Пророк Темного мира

И, схватив топорик, он принялся с остервенением рубить ствол, через который была перекинута лестница. Древесный корабль завыл, затрещал ветками, словно живой, гневаясь на незнатя, но тот не останавливался. Стесав кору, домовой сделал несколько глубоких засек, аккуратно снял белую щепу, подчистил образовавшуюся выемку, провел по ней корявым пальцем.

— Мокро. Давай лестницу сдвигать. Со смазкой оно веселее пойдет.

Веселее — не веселее, но дело и впрямь пошло. Но каких сил стоило Тамаре, да и Мыре, втащить бесчувственное тело на корабль! Упираясь плечами в просмоленные выбленки лестницы, они уподобились тягловым животным, шаг за шагом втягивая непосильную ношу. Багровый от натуги домовой ругался сквозь зубы, брызгая слюной. Тамаре казалось, что вся она превратилась в туго натянутую струну, которая вот-вот не выдержит — лопнет, и тогда… Что будет тогда, девушка старалась не думать. А потом ушли и мысли, и чувства. Мыча что-то нечленораздельное, скользя каблуками по переплетенным ветвям палубы, она мечтала лишь об одном — чтобы все это когда-нибудь закончилось.

И это произошло. Перевалив нелепо дергающего руками парня через борт, Мыря и Тамара рухнули рядом с ним. Домовой дышал с таким звуком, точно у него в груди бурлил ручей, Тамара смотрела на него — и не видела. Красная муть плавала перед глазами, в ушах звенело.

— Вс… вставай! — прорычал Мыря. — Отвязывай его! Ж-ж…живее! Мне еще ствол евоный… ох, лышенько… ствол поднять надоть!

Тамара думала, что не сможет не то что встать — даже пошевелиться, но в голосе домового лязгнул металл, и она, удивляясь сама себе, подползла на четвереньках к раненому и непослушными пальцами начала распутывать ремни.

Мыря обернулся быстро.

— Одному чисто удовольствие по веревкам энтим лазать, — жмурясь, сообщил он Тамаре, свалив на палубу ружье и отороченный мехом кожаный рюкзак, подобранный в зарослях. — Бежать только пришлось — далеко ушкандыбала наша тарантайка.

Улыбнувшись запекшимися губами, Тамара вернулась к раненому. Пока Мыря отсутствовал, она раздела его, как смогла, промыла раны на теле и глубокую ссадину на голове дождевой водой и теперь перевязывала парня, пустив на бинты свою просохшую батистовую блузку.

— Эх, да кто ж так… — нахмурился домовой, увидев ее старания. — Ну-ка дай! Широко рубаху-то распустила. И замотала туго. А вот тут вообще не надо ничего. Это тьфу, царапина, само заживет. Вот, на брюхе прореха — это да. И на плече — вишь, глубокая какая? Кровь нутряная идет… А на башке чегось? У-у-у, худо. Эх, боюсь, девка, не выдюжит парень. Черва под кожей, сырь земная. Колом али топором ему звезданули — как еще в сознании-то был? Гной тут пойдет, жар начнется, антонов огонь потом — и все, каюк. Я ранетых на своем веку перевидал тыщи. Зря упирались…

— И ничего не зря! — вскочила Тамара, топнула ногой. — Ты ж незнать! Чары примени! Травки какие-нибудь вспомни.

— Боюся я, — простодушно признался Мыря и тут же поправился: — Ну, не то чтобы — а опасаюсь. Тут дела такие творятся, что только чаровать начнешь — враз на заметке окажешься.

— У кого?

— У набольших здешних. Не, девка, нам до поры тишиться надоть. Да и не знаю я ни травок особых, ни сплеток целебных, чай не бабка-золотуха. Так, по краю чегось… Подорожник там, мать-и-мачеха, брусничный лист, зверобой, матрешка, кровохлебка…

— Вот и давай, пока светло еще, — немедленно отозвалась Тамара.

— Да что я, мартына хвостатая — цельный день по веревкам скакать? — огрызнулся домовой, но послушно полез вниз.

Обиходив раненого, Тамара попыталась напоить его, но парень упрямо стискивал крепкие белые зубы и вода бесполезно текла по заросшим соломенной щетиной щекам. В себя он так и не пришел, однако дышать стал чаще, ровнее, и мертвенная бледность, затопившая было лицо, схлынула, смягчив линию губ и высокие скулы.

«Покой ему нужен, — догадалась Тамара. — У него черепно-мозговая, наверняка сотрясение. Первая помощь в этом случае… О Господи, все из головы повылетало! Ликвор… Это жидкость, в которой находится мозг. Кровянистые выделения из носа и ушей… нет, это при повреждении основания черепа. Ни черта не помню!»

Рассердившись на себя, девушка прикрыла лицо раненого последним оставшимся обрывком блузки, чтобы солнце не светило тому в глаза, и принялась надевать штаны — до этого просто времени не нашлось, — вполголоса ругая свою забывчивость.

Ночь выдалась тревожная, бессонная.

Осталась далеко за кормой несчастная деревня, поглощенная колдовским мраком. Окрест лежали пустынные земли, перевитые петлями речушек. По желтым спинам пригорков носились какие-то крупные рогатые животные, но ни Тамара, ни Мыря не смогли определить, какие именно. Однажды путь древесному кораблю пересекла вполне обычная проселочная дорога — вытертые до глины колеи, трава по обочинам. Еще видели путники в стороне развалины — серые, объеденные ветрами да дождями стены, утонувшие в зарослях крапивы.

Было тепло, душно. Похлопывал под порывами верхового чаровного ветра парус, пищали в зарослях на корме проворные зубачи. За день они полностью очистили трюмы, подъев всех мертвецов.

— Оно и ладно. Видать, в заводе тут такое, — легко согласился с таким положением вещей Мыря, но Тамару передернуло от одной только мысли, что и ее тело, случись что, вот так же просто сожрут безо всякого погребения.

Едва отполыхал закат, как в темнеющем небе закружили стаи птиц. Взошла бледная, криволикая луна. Высыпали звезды.

— Спать в очередь будем, — предложил Мыря. Тамара молча кивнула — сил на разговоры не осталось. Домовой сел у борта, подтянул к себе охапку набранной накануне травы, взялся сортировать ее и раскладывать на кучки.

Но едва Тамара уронила голову на свернугый кожух домового, как очнулся раненый. Он выгнулся дугой, скребя ногами по палубе, закричал страшно и яростно. В неровном, сполошном свете пузыря, висящего над кораблем, лицо парня казалось черным, глаза закатились. Сильными руками он драл повязки на ранах, выкрикивал несвязные слова, выл, рычал.

— Держи его! — заорал Мыря, всем телом наваливаясь на бьющегося в припадке человека. Тамара вскочила, обхватила ноги парня. — Вязать его надо, иначе сам себя искалечит. — Домовой крабом повис на дергающемся теле раненого. — В мешке его пошарь, может, там веревка сыщется.

Веревка действительно нашлась. Целый моток волосатого шнура хранился в боковом кармане рюкзака. Спеленав парня, путники растерянно уставились друг на друга. У раненого пошла изо рта пена, затылок колотился о ветви палубы.

— Во как лихоманка его скрутила, — вздохнул Мыря. — Огонь нужен. Отпаивать будем, теплым, личеньим питьем — чтобы тело вспомнило, что живо оно. Вытряхай мешок, карманы обшарь, а я сучьев нарублю.

Подхватив топорик, домовой убежал на корму, и вскоре оттуда послышался стук и треск. Древесный корабль снова недовольно затрещал, палуба заходила ходуном. Парень перестал биться, лежал неподвижно, лишь широкая грудь, покрытая кровавыми пятнами, проступившими сквозь повязки, мерно поднималась и опускалась. Тамара опростала рюкзак, разгребла горой высыпавшиеся вещи, отыскивая спички, зажигалку или какое-нибудь приспособление для добычи огня. Ничего не обнаружив, девушка взялась за одежду раненого. Плоская зажигалка, вполне современная, бензиновая, нашлась в нагрудном кармане стеганой вытертой куртки. Крутанув колесико, Тамара обрадованно улыбнулась — горит! Правда, пахло от зажигалки не бензином, а какой-то сивухой, ну да когда надо огня добыть, тут уж не до парфюмерных изысков.

Притопал Мыря, свалил у борта охапку дров, выругался:

— Ный его возьми, ветки здеся как каменные!

Костер развели в одном из опустевших ведер, пробив в стенках дырки для тяги. Сверху домовой приспособил котелок, сокрушенно покачал головой над остатками воды, но скупиться не стал — налил щедро. Сунув в котелок пучки листьев подорожника и пустырника, он сел рядом с импровизированным очагом, взлохматил бороду.

— Не знаю, поможет ли… Дохтор ему нужен, хороший. И больница, где машины всякие с проводами. Вишь, как било человека…

Тамара молча кивнула — а что говорить, если и так все ясно? Чтобы как-то занять себя, девушка взялась разбирать веши раненого. Ей сразу бросилось в глаза, что хозяин кожаного рюкзака — человек бывалый и опытный. В его скарбе не было ничего лишнего. Тут обнаружилась еда — узелок с сухарями, завернутый в промасленную бумагу кусок сала, пяток вареных яиц, три вяленые рыбы — самые обыкновенные подлещики, — берестяной туесок с толченой картошкой, сдобренной подсолнечным маслом, долбленая коробочка с солью и старая, потертая серебряная фляжка, наполненная самогоном.

Одежда была сложена аккуратно: две пары шерстяных чулок, толстый вязаный свитер, меховые рукавицы, странная войлочная шапка, более всего похожая на капюшон, отстегнутый от куртки. Тамара более всего обрадовалась отрезу льняного полотна метра полтора на полтора — будет из чего нарезать новых бинтов. Среди вещей девушка наткнулась на завернутое в мешковину медное складное банджо с причудливыми прорезями на барабане.

Отдельно лежало оружие — нож в деревянных ножнах, кожаная трубка с порохом, коробочка с разнокалиберными гильзами, завернутые в обрывок кожи капсюли, слиток свинца, какие-то металлические инструменты, видимо, предназначенные для отливки пуль, пара медных пустых магазинов, квадратных, перевязанных бечевкой, и брезентовый подсумок с десятком необычных патронов. На вид это были автоматные патроны калибра 7,62 для АК.М, но свинцовые пули, короткие, с тупыми оголовками, явно сработали в кустарных условиях.

Боеприпасы напомнили Тамаре об оружии парня. Мыря приволок это странное ружье вместе с мешком, и оно так и валялось в самом носу судна. Девушка подняла ружье и удивленно вскрикнула.

— Чего там? — Задремавший Мыря вскинул голову.

— Посмотри, какая интересная вещь! — Тамара показал незнатю оружие.

— Да чего там больно интересного… — проворчал тот. — Самосдельный огнестрел, обычное дело.

— Да уж, обычное, — прошептала Тамара, разглядывая ружье. Точнее, никакое это было не ружье, а самый настоящий автомат, штурмовая винтовка, если брать по натовской классификации. В предках у него явно числился все тот же «Калашников», и основные элементы конструкции остались неизменными. Но как они выглядели! Ствольная коробка, угловатая, высокая, была кованой, и по бокам ее вился травленный по стали орнамент. Ствол, многогранный, имел в длину не менее метра, газовую трубку неизвестный мастер сделал цельнометаллической и тоже более длинной, чем у оригинала. Ручка затворной рамы торчала в бок не менее чем на пятнадцать сантиметров и имела вид чешуйчатой змеи, изогнувшей головку в сторону выстрела. Флажок предохранителя-переключателя отсутствовал вовсе, зато имелась прикрепленная винтом к коробке поворотная Г-образная скобка, которая в нижнем положении и запирала затвор. На пистолетной рукоятке обнаружился тот же орнамент, что и на коробке, а в центре Тамара разглядела крохотный значок или герб: скрещенные молотки на фоне шестерни. Магазин у автомата отличался от калашниковского — прямой, короткий, на десять патронов. Но самым примечательным, пожалуй, был приклад. Длинный, узкий, резной, с выложенными серебряными гвоздиками узорами, в тыльной части он имел закрытую крышкой глубокую выемку, где хранились не только отвертка и масленка, но и короткий цельнометаллический нож, пяток патронов и десяток монет, отлично сохранившихся российских рублевиков двухтысячных годов — видимо, запас на самый крайний случай.

— А узор-то по сторонам приклада разнится, — хмыкнул Мыря, через Тамарино плечо разглядывая оружие.

— И что это значит?

— Я так мерекаю: кажный гвоздик — душа загубленная. Стрелил хозяин автомата кого — и тюк гвоздик в приклад. Так и натюкал…

— Да уж… — прошептала Тамара, откладывая оружие.

Еще в мешке обнаружился тяжелый квадратный сверток. Развернув тонко выделанную черную кожу, девушка увидела стопку бумаги, заключенную между тонких деревянных пластин. Это была не книга, а скорее тетрадь или альбом, исписанный более чем наполовину. Тамара листала желтоватые рыхлые страницы, пытаясь прочесть рукописный текст, но не понимала ни слова. Буквы были русскими, точнее, кириллическими, но написанные слитно, без пробелов, строки не поддавались переводу. «Это шифр», — поняла девушка. Она попыталась припомнить институтский курс криптографии, но, кроме «шифра Цезаря» и литореи, ничего на ум не пришло. «Ладно, отложим эти загадки на потом», — решила Тамара и убрала тетрадь обратно в рюкзак.

Но более всего поразил девушку прибор ночного видения. Обычный армейский ноктовизор, старый, обшарпанный, но при этом с заряженной батареей…

Подоспел отвар. Мыря остудил его, переливая из котелка в найденный кувшин и обратно.

— Давай, девка, голову ему подержи.

Присев рядом с неподвижно лежащим раненым, Тамара осторожно прикоснулась ладонями к мокрым, свалявшимся завиткам русых волос. Домовой тупой стороной ножа разжал парню рот и влил туда немного коричневого отвара. Влил — и зажал нос. Раненый всхлипнул, закашлялся, но питье проглотил.

— От и хорошо, — обрадовался Мыря, вливая новую порцию. Так он споил парню полкотелка.

— Давай и ты глотни. Не помешает. — Мыря протянул закопченный котелок Тамаре. Она приняла посудину, глотнула и скривилась:

— Горькое какое, фу!

— Конечно, горькое. В горечи самая целебность, — рассудительно сказал домовой. — Оно ведь как: горечь лечит, сладость калечит. Горечь в помощь, а сласть — грязь. Пей, девка, пей.

Тамара выпила. От травяного отвара по всему телу разлилась истома, голова сделалась тяжелой, сонной.

— Развязать надо парня, — пробубнил Мыря. — Руки передавит вервьем. Ну, я погляжу пока, а ты спи. Под утро разбужу…

…Проснулась Тамара, сама не зная от чего. Костерок давно прогорел, луна закатилась, канула в дальние леса. Палубу освещали лишь мягкие вспышки воздушного пузыря. И в этом неверном свете девушка увидела, что Мыря вместо караула сладко спит, привалившись нечесаной головой к мешку раненого, а вот хозяин мешка очнулся и теперь ползет к своему оружию, не сводя горящих ненавистью глаз с домового.

Вскочив, Тамара бросилась к автомату, схватила его за холодный ствол, спрятала за спину. Парень заскрипел зубами, приподнялся на руках и выкашлял:

— Ты-ы! Ты же… человек! А с незнатью… Тьфу-у!!

Силы покинули его, и забинтованная голова с глухим стуком упала на палубу. Разбудив домового, Тамара обозвала того засоней и велела спрятать автомат и прочее оружие от греха подальше.

— Я лучше калеченника энтого заново свяжу, — рассудительно сказал заспанный Мыря и споро примотал обеспамятевшего парня к борту древесного корабля.

— Мне кажется, или пузырь наш действительно сморщился? — озабоченно спросила у домового Тамара, указывая вверх.

— Так и есть, — кивнул Мыря. — Второй день уже как. И пыхает в нем слабже.

— Чаровство кончается?

— Да в нем-то как раз никаких чар нету. Тварюшки там какие-то копошатся — это я вижу. И боле ничего.

Тамара собиралась еще что-то сказать, но тут застонал, забился в путах раненый, и девушка бросилась к нему. И начался уже привычный ад: человек выламывался из рук, хрипел, пуча налитые кровью глаза, выл, скрипел зубами, рвал ремни, чтобы вдруг затихнуть, застыть обмякшим кулем — до следующего припадка.

Утихомиривая парня, Мыря и Тамара пропустили момент, когда древесный корабль вполз на очередной увал, и впереди открылся широкий, долгий луг, зеленым платком расстелившийся по обе стороны от спокойной, медлительной реки.

На лугу раскинулось поселение — не малодомная деревенька вроде той, что съела жуткая тьма у кривого холма, а настоящий город, обнесенный полноценной стеной с валом и рвом. Тамара, случайно оторвав взгляд от раненого и заметив вдали укрытые тесовыми шатрами пузатые башни, испуганно вскрикнула. Мыря проворно вскочил на изгиб кривого корня, хватаясь за гнущиеся отростки, поднялся повыше, жадно вглядываясь в разворачивающуюся панораму.

Выстроенный из дерева город рябым блином прилег у речной излучины, ощетинившись коньками теремных крыш. На длинных шестах трещали флажки и мотались змеиные хвосты бунчуков. Угрюмые стены, почерневшие от времени, нависали над пьяно сползшими в овраги избами посада. Торная дорога, по которой двигался древесный корабль, упиралась в необъятной ширины ворота, единственная створка которых, представляющая собой целый кусок срубной стены, была откачена в сторону. За воротами дорога шла дальше, деля город надвое, пересекала по мосту реку и уходила к замглившемуся горизонту.

— Вот и добрались до людей, — устало сказала Тамара. — Скоро все и узнаем…

— Соскочить бы, — озабоченно жуя бороду, промычал Мыря, — да оглядеться… Не, не успеем. Пока калеченного нашего спускать станем, уже внутрях окажемся. Да-а, попали мы, аки кур в ощип. Припрячу-ка я винтовочку-то.

— Думаешь, поможет? — усмехнулась девушка. — Тут на глаз тысяч пять народу живет. Без рук затопчут.

— Поможет — не поможет, а быком на бойне я не буду, — зло сверкнул глазами домовой. — Я тебе не говорил допреж… Тут Красная печать молчит. Совсем. Так что никакой подмоги нам не обломится. Вся надёжа — на самих себя. А потому бери вон косари и чуть чего — пластай всех подряд. Судьба — она отчаянных любит.

— Да с чего ты взял, что нас тут врагами посчитают? — взвилась Тамара, хотя в душе понимала — это спор ради спора, шансов быть встреченными гостеприимно у них нет. Чужаков нигде и никогда не любили, об этом вся мировая история не говорит, а прямо-таки кричит.

— Я не взял. Я — знаю, — просто ответил Мыря и, взвалив на плечо автомат раненого, убрался в трюм.

Солнце стояло высоко. С юга наползали пласты облачных полей, сизые, будто отлитые из свинца. По сторонам от корабля поплыли жердяные заплоты, за которыми чернели вскопанной землей недавно убранные огороды. В придорожных зарослях одурело стрекотали кузнечики, спешащие всласть наораться перед зимним небытием. В воздухе цвирькали стрижи, промышлявшие мошек. Они тоже торопились набить зобики — птах ждал долгий осенний путь к теплым берегам чужих морей.

Первые домики, низенькие, точно по самые окна вбитые в землю, поразили Тамару какой-то общей неухоженностью, бесприютностью. Гнилая солома на крышах, зеленые пятна лишайников на темных бревнах, кривые крылечки — и всюду грязь, грязь, грязь…

По левому борту открылась длинная лужа, из которой торчала облепленная голубями коряга. В луже, подставив солнечным лучам блестящие от грязи животы, возлежали свиньи. Тут же плескались ребятишки, десятка полтора мальчишек и девчонок. Завидев корабль, они дружно выбрались из своей купальни и, разбрасывая по лопухам темные брызги, заплясали поодаль, выкрикивая на разные голоса:

— Конь пришел! «Гиблец» пришел! Ха-ха! «Гиблец» притащился! Гиблый гиблых к гибели везет! Ха-ха!

Тамара усилием воли заставила себя сузить вытаращенные от страха глаза и сжала кулачки так, что ногти впились в ладони. Ей и без того было до обморока жутко — стоять на самом пороге неизвестности. Но вот выяснилось, что местные жители разговаривают на русском языке, и это почему-то напугало девушку еще сильнее.

Дома вокруг пошли гуще, теснее. Солому на кровлях сменила дранка, у заборов подняли кудрявые головы яблони, в палисадах вспыхнули золотые шары, распустили свои розовые и красные губы высокие гладиолусы. Заквохтали куры, где-то заржала лошадь, протяжно взмыкнула в хлеву корова. Люди в огородах и на дворах бросали работу, распрямляя натруженные спины, и из-под рук смотрели на тащащийся мимо древесный корабль — и на одинокую фигурку Тамары, возвышающуюся над бортом.

Мыря высунулся из трюма:

— Девка, ты дальнозорочью страдаешь али близорукием?

— Дально… а зачем?

— Очки сымай! Сымай от греха.

И домовой скрылся.

Городские ворота приблизились. Из низкого барака, притулившегося к изножью привратной башни, не спеша выходили стражники. Были они в шлемах, с копьями, у поясов качались в такт шагам кривые сабли. Но Тамара смотрела не на них.

Поверх откаченного в сторону воротного заплота горбатилась виселица, а на ней в петле висел голый человеке мешком на голове. Руки у казненного были огрублены по локоть, ноги — по колена, в синем вспученном брюхе чернела дыра, и оттуда с веселым чириканьем нет-нет да и выпархивали воробьи…

Стражники, которых набралось под два десятка, разошлись по обе стороны дороги. Вперед вышел осанистый мужчина с черной окладистой бородой. На груди его золотом горела разлапистая бляха, подвешенная на толстенной цепи.

— Эй, на коне! — зычным голосом крикнул он. — Отвечай как на духу — чужие, недужные абы итеры есть?

Тамара беспомощно развела руками — она поняла вопрос, но не знала, что ответить.

— Ты, дурында, граблями не маши, а мужика какого позови! — повелительно рявкнул начальник стражи. — Али нету мужиков?

— Нету, — ответила Тамара.

— Чего ты там пищишь? Громчее! Гляди, плетей на коновязи дадим, чахолка ободранная, — глумливо улыбаясь, откровенно издевался стражник. Вокруг собирался народ, уже слышался хохот, выкрики.

— Тебе что, зенки жиром залепило?! — гаркнул над ухом Тамары выбравшийся наверх Мыря. — Я здесь мужик! Чего надо?

— Эва как базлает, — нахмурившись, обратился к старшему один из стражников. — Чужинец, точно. Снимать будем?

— Да это ж незнать! — ахнул кто-то в толпе. И тотчас потек поверх людских голов приглушенный говор: