Помоги проекту - поделись книгой:
Джон Клеланд
Мемуары сластолюбца
ПРЕДИСЛОВИЕ
Часть первая
Честное, исполненное достоинства признание своих грехов несет в себе столь утонченное наслаждение и до такой степени превосходит тактику их отрицания либо оправдания, что даже странно, сколь немногим оно оказывается по плечу. И ведь какой ценой дается нам подобное признание? Всего лишь ценой жалкого, предательского самолюбия, которое только и делает, что заводит нас в тупик. Нет более нелепой и вредной иллюзии, нежели та, что мешает уразуметь: прямой и честный разговор о своих слабостях и недостатках – едва ли не большая заслуга, чем их отсутствие. Что же касается меня, то я могу судить об этом на основании опыта. Ничто так не способствовало моему окончательному разрыву с прошлым фата и сластолюбца и не послужило столь убедительным доказательством искренности моего обращения, как этот мужественный акт признания всех безумств, совершенных мною на тернистом пути от порока к добродетели. И хотя я погрешил бы против истины, взявшись отрицать, что предпринял эту исповедь, в том числе, и из тщеславного желания порисоваться перед дамами, так же верно и то, что если я и обязан этому прелестному и непредсказуемому полу своим превращением в сластолюбца, то и обратная метаморфоза свершилась под благотворным влиянием одной из его достойнейших представительниц.
Однако пусть история моих ошибок и возвращения на путь истинный предстанет в виде фактов, а не их толкований, ибо последним более приличествует следовать за событиями, нежели предвосхищать их.
Мои отец и мать умерли задолго до того, как я дорос до понимания – в полной мере – такой утраты. Я был их единственным отпрыском и унаследовал два обширнейших поместья в лучших графствах Англии и сверх того изрядную сумму денег, какую, пользуясь языком банкиров, без преувеличения можно было назвать капиталом и которая впоследствии сослужила более верную службу, чем если бы я получил превосходное образование. Мое, сказать по совести, можно назвать лишь относительно сносным. Так получилось потому, что с малых лет я был поручен заботам пожилой тетушки, богатой вдовы, которой Небо не даровало своих детей, так что ее единственной, от всего сердца провозглашенной целью стало желание оставить мне свое состояние, настолько значительное, что, хотелось мне того или нет, но мои опекуны пришли к молчаливому соглашению доверить ей мое образование, без малейшего вмешательства либо контроля с их стороны. Это решение противоречило здравому смыслу, ибо женщина, с детских лет прожившая в провинции, имевшая весьма смутное представление о светском обществе, вряд ли годилась на роль наставницы для такого юного джентльмена, как я, которому со временем предстояло занять в обществе подобающее по праву рождения и богатству место. Но такова власть денег. Тетушка настаивала, и расчет на эту отдаленную перспективу, сулящую мне в будущем солидную (если не чрезмерную) прибавку к моему состоянию, явился в глазах опекунов достаточным основанием, чтобы полностью доверить меня ее нежному попечению.
Я прожил с ней до восемнадцати лет в ее поместье в Уорикшире, где она не жалела ни средств, ни усилий, чтобы воспитать во мне все те совершенства, которые, по ее разумению, приличествовали моему общественному статусу. Но, скорее всего, ее постигла бы – по причине чрезмерного баловства – серьезная неудача, если бы не мой наставник, мистер Селден, чье имя я всегда буду произносить с величайшим уважением. Он обнаружил мою слабую струнку и открыл секрет, как добиться от меня желаемого прогресса, должным образом воздействуя на мое самолюбие. Всякие строгости воспрещались; но, играя на тщеславии и будя во мне дух соперничества, он достиг точно таких же результатов, как если бы действовал грубыми и, по существу, примитивными методами, к каким обычно прибегают в деле воспитания юношей; на самом деле эти приемы вызывают в них стойкое отвращение к учебе, от которого потом почти невозможно избавиться.
Справедливости ради замечу, что то, как он льстил моему самолюбию, имело и один отрицательный эффект: способствовало зарождению в моем характере высокомерия и самонадеянности, с которыми мне спустя годы пришлось вступить в самостоятельную жизнь. Я слишком возомнил о себе, тем самым во многом сводя на нет те немногочисленные достоинства, которыми по праву мог гордиться.
К несчастью, в то самое время, когда бродящий в крови хмель и дух противоречия, свойственный этому возрасту (мне недавно исполнилось семнадцать), более всего нуждался в обуздании, наставнику моему пришлось уехать в связи с представившейся возможностью продвижения по службе. Тетушка лично хлопотала об этой новой должности – в знак признательности за его заботу о моем воспитании, которое она, руководствуясь, скорее, эмоциями, чем рассудком, посчитала завершенным.
Итак, мистер Селден отбыл к новому месту службы. Я проводил его с искренним сожалением; впрочем, оно скоро сменилось радостью от предвкушения еще большей свободы, нежели та, которую он, при всей мягкости своей натуры, в известной мере все-таки стеснял. Я решил, что это обстоятельство послужит моему скорейшему переезду в Лондон, о чем я давно и страстно мечтал, но не смел надеяться до тех пор, пока, после отъезда моего наставника, тетушка, которую никакая сила, кроме решимости не расставаться со мной, не могла вытащить из деревни, не заявила, что собирается – для моего блага – перебраться в столицу. Она связывала этот переезд с наступлением зимнего сезона – а теперь только-только наступила весна.
Едва мой наставник, осыпанный почестями, уехал, я с головой окунулся в прелести охоты, тетушка, которая до той поры через него руководила моими поступками и – из страха перед последствиями – удерживала юношеский пыл в разумных пределах, отныне утратила контроль над ними, касалось ли это охоты или всего остального. Я досконально знал все ее слабости и превратился благодаря этому в маленького тирана. Однако спустя две недели ничем не ограниченная страсть к охоте утратила свою остроту. Бурлящая в жилах кровь то и дело напоминала о себе; меня начало властно тянуть к объектам, представляющим гораздо больший интерес, чем собаки и лошади. Здоровый, крепкий организм, внешне выражавшийся в свежем румянце и сильных, пропорциональных членах, подавал первые сигналы моей созревающей мужественности, осознавшей свою заветную цель, на которую нам безошибочно указывает сама природа, заставляя догадываться о назначении тех частей тела, которые больше всего приковывают к себе наше внимание, и таким образом, избавляя от необходимости краснеть и задавать глупые вопросы. Не то чтобы я до тех пор пребывал в пассивном ожидании прихода неких страстей, но первые мои попытки были так грубы и несовершенны, а мой досуг – до такой степени ограничен – как учебой, спортом и детскими играми, так и постоянной потребностью тетушки не выпускать меня из поля зрения, – что у меня не было времени не только на то, чтобы осуществить некоторые из моих фантазий, но и помыслить о них; естественно, им ничего не оставалось, как утихомириться, наподобие легкого бриза, которого едва хватало на образование легкой, еле заметной ряби на дотоле гладкой поверхности моей души. Однако со временем эти желания, подогреваемые пылом юности, приобрели большую власть над моим воображением, порождая в мозгу любострастные картины – постепенно они полностью завладели моим существом. Я инстинктивно чувствовал, что если мне кого-то и недостает, так это женщины. В то время я еще не имел в виду какой-нибудь определенной представительницы этого пола, а лишь алкал и предпринимал робкие поиски, что было совсем не легким делом – особенно для меня, особенно в тетушкиных владениях и при нашем образе жизни, когда строгие правила, а пуще того, тетушкины заботы ограждали меня от соблазна надежнее, чем иную девственницу, жаждущую избавиться от ненавистного бремени.
Постепенно клеймо девственника стало для меня нестерпимым.
Тем не менее воздействие на меня пробуждающихся страстей выражалось несколько иначе, чем у многих моих сверстников. Вместо того чтобы бунтовать, я проявлял внешнюю покорность. Мной овладело нечто, похожее на врожденную скромность, даже застенчивость, благодаря которой мне удавалось скрывать от посторонних глаз хаос, царивший в душе. Пожалуй, можно сказать, что я превратился из грубого, неотесанного дикаря в чуточку более цивилизованного. В юные годы похоть часто надевает лучину кротости – очевидно, по той причине, что утоление жажды целиком зависит от расположения другого человека. В пору созревания я обнаружил склонность к нежной меланхолии, проявлявшейся в частой задумчивости: ведь необходимость обдумать пути к достижению цели побуждает искать уединения и рождает безразличие ко всему, что не имеет отношения к юношеской лихорадке, для излечения которой не нужно бежать к докторам. И все же, как ни сильна была во мне эта юношеская жажда, ей суждено было, хотя бы временно, уступить место еще более всепоглощающему и благороднейшему из чувств – самой Любви.
Примерно в миле от тетушкиной усадьбы, на опушке леса, стояло одинокое строение с соломенной крышей – небольшой коттедж, самим своим жалким видом надежнее защищенный от воров, чем невысоким забором и палисадниками, по которым вольготно бродила немногочисленная домашняя птица.
Я часто заезжал сюда по дороге к месту развлечения либо охоты. Пожилая женщина, арендовавшая коттедж у моей тетушки, всякий раз старалась чем-либо меня угостить, когда я делал там привал, чтобы обсушиться и отдохнуть; в знак благодарности я без особого труда уговаривал тетушку отказаться от арендной платы.
С этой доброй женщиной жил только одиннадцатилетний внук, чьи смышленость, доброжелательность и постоянная готовность сопровождать меня на охоту, выслеживать для меня дичь или хотя бы носить ружье настолько расположила меня к нему, что я упросил его бабушку отпустить его ко мне в услужение, имея в виду позаботиться о нем и в дальнейшем предоставить лучшие возможности, нежели те, что были в ее распоряжении.
Старушка позволила мне увезти его, высказав одну только легкую грусть, вызванную привязанностью к мальчику и предстоящим одиночеством. Что до парнишки, то он пришел от моего предложения в восторг, а красивая, специально для него заказанная ливрея и перспектива прислуживать мне одному быстро изгнали из его сердца всякие сожаления.
Теперь, отправляясь вместе с ним на охоту, я всякий раз заезжал к старой женщине. Однажды, всего через несколько дней после того, как мальчик поступил ко мне в услужение, утомившись больше обычного, я решил сделать там короткий привал, рассчитывая только выпить немного заранее заказанного сидра. Каково же было мое удивление, когда, смело шагнув в знакомую гостиную, где я всегда был желанным гостем и которая считалась лучшею комнатой (хотя и ее обстановка оставляла желать лучшего: здесь были старенький шатающийся стол, несколько жалких эстампов на стенах да гербовый щит в сиротливой раме с выбитым стеклом), обнаружил, что обстановка разительным образом изменилась, а за столом сидят и пьют чай из дорогого сервиза две незнакомые дамы. Никогда еще не видел я под этой ветхой крышей подобного великолепия.
Когда я, по обыкновению резко, распахнул дверь и вошел в комнату, так что прислуживавшая дамам хозяйка коттеджа не успела заметить и остановить меня, обе незнакомки поднялись со стульев и присели в вежливом реверансе. Казалось, их немного смутило и обеспокоило мое вторжение, хотя они и были подготовлены к нему хозяйкиными рассказами.
Мой вид в ту минуту едва ли мог внушить доверие. На мне был охотничий сюртук и все прочее под стать ему; пот, выступивший на лице и от жары, и от усталости, смешался с пылью; все вместе взятое делало меня похожим на неопрятного деревенского парня – что я и не преминул остро ощутить благодаря мгновенно вспыхнувшему чувству – самому зоркому из всех. Ведь испокон века главным пробуждением любви является кроткое и одновременно настойчивое стремление нравиться.
Мой взгляд на мгновение задержался на старшей из дам, особе весьма приятной наружности. Должно быть, ей было около сорока; ее одежда отличалась простотой, но манера держаться свидетельствовала о более высоком положении, нежели то, какому могла соответствовать эта жалкая лачуга.
Но ее спутница! Каких только сокровищ красоты она не явила взору, немедленно приковав к себе все мое внимание! На вид ей было самое большее пятнадцать лет, но вдобавок к очарованию юности природа щедро наделила ее разрозненными совершенствами. Фигура нимфы, прелесть Граций, черты Венеры – но Венеры, не утратившей невинности, едва возникшей из морской пены. Природа искусно смешала на ее щеках пунцовый и белый цвета, чтобы они приобрели нежнейший розовый оттенок, предмет особого восхищения и зависти живописцев, испытывающих величайшие терзания от невозможности передать его на своих полотнах. Добавьте к этому неповторимое очарование кротости и нежной простоты, которое являлось в каждом ее взгляде и жесте и, кажется, способно было вернуть закоренелого злодея на стезю добродетели. Не стану описывать ее наряд: личные достоинства этого ангела не дали мне возможности рассматривать его. И в самом деле, блеск каких алмазов мог отвлечь мой взгляд от нежного сияния ее глаз?
Я был в том возрасте, когда молодого человека обуревают желания и каждая женщина способна показаться богиней благодаря своей власти подарить ему невыразимое блаженство. Неудивительно, что облик юной незнакомки, к которому никакая, самая буйная фантазия не могла добавить ни единой черточки, произвел на меня поистине неизгладимое впечатление.
В течение нескольких минут я стоял, как истукан, застыв от изумления и не спуская с девушки восхищенных глаз. Наконец ко мне вернулся дар речи, и я – с неловкими паузами и неуклюжими поклонами, явно не делавшими чести моей выправке, – попросил простить меня за столь грубое вторжение и выразил готовность немедленно удалиться – при этом трепеща от страха, что меня поймают на слове.
Старшая дама, которую звали, как я после узнал, миссис Бернард, с отменной вежливостью заметила, что я, кажется, изрядно утомился и что она сочтет честью для себя, если я соглашусь выпить с ними чашку чаю. Ее юная спутница скромно молчала, словно считая себя не вправе принять участие в разговоре.
Я сел за стол, и беседа постепенно перешла от общих фраз к частностям. Причиной тому явилось мое нескрываемое любопытство, вызванное неожиданностью встречи с такими блестящими особами в столь жалкой обители.
Миссис Бернард явно предпочитала, чтобы то немногое, что, по ее разумению, мне следовало знать, я услышал из ее собственных уст, а не от хозяйки коттеджа. Она довела до моего сведения, что много лет назад на нее была возложена ответственность за воспитание юной леди; что некие семейные разногласия, о природе коих она не пожелала сообщить, ошибочно заключив, что это не имеет для меня значения, вынудили их искать уединенного пристанища до той поры, пока не пройдет гроза. Она, мол, хорошо представляла себе опасности столь дальнего путешествия, однако настоятельная необходимость пересилила страх. Она также добавила – с благоразумной скромностью, – что наша нечаянная встреча не должна помешать им оставаться инкогнито или воспрепятствовать их последующему возвращению к родным пенатам.
Пока миссис Бернард излагала их историю, я молча слушал, всецело поглощенный совершенно новыми для меня ощущениями. Какой несчастный может быть настолько обездолен, что судьба ни разу не послала ему любовь? Всякий, кто хоть однажды платил дань этой человечнейшей из страстей, легко представит себе, до какой степени я был поражен и взволнован услышанным. Я находился целиком во власти инстинктов, кои в грубой форме заложены в нас природой и которые одна лишь любовь способна отшлифовать и облагородить.
Мои сбивчивые реплики, хотя и не могли дать ясного представления о происхождении моем и воспитании, все-таки были исполнены пафоса; то было красноречие не языка, но сердца. Обуревавшие меня чувства сделали речь мою скорее беспорядочной, нежели неубедительной. Язык мой адресовался к миссис Бернард, зато глаза неотрывно следовали за очаровательной девушкой, до сих пор так и не отважившейся взглянуть мне в лицо, как ни старался я привлечь ее внимание.
Я оставался с ними так долго, как только позволяли приличия и учтивость, подсказанная тем скудным знанием этикета, которым я располагал, да еще боязнь показаться назойливым. За все это время Лидия, или мисс Лидия, ибо так звали это прелестное создание, ограничилась несколькими односложными ответами, произнесенными столь нежным голосом и с такой скромной грацией, что все струны сердца моего трепетали от восторга. Я сам не мог понять, чего мне больше хочется: обратиться целиком в зрение, чтобы лицезреть ее волшебную красоту, либо в слух, дабы упиваться музыкой ее голоса.
Вынужденный совершить насилие над своими чувствами, я принял наконец решение покинуть сей гостеприимный кров, но не раньше чем добился от миссис Бернард разрешения (в коем вежливость помешала ей отказать мне и которым я пообещал не злоупотреблять) время от времени навещать их, пока они будут скрываться в этом благословенном краю. А поскольку, как я успел заметить, в доме не было ни души, кроме хозяйки и двух ее постоялиц, я счел себя вправе ненавязчиво предложить, чтобы мальчик, внук пожилой женщины, поступил в их распоряжение и таким образом мог бы оказать им любую услугу, какая может понадобиться. Не стану отрицать, что я сделал это не без умысла, рассчитывая узнавать от маленького лазутчика обо всем, что будет происходить в доме во время моего отсутствия: для такой услуги он оказался предназначенным самой природой, потому что был наделен довольно заурядной внешностью, что в тот момент посчитал я поистине бесценным обстоятельством, ибо, невзирая на простоватый вид, он был достаточно смышлен, чтобы я обрел в его лице надежного стража и соглядатая.
Не успел я проехать и полпути по дорожке, ведущей от коттеджа, как горькие сожаления об оставленном позади побудили меня остановить лошадь и оглянуться. Вот когда я постиг волшебную магию любви! Отныне я видел решительно все в новом свете. Убогий деревенский домик разросся в моем восприятии до настоящего дворца с башенками, колоннадами, фонтанами, чугунными воротами и цветущими садами – все, все вместило в себя неуемное воображение, наделенное чудесной способностью превращать реальные предметы в то, что больше соответствует возвышенности наших чувств. В тот миг я с презрительным равнодушием отвернулся бы от рая на небе или на земле, не освещенного присутствием властительницы моих дум.
Встреча с Лидией произвела во всем моем существе разительную перемену. Все жгучие желания, которые я до сих пор ощущал с пронзительной остротой, были довольно беспредметны и обусловлены велениями осознающей себя плоти. Но эта новая страсть казалась совершенно особенной, почти безгрешной, граничащей с целомудрием. Она таила в себе столько добродетели, что у меня не было причин стыдиться и гнать ее от себя. Былая моя неотесанность, почти дикость, уступила место кротости и неуверенности в себе. Всем моим существом овладело неизведанное томление, и я впервые явственно ощутил, что у меня есть сердце, – это возвысило меня в собственных глазах, и я уверовал, что мое счастье зависит от того, смогу ли я вызвать ответную нежность в обворожительной виновнице этой метаморфозы.
Должен признаться, от природы мне не свойственно предаваться рефлексии. По-моему, слишком подробные описания и рассуждения служат, как правило, для того, чтобы читатель, не дай Бог, не прошел мимо выводов, кои сам автор почитает исключительно важными. На деле, однако, они лишь мешают прийти к верному умозаключению, тогда как факты, и только они, неукоснительно подводят нас к постижению истины.
Добавлю, что не зря, видно, люди с острым умом и тонким вкусом презирают литераторов за неестественные описания любовной горячки. Тщетно пытаются эти бумагомаратели раздразнить воображение картинами, не идущими от сердца. Тот, кто сам испытывал лихорадку страсти, с досадой отмечает, что, впадая в грех преувеличения, авторы лишь приуменьшают силу эмоций. Их жалкая стряпня из воображаемых красот и невероятных катаклизмов насквозь является подделкой. Одна только правда, во всех ее ипостасях, способна вызвать живой интерес, ибо искреннее, неподдельное чувство прекраснее всех искусственных цветов на земле.
С вашего позволения, не стану извиняться за это лирическое отступление, тем самым лишь затягивая его. Лучшее, что можно сделать, это пореже прибегать к ним в будущем. Теперь же я возвращаюсь к прерванному повествованию.
По приезде домой мне не составило труда объяснить тетушке причину того, что я оставил мальчика с его бабушкой. Гораздо труднее – принимая во внимание мой возраст и отсутствие опыта – оказалось скрыть перемену в моем настроении и манере себя вести – она так и прорывалась наружу в каждом взгляде и жесте. Тетушку поразила моя большая, чем обычно, кротость. Не зная причины, она никак не могла найти объяснения этой радующей ее перемене. За ужином я изо всех сил притворялся веселым, хотя это ни в коей мере не соответствовало тому, что было у меня на сердце, потому что рождение любви чаще всего неотделимо от грусти; но я прилагал бешеные усилия, дабы изгнать тревогу и всей душой отдаться радости по поводу своего недавнего приключения.
На другой день с первыми лучами солнца я был уже на ногах, сгорая от нетерпения повторить визит в коттедж. Однако, сознавая неприличие слишком частых встреч без уважительной причины, я вроде бы мудро постановил не допускать ни малейшей двусмысленности в наших отношениях – в первую очередь отказавшись от всякой секретности, а посему приказал слугам отнести старушке в качестве гостинца все, что только пришло мне в голову: чай, кофе, фрукты и прочие лакомства из тех, что довольно редко встречались в этой местности, зато не переводились на столе у тетушки. Как я теперь понимаю, хуже всего было то, что ей тотчас донесли, будто я поселил в домике на опушке девицу легкого поведения для телесных услад. Будучи оскорблен подобным наветом, я предпочел не разубеждать ее, рассудив, что это все-таки лучше, чем если бы она отнеслась к этому происшествию как к чему-то серьезному. Однажды она отважилась с плохо скрываемым неодобрением коснуться этой темы, но я ответил ей так холодно и так высокомерно, что она быстро капитулировала и более не позволяла себе подобные выходки – возможно, утешаясь тем, что я, по крайней мере, не завел шашни с горничными. Должен признаться, одну из них я, невзирая на тетушкины предосторожности, едва не вовлек в преступную связь, но полностью охладел к ней после того, как случай послал мне эту новую страсть, отныне занимавшую все мои мысли.
В десять часов утра, когда, по моим предположениям, обожаемая Лидия должна была сесть завтракать, я отправился в коттедж на своей "колеснице", одетый со всевозможным тщанием, в пышном наряде, с завитыми и аккуратно уложенными волосами – не из тщеславия, а единственно желая произвести благоприятное впечатление. Экипированный таким образом, я вышел из кареты у начала дорожки, ведущей к коттеджу, и, войдя в дом, был немедленно допущен пред светлые очи. Дамы только что приступили к чаепитию.
На старшей было то же платье, что вчера, зато Лидия оделась даже с большей простотой и скромностью, нежели накануне. На ней было белое платье и крохотный чепчик, утонувший в густых, вьющихся волосах; простая батистовая косынка прикрывала грудь, которую воображение рисовало мне такой же алебастровой, как открытая взору шея, и которая едва заметно колыхалась, чуть ли не в такт биению моего сердца. Таков был ее утренний наряд, в коем скромность и опрятность торжествовали над показной пышностью.
После неизбежного обмена любезностями миссис Бернард поблагодарила меня за заботу и попеняла за ее чрезмерность. Она заверила, что у них есть все необходимое для того, чтобы их пребывание здесь было вполне сносным, и вежливо, но твердо заключила, что мне не следует более ставить ее перед необходимостью отсылать то, в чем они не испытывают нужды, но что она теперь вынуждена принять, дабы не обидеть меня, и передать хозяйке.
Такая твердость в особах, находившихся, насколько я мог судить, в стесненных обстоятельствах, несколько удивила меня, но все же меньше, чем полное равнодушие их обеих к перемене в моей внешности. Без сомнения, во мне тогда уже зрели семена фатовства, готовые дать всходы, которые впоследствии столь пышно расцвели, что почти затмили все прочие качества, дарованные мне природой. В то утро на мне был элегантный, с иголочки, сюртук, который я обновил только в минувшее воскресенье, вызвав шквал восхищенных взглядов со стороны прихожан. Что же касается обеих дам, то они лишь скользнули по обновке беглым взглядом, свойственным замечательно воспитанным людям, когда они видят, что кто-то придает непомерно большое значение одежде.
Я принес подобающие случаю извинения за свою бестактность, объяснив ее обстоятельствами нашего знакомства, и заверил, что питаю к ним огромное уважение и от всей души готов служить им; что я умоляю их, ради их же безопасности, принять предложение леди Беллинджер, моей тети, в чьем доме им несомненно будут оказаны подобающие почести, причем без каких-либо условий и проявлений досадного любопытства.
– Хотя, – ответила миссис Бернард, – такое приглашение как нельзя более убедительно доказывает чистоту ваших намерений и истинную природу ваших чувств, надеюсь, вы извините нас, если мы не сможем принять его, так как, к сожалению, зависим от людей, которые, по ряду причин, не настолько существенных, чтобы беспокоить вас ими, расценят такой поступок как неприемлемый. В настоящее время нам более всего страшна огласка, а ее невозможно избежать, проживая в такой великолепной усадьбе, как ваша, полной слуг и визитеров. Кроме того, из-за вынужденного инкогнито нас могут счесть авантюристками, каковыми мы ни в коей мере не являемся, и это было бы очень обидно. Меньше всего, сэр, нам хотелось бы причинять беспокойство вашей семье и давать пищу для кривотолков.
Во время этой тирады я не сводил глаз с Лидии, а она, в свою очередь, не отрывала от миссис Бернард столь безучастного взгляда, что я не мог понять, одобряет она или нет ее выводы. Почувствовав наконец, что девушку смущает мое пристальное внимание, я отвел глаза и нашел в себе силы выразить надежду, что миссис Бернард смягчится и проявит терпимость, позволив мне время от времени наносить визиты вежливости, от которых мне было бы трудно отказаться. Она уступила, но со всеми оговорками, какими сочла уместным обусловить эти посещения и которые мне пришлось принять в качестве компромисса.
По окончании переговоров я почувствовал огромное облегчение, повеселел и стал еще активнее проявлять интерес к Лидии, внимавшей мне с самым скромным видом и – увы! – без малейшей заинтересованности. Ни разу не позволила она природной веселости вырваться наружу, за исключением тех случаев, когда мои вопросы не касались ее лично. Мне не потребовалось много времени, чтобы заметить это и всем сердцем огорчиться. Почувствовав себя немного не в своей тарелке от приема, оказанного прелюдиям моей страсти, я чуточку надулся, но это не возымело никакого действия. Она словно нарочно старалась вызвать во мне раздражение и досаду, находя такое положение вещей менее опасным для себя. Но каковы бы ни были происходившие с ней метаморфозы, была ли она тревожной, застенчивой или беззаботной и жизнерадостной, я ни на минуту не чувствовал себя свободным от своего увлечения. Я любил – и не отчаивался.
Этот второй визит оказался короче первого, так как мне не терпелось броситься к хозяйке и расспросить ее, как случилось, что путешественницы избрали в качестве временного пристанища сей уединенный домик в стороне от дороги.
Простившись с ними обеими, я разговорился со старушкой. Она поведала, что на днях к ней явился пожилой господин невысокого роста и ни с того ни с сего предложил сдать комнаты, а уже на следующий день прибыли фургоны с мебелью. Он прислал бы еще, если бы в доме было больше места. Через несколько часов прибыли, в сопровождении того же господина, миссис Бернард и юная леди. И больше добрая женщина не видела этого старика, однако была уже уверена, что он еще навестит своих подопечных, потому что слышала, как он дал им такое обещание. Они не стали торговаться, а вчера отправили Тома, ее внука, в Уорик за куропатками и рыбой лучших сортов. Миссис Бернард почтительнейшим образом обращается с юной леди, а та время от времени горько плачет.
Вот и вся информация, которую мне удалось почерпнуть и которая не очень-то просветила меня относительно истинного положения вещей, а главное – относительно личностей и общественного статуса ее постоялиц. Единственный вывод, какой мне удалось сделать, был тот, что невысокий старик, о котором упоминала хозяйка, несомненно владеет тайной. В связи с чем я строго-настрого наказал Тому ничего не упускать, дабы потом я мог на основе его докладов восстановить четкую картину происходящего.
Эти две дамы, укрывшиеся за своим инкогнито, настолько расположили меня к себе, что, несмотря на малопривлекательные подробности их нынешнего положения, я готов был и дальше принимать – по крайней мере младшую – за принцессу, вынужденную по воле злого рока скитаться в рубище (правда, на Лидии было довольно-таки миленькое и аккуратненькое платье, хотя и без украшений – во всяком случае, при мне она их ни разу не надевала).
Я не смог отказать себе в одной-единственной попытке обеспечить их безопасность. В стене, окружавшей наш парк, была калитка, которой уже много лет не пользовались и от которой было несколько шагов до коттеджа. Я велел открыть ее и поставил часовых из числа садовников и сторожей, и без того бодрствовавших по ночам. Эти молодцы охотно согласились, и я удвоил им плату. Дамы предложили разделить расходы поровну, но я категорически запретил часовым что-либо принимать от них и сделал это таким тоном, что они поняли: я отнюдь не шучу. Предприняв этот шаг, я доказал беглянкам свою готовность бескорыстно служить им. Миссис Бернард выказала мне сердечную привязанность. Что касается Лидии, то она отпустила по такому случаю весьма небрежный комплимент, но и это более чем вознаградило старания. Вот уж поистине оказывать услугу тому, кого любишь, куда приятнее, чем ублажать себя самого.
Я старался не слишком докучать и получил разрешение составлять им компанию в часы досуга. Мое ухаживание приняло регулярный и деятельный характер. Вскоре я убедился, что они не склонны принимать подарки. Но поскольку цветы, фрукты и тому подобные дары не входят в эту категорию, считаясь подношениями невинного свойства, я постоянно напрягал воображение, чтобы иметь возможность окружать Лидию этими знаками моей любви. Она принимала их сдержанно и с большим достоинством, как бы желая подчеркнуть, что ею движет простая вежливость.
В один прекрасный день я получил из Лондона весьма любопытное и превосходно оформленное издание "Телемаха" на французском. Как мне стало известно, эта книга для Лидии являлась предметом особого увлечения – вплоть до того, что она, под руководством миссис Бернард, самостоятельно переводила небольшие отрывки, чтобы попрактиковаться как в одном, так и в другом языках.
Преисполненный надежды, я решил лично вручить Лидии мой скромный сувенир в присутствии миссис Бернард, но она отклонила его под тем предлогом, что у нее уже эта книга есть. То был смертельный удар. При виде моего мертвенно-бледного лица миссис Бернард добродушно заметила, что хотя принимать подарки от мужчин значит поощрять их ухаживания, чего она ни в коем случае не посоветовала бы юной леди, но все же существуют пустячки, для которых обычно делается исключение, тем более в таких необычных обстоятельствах. И что со стороны Лидии будет разумнее принять эту безделицу, нежели показать, отказавшись, что ей придается уж слишком большое значение.
После такого, всячески смягченного, выговора Лидия с несказанно милой улыбкой буквально выхватила книгу, которую я все еще держал в протянутой руке, и, присев в глубоком реверансе, произнесла:
– Благодарю вас, сэр, и не столько за вашу любезность, сколько за преподанный мне урок, который я нахожу справедливым.
Не помня себя от радости, я чуть не заключил миссис Бернард в объятия за то, что она не только не прогневалась, но и оказала мне огромную услугу. И в самом деле – какую бы жестокую шутку со мной ни сыграла впоследствии ее верность взятой на себя миссии, нужно отдать ей должное: ни одна женщина на свете до такой степени не оправдывала оказанного ей доверия. Лишенная многих слабостей, свойственных ее полу, миссис Бернард обладала всеми необходимыми добродетелями человека чести. Вот ее собственная история.
В молодости она вышла замуж за управляющего своей госпожи. Будучи образцовой, великолепно вымуштрованной компаньонкой, она делила с хозяйкой – практически на равных – все преимущества хорошего образования и воспитания. Ее супруг, от которого она родила нескольких детей – все они умерли, – скончался, оставив ей достаточную для безбедного существования сумму, однако это не помешало ее привязанности к хозяйке, чьему семейству она отдала всю свою любовь и заботу, став доверенным лицом госпожи и фактически ее подругой. Старик, о коем мне уже доводилось упоминать, был не кто иной, как ее свекор, которому она также старалась – нежностью и заботой – возместить утрату сына. Вот благодаря этой-то привязанности, а также многократно испытанной преданности она и стала не просто воспитательницей, а настоящим ангелом-хранителем Лидии в критический момент, когда благополучие всей ее жизни оказалось поставленным на карту. О прочих подробностях, равно и как об истинной подоплеке происшедшего, доведался я много позднее, однако счел уместным привести здесь необходимые пояснения. Позвольте также добавить, что, помимо любовного интереса, этот рассказ в гораздо большей степени, чем все уроки, полученные от леди Беллинджер и моего наставника, удовлетворил мое любопытство и дал представление о светском обществе, в которое я упорно готовился войти. Ничто, насколько я мог убедиться на собственном опыте, так не способствует развитию молодого человека, как беседы с доброжелательной, хорошо воспитанной женщиной. Хотя, сказать по правде, навряд ли я смог бы, в том юном возрасте и с моим темпераментом, безнаказанно общаться с привлекательной представительницей противоположного пола, да еще с опытом и достоинствами ума и красоты, присущими миссис Бернард, если бы очарование и свежесть Лидии не вышибли из моей бедовой головы все побочные мысли.
Тем временем миссис Бернард досконально изучила природу моих чувств к ее прелестной воспитаннице. Будучи уверенной в себе и Лидии, она бестрепетно наблюдала за моими попытками вовлечь девушку в задушевную беседу. Невозможность откровенного объяснения с Лидией, к которому я стремился все время, пока они оставались в этом гостеприимном доме, где мои посещения были строжайшим образом ограничены во времени, побудила меня повторить свое предложение о переезде прекрасных путешественниц в тетушкину усадьбу под предлогом, который, как я полагал, миссис. Бернард будет нелегко проигнорировать или отвергнуть.
Я рассказал ей, не без душевного трепета, и со всей возможной деликатностью, о слухах, вызванных моим ухаживанием и неизбежных в такой глуши, хотя и не совместимых с природой моих чувств – в частности, того беспредельного уважения к девичьей непорочности, благодаря которому я заслужил право видеться с ними. Чувства эти были столь сильны, что я скорее предпочел бы расстаться с жизнью, чем отказаться от подобного блаженства. Миссис Бернард заметила, что вовсе не удивлена и не обескуражена моим признанием, равно как и слухами, естественными в их двусмысленном положении и нимало не заслуживающими внимания. Да, на нее возложена обязанность оберегать свою воспитанницу от всевозможного зла, но в данном случае она не усматривает серьезной опасности. Напоследок она выразила надежду, что я прекращу настаивать на их переезде куда бы то ни было, иначе они будут вынуждены искать другого, более надежного пристанища.
Эта угроза заставила меня содрогнуться, и с тех пор я прилагал бешеные усилия, чтобы не обронить ни слова, ни намека, которые побудили бы их сняться с якоря. В то же время я не мог не отдать дань восхищенного уважения тому достоинству, каким были проникнуты все их речи и поступки. Соответственно удвоился и мой интерес к обстоятельствам их жизни и положению в обществе. Что касается последнего, то вскоре мне представилась возможность удовлетворить свою любознательность.
В один прекрасный день – я как раз обедал – явился Том и сообщил, что нынче вечером в гости к дамам ожидается тот самый низкорослый старичок, о чем получено известие из Уорика.
Я мигом сообразил, что было бы напрасным и даже неприличным с моей стороны мешать их встрече, а потому остался дома, рискуя возбудить их любопытство относительно причины столь необычного явления.
До сих пор я действовал осторожно и мудро, но в этот момент предпринял опрометчивый шаг, что не замедлили подтвердить последующие события.
Я приказал заложить карету и выехал в Уорик, до которого от нашего поместья было совсем недалеко, там отыскал я по описанию гостиницу, где остановился старик и где стояла его лошадь, в то время как сам он отсутствовал, навещая – по моему убеждению – таинственных незнакомок. Я снял комнату по соседству и стал терпеливо дожидаться его возвращения. Едва старик вернулся, я попросил хозяина доложить, что некий джентльмен будет рад несколько минут разделить его общество.
Старик немедленно явился со смиренным и в то же время независимым видом, что свидетельствовало о его знании света и расположило бы меня к нему, даже не будь он связан таинственными узами с кумиром моего сердца. Никто, однако, не бывает нам так симпатичен, как тот, кто преданно служит предмету нашей страсти.
Был он худощав, малого роста; выражение его лица говорило о природном уме и проницательности, а также честности – если верить постулатам физиогномики.
В преамбуле к той просьбе, с которой я намеревался обратиться к этому человеку, я заверил его, что мною движут не заурядное любопытство и уж тем более не коварный умысел, но что одно знакомство, коим я обязан случаю, породило в моей душе нежнейшую и искреннейшую заинтересованность в благополучии двух особ, которые, как мне стало известно, дороги ему самому и в определенном смысле находятся под его покровительством. Я сообщил свое имя (которое было уже ему известно) и пообещал, что то доверие, каким он, возможно, соизволит почтить меня, ни в коем случае не будет употреблено во зло – напротив, посвящение меня в тайну послужит на благо обеих дам и мое собственное. В любом случае, убеждал я его, из этого не может выйти никакого вреда: честь моя порукой, что я стану свято хранить тайну от всего света, и, если он того потребует, даже вышеупомянутые особы останутся в неведении относительно моей осведомленности. Я дал ему слово джентльмена неукоснительно придерживаться строжайших правил поведения по отношению к означенным дамам и не предпринимать никаких шагов без его ведома и согласия.
Старик с почтительным вниманием выслушал мой монолог. Хотя он безукоризненно владел собой, мне показалось, что лицо его дышит неподдельной искренностью и прямотой, – это породило в моей души радужные надежды и, пожалуй, обмануло бы и более искушенных знатоков человеческой психологии, чем был в ту пору я.
– Ваша светлость, – молвил он, – так вы и есть тот джентльмен, которому моя дочь и юная леди столь многим обязаны? Что ж! Я чрезвычайно рад случаю выразить вам свою признательность. Бедняжки! Да, сэр, они действительно нуждаются в вашей доброте. Но что касается вашего желания знать все об этом деле, то миссис Бернард строго-настрого запретила мне открывать кому бы то ни было причину их бегства. Но вы такой достойный джентльмен, что, думается мне, нет особой нужды таиться от вашей светлости, а посему… Но смотрите! Вы ни за что на свете не должны признаваться, что я открыл вам секрет: это может спугнуть их. Если вы принимаете мое условие…
Последовали клятвенные заверения с моей стороны, что ни прямо, ни косвенно, ни словом, ни намеком я не открою дамам факт своей осведомленности; что я всецело одобряю эти предосторожности и высоко ценю его доверие, что и намерен доказать всем дальнейшим поведением.
