Помоги проекту - поделись книгой:
Даша тоже смеялась. Она подхватила ее на руки, закружилась с ней и зацеловала ее.
— Нюрочка моя!.. Девочка моя!..
…Опять — прежняя Даша, — та, которая была дома, когда с Нюркой встречала его вечером. И нежность, и ласка — прежние, со слезою глаза, и певучий голос с нервной дрожью…
— А вот — твой папа, Нюрочка… вот он… Помнишь своего папу?..
Нюрка нелюдимо уставилась на Глеба синими глазенками и насупилась.
Он засмеялся, протянул руку и почувствовал, как горло у него сдавила судорога.
— Ну, поцелуи меня, Нюрочка. Какая ты стала большая!.. Как мама, большая…
А она отшатнулась назад и опять впилась в мать пристальным взглядом.
— Это — папа, Нюрочка.
— Нет, это — не папа. Это — красноармеец.
— Но я же — папа, и я же — красноармеец.
— Нет, это — не папа.
Глаза Даши налились слезами, но она улыбалась.
— Ну пускай, для первого разу я — не папа. А ты все же — моя дочка. Будем товарищами. Я принесу тебе в другой раз сахару. Из горы выкопаю, а принесу. Но мама чем лучше меня? Ты — тут, а она — там.
— Мама — тут. И днем — тут, и не днем — тут. А папы нет. Я не знаю, где папа… папа бьется с буржуями…
— Овва, вот откатала знаменито!.. Ну, дай же я тебя поцелую…
Дети с любопытством пялились па Глеба, смеялись и жадно ждали, когда обратит на них внимание тетя Даша. Девочки, стриженные под мальчат, вперебой тянулись к ней ручонками с кудрявыми пучками фиалок, и каждая непременно хотела первой вложить цветочки в ее руку.
— Тетя Даша!.. Тетя Даша!..
Где-то далеко в комнатах барабанили на пианино, и детский хор разноголосо кричал изо всех сил:
Даша смеялась, трепала ребят по головенкам, и видно было, что они привыкли к этой ласке и ждали ее так же, как обычной порции еды.
— Ну, детишки, что вы кушали, что вы пили, у кого — брюхо полное, у кого — пустырь?.. Говорите!..
А они кричали ей в ответ и царапали головенки и животы. Чумазый дитенок шмыгал носом, глотал сопельки и, выпучив глазенки, кряхтел и чесал грудь. Глеб подошел к нему и поднял рубашку. Мальчишка заорал и в испуге убежал за топчаны, в угол. Из-за топчанов видна была одна голова и выпученные глаза.
— А-та-та-та!.. Вот лютый герой, шкет, — разом кроет на баррикады!..
Все весело смеялись. А солнце играло в открытых окнах — больших, как двери.
С Нюркой за руку Даша пошла впереди. Глебу было больно: и здесь он — чужой. Даша, с Нюркой на руках, звенела среди ребят колокольчиком. А он и здесь и дома был одинок и бездетен.
Да, надо и тут завоевывать жизнь…
Прошли по всем этажам: были в столовой, где — посуда и дети, и в кухне были, где — пар и запах шрапнели и тоже дети; заглянули и в клуб, где — пусто, а стены — в плесени и мазюльках, Это здесь сбитые в кучу около стриженой девицы, с бурым родимым пятном во всю щеку, дети разноголосо пели:
Домаха и Лизавета — соседки — тоже здесь хозяйничали. Ив них Глеб увидел что-то новое, не виданное никогда, Домаха была на кухне и помогала стряпать. Распаренная, с засученными рукавами, она хлопотала, как у себя в комнате. Встретила она Дашу поцелуями.
— Ну вот, пришла наша атаманша. Ты пробери там этот паршивый наробраз: надо дело делать, а не сморкаться в платочки. А продком — особо, лбом об стенку: где это видано, чтоб детей кормить червями и мышиным дерьмом?.. Что, опять благоверный навязался? Гони его в шею!.. Мой не пришел — и ладно: черт с ним! Не пужай своим колпаком!.. А в продком я сама пойду и ботинкой буду бить им хари…
Даша похлопала ее по широким лопаткам и засмеялась.
— Ну, загорланила, гусыня… Лихая же ты баба, Домаха, уф!..
— Морды всем надо колошматить… Все они, черти, глядят только в свою утробу. Я им всем там штаны спущу.
Глеб смеялся.
Лизавету нашли в кладовой, у завхоза. И завхоз и Лизавета были обе высокие, гордые; обе — опрятно одетые, похожие на сестер милосердия. Только завхоз была черная, с армянскими усиками, а Лизавета — белобрысая, полнотелая (голод, разруха, а вся — налитая). Отвешивали продукты, проверяли, записывали.
И с Дашей встретилась Лизавета гордо, а улыбнулась одной вспышкой в глазах.
— Пройди, Даша, к кастелянше. После стирки белье превратилось в тряпки. Дети — без смены. Они ходят в горы за топкой, а падалку всю подобрали рабочие — не на чем разварить шрапнель. Кого бить по башкам?
Даша записывала слова Домахи и Лизаветы с серьезной морщиной на лбу.
— Ты, товарищ Лизавета, обследуешь все дома и доложишь в женотделе. Рыть землю надо — верно. И бить надо — тоже правда.
А Лизавета только один раз толкнула взглядом Глеба, а потом больше его не замечала.
И опять всюду ходили женщины в белых косынках и без косынок, и все почтительно и льстиво улыбались Даше. А на Глеба подозрительно косились. Кто он? Может быть, один из надоедливых ревизоров, к которому надо присмотреться и узнать его слабые стороны?
Глеб ловил ручку Нюрки и просил:
— Нюрочка, ну дай же ручку!.. Маме ручку дала, а почему мне нет?..
Но она опасливо прятала руки. И когда он нечаянно поцеловал ее и вскинул на руки, она вдруг стала покорной и впервые пристально и вдумчиво поглядела ему в лицо.
— Ваша Нюрочка — славная девочка…
Это сказала заведующая, юркая мышка, пестренькая, в искорках, ускользающая, с золотыми зубами.
Даша смотрела мимо нес, и лицо ее опять стало сурово я жестко.
— Что — Нюрочка… Здесь все — одинаковые. Все должны быть славные…
— Да, конечно, конечно!.. Мы делаем все для пролетарских детей… Теперь пролетарские дети должны быть центром нашего внимания. Советская власть так много заботится…
У Глеба заскрежетало в челюстях.
«Брешет. Надо обследовать, какой здесь элемент».
А потом полились жалобы, жалобы, жалобы…
И на жалобы Даша тоже отвечала строго и неприветливо (такого голоса раньше не слышал Глеб):
— Не плачьте, пожалуйста, товарищ завдомом! Вы покажите дело, а не плачьте. Плакать — это еще не суть важное…
— Ну, конечно, конечно же, товарищ Чумалова!.. С вами так хорошо и весело работать!..
Даша ходила по всем закоулкам, нюхала, задавала вопросы, Не утерпела — толкнулась и в комнаты персонала.
— Вот это та-ак… Почему же стулья, кресла, диваны в этих чуланах? Тут и цветочки, и картины, и статуи… и всякое такое… Я же говорила: нельзя отнимать у детей… Это — безобразие!.. Разве им плохо подчас поваляться на диванах и на коврах? Так нельзя!..
— Видите ли, товарищ Чумалова… вы правы, конечно… Но воспитательская практика… Это — вредно: развивается лень… всякая пыль и зараза…
В глазах заведующей дрожали иголки, а Даша, не глядя на нее, говорила тем же голосом, с красными пятнами на щеках:
— А наплевать мне на вашу практику! Наши дети жили по-свински… А сейчас — побольше им света, воздуха… и мягкую мебель и картины… Все надо дать им, что можем… Обставить, украсить клуб… Им надо есть, играть, любоваться природой. Нам — ничего, а им — все: зарежь, удуши себя, а дай!.. А чтобы не ленился персонал, надо загнать его в драные чуланы… Вы мне, пожалуйста, не заливайте глаза, товарищ завдомом: я понимаю, кроме вашей практики, и кое-что другое…
Юркая пестренькая мышка сверкала золотыми зубами и смеялась в восторге (а в глазах играли острые иголки).
— Ну кто же в этом сомневается, товарищ Чумалова?.. Вы — редкая женщина по чуткости и внимательности. При вашем руководстве все хорошо, все будет прекрасно…
И когда уходили, опять Даша ласкалась к Нюрке, и опять к ней липли детишки с разноголосым криком.
Нюрка опять долго, вдумчиво смотрела на Глеба.
— Домой хочешь, Нюрочка? Там будешь играть, как раньше… И папа и мама…
— Мама — тут… Вот она… А папы — нет… Моя постелька вон там. Мы сейчас кушали молоко и будем ходить под музыку.
И впервые робко и мягко обняла Глеба, а в глазенках (мамина глазёнки) тлелась искорка нерешенного вопроса.
От детдома до шоссе Даша молчала. Лицо се светилось неостывшей лаской. На шоссе она с сожалением сказала:
— Ну, я пошла в окружком. Работы много — приду поздно. Нам, женотделу, суток не хватает. Не детей обрабатывать… нет! Надо обрабатывать наших проклятых баб… Если бы не глаз и руки — всё бы разграбили до последней крошки… Сами!.. По-рабски! Уф! Везде — враги… Ой, как много врагов… Тем, золотозубым, уж так положено… а свои… свои, Глеб!.. По-рабски!.. Ну, так как же ты думаешь насчет ущемления буржуев?
А Глебу было невыносимо: чужая, новая, незнакомая женщина…
Угрюмо, почти враждебно, он пробормотал:
— Додумаем… Это просто не решается… Как посмотрит бюро губкома…
Даша улыбалась исподлобья, и у нее чуть-чуть вздрагивал подбородок. Она испытующе спрашивала его о чем-то глазами, а он мрачно смотрел в сторону.
III. ОКРУЖКОМ
1. Товарищ Жук, который кроет
Дворец труда громоздился кирпичной казармой в два этажа на набережной, у длинной ажурной эстакады, убегающей черными сваями в бухту. Бетонная стена ломаной лентой улетала в обе стороны от фасада и отрезала набережную от железнодорожной территории. В проломы и разрывы стены видно было, как вытягивались и ветвились железные жилы ржавых и накатанных рельс. Сарайно пластались лабазы вплоть до вокзала, и далеко, на упорах предгорья, древними башнями глядели омшелые вышки элеватора. А он громоздился под горами, как гигантский храм.
По мостовой, вдоль стены, грохотали телеги, и серые массивы пристаней с циклопическими кольцами для причала океанских кораблей, с звенящим, блеском рельсовых путей в мусоре вагонного лома, пустынными мысами и молами резали бухту на каменные кварталы. А вдали, в дыму весенней мглы, гавань играла радужными пленками, и вспыхивали чайками рыбачьи белопарусники. Переваливались дельфины с бычьими спинами, и прыскала серебром на солнце кефаль.
…Тоскующие пристани, голодное море… В каких водах и странах блуждают плененные корабли?..
У Дворца труда перед порталом с высокой пирамидой ступеней был когда-то цветник и росли каштаны. Но теперь цветов уже нет, ограда разрушена и каштаны срублены на топку.
Высоко над крышей, на красных взмахах флага, зажигались и гасли белые ромашки: РСФСР.
Глеб вошел в коридор. Прямо, в зале заседаний, видны были знамена и транспаранты. Накрест тянулся другой коридор — темный и пыльный. Направо помещался окружном, налево — совпроф.
От табачной мути воздух был грязный. И стены были грязные, в пятнах, с расковырянной штукатуркой. Всюду бродили с голодными лицами рабочие, злые и покорные, а между ними шныряли какие-то хлопотливые люди.
Далеко и близко в комнатах рокотали голоса и смех, трещали машинки, щелкали винтовочные затворы — должно быть, в отряде особого назначения.
Глеб пошел по коридору направо.
У стеклянных дверей окружкома стояли два человека. На матовых квадратах стекол их головы вырезались четкими силуэтами. Один — лысый, с турецким носом. Верхняя губа — коротенькая, рот — полуоткрыт в улыбке. Другой — курносый, с маленьким лбом и толстым подбородком.
— Стыд и срам, товарищи дорогие!.. Стыд и срам, и позор!..
Это обличительно говорил курносый.
— Чиновничество заело… бюрократизм…
— Вы ошибаетесь, товарищ Жук. Не это важно… совсем не это… Врагов много, товарищ Жук. Нужен беспощадный террор, иначе республика будет между жизнью и смертью. Вот о чем нужно думать. Я вас понимаю, товарищ Жук, но у Советской власти должен быть крепкий, выверенный аппарат… пусть бюрократический аппарат… но он должен работать наверняка.
— И ты — туда же… Все — туда же… А куда же рабочий класс? Эх, товарищ дорогой, Сережа!.. Нутро болит…
— Теперь только одно, товарищ Жук: работа среди масс. Работа, работа и работа… Массы должны немедленно насытить весь рабочий аппарат республики вплоть до самой верхушки. Крылатая фраза товарища Ленина о кухарке должна быть твердым бытовым фактором. В этом — все… И вы ошибаетесь…
— Эх ты, Сережа!.. Преданный, называется, коммунист, а слепой. Сердца надо побольше рабочему классу, а насчет врагов — черт с ними: крутили и будем крутить.
Глеб узнал в этом курносом обличителе своего давнишнего приятеля токаря Жука с завода «Судосталь». Он, оказывается, и сейчас кричит и жалуется, как три года назад…
Глеб подошел к нему и ударил его по плечу.
— Здорово, друг!.. Кричишь? Обличаешь?.. По-старому?.. Когда перестанешь обличать? Командовать надо, а ты скулишь, курносый.
Жук выпучил глаза от изумления. Он со свистом вдохнул и выдохнул воздух.
— Товарищ дорогой!.. Глеб!.. Шатия!.. Вояка!.. Мать ты моя родная!..
Он кинулся обнимать Глеба.
— Да как же это ты, а?.. Друг!.. Да мы сейчас с тобой всех покроем… Всех на место поставим… Какая тебя планида, а? Сережа, вот тебе — мой самый верный друг… из страды и крови…
Поделиться книгой: