Фотограф

— Тоже. Мы спали, как дети. Мы вообще похожи.

“Да, похожи”, — подумал Ронин и закрыл глаза. Два человека, живущие вместе, становятся похожи. Он вспомнил, как в детстве не мог понять, что его отец с матерью были когда-то чужими друг другу людьми. И маленькому Ронину казалось, что это он исправил ошибку, несправедливость прошлого. Родители стали родственниками. И конечно, похожими друг на друга.

На плите шипел чайник.

— Ты сам завари, хорошо? — сказала Анна.

Она знала, что Ронин не любил пить чай “чужой” заварки. Он улыбнулся:

— Просто сделай покрепче.

Потом, когда отпил первый глоток, он пошутил:

— Вот, что называется, вложила душу. Кажется, что сам заваривал.

— У тебя с этим чаем почти человеческие отношения! — засмеялась Анна. — Каждое утро ты начинаешь с какого-то таинственного с ним общения. Неужели у меня получилось?

— Настроение чувствуется, — шутливо успокоил ее Ронин.

Странно — но он ни разу в жизни не пил чужого чаю, который бы по вкусу совпал с его ожиданием. “Ну разве не сумасшедший”, — подумал Ронин, вспомнив об этом. Но ему понравилось сейчас, что Анна знает о таких его тайных странностях.

Когда они дошли до леса, Анна сказала:

— Ты так уверенно вышел на эту тропинку, что я сразу поняла, чем ты тут занимаешься.

— И чем же?

— Вот так и гуляешь. Целыми днями.

Ронин кивнул. Это поразительно, подумал он, как она его знает.

— Ты сказала, мы похожи, — повторил он. — А со стороны, мне кажется, мы напоминаем… Я — перекати-поле, такую траву без корней, а ты — какой-нибудь холмик, к которому я прибился. Перенесся ветром, временем.

— Как к препятствию, да?

Ронин пожал плечами:

— Да нет. Какое препятствие? Я просто глупое какое-то сравнение придумал. Отвык разговаривать, даже думать. Правда — брожу здесь целыми днями, зачем, почему?

Он остановился, стал собирать сухие ветки для костра. С Анной не получится ходить так легко, бесцельно, как он уже привык здесь. Они будут разговаривать.

— Может, вернемся в Москву? — предложила она. — Ты пока не будешь работать, если еще не хочешь… не можешь. Я сама устрою выставку — ну, конечно, ты только отберешь работы… Нельзя же так… бесконечно.

Он внимательно посмотрел ей в глаза.

— Понимаешь, мне надо до конца… иссохнуться, раствориться. Мне надо выползти из этой надоевшей шкуры! — Ронин даже дернул на груди куртку. — Совсем недавно я понял, что моя настоящая жизнь только сейчас стала проявляться. В воспоминаниях. В воспоминаниях ожили мои чувства — впечатления, переживания, любовь, страхи… И я не жил, а вглядывался в свои чувства со стороны. Оказывается, я был болен с самого детства. Я все время смотрел, видел… снимки! Меня высосали все эти фотографии, высосали!

Последних слов он не ожидал от себя. Как это — высосали? Он даже наедине с собой об этом не думал. Придумалось. Первое, что пришло на ум. Как чужая, прочитанная где-то фраза. Ронин тяжело дышал, пытаясь успокоиться.

— Прости. — Он подрагивающими руками поднес спичку к костру. — Прямо истерика какая-то. Кризис возраста, кризис жанра, — наверное, всему этому есть какое-то название, — попытался он улыбнуться, — не такой уж я редкий экземпляр. Пришло время, и задумался, засомневался. Как говорил твой профессор? Сороконожка, да? Которая задумалась о какой-то своей там ноге. А надо по пословице: глаза боятся, а руки делают. Все просто.

Не надо было вспоминать профессора. Заныло что-то в груди, запеклось — нерастворимый комок.

— И вот сейчас стараюсь быть обиженным, — пересиливая себя, проговорил Ронин. — Не сам виноват. Фотографии, болезнь, еще… кто-то.

Анна вздрогнула от этого “кто-то”. Ронин хотел набрать воздуха, вздохнуть, освободиться от тяжести в груди — и не мог. Зачем он мучает ее? Ведь даже наедине с собой он так не выплескивал наружу эту словесную желчь, от которой стало противно. Слаб, слаб человек — мало ему знать свою болезнь. Обязательно надо и на другого человека ее взвалить — чтобы помучиться вместе. Надо молчать, — подумал он. — Хватит, хватит этих слов.

Анна побледнела. Она смотрела, не отрываясь, на разгорающееся пламя.

— Ну… побудь здесь. Тебе же здесь хорошо, — она почти шептала. — А потом вернешься. Или я еще приеду. Можно?

Ронин усмехнулся:

— Так много вариантов. Можно остаться, вернуться. И ты приезжай. Почему ты об этом спрашиваешь? Я только не понимаю, как можно меня терпеть?

— Я не терплю. Я хочу быть с тобой.

— Кажется, что много вариантов. Но все — одновременно. Я стал жить вне времени. Почти перестал его ощущать. Поэтому все можно. Жизнь все позволяет. Как я этого раньше не понимал? Шел, прыгая с кочки на кочку, боялся упасть. А надо было закрыть глаза и просто так брести. Плыть по воздуху. Оказывается, так можно.

С каждой фразой Ронин подбрасывал в костер сухие хворостинки, нашаривая их в траве, будто отсчитывая. Анна встревоженно вглядывалась в его лицо, не понимая, о чем он говорит. В ее глазах мелькнул испуг.

— Пойдем, покажешь мне свой лес, да?

— Вернемся. Не получается прогулка. Заговариваюсь. Не надо так много говорить.

Ронин вдруг почувствовал внутри себя такую пустоту, что даже испугался — не сможет сейчас подняться. С трудом он встал на ноги. Показалось, что ветер качнул его. Анна быстро взяла его под руку и оглянулась на костер. Ронин махнул рукой:

— А, ничего с ним не будет. Догорит. Как я. — Он улыбнулся.

— Что с тобой? Тебе плохо?

— Не знаю, — ответил Ронин. — Какая-то слабость. Впервые так… Все воплощается. Слова, чувства. Пойдем.

Анна тесно прижималась к нему на ходу.

— Сейчас поспишь, отдохнешь, и все пройдет. А я приготовлю обед. Ты же совсем ничего не ешь. Я посмотрела — ну никаких продуктов у тебя не было!

Ронин слабо улыбнулся. Как с маленьким, — подумал он.

11

Просвет дороги на выходе из леса синел от дыма. За деревьями слышался странный треск, будто кто-то ломал сухие ветки. Зазвенело стекло. Что-то там горит, — подумал Ронин и сразу же в подтверждение его догадки донесся далекий голос: “Пожар, пожар!” Оставив руку Анны, Ронин побежал вперед.

Его дом был наполовину охвачен огнем. Пламя гудело над крышей и как жидкость, медленно расплывалось по стене. Из крайнего окна вырывался сноп огня — и вдруг лопнули остальные, освобожденные языки пламени, вырвались с потоком искр. Казалось, внутри дома бушевало какое-то горящее чудовище, и его щупальца корчились, вытягивались вверх сквозь пустые окна.

Ронин рванулся к дому, но даже на большом расстоянии раскаленный жар ударил в лицо, остановил. Он отпрыгнул назад, к Анне, почему-то испугавшись за нее, обхватил за плечи, приговаривая: “Не бойся, не бойся, уже все — уже ничего нельзя сделать…”. Она в немом ужасе прижала ладони к щекам.

Поодаль, у начала деревенской улицы, мельтешила группка местных. Перебегали с места на место, толкались. Звякали ведра, мелькали лопаты. Но люди не приближались к горящему дому — понимали, что бесполезно. Тем более что остальные дома стояли далеко и пожар им не грозил. Один мужик только подбежал к бане — ближайшему строению — вылил на ее стену ведро воды и махнул рукой. Ничего, мол, не загорится. Далеко.

— Вы хозяева, что ли? — крикнул этот мужик Ронину. — Чего загорелось-то?

Ронин пожал плечами. Мужик подошел ближе.

— Послали мы звонить пожарникам. Пускай приедут, хоть узнают. — Мужик заглядывал Ронину в лицо, наверное, удивляясь его спокойствию. — Хорошо изба стоит, далеко от всех. Мы смотрим — замок всегда. Значит, есть хозяева. Дача, что ли? Дача не дом, еще купишь — у нас продаются две избы. А что раньше не приезжали?

— Приезжали. Редко.

— Значит, не так она и нужна, дача-то.

Ронин кивнул. Уже не нужна.

— А как баня — не загорится? — спросил он.

— Не должна. Да мы смотреть будем — если что, потушим.

Ронин с Анной обошли кругом горячий воздух, сели на порог бани.

— Ну, вы тут горевайте, а мы там, — мужик махнул рукой, — скоро пожарники приедут.

Дом словно раздувал изнутри себя огонь, выдавливал его через пустые окна. Тонкие рамы быстро сгорели, осыпавшись с искрами вниз.

“Так заполняется пустое время прошлого. Огнем. И сгорает. Не выдерживает время пустоты”. — Эти слова Ронин словно услышал внутри себя.

Он почувствовал, как дрожит Анна.

— Страшно, — прошептала она. — Все видишь и не понимаешь, что это такое.

— Не понимаешь, что это такое, — закрыв глаза, повторил Ронин. — Останется только пожарище. Как последний снимок.

И тут Анна не выдержала и заплакала. Сквозь всхлипы прорывались слова:

— Хоть сейчас ты можешь прекратить… Загонять себя в этот тупик… Какой снимок? Какой снимок…

— Я никому себя не навязываю! — вдруг громко и отчетливо оборвал ее Ронин. — И не надо мне ваших отражений!

Почему он так сказал? Ронин с удивлением прислушивался к внутреннему эху от последнего слова.

— Каких отражений? — испуганно отдернулась от него Анна.

Ронин взглянул в ее блестящие глаза и выдохнул, резко очертив рукой пространство перед собой:

— Всех! Всяких! Твоих, чужих, предметных, невидимых… всех.

Он опустил голову, пробормотал:

— Тебе сейчас лучше уехать. Я догоню… завтра.

— Но я не могу оставить тебя таким! — встрепенулась Анна.

— Ничего, — уже спокойно сказал Ронин. — Все равно мне надо остаться… пока догорит.

Анна молчала. Наверное, понимала, что надо согласиться.

12

Он провожал ее к дороге и даже невольно тянул за руку, словно старался быстрее вывести из горячего воздуха, подальше от пожара. На первой же попутке она уехала к станции.

С этой минуты Ронину стало казаться, будто он раздвоился. Потому что, как во сне, видел себя со стороны. Вот он вернулся к бане, опять сел на тот самый порожек, так же стал смотреть на горящий дом. Увидел, как проехала мимо пожарная машина, не останавливаясь. Странно. Наверное, направилась к речке — за водой. Вернулась. Пожарные не спеша размотали толстый рукав. И стали ждать, пока пожар начнет затихать, чтобы потушить его остатки.

К вечеру пожарные уехали. От торчащей на месте дома печки и груды обугленных бревен расползался по оврагу удушливый пар.

Ронин напился воды из родника, с трудом добрел до бани и, как тяжелый багаж, взвалил себя на полок. Он не спал, а медленно, как пар за окном, растворялся в воздухе, в пространстве.

13

И назавтра, когда Ронин шел пешком по прямой полевой дороге, он думал о себе как о другом человеке, который находится где-то далеко и знает об идущем, и ждет его возвращениия.

В московской квартире он пробыл недолго. Взглянул на телефон, на висевшие по стенам фотографии. Одну из них — окно деревенского дома — перевернул к стене. Помылся, переоделся, попил чаю. Все это делал не спеша, но и не тратя лишнего времени.

И когда уже смотрел на облака сверху, через иллюминатор самолета, Ронин подумал, что сейчас время идет так, как надо. В одном направлении — как и этот самолет. Хотя и кажется, что он висит на одном месте.

14

Гора, как губка, впитывала свет. Полутени ее поверхности с мягкими очертаниями скал, курчавым кустарником были так ясны скозь чистый промытый воздух, что хотелось протянуть руку — дотронуться. Коричневый, лиловый, желтый — смешивал Ронин цвета с каким-то восторгом своего тайного союзничества с горой, которая не давала возможности человеку назвать свой цвет. Бедный, бедный человек, думал Ронин, — не все ты можешь. Рисуй, описывай, снимай — а этот восторг остается только в живом взгляде. Гора — сильнее. Как в насмешку над человеком, она изобразила на своем склоне человеческий профиль, запрокинутый в небо — взгляд в бесконечность. Смирись, гордый человек, молчи и — смотри.

Ронин вздрогнул от своих мыслей, будто почувствовал: он не первый и не последний, кто думает так, глядя на эту гору.

Пустынно было вокруг. Как хорошо, что не лето, пустынный октябрь, вдруг открывший яркую зелень кипарисов, бесконечность упавшей листвы — никто не замечает ее летом. Как много ее, уставшей, сравнявшей все неровности пляжа своей желтизной. И опять понадобилось название цвета, подумал Ронин, а нет его, нет слов, которые могут что-то обозначить. Одинокий фотограф стоит на набережной, расставив треногу своей ловушки…

Край воды у ног легонько покачивался, высвечивая камешки. Самый лучший проявитель, — подумал Ронин.

Он вошел в воду. Словно разорвалась и лопнула в воздухе тонкая струна или паутинка. Ронин услышал этот звук и почувствовал, как внутри растворилось и отпустило напряжение. Острый холодок больно кольнул в груди и сразу разнесся по рукам. Он хотел плыть, но руки сами прижимались к телу, локтями к груди, словно удерживали холодную колючую тяжесть. Шевелились только кисти рук. Ронин ушел под воду вертикально, чужое пространство сжало его со всех сторон. Он толкнул ногами дно — раз, другой, поворачиваясь к берегу. Ноги уже шли по дну — Ронин с трудом выбрался на берег и опустился на камни. В груди была пустота, холодная и уже совсем не болезненная. Дыхание остановилось. Это не я, — подумал Ронин в кромешной черноте, и вдруг она раскололась, взорвалась ослепительным, холодным светом.

Маленький мальчик стоял в окне, прижав к стеклу неподвижную ладонь. Взгляд наконец вернулся к нему.

Фотограф с набережной с удивлением смотрел на человека, в странной позе прилегшего у самой воды. Через пять минут фотограф спустился по ступенькам, пошел по гальке, окликнув несколько раз: “Эй!”.

Неподвижными, застывшими глазами Ронин смотрел в небо — куда был обращен человеческий профиль горы.