– Ну так вот, – начал он. – Вы, без сомнения, слышали о мистере Вебере, знаменитом банкире с Веллингтон-стрит?
– Нет, не могу сказать, чтобы я знал его, – ответил я.
– Вот и отлично! – оживился мой собеседник. – Вот и отлично!.. Дело в том, что он проворачивает крупные сделки, вот я и решил, будто все должны знать мистера Вебера с Веллингтон-стрит. Но, клянусь честью, для бедного джентльмена наступили тяжкие времена. Ему не очень-то везло в делах в последнее время, и хотя он состоятельный человек и может позволить себе платить по двадцати шиллингов с фунта, все же ему пришлось на время закрыть дело и хорошенько пораскинуть мозгами. Однако ему очень мешало присутствие дочери: он гордый человек, будьте уверены, а потому отослал от себя мисс Лидию, поручив ее заботам миссис Бернард, которая давно уже связана с их семейством. При этом он строго-настрого велел им вести себя тише воды, ниже травы и ни с кем не видаться. Возможно, у него были и другие причины – мне о том неведомо. Я выступаю всего лишь как доверенное лицо, и если он узнает, мне несдобровать. О, это очень щепетильный джентльмен!
Старик выложил все это так серьезно, так искренно, хотя и безыскусным языком, что я буквально проглотил сей монолог, не усомнившись ни в едином слове. Всем сердцем отдавшись романтической любви, какой не знал ни один из литературных селадонов, я был настолько тронут злоключениями мистера Вебера – главным образом из-за его очаровательной дочери, – что слезы чуть не брызнули у меня из глаз. После короткой паузы, когда буря чувств улеглась, я первым нарушил молчание и сказал старику, что высоко ценю его откровенность и ни в коем случае не собираюсь ограничиваться пустыми заверениями; что, хотя я и не достиг совершеннолетия и по закону не вправе распоряжаться всем своим состоянием, но имею немалое влияние на тетушку и смело могу рассчитывать на получение суммы в десять-двенадцать фунтов, а может быть, и больше, если только это поможет мистеру Веберу выпутаться из затруднительного положения. А чтобы у него не оставалось сомнений в чистоте моих помыслов, я пообещал – чего бы это мне ни стоило – не встречаться с мисс Лидией иначе как в доме ее отца (с его великодушного соизволения), который окажет мне великую честь, согласившись принять мою помощь.
По окончании сей пылкой речи на лице старика отразилось такое изумление, даже смятение, что, как он сам признался мне впоследствии, обман едва не вышел наружу. Он был настолько тронут моею искренностью, что ему стоило немалых усилий и угрызений совести продолжить игру, какой только он и мог оплатить за прямоту и благородство моих намерений, а также юношескую доверчивость.
Однажды ступив на путь обмана, старик был вынужден продолжать двигаться тем же курсом. Он сообщил, что, по его убеждению, мистеру Веберу нет нужды обращаться за посторонней помощью, но, тем не менее, он доведет до его сведения мое великодушное предложение; жаль только, что его наниматель уехал из Англии по делам и потребуется некоторое время, чтобы связаться с ним и получить ответ, а до тех пор он советует – нет, умоляет меня не предпринимать следующих шагов и не наводить справки. Время покажет обоснованность этих мер предосторожности. В любом случае, заключил он, моя репутация не пострадает в глазах тех, кто ничем не заслужил своих несчастий. В этом, по крайней мере, он был искренен и сдержал слово.
На том мы и поладили, и в тот же вечер я вернулся домой. И там, при первой возможности остаться наедине с собой, нашел я разрешение всех трудностей и сомнений о том, что касалось Лидии. Никогда раньше я с такой ясностью не сознавал своих намерений; ни разу не помыслил о ней иначе, как руководствуясь строжайшими требованиями чести и уважением к ее целомудрию. Но правда и то, что до сих пор в своей страсти я не заходил так далеко, чтобы подумать о прочных узах, главным образом потому, что пребывал в неведении относительно ее положения в обществе. Мое происхождение, титул и состояние давали мне право претендовать на руку дочери первого герцога Британской империи. Но и союз с дочерью банкира как будто не противоречил требованиям света, равно как и моим собственным понятиям, и ни в коей мере не мог бы опозорить мой род. А что касается его затруднений – временных или нет, – то это обстоятельство не только не поколебало, но, наоборот, укрепило мою решимость принести все прочие соображения в жертву любви. Родные могли сделать упор на том, что я еще не достиг совершеннолетия, но этот и другие доводы я посчитал не слишком вескими в сравнении с сокровищами сердца и заранее торжествовал, предвидя райское блаженство. В то же время я отдавал себе отчет в том, что из-за врожденной пылкости и неумения сдерживать свои порывы, особенно в делах столь деликатного свойства, могу не выдержать и, подобно многим глупцам, оплатить черной неблагодарностью за нежную заботу тем, кому я дорог.
Вознеся хвалу собственной стойкости, от которой, как я понимал, зависело счастье моей жизни (коль скоро мне выпал такой жребий: "любовь или смерть" – и посчастливилось встретить идеальное существо, как нельзя более оправдывавшее мой выбор), после всех треволнений дня отдался я во власть целительного сна.
Пробудившись довольно рано, увидел я возле своей постели маленького шпиона с вчерашними новостями. Он сообщил уже известный мне факт посещения коттеджа низеньким старичком и добавил, что довольно поздно – почти ночью – из Уорика доставили картонку для миссис Бернард, о содержании которой ему неведомо.
Будь у меня в то время хотя бы чуточку ума – тысячная доля по сравнению с эмоциями, – я бы легко сообразил, что эта картонка послужила вместилищем для письменного отчета о моем вчерашнем маневре. Однако будучи убежден, будто старик принес мне немалую жертву, обязавшись скрыть от дам сие обстоятельство, я не дал себе труда копнуть поглубже, а удовлетворился предположением, что это были какие-нибудь ленты, шляпки и тому подобное.
В урочный час я отправился к своей прелестнице и был удостоен на редкость радушного приема. Казалось, мой неосторожный шаг не имел неблагоприятных последствий в виде скверного обращения; ни разу в мою душу не закралось и тени подозрения, будто этот секрет им уже известен. Увы! Так глубоки, так возвышенны были мои чувства, что я считал себя едва ли не преступником за то, что дерзнул проникнуть в тайну без их соизволения, и прилагал бешеные усилия, чтобы не выдать себя – и не выдал, разве что удвоением почтительной заботливости.
При всем том мне не могло не броситься в глаза, что в отношении Лидии ко мне произошла некая перемена, но в мою пользу или нет – я не в силах был определить из-за волнения и недостатка опыта. Бесстрашие, основанное, главным образом, на сознании чистоты своих намерений, при виде Лидии покинуло меня; я трепетал, потому что любил.
Должен сказать, что Лидии ни разу не изменили ее обычные качества: скромность и сдержанность, усвоенные ею по отношению ко мне с начала нашего знакомства. Однако теперь в ней появились еле уловимые признаки душевного волнения, а я слишком плохо знал женщин, чтобы найти этому объяснение. Нет! Никогда прежде не видел я ее такой ласковой, такой нежно-целомудренной. Когда я обращался к ней, она вся вспыхивала и с трудом заставляла себя отвечать на мои вопросы. Будучи полным профаном в таких делах и одновременно гением по части изобретения разных, самому себе доставляемых, мучений, я вбил себе в голову, будто она прониклась ко мне необъяснимой антипатией и потому чувствует себя неловко в моем обществе.
Пусть не говорят, будто сластолюбие – черта влюбленного. Любовь не только не рождает низкие страсти, но и исцеляет от них. Моя предрасположенность к этому пороку тогда еще находилась в зародыше. Бутон сладострастия не успел распуститься, а тем более расцвести пышным цветом. В ту пору я добровольно поставил свою гордость на службу любви и был далек от осознания того, что моя страсть может представить опасность для Лидии либо вызвать ее тревогу.
Ее волнение, однако, передалось мне, и я зачем-то пустился в неуклюжие объяснения своей вчерашней поездки в Уорик по неотложному делу, тщетно стараясь не придать этому отчету характер оправдания. Лидия залилась краской и, не проронив ни слова, попыталась улыбнуться. Но даже это не помогло мне догадаться, что им все известно.
Прозревая опасность и отлично представляя себе возможные последствия моих неловких маневров, миссис Бернард решила, наконец, прийти к нам на помощь. Поднаторев в умении вести светскую беседу, она без труда направила разговор в менее опасное русло. Постепенно к Лидии вернулась ее врожденная жизнерадостность, покидавшая ее лишь в те минуты, когда я позволял себе какой-либо особенный взгляд или интонацию. Я то и дело сворачивал на вечную, неисчерпаемую тему любви, дивного чувства, которое мне никак не удавалось полностью подчинить рассудку, – зато оно целиком подчиняло себе и рассудок, и все мое существо. Все же я полагал эту тему не совсем неуместной, ибо все, что я мог сказать, шло от сердца, единственного незамутненного источника всякого красноречия. Однако мои старания – об искусстве говорить не приходится – перейти от увертюры к недвусмысленным признаниям разбились о явное нежелание миссис Бернард и Лидии поощрять меня в этом. Старшая из них виртуозно владела уклончивой манерой, приличествующей иностранному послу, когда он принужден лавировать, ведя переговоры по крайне щекотливому вопросу. Лидия же предпочла сделать вид, будто ей нечего сказать по этому поводу, – и так оно и должно оставаться впредь.
Такая суровость, которой я – ни поступками своими, ни строем мыслей – вовсе не заслуживал, наполовину разбудила во мне дремавшее самолюбие, и я рискнул, по меньшей мере, выказать безразличие, но эта попытка оказалась весьма неуклюжей. Никогда, видно, любовь моя не сказывалась так ясно, как в те минуты, когда я притворялся равнодушным. Один-единственный взгляд Лидии меня совершенно разоружил и заглушил само желание бунтовать, не только не сведя на нет, но и удвоив мою покорность, так что я почувствовал себя преступником за одну лишь попытку.
Юность, как и любовь, не обременяет себя излишними размышлениями. Будь я способен трезво рассуждать, я легко сообразил бы, что только гордость, застенчивость и тревога, естественные в нежном возрасте, не говоря уже о необходимости спасаться от преследования (о чем я тогда не знал), вынуждали Лидию дичиться, доставляя мне немалые страдания.
Что же касается миссис Бернард, то она, с ее опытом и проницательностью, легко распознала мою любовь и отдала должное моему уважению к предмету этой любви; у нее не вызывала сомнений чистота моих намерений. Однако она не могла не беспокоиться: я мог – с течением времени – потерять над собой контроль. Хотя ни в происхождении моем, ни в богатстве, равно как и в природе моих чувств, не было ничего оскорбляющего Лидию, ее красота, положение, в котором она очутилась, и наш юный возраст внушали миссис Бернард вполне понятную тревогу, и она постановила не допускать чересчур откровенных признаний, прежде чем для этого не возникнут более благоприятные условия – открытие тайны, которое покамест не могло совершиться, ибо не были устранены причины столь романтического бегства.
Думается все же, что в своих предосторожностях она заходила слишком далеко, преувеличивая мою зависимость от родных и ни разу не предоставив мне возможности увидеть вещи в истинном свете.
Продлив, насколько хватило дерзости, свой визит, я возвратился домой, еще более страстно влюбленный и в еще большем замешательстве, чем когда-либо.
Так прошло еще несколько дней. Вежливая, но неусыпная бдительность миссис Бернард и холодноватая сдержанность Лидии, без сомнения, поддерживаемая нотациями этого монстра в юбке, не только свели на нет все мои попытки расположить их в мою пользу, но и истощили наконец мое терпение. Положение усугублялось тем, что мне неоткуда было ждать совета. Приятели были сплошь такие же зеленые юнцы, как я сам. Кроме того, столь пламенная страсть редко обходится без ревности. Я смотрел на Лидию как на свое тайное сокровище, безопасности ради сокрытое от посторонних глаз. Убедившись на собственном опыте в неотразимости ее чар, я ни на минуту не допускал, что кто-либо может устоять перед ними. Сама Любовь – и только она – диктовала мне меры строжайшей конспирации, сколь справедливые, столь и благоразумные.
Тетушка, леди Беллинджер, чья доброта ко мне граничила со слабостью и которая заслужила большей нежности, чем та, какую моя непомерная гордость и дикий нрав позволяли выказать в ответ, молча страдала от этих особенностей моей натуры, видимо, понимая, что трудно ожидать, чтобы я в юные годы мог оплачивать ей по справедливости, как научился позднее. Я плыл по течению, но уже в скором времени сумел осознать все огорчения и нравственные муки, которые ей доставляло мое, как она полагала, неприличное поведение. Но самые ее умолчания в ту пору лишь подстегивали мое упрямство.
Поделиться книгой: