Возвращение на Мару

Здесь я должна сделать небольшое пояснение. Мой папа — этнограф по профессии. Он знает несколько языков, причем не обычных, типа английского или немецкого, а, например, старославянский или древнегреческий. Папа многие годы занимался изучением племени вятичей, которые жили и на территории нашего края, его серьезно увлекал вопрос, откуда появились славяне. Правда, кандидатскую он так и не защитил. Мама говорит, что папа очень талантливый человек, но его гипотезы настолько смелы, что их всерьез не принимали. Например, папа однажды написал статью, в которой доказывал, что любая народная сказка — это зашифрованная историческая и культурная память народа. Над статьей, по словам мамы, очень много смеялись. Коллеги в шутку просили расшифровать им, к примеру, «Колобок» или «Репку». Когда началась перестройка, папа сначала ушел в журналистику, а потом даже пару лет проработал учителем истории в школе. Впрочем, я слишком увлеклась. Вернусь к разговору.

— Ты решил доказать общественности Любимовска, что наша славянская родина — это Дунай? — насмешливо спросила мама.

— Нет, там просто была очень приличная газета, в которой местные краеведы бились друг с другом по тем или иным вопросам. Я до поры до времени отмалчивался, но когда один из местных патриотов взял и раскопал последний вятичский курган в тех краях, мне пришлось выступить. Представляешь, этот старик-краевед, дери его муха…

— Не ругайся при дочери!

— Да это разве ругань? Так вот, где-то он разузнал про курган, собрал местных энтузиастов и они сравняли его с землей. К своему удивлению, краевед ничего там не обнаружил, кроме горсти мокрого праха, и с детской непосредственностью рассказал об этом в газете. Вот мне и пришлось проводить ликбез: писать о том, кто такие вятичи, как они хоронили своих покойников. Одним словом, получился цикл статей, в котором нашлось место даже Илье Муромцу.

— А что, папа, разве Илья Муромец вятич? — спросила я папу.

— Какого он был роду-племени, дочка, точно не известно, но вот, помнишь, в былине рассказывается, как он в Киев проехал через леса, где сидел Соловей-разбойник?

— Помню. И никто ему не поверил, пока он Соловья-разбойника не предъявил.

— Правильно. А расшифровывается эта былина очень просто: дорога из Мурома в Киев шла через места обитания вятичей.

— То есть и через наши тоже?

— Почти. Мы находимся на северной границе земли вятичей. А вот Любимовск как раз в самом что ни на есть центре. И кроме охоты и рыболовства занимались вятичи, увы, и грабежом. Их сторожевые посты располагались на вековых дубах, и стоило путнику появиться на лесной дороге, как они свистом давали друг другу об этом знать.

— Получается, Соловей-разбойник — это вятич?

— Получается так.

— Здорово!

— Слушайте, други, — не выдержала мама, — так мы никогда не подойдем к…

— К чему? — улыбнулся папа.

— К тому самому.

— Так я о нем и говорю — об этом самом. Представляешь, после серии статей Игорь взял да издал их отдельной брошюрой. И спустя какое-то время начались чудеса.

— Тебе предложили писать кандидатскую?

— Бери выше.

— Боюсь.

— То-то и оно. И я стал пугаться.

— Слушай, Корнилов, ты меня заинтриговал.

— Слава Богу, а то — «никак не перейдем»…

— Сдаюсь. Я вся внимание.

Надо ли говорить, что и я тоже была — вся внимание. Глава 3. 1. Из дневника Марии Корниловой. 18.05.1993 г. Воскресенье. Вчера не успела закончить. Хорошо, что сегодня выходной и я до завтрака могу все успеть дописать. Итак, папа рассказал, что в Любимовске у него при помощи дяди Игоря вышла брошюра о вятичах.

— Ничего особенного. Азы, ликбез. А народ вдруг увидел во мне большого специалиста. Стали приглашать в отдаленные села — в школах я читал лекции, затем мне показывали местные достопримечательности. Признаюсь, такой интерес к истории родного края, к истории славян меня радовал.

— Ты заодно стал пропагандировать свою дунайскую теорию, — опять съехидничала мама. — Или так осмелел, что стал им про сказки вещать?

— Зря смеешься. Материально народ в тех краях не сладко живет, а потому такая тяга людей к знаниям радовала. Потом для меня открылся и другой Любимовск — город, в котором жили очень уважаемые интеллигентные семьи, помнящие свои родословные со времен Петра Первого. Представителем одной из таких семей был Сергий Иоаннович Изволокин.

— Сергий Иоаннович?

— Именно так. Я ему при первой встрече дал максимум семьдесят лет, оказалось — восемьдесят пять. Живой такой старик, крепкий. В школе всю жизнь математику преподавал, как и его отец, а раньше дед. Библиотека у Сергия Иоанновича была прекрасная. Вот на этой почве мы с ним и подружились. Когда я то письмо получил, первым делом к Изволокину пошел.

— Какое письмо?

— Может быть, роковое, а может, счастливое. Но мне кажется, в любом случае — судьбоносное для меня.

И папа вдруг умолк. Он смотрел, как внизу тихо несла свои воды Голубица, а мы с мамой не решались его ни о чем спрашивать. Наконец, папа вздохнул, улыбнулся и продолжил свой рассказ.

— Письмо пришло из Ирландии. На конверте был написан адрес местной газеты и моя фамилия. Обратный адрес — республика Ирландия, город Голуэй, общество любителей старины. И все — ни улицы, ни дома, ни фамилии. В письме было написано примерно следующее. Члены этого самого общества имеют честь обратиться ко мне с просьбой. Уроженцем их города был некий Фергюс Гроган. Жил он в Голуэе где-то в середине одиннадцатого века. Человек был богатый, уважаемый. Но когда после родов умерла его жена, оставив ему маленькую дочь Анну, Фергюс замкнулся, ушел в себя, отгородившись от всего окружающего мира.

Я почему-то живо представила всю эту историю и спросила папу:

— А сколько было лет этому Грогану?

— Когда родилась Анна, двадцать семь… Так о чем я? Да, и вот однажды он бросает все свои дела, продает дом и уезжает не только из Голуэя, но и из Ирландии. Через пять лет его следы отыскиваются не где-нибудь, а в Византии, в одном из монастырей. Судя по всему, Фергюс принял постриг и стал называться отцом Корнилием. Анна, которой в ту пору исполнилось лет тринадцать-четырнадцать, была для Фергюса-Корнилия самым дорогим существом на свете. И дочь отвечала отцу столь же сильной сердечной привязанностью. По крайней мере, когда по просьбе киевского князя из Византии направили группу священников и в их число попал наш герой, он не хотел брать с собой Анну, видимо понимая, что путешествие предстоит не из легких. Но девочка была непреклонна. И приблизительно в 1057 году они оказались на Руси. Своих священников у нас тогда не хватало, да и грамотность их оставляла желать лучшего. А Корнилий, похоже, кроме греческого успел изучить и язык той страны, куда прибыл. В Киеве он долго не задержался. Его направили сначала в Чернигов, а затем еще севернее — в землю вятичей. И вот здесь следы Кельта…

— Кельта? — переспросила мама.

— Забыл сказать, что в Византии его прозвали Белый Кельт, наверное, за происхождение и цвет волос… Где-то в земле вятичей следы его теряются. Вот члены общества и обращаются ко мне, как знатоку истории и культуры вятичей, попробовать найти следы их земляка. А чтобы поиски эти вышли для меня на первое место, они сообщили, что на мое имя в качестве аванса переведена энная сумма, причем даже в случае неудачи ее можно будет не возвращать. А в случае удачи, то есть если я найду Кельта и его дочь, получу сумму в три раза большую.

— Ты не шутишь?

— Отнюдь.

— И эта сумма…

— Скоро нашла меня. Десять тысяч долларов.

Мы с мамой переглянулись.

— Слушай, Корнилов, а может, сегодня 1 апреля?

— Я тогда об этом тоже подумал. Но, знаешь, когда держишь в руках и письмо, и эти зеленые бумажки, то понимаешь, что чудеса возможны. Впрочем, я не закончил. Чудеса продолжались. Проходит еще несколько недель — и умирает мой дорогой Сергий Иоаннович. Умирает, и оказывается, что в число тех людей, о ком он вспомнил перед смертью, попал и я.

— Он завещал тебе библиотеку? — подала голос мама.

— Нет, всего лишь одну рукопись из библиотеки, принадлежавшую когда-то его деду, а после хранившуюся у старшего брата Сергия Иоанновича — Василия Иоанновича. А еще завещал дом в деревне Мареевка. Этот дом тоже принадлежал Василию Иоанновичу, который, по слухам, погиб в результате каких-то невыясненных обстоятельств.

— И правда чудеса! — воскликнула мама. — Что за щедрый город Любимовск? Странно все это. Ты не находишь? Или ты так заболел историей Белого Кельта и Анны, что ни о чем другом думать тогда не мог?

— Почему? Мог. Во-первых, я думал о вас. Во-вторых, я съездил в деревню — это в Старгородском районе, километрах в шестидесяти от Любимовска. Чудесное место. На горе — озеро. Вокруг него — шесть или семь домов, один из которых теперь наш. За горой, куда ни посмотри — ручьи, рощи, луга. Идиллия, одним словом. В доме, не поверишь, все удобства. Даже природный газ. В двух километрах от Мареевки село Вязовое, где есть школа, больница, магазин…

— Ты увидел и очаровался? — прервала папу мама.

— Какое это точное слово — очаровался. Чары… Что-то похожее, соглашаюсь, есть. Но все решила рукопись. По дороге в Мареевку я прочитал ее и… — Тут папа посмотрел в упор на маму. Мне даже страшно стало.

— Прочитал и?.. — нетерпеливо переспросила мама.

— Нашел одну запись. В ней Василий Иоаннович пишет о какой-то тайне, связанной и с их родом, и с Мареевкой. Пишет как-то смутно, намеками — так пишут одинокими ночами для себя. Существовала еще и вторая тетрадь, потому что фраза обрывалась на полуслове, и рукой, видимо, Василия Иоанновича было приписано: «см. в тетрадь № 2». Ну, а в этой тетради в самом конце он написал: «Все чаще и чаще думаю о том, что начинаю чувствовать себя тем самым монахом, который девять веков назад проповедовал моим праотцам Слово Божье, и за это они убили и его, и его дочь. Но у меня нет дочери — и может быть, это не моя тайна и не мне суждено ее открыть. Отец, похоже, это понял быстро, а вот дядя Петр…» Все, рукопись обрывалась.

— Монах и его дочь, — закричала я, — это же Белый Кельт и Анна!

Папа улыбнулся мне, но глаза его были какими-то невидящими.

— Возможно, возможно… Только я в тот же день побеседовал в Вязовской школе с учителем истории, милейшим человеком Виктором Владимировичем Юровым, но он ни о чем таком не слышал. Вот такие, девочки, дела. Деньги теперь, неведомо за что, у нас есть. Год-другой проживем безбедно. Дом свой в деревне есть — хошь, его продадим, хошь, на дачу ездить будем…

— Коля, — мама положила на папину руку свою, — ты серьезно собираешься туда уехать?

Папа посмотрел на нее долго-долго, потом на меня — и кивнул:

— Очень хочу, дорогая. Но, как договорились, — все решит голосование.

— А нельзя только на летние месяцы туда уехать? — с надеждой в голосе спросила мама.

— Лена, я чувствую, что по чужой воле попал в какую-то историю. Если найду Фергюса-Корнилия-Кельта за месяц, то сразу вернусь в Сердобольск.

— Мы вернемся, — поправила я папу.

— И что, вам можно верить? — спросила мама.

— Конечно, я же не собираюсь искать монаха из Ирландии всю жизнь. Для начала хочу честно отработать гонорар, а уехать мы всегда сможем.

— Но тебе даже некуда слать свои отчеты. В Голуэй, на деревню к дедушке?

— Ты знаешь, — вдруг тихо сказал папа, — у меня порой возникает ощущение, что те люди, которые ввязали меня в эту историю, находятся гораздо ближе ко мне… Или они видят лучше, чем я… Если они вообще — люди…

Все, заканчиваю писать. Родители зовут — уже время обеда. 2.

— Теперь мой рассказ закончен, — сказал я и попросил жену и дочь, как и условились, решить, что мы будем делать дальше. — Повторяю, господа присяжные заседатели, действительным станет то решение, за которое проголосуем единогласно.

— Я за то, чтобы мы с папой уехали в Мареевку на то время, которое будет нужно для поисков Анны и ее отца, но желательно, чтобы в июне следующего года мы здесь, в Сердобольске, встречали маму

— Прекрасно формулируешь, дочь, — одобрил я Машу, — немного длинновато, но, тем не менее, все понятно. Спасибо. Я тоже — за. Со своей стороны беру обязательство управиться за год.

— Мамуль, всего один год! — по-индусски сложив ладони, Маша умоляюще смотрела на маму. — И вообще, голосуй сердцем!

— Нет, я хочу голосовать умом! Вы, дорогие мои, задумывались, где Мария Николаевна учиться соизволит? За два километра в сельскую школу будет ходить?

— Я буду ее водить туда. И встречать. А чем, кстати, сельская школа плоха? Да лучшие люди страны, если хочешь знать, учились в сельских школах.

— Интересно. И кто, например?

— Кто? Я же говорю — лучшие. Несть им числа.

— Несть, значит?

— Точно. А если совсем серьезно, Леночка, ты голосуй как хочешь. Мы примем любое твое решение. — И я скромно опустил глаза долу.

— Фи, мерзкие лицемеры. Скромников из себя строят. Ладно. Я — за. Но только попробуйте…

— Ура! — закричала счастливая Маша.

А я, если честно, так и не понимал, радоваться мне или грустить. Жизнь, спустя два года, семь месяцев и десять дней, затягивала меня в новый омут. Я вслушивался в себя, смотрел по сторонам, искал знака, но то ли мудрости у меня не было и в помине, то ли еще по какой причине, но только передо мной был туман и я не видел ничего дальше собственного носа и ничего не слышал, кроме счастливого голоса дочери да еще плеска струй Голубицы, разбивающихся о прибрежные камни.

Глава 4. Две последние майские недели прошли в сборах и хлопотах. Что бы мы с Леной делали без друзей — ума не приложу. В Любимовске очень помог Игорь Толстиков: он практически в одиночку обеспечил наш переезд в Мареевку, прикупил кое-что из вещей, необходимых для проживания в домике на Тихоновской горе. У Лены тоже все продвигалось без особых проблем. Она целыми днями пропадала на работе, а у Маши последняя четверть подходила к концу, так что мы с дочерью общались много и хорошо, словно восполняя образовавшийся по причине моего ухода из дома пробел. Потихонечку наблюдая за Машей, я обнаруживал в ней и свои, и Еленины черточки характера. Да и внешне было видно, что от обоих родителей девочка что-то взяла: от меня — русые волосы, цвет глаз, от мамы — их разрез, форму губ, подбородка. То, что я замечал в ее характере, меня и радовало и огорчало. Радовала тяга к чтению — читала Машенька буквально запоем, перечитав за эти годы практически всю нашу библиотеку. Радовала самостоятельность в суждениях, какая-то недетская основательность во всем. Но меня огорчало то, что я не видел ни разу ее друзей, в конце концов даже возникли сомнения: а есть ли они у Маши? Я видел, что моя дочь готова была часами сидеть, уставившись в окно. Нормальна ли такая склонность к созерцательности в тринадцать лет? Ответа у меня не было. А вот что я приветствовал в ней всеми фибрами своей души, так это нескрываемую тягу к общению со мной. Впрочем, уверен, это польстило бы любому родителю. Вечерами мы втроем уходили на окраину Сердобольска, где, по шутливому выражению Лены, поступали в полное распоряжение дочери. Маше разрешалось задавать нам практически любые вопросы, что жене, если говорить честно, сначала не очень нравилось, но затем и она «втянулась». Буквально перед самым отъездом Лены в Германию Машу всерьез заинтересовало, как все-таки я собираюсь искать Белого Кельта.

— Понимаешь, дочка, — начал я, — у историков, археологов, этнографов, то есть всех тех, кто по роду своей профессии погружается в глубь веков, есть свои методы, свои приемы.

— Папа, мы это проходили в школе. И о памятниках культуры и быта, и о письменных источниках, — перебила меня Маша. — Я сейчас интересуюсь нашим конкретным случаем.

— Молодец, задачу ставишь четко. Тогда давай порассуждаем вместе. 1057 год. Расцвет Киевской Руси. Три года, как умер великий князь Ярослав Мудрый. Двадцать лет исполнилось построенному здесь, в Чернигове Софийскому собору. Другой великий князь, Владимир Мономах, родится за четыре года до появления нашего монаха на Руси. А в Чернигове, куда, как ты помнишь, после Киева прибыл Фергюс-Корнилий, Мономах начнет княжить только в 1078 году, то есть двадцать лет спустя. И если данных в летописях о событиях в центральных городах Руси еще достаточно, то о происходящем в земле вятичей мы знаем очень немного. В своем завещании Мономах с гордостью сообщает сыновьям о том, что ему покорились вятичи, есть в православных святцах мученик, погибший от их рук, — это Кукша. Вот, пожалуй, и все. Не сомневаюсь, что именно в земле вятичей христианство встретило со стороны язычества самое ожесточенное сопротивление.

— Получается, — сказала Маша, — что годы, когда Белый Кельт прибыл в Чернигов, для нас являются самыми темными?

— Получается так. Хотя мы знаем, что летописцы в шестидесятых годах одиннадцатого века усиленно обращают внимание на различные «знамения», все время повторяя, что они предвещают недоброе. И вот в самых разных концах Русской земли, то в Новгороде, то в Белоозере и даже в самом Киеве, появляются язычники-волхвы, предрекающие несчастья. В том числе и их агитация привела к восстанию в Киеве. Кстати, дочь, в каком году это было?

— Сейчас. В 1068-м.

— Молодец. Конечно, сказалось все — и неурожаи, и набеги половцев, но в любом случае влияние волхвов оставалось сильным по всей стране, а уж про вятичей я и не говорю.

— Ты связываешь судьбу Фергюса с волхвами? — впервые подала голос Лена.

— По крайней мере, это явная зацепка. Так что, дочка, для начала мы еще раз перечитаем все связанное с тем временем. Попробуем выписать новую литературу, если она появилась. Жизнь на месте не стоит и наука тоже.

— Папа, а как быть, если нет ни летописей, ни памятников? Монголы же напали на Русь, сколько всего сгорело-погорело…

— Ты права, Маша, но ведь и летописи не панацея. Взять хотя бы «Повесть временных лет», нашу главную летопись. Еще Шахматов давным-давно доказал, что как минимум дважды сочинение Нестора подвергалось обработке. Да и сам летописец, уверен, был небеспристрастен. Но это хоть что-то. Ведь мы действительно порой думаем, что жизнь Руси началась с призыва варягов. Но, согласись, до этого были века, тысячелетия жизни наших предков, в которых находилось место и войнам, и созиданию, и освоению новых земель… и поэтому ученые изучают все — и былины, и сказания народа, и географические названия. И такое подчас выясняется, что дух захватывает.

— Расскажи.

— У нас еще будет время. Но, согласись, интересно ведь, почему в былинах, собранных учеными в поморских северных селах, Дунай называют батюшкой, то есть отцом, а его рождение связывают с образом богатыря? Мне рассказывал один болгарский друг, что их Академия наук посылала на наш Север экспедицию и та сделала удивительное открытие: у поморов она насчитала около тысячи слов, которые есть только в болгарском языке.

— Коля, ты не увлекся? Опять о своей Дунайской теории, — напомнила о себе Лена.

— Мама, не мешай, интересно же.