для скорой победы, мог разгадать только сам Верховный и, посмеиваясь в усы, рассудить, что честолюбие, направленное на пользу дела, надо поддерживать, поощрять. И поддержал, но от поощрения воздержался, ожидая результатов.

А генерал Абакумов в это время дал указание собрать через агентуру и осведомление отзывы о том, как офицеры и генералы в частях действующей армии отнесутся к его, как он считал, плодотворной идее. И, соответственно, сам лично просматривал меморандумы из многочисленных агентурных сообщений. Но фронтовые особисты знали, понимали, чего хочет их высокое начальство, и составляли, в основном, положительные отзывы. Но каким-то образом в поток положительных оценок затесались и два других сообщения. Они поступили от Особых отделов, коих разделяли сотни километров, но были по смыслу одинаковые. Генерал еще раз прочитал их. По лексике, грамматике они были разные, но мысль в них была одна — особисты набьют себе шишек, пока наберутся опыта! А, кроме того, в одном подробно изложено, как собеседник агента — переводчик разведотдела мехкорпуса, старший лейтенант Нойман — рассказал, что у немцев разведка и контрразведка всегда находились в абвере, и, возможно, наше командование сочло необходимым для удобства соединить эти функции в одних руках. «Ты смотри, какой умник нашелся. Выходит, что мы скопировали у немцев эту перестановку!». - язвительно подумал генерал. И в специальной клеенчатой тетради, служившей кондуитной книгой для расследования проступков, записал распоряжение начальнику своего секретариата: «Взять в разработку Ноймана за разглашение секретных сведений». И будет еще долгое время после войны находиться на прицеле у всесильных органов бывший военный переводчик Нойман — за то, что своим высказыванием навлек на себя гнев начальника «Смерша». Только где-то в середине 50-х годов снимут его с оперативного учета и выпустят из-под опеки Гэбэ. И вся-то жизнь не поймешь из-за чего была поломана: в партию не приняли, в горсовет депутатом не прошел, так и состарился учителем немецкого языка в библиотечном техникуме…

Почти никого не осталось, кто бы помнил те дни, когда возник Западный фронт, и судьбу его командующего, героя испанской войны, бритоголового генерала Павлова; начальника штаба, со строевой выправкой, симпатичного генерала Климовских и еще трех генералов, расстрелянных во внутренней тюрьме Лубянки по приговору Военной коллегии Верховного суда «за трусость, развал управления войсками, самовольное оставление позиций». Хозяину Кремля потребовались жертвы, чтобы свалить на них свою собственную вину за разгром Красной Армии, за просчеты, допущенные им же в советско-германских отношениях. Всем казалось, что это было давным-давно! И память о безвинно расстрелянных генералах (ведь согласно партийному закону «Вождь всегда прав» в нашем государстве!) сохранилась только у близких да родственников.

Теплая солнечная погода апрельских дней сменилась заморозками и пасмурными днями. В одно такое холодное утро многочисленное фронтовое воинстве узнало, что их Западный фронт стал именоваться 3-м Белорусским и приобрел нового командующего — генерала Черняховского. Приказ приняли к сведению. Радости и восторга по этому поводу среди фронтовиков не наблюдалось. Но работы у политработников прибавилось. Надо было все объяснить, растолковать, что новое название фронта обязывает всех совершенствовать ратное дело и политическую подготовку! И, не дай бог, если на политзанятиях кто-то из солдат не мог ответить на вопрос, какие должности занимает в настоящее время товарищ Сталин: Генеральный секретарь ВКП(б), Председатель Государственного Комитета Обороны, Председатель Совета народных комиссаров, Народный Комиссар Обороны и Верховный Главнокомандующий Красной Армии и Флота!

Смена командующего фронтом запомнилась тем, что совпала с улучшением фронтового пайка. Солдатский рацион стал добротнее за счет американских консервов. На дополнительный офицерский паек однажды выдали по несколько толстых плиток очень твердого, чуть горьковатого на вкус заморского шоколада. Многие его пробовали впервые в жизни.

Новый молодой, чернобровый комфронта на первом же совещании отметил, что штаб фронта мало знает об обороне противника, и поставил задачу — исправить положение в короткий срок.

Генерал Абакумов уже получил задание Верховного — оказать помощь Черняховскому по сбору разведсведений и, в свою очередь, дал накачку главному особисту фронта — ускорить разведмероприятия на территории противника. Волна грозных указаний сверху докатилась, в свою очередь, до Сазонова, требуя от него: ускорить, выполнить, согласовать, доложить в указанный срок… Теперь получалось, что вся ответственность за подбор разведгруппы, проверку, переброску через фронт легла на его отдел. Задание по дополнительной проверке разведгруппы было почти выполнено: у четверых все было в порядке, а вот к пятому — сержанту Княжичу — были вопросы. Сам он объяснил, что после контузии не помнит, сколько дней был в санбате и когда был доставлен оттуда в полевой госпиталь. Но ответы были противоречивы, и Сазонов, чтобы ликвидировать все сомнения, решил провести опознание Княжича среди личного состава, где он до контузии проходил службу.

Преодолевая скрытое нежелание своего зама перепроверить Княжича, Дмитрий Васильевич подписал приказ о командировке Бондарева для проведения опознания. Воинская часть, где согласно документам служил Княжич, находилась в соседней, примерно в шестидесяти километрах, армии. Бондарев взял с собой в помощники покладистого сержанта Маркина и с недовольным лицом влез в двуколку с брезентовым тентом, сел на вязанку камыша и двинулся в путь — выполнять задание. В дороге он молчал и все думал о несправедливости судьбы — служить под началом такого тупого, политически близорукого человека, как Сазонов. Он и не утруждал себя размышлениями о том, как он будет выполнять задание, потому что с самого начала считал, что вся эта возня с дополнительной проверкой, опознанием — сазоновская блажь, его выдумка, а командировка придумана им, чтобы унизить майора и подвергнуть его дорожным неудобствам. Бондарев не был приспособлен к оперативной работе, которая состояла из множества рутинных дел, где требовалось обыкновенное терпение, быстрая реакция, хорошая память, желание узнать как можно больше, накопить эти знания, удержать в памяти и использовать их. Но он не обладал ни одним из этих качеств. Его служба в облисполкоме, общение с руководством области, партмобилизация в армию, неожиданное присвоение майорского звания в политотделе корпуса, а потом назначение в Особый отдел окончательно вскружили ему голову и убедили в исключительности его персоны.

Неудачный исход доносительства на Сазонова и выволочка, устроенная ему полковником Тумановым, обескуражили его, но ненадолго. Теперь он предавался мечтаниям, представляя себе, что вдруг он каким-то образом попадает на доклад к Члену Военного Совета армии, тот его внимательно выслушивает как бывшего политработника, задает много вопросов, интересуется, какие недостатки имеются в работе военной контрразведки на уровне дивизии, а он толково и убедительно докладывает, что у особистов не всегда принимаются правильные решения в силу отсутствия у руководящего состава опыта и достаточной политической подготовки. Генерал внимательно его слушает, делает какие-то пометки в блокноте, потом просит подкрепить конкретными примерами его высказывания. И тогда Бондарев после недолгих колебаний приводит в качестве примера поведение своего шефа и начинает перечислять его промахи по службе, объясняя это узостью его политического кругозора и отсутствием партийной принципиальности. В конце беседы генерал встает из-за стола, крепко жмет ему руку, благодарит за важную политическую информацию и намекает на то, что в ближайшее время им будет рассмотрен вопрос о повышении в должности майора Бондарева. Дальше этих благостных фантазий его воображение не шло, и он уносился в своем представлении смаковать на все лады, как Туманов и Сазонов примут известие о его повышении и как будут завидовать в дивизии его заслуженному продвижению по службе.

На второй день, проплутавши по бесчисленным дорогам второго эшелона, майор с помощником нашли ту воинскую часть, где когда-то служил Княжич. Напустив на себя важность, Бондарев беседовал с особистом этой части. Как оказалось, рота, в которой воевал Княжич, понесла тяжелые потери, и тот отбыл в полевой госпиталь. Если опрашивать всю роту и предъявлять фотокарточку на опознание, на это уйдет много времени, — и Алексей Михайлович, недолго думая, вписал в протокол показания нескольких солдат из списка роты, которые якобы опознали Княжича, и с «их слов» записал, что тот нес службу исправно, потом получил контузию и был отправлен в медсанбат. И, как считал Бондарев, этого было достаточно, чтобы закрыть вопрос о дополнительной проверке Княжича и больше к нему не возвращаться. Если бы он знал, какую мину замедленного действия он закладывает под свое собственное благополучие и чем потом заплатит за этот обман, он бы наказал своим детям и внукам не делать этого. Но вполне довольный собою и тем, что сумел обойти приказ Сазонова, он положил ему на стол протоколы опознания.

Глава XXVIII. РОКОВАЯ ВСТРЕЧА

Обучение несложному, но смертельно опасному ремеслу армейского разведчика закончилось, и Княжич с группой своих однокашников прибыл к месту переброски через фронт. Их запрятали во вновь отстроенный блиндаж и только по ночам, разбившись попарно с саперами, они осваивали тропу для прохода в тыл к немцам. Место перехода было выбрано удачно: боевое охранение противника, его парные патрули, ночные дозоры не посещали этот угол, надеясь на густо усеянный минами участок между двумя узлами их обороны, спрятанными глубоко под землей. Команда саперов, подобранных по указанию полковника Лепина, состояла из самых умелых. В каждом из них сочетались качества остроглазого следопыта и хирурга с железными нервами и стальной выдержкой! Саперы знали, что найти мину, иной раз хитроумно упрятанную в землю и замаскированную пучком травы, старой листвой, корой, было труднее, чем обезвредить ее. Очень опасными были мины-«лягушки»: неосторожное движение — и та с небольшим хлопком выскакивала из-под ног и разрывалась на уровне живота, разила осколками не только того, кто коснулся ее, но и тех, кто был рядом с ним.

Руководил прокладкой тропы и отвечал за ее проводку в тыл к немцам известный во всей N-ской армии, единственный в ней тогда награжденный орденами Славы трех степеней — старшина Ибрагим Шейхаметов, из крымских татар, прирожденный разведчик. О его умении проникать к немецким блиндажам на расстояние вытянутой руки, бесшумно передвигаться по лесу, о способности видеть в ночной темноте солдаты сочиняли разные истории. Может быть, он действительно унаследовал от своих предков, совершавших набеги от Дуная до Дона, ту самую интуицию, с помощью которой они угадывали слабые места в обороне соседей, неведомым путем узнавали об их засадах и уходили от погони. Его звали «счастливчиком». Еще в начале войны он без потерь вывел штаб армии, минуя охваты и клещи вражеской мотопехоты. Начальник штаба поставил его во главе разведгруппы, и ему, действительно, везло. Шейхаметову принадлежала дерзкая идея — идти параллельным курсом на расстоянии двух-трех километров от передовых сил противника, которые двигались в дневное время по проселочным дорогам. Так штаб армии со своим хозяйством сумел выскользнуть из смертельных объятий и присоединиться к отходящим частям Красной Армии. С той поры Ибрагим был закреплен за разведотделом как инструктор по вылазкам в тыл противника, но от офицерского звания отказался, ссылаясь на малограмотность и неумение командовать людьми. Он остался старшиной и был этим доволен.

Разведгруппа и саперы сразу признали командирство старшины Шейхаметова за его бесстрашные ночные вылазки к немцам, спокойный добрый нрав и готовность помочь ближнему. Стройный и гибкий, как речной тростник, даже в своем балахонистом маскхалате он выглядел красивым и мужественным.

Сержант Княжич все еще не верил, что через несколько дней окончится цепь его испытаний, и твердил про себя спасительную молитву. Ему казалось, что прошла целая вечность с того времени, как он стал сержантом армии государства, к которому он имел свой особый счет. Каждый раз, когда всплывала в памяти июньская расстрельная ночь в гродненской тюрьме, у него опять и опять закипала смертельная обида на тех, кто нарушил уклад его мирной жизни и объявил жестокую охоту на отца и его друзей только лишь за то, что они принадлежали к другому классу. Он не мог простить тем, кто расстрелял отца жаркой ночью и толкнул сына на путь служения немцам! Да, это они, немцы, спасли ему жизнь! Чаша весов качнулась в их сторону! А что оставалось ему делать?! — Вылечиться, уйти в подполье и воевать против них?! Но от одной мысли, что он оказался бы вместе с большевиками, его бросало в жар!

Заканчивались приготовления к переходу через фронт. Тропу прохода «обкатали» несколько раз, заучили все повороты, ложбинки, взгорки, овраги. Могли с закрытыми глазами проползти, пройти, пробежаться по ним. По вечерам из ближайшего блиндажа ветер доносил запах кофе, рядом проходит их парный дозор по своему маршруту, и изредка была слышна чужая речь. Все уже привыкли, что враг рядом, но были изучены его привычки, его сила и слабости, и он стал известен и понятен им, уже не представляя страшное и загадочное существо. Они принимали его как часть злых сил природы, и он им был не страшен.

За два дня до выброски разведгруппы на запачканном грязью «виллисе» к Сазонову приехал полковник Куракин в сопровождении пожилого штатского в офицерской форме, но без погон.

Дмитрий Васильевич был искренне рад приезду полковника. Они сели за стол, и Куракин представил Сазонову своего спутника. Тот, поднявшись из-за стола, приятно улыбнулся, изящно склонил голову в старорежимном поклоне и назвал себя: «Ян Бенедиктович, — и, помедлив, добавил: — Лукин». На шестом десятке, Сиверсу трудно было привыкнуть к своей новой фамилии, но постепенно он свыкался с ней, как и со своим положением в «Смерше», офицерской формой и окружающими его лицами.

Сазонову понравилось в этом человеке все: приветливый взгляд светлых глаз, улыбка и этот поклон головой. Он напомнил ему детство, школу, строгого, но любимого учителя русского языка, бывшего словесника из кадетского корпуса, статного, с прямой спиной и такой же манерой здороваться — поклоном головы.

Лукин вышел из блиндажа погулять, и Куракин подробно рассказал о своем спутнике. История бывшего вражеского советника не убавила у Сазонова симпатий к нему, а, пожалуй, наоборот, — он проникся к нему уважением, узнав о его согласии на сотрудничество с фронтовой контрразведкой.

Рассказывая о злоключениях Сиверса, Куракин утаил подробности своего участия в его судьбе, не стал посвящать Сазонова в то, как ему удалось буквально выхватить важного подследственного из цепких рук Следственной части. Полковник был человек старого закала, и, приученный к скромности, он умолчал о том, как выиграл схватку на Лубянке. Сейчас Куракин занялся материалами проверки на всю разведгруппу. Сазонов дал ему распухший том наблюдательного дела. Прочитав заключительную справку по делу, как опытный розыскник, он заинтересовался Княжичем, внимательно читал страницу за страницей, изредка делая пометки в блокноте. Лицо его нахмурилось и вместо обычного приветливого приняло озабоченное выражение. Дмитрий Васильевич понял, что ему не избежать серьезного разговора с полковником, и терпеливо ждал развязки. Но он и не предполагал, что тот копнет на такую глубину по части проверочных мероприятий. Если честно говорить, откуда у Сазонова опыт по таким делам?! Вчерашний учитель, потом оперуполномоченный, запыливший мозги на краткосрочных курсах особистов примитивными знаниями и познавший это ремесло только на практике сослуживцев, ниже его на голову по образованию, полагавшихся в основном на свою интуицию и небольшой житейский опыт. У Куракина же была своя интуиция, основанная на университетском образовании. Кроме того, у него был еще и опыт проверочной работы фронтовых отделов. Почти без труда он обнаружил нестыковку, повтор мелких деталей в сообщениях осведомителей и материалах опознания Княжича. Ему показалось, что исполнитель делает все, чтобы обелить проверяемого, но в силу своей деликатности не высказал своих предположений Сазонову.

В конце дня Куракин решил проверить готовность и боевое состояние разведгруппы. Они с трудом подъехали по искореженной лежневке и остановились в двух километрах от блиндажа. По узенькой тропинке через ельник Сазонов привел полковника и его спутника в штатском в убежище разведчиков, обитатели которого сидели за столом в ожидании ужина. В отсеке слабо светили два фонаря. Согласно созданной легенде Сазонов объявил о том, что к ним приехал интендант из управления тыла фронта для ревизии котлового довольствия.

Разведчики с любопытством разглядывали Лукина. Он сел с ними за стол, расспрашивая их, как было положено интенданту, о количестве и качестве провианта. Ян Бенедиктович давно уже усвоил эту роль, совершенствуя опыт общения с фронтовиками. Через несколько минут их скованность в присутствии малознакомого лица исчезла, и подавая друг другу пример, они стали и сами задавать вопросы, а один из них даже вспомнил, как у них в запасном полку на вопрос одного начальника-интенданта, хватает ли им положенного пайка, солдаты отвечали: «Хватает, даже остается!» — «А куда деваете остатки?» — «Съедаем!»

Разговаривая с ними, Лукин мучительно долго вспоминал, где он встречал одного из пяти сидевших за столом молодых людей, лицо которого показалось ему таким знакомым. «Не может быть, чтобы судьба занесла его сюда, в стан лазутчиков», — подумал он. И не желая показать своего особого интереса, не встречался с ним взглядом. И только раз, когда тот произнес одну фразу, Лукин сразу же вспомнил Смоленск, комендатуру, молодого человека с ровным пробором волос, его подчеркнутую независимость, отсутствие раболепия в обращении с высокими чинами оккупационных властей и их уважение к нему. Еще тогда Ян Бенедиктович отметил и похвалил мысленно его поведение. С немцами по-другому нельзя, иначе станут помыкать, невзирая на то, что ты им нужен! И будут обращаться на равных, если видят, как старший офицер из абвера с уважением беседует с владельцем проборчика, молодым человеком, и, подчиняясь стадности поведения, проявят вежливость и угодливость к обоим. Теперь он вспомнил его фамилию и польское происхождение. Несмотря на то, что на нем была военная форма, погоны сержанта, светлая полоска усов и ежик русых волос, можно было без труда опознать в нем смоленского знакомца. Место, исключающее их встречу, и ее внезапность могли бы поколебать уверенность Сиверса в том, что это Лисовецкий, но, когда их глаза вдруг встретились, они узнали друг друга. Никто из них не выдал себя! Сиверс-Лукин даже прочел в его глазах: «Поступай, как хочешь, господь тебе судья». «Как на дуэли, — подумал Ян Бенедиктович, — только у меня пистолет заряжен, а тот безоружен». Он спокойно улыбнулся, как бы намекая ему: «Можешь не беспокоиться, я не выдам тебя!» Сказались романтика юношеских лет, дворянское воспитание, где честь и достоинстве превыше всего! «Да и какой ты мне враг, мы оба под ударом судьбы! Мне повезло: я встретил полковника, он освободил меня от каторги, потому что я не был замешан в адской кухне и на мне нет крови, ну а тебя они усердно ищут и жаждут встречи! У этого рабоче-крестьянского государства пощады не жди — их суд скорый, об этом ты лучше меня знаешь! Возьму грех на душу перед полковником, не доложу ему о тебе. Полагаю, что у «смершевцев» и так хватает работы. Жаль твоей молодости, — уверен, пойти на службу к немцам тебя заставили не иначе как роковые обстоятельства…» — с такими мыслями Сиверс распрощался со всеми, не надеясь когда-нибудь встретиться с Лисовецким.

На обратном пути Куракин был занят разговором с Сазоновым, а Ян Бенедиктович молча размышлял о своем поступке, чувствуя вину перед полковником. Час тому назад он мог бы стать героем, был бы отмечен по службе и мог бы надеяться на помилование. Но какой ценой — убийством совсем еще молодого и чем-то симпатичного ему человека! «Он — враг государства и системы, которым я не присягал; но ведь и государство не всегда гуманно поступает и возлагает на себя тяжкое бремя — распоряжаться жизнью человека», — рассуждал он, оправдывая свой проступок перед полковником. И еще, как глубоко верующий, он был убежден в неотвратимости «Аз воздам».

Глава XXIX. БЕГСТВО, ПРОВАЛ ОПЕРАЦИИ И РАСПЛАТА