Помоги проекту - поделись книгой:
Она меня вторично остановила, начав с другой арии:
— Вы на меня сердитесь?
— За что? — спросил я.
— А почем я знаю, — ответила она.
— А я могу вас уверить, что не сержусь на вас, но и не стараюсь снискать ваше расположение, потому что знаю, что это излишний труд.
— Почему?
— Потому что вы, панна Фелиция, высоко метите, и я для вас слишком ничтожен.
— Кто же вам это сказал? — спросила она.
— Есть вещи, о которых расспрашивать вовсе не приходится, так как они сами бросаются в глаза.
Она отошла обиженная. Между нами произошел как будто разрыв, и я видел, что это ее беспокоило. Я не старался приблизиться к ней, но и не избегал ее.
Хуже всего было то, что я не мог ее вырвать из своего сердца… Я старался превозмочь себя и очень страдал.
Я думал, что останусь в Варшаве до приезда гетмана, но вдруг неожиданно наша капризная госпожа, как будто ее что-то укусило, призвав меня к себе, велела собраться в дорогу, чтобы отвезти важные письма гетману, местопребывание которого ей точно не было известно и которого надо было искать возле Хотина.
Такая далекая дорога в осеннюю слякоть и распутицу, в сопровождении мальчика и стремянного, опасность, угрожавшая от встречи с казаками и татарами, притаившимся в ущельях… вот что мне предстояло.
Но молодому и море по колено, и при такой суете легче было бы забыть про свои сердечные дела. Уйдя от гетманши, я сейчас же приступил к приготовлениям, чтобы на следующий день уехать, а работы было немало; нужно было и коней подковать,
Шанявский мне завидовал, другие покачивали головой, а некоторые, прощаясь со мной, желали уцелеть в дороге.
За неимением времени, пришлось издали попрощаться с барышнями, потому что гетманша, решив меня послать, нетерпеливо торопила выехать немедленно. Письменные ее поручения были для меня приготовлены.
Я отправился в путь с поручением разузнать во Львове и в Яворове, не находятся ли там еще другие послы к гетману, вместе с которыми было бы более безопасно добраться до него.
Неопытный, я впервые исполнял такое трудное поручение, но именно эта неопытность, скрывавшая от меня все опасности, делала меня более отважным.
Большая часть дороги прошла хорошо, вопреки всяким ожиданиям, и во Львове я действительно встретил разных послов, запоздавших военных и даже торговцев, стремившихся попасть в лагерь, и вместе с ними мы тронулись в дальнейший путь. Носились слухи, что гетмана нужно искать возле Хотина.
Больной король в это время находился во Львове; дни его были сочтены, и как раз накануне победы под Хотином смерть положила конец его страданиям.
Дальнейшее наше путешествие было сопряжено с меньшей опасностью, вследствие увеличившегося числа участников, но продовольствие людей и коней стало затруднительным; к тому же отряд наш состоял из разного сброда смельчаков и трусов, ссорившихся между собой, которые задерживали наше путешествие. Окончилось тем, что я принял на себя командование этой кучкой, пригрозив им бросить их в случае ослушания.
После этого дела пошли лучше, но немало пришлось выстрадать из-за голода, холода и отсутствия проводников.
Путешествие наше продолжалось долго, так что, приближаясь к Хотину, мы получили известие, что гетман жестоко побил турок, изрубив и разогнав их, что Гуссейн-паша спасся в сопровождении только нескольких всадников, что на долю наших досталась громадная военная добыча и т. п.
Ободренные и успокоенные этим известием, мы с радостью приближались к лагерю, встречая по дороге послов гетмана с известиями о его триумфе.
Не доезжая до Хотина, мы узнали печальную новость о том, что гетман Пац, принимавший участие в сражении, тотчас после победы тронулся вместе со своими литовцами в обратный путь, не давая себя уговорить остаться, чтобы использовать победу.
Успех победы всецело приписывали гетману, ибо Пац не хотел вступить в бой, еще накануне советуя отступление, а потом, завидуя Собескому, покинул его на произвол судьбы в уверенности, что без литовских войск Собеский ничего больше предпринять не сможет.
Я застал гетмана в упоении одержанной им победой, но страшно возмущенного против Паца. В лагере царило всеобщее ликование, и все прославляли Собеского как спасителя отечества: никто теперь не сомневался даже в том, что Каменец будет взят обратно.
Когда я явился с письмами от жены, Собеский от радости чуть не бросился мне на шею и без конца задавал вопросы: какой у нее вид, здорова ли она, видел ли я Фанфаника и как он себя ведет.
Он не удовольствовался полученными письменными сообщениями, и не успел я от него выйти, как он вторично послал за мной, чтобы расспросить о каждой подробности, касавшейся его любимой Марысеньки. Я должен был рассказать о том, кто бывал в доме, часто ли она выезжала и у кого бывала, была ли довольна слугами, не жаловалась ли на отсутствие удобств; он даже поинтересовался узнать, хорошо ли греют старые печи в доме Даниловичей.
Под влиянием одержанной победы и писем, полученных от жены, Собеский как бы помолодел, несмотря на боль в ногах и пояснице.
По поводу Паца он метал громы и молнии, потому что последний своим упорством чуть ли не лишил его возможности одержать победу под Хотином, а затем, самовольно покинув гетмана, лишил его дальнейшего успеха.
Все, что я увидел и узнал в лагере и в Хотине, было для меня чрезвычайно поучительно. Глаза мои увидели полную картину последствий войны: людей, опьяненных триумфом, счастливцев и страдальцев, искалеченных, погибших во цвете лет.
Можно было купить за бесценок самые дорогие предметы, захваченные у турок и предлагаемые чуть ли не даром простыми обозными служителями. В маленьком завоеванном замке армяне, греки и евреи торговали доставшейся добычей.
Гетман только недавно возвратился в лагерь из рекогносцировки, предпринятой против Капелан-паши, спешившего на помощь Гуссейну и повернувшему обратно, узнав о поражении турок при Хотине.
Во время отсутствия Собеского Пац, забрав литовцев, ушел обратно, и скоро после моего приезда прибыл из Львова посол с известиями, что король в агонии, а затем пришло известие о его смерти.
Я должен отдать справедливость гетману и признать, что Собеский, несмотря на обиду короля Михаила по поводу приговора, состоявшегося в Голембах, искренно оплакивал его смерть.
После отъезда Паца и отправки королевского хорунжего Сенявского на помощь молдаванам гетман ничего уж не мог предпринять против турок. Надо было размышлять о том, как разместить на зиму войска на границе, потому что к весне можно было ожидать возобновления военных действий.
Гетман, столь отважный в борьбе с турками, умевший удержать в повиновении войско, склонное к возмущению и составлению заговоров, которого мы все так любили и боялись, стосковался по своей супруге; он торопил всех поскорее исполнить его распоряжение, приискивая людей, могущих его заменить и выручить, лишь бы поскорее попасть к своей любимой Марысеньке.
Как только войско было размещено, гетман тотчас после конвокации[5] тронулся в путь для встречи жены, попросив ее выехать во Львов для ускорения свидания. В это время ни выборы, ни общественные дела его так горячо не интересовали, как предстоящее свидание с женой, по которой он истосковался, подобно юноше, думая только о ней одной.
Я никогда не предполагал, чтобы человек мог быть настолько во власти страсти, и хотя я не видел всех ее проявлений, но надо было быть слепым, чтобы не заметить зависимости гетмана от жены, заставлявшей его исполнять все ее прихоти. По уму, образованию, характеру, всеми своими качествами он стоял неизмеримо выше ее, между тем она над ним властвовала, заставляя его беспрекословно исполнять все свои требования.
В благодарность на его долю доставались плохое расположение духа, упреки, кислое лицо, потому что она никогда ничем не была довольна. Гетман во всем ей повиновался, но лишь дело касалось войска или его обязанностей по отношению к Речи Посполитой, он давал ей отпор, ускользая из-под ее влияния.
Как я выше упомянул, гетман не мог явиться на конвокацию, потому что был занят вопросом о зимних квартирах для войска, об устройстве их на границе для ее охраны. Зато на сейм избирательный мы отправились всем двором в сопровождении небольшого отряда; в последний день апреля месяца мы уже расположились на ночлеге перед самой Варшавой. Насколько был любим гетман, и как велики были надежды, возлагавшиеся на него, мы имели возможность убедиться, судя по приемам и встречам, оказываемым ему, и ежедневному увеличению нашего кортежа. Не упоминая о менее значительных, назову двух верных друзей гетмана, присоединившихся к нам: Александра Любомирского, воеводу Коханского, и Станислава Яблоновского.
Сенаторы и шляхта, собравшиеся в большом количестве, присматриваясь к торжественному въезду гетмана, приветствовали Собеского, как спасителя и будущего освободителя Речи Посполитой.
Войска было немного, всего полк драгун и небольшое количество латников, но вид пленных турок и янычар со своей своеобразной музыкой, сам пан гетман с луком через плечо, с золотым щитом, красивый, достойный лаврового венка, приковывал взоры всех.
Мы заехали во дворец короля Казимира, отведенный для гетмана, где он вместе с женою могли удобно расположиться.
Одному Богу известно, думал ли кто в начале сейма об избрании гетмана королем.
Возможно, что у гетманши первой явилась эта мысль, и она ею поделилась с Яблоновским, с которым часто наедине вполголоса о чем-то советовалась, скрывая от мужа свои тайные переговоры.
В Варшаве мы застали всех в большом волнении; Пацев, заискивающих и интригующих вместе с королевой-вдовой… с примасом… Одни агитировали за принца Конде, другие за Нейбургского, иные за Лотарингского, как будущего мужа Элеоноры, хотя последняя готова была выйти и за француза, лишь бы удержать за собой корону.
Суета, движение, шум, собрание представителей Литвы и Польши, постоянные распри между сторонниками противоположных лагерей представляли в целом яркую и ошеломляющую картину.
Ежедневно находили несколько десятков трупов, валявшихся на улицах и по дорогам.
Гетман, одетый в парадную форму, раньше чем поехать к себе на квартиру, направился прямо во дворец князя Михаила Радзи-вилла, принявшего его с большой пышностью и угостившего на славу. Гетмана чтили, как победителя, но не делали никаких намеков о намерении возвести его на трон. Повсюду велись разговоры лишь о Нейбургском, Конде и Лотарингском.
Хотя я, вследствие своей молодости, в то время больше интересовался кокеткой Фелицией, чем политикой и выборами, но, слыша постоянно одно и тоже, так как люди ни о чем другом не говорили, в конце концов стал следить за событиями.
Об одном лишь хорошо помню, что в первые дни после нашего приезда в Варшаву, несмотря на то что гетмана принимали везде с большим почетом и он был первым лицом после примаса, никому не приходило в голову выбрать во второй раз Пяста после первой неудачи. Всем было известно, что Собеский обещал поддержать французского кандидата.
Однако Пацы о чем-то догадывались или боялись какой-нибудь неожиданности, потому что был пущен слух, что раньше всего необходимо исключить Пяста, хотя такой кандидат и не был выставлен. Может быть, и дошло бы до этого, но каждый день приносил новые заботы.
Никогда не являлось столько кандидатов на эту несчастную польскую корону, которой угрожали со всех сторон, как теперь.
Я же записал имена всех, но, забавы ради, выучил наизусть стихи, составленные каким-то шутником из имен кандидатов. Развлекались и острили, переписывая их имена, хотя большинство этих князей никому не были известны и имели мало приверженцев. Только у двоих из них было значительное количество покровителей.
Очевидно, думали, что стоит только протянуть руку, чтобы получить эту корону. Насколько я могу припомнить, в этом списке упоминался князь Томаш Сабаудский, о котором никто никогда не слышал; затем князь Моденский, о котором известно было только то, что он благочестивый католик Эрик, королевич датский, особа подозрительная, как лютеранин и как сын бранденбургского электора. Об этих обоих ни папский посол, ни духовенство слышать не хотели, а диссиденты не имели возможности избрать их своими силами. За ними шли Вандомский, он же Конде, граф Свесиан, затем какой-то князь баварский Яков, князь Йорк, брат английского короля, Дон Жуан австрийский, незаконный сын Филиппа III (что приводило шляхту в бешенство), затем еще сын московского царя Алексея, князь Семиградский и, наконец, Нейбургский и Лотарингский. У папы было желание выдвинуть князя Альфиери, но нунций отсоветовал.
Выбор был большой, и не было надобности избирать Пяста.
Это изобилие кандидатов в то время, когда необходимы были поспешность и согласие, доводили одних до отчаяния, а в других вызывали смех; половину из них не считали серьезными кандидатами и, казалось, что в виде шутки выставили их имена при таком коротком сроке для выборов, когда время было дорого и надо было думать об обороне против турок.
Дошло до того, что сенаторы и духовенство, напуганные предположением, что выборы затянутся, заказали во всех костелах молебны с вынесением Святых Даров, чтобы Господь Бог привел умы к согласию и единению.
Нам всем казалось, что одержит верх Нейбургский или Лота-рингский, и у нас говорили только о них и о Конде в ожидании французского посла, опоздавшего со своим приездом, чем все были недовольны, в особенности гетманша.
Возможно, насколько я по прошествии стольких лет себе припоминаю и выясняю все случившееся, что гетманша уже и тогда подумывала о выборе своего мужа, но никому, кроме русского воеводы, не открыла своих затаенных мыслей.
Все было шито-крыто, и никто об этом не догадывался. Рассчитывали на то, что в последнюю минуту, когда голоса разделятся, а выборы необходимо будет закончить, все согласятся избрать победителя турок.
В это время прибыл в Молдавию посол, отправленный турками, предлагавший от их имени мир и освобождение от дани под условием оставить им Каменец. Но после победы под Хотином и слышать не хотели о подобном предложении. Вслед за этим получились известия с границы, что Каплан-паша направился к Хотину, что турки намереваются напасть на Яссы, хотят забрать Сочаву, что татары уже грабят на Покуте[6] и что султан говорит, что без его разрешения поляки не имеют права выбрать короля. Все это так взбудоражило умы, что всеми силами хотели ускорить выборы, не оставляя дольше Речь Посполитую без короля.
Еще до начала выборов шляхта, вследствие разногласия, зависти и соперничества, так изнервничалась, что казалось невозможным прийти к какому-либо соглашению.
Пацы, как бы руководимые каким-то предчувствием, начали совместно со своими приверженцами в Литве и в Польше настаивать на исключении из кандидатов какого-либо Пяста, объясняя это тем, что достаточно бедствий навлек на Польшу король Михаил, и повторяя — non bis in idem[7].
Весьма вероятно, что дело дошло бы до исключения Пяста, если бы представители Великопольши, обсудив этот вопрос и надоумленные другими не торопиться, не потребовали рассмотреть сначала недостатки и достоинства всех кандидатов.
Таким образом, для Пястов дорога осталась открытой, но между ними не нашлось охотников; по-прежнему уста всех называли Нейбурга, Конде, Лотарингского, а Пацы, ненавидевшие Собеского, считавшегося тогда французом, перешли на сторону венского Двора.
О вышеупомянутых кандидатах датском и бранденбургском, против которых протестовал нунций от имени папы, никто больше! не упоминал.
Еще раз повторяю, что, живя при дворе гетмана и, невзирая] на свою молодость, с любопытством присматриваясь и прислушиваясь ко всему, я не заметил со стороны Собеского никаких признаков желания королевской короны для себя. Трудно описать, что творилось у здания, в котором происходили выборы: ежедневно там случались побоища и слышалась стрельба. На Воле[8] агитировали иностранные послы, венский и другие, только французский опоздал, чем вызвал всеобщее неудовольствие; он прибыл 15 мая, когда срок выборов был близок, и потому очень мало сделал, хотя впоследствии поговаривали о его содействии к избранию Собеского, несмотря на то что в его распоряжении было так мало времени, и, как мне кажется, он даже не имел соответствующих инструкций.
Когда выборы окончились, он, конечно, предпочел Собеского венскому или другому кандидату, которого ему пришлось бы привлекать на свою сторону, в то время как гетман весь был на стороне французов. Поэтому немедленно по своем приезде епископ Форбен посетил гетмана и его супругу. Я уже упомянул о том, что творилось в городе, где власть маршала не в состоянии была охранить порядок, и он должен был часто сквозь пальцы смотреть на драки и ссоры, происходившие между разными партиями. Крупный скандал произошел между челядью и двором князя Константина Вишневецкого, брата Дмитрия, войско которого заняло помещения, заказанные раньше литовцами.
Воинственные литовцы, прибыв на место и застав свои квартиры занятыми, начали насильно выдворять приспешников Вишневецкого; последние оказали вооруженное сопротивление, и между ними произошел такой жестокий и кровавый бой, что с обеих сторон было несколько десятков убитых, раненых вдвое больше.
Насилу их оторвали друг от друга и заставили успокоиться, но в течение нескольких дней пришлось разбирать и расследовать эту распрю, прежде чем их привели к соглашению.
Я вместе с милым Шанявским все это время находился при особе гетмана, видя его дома и в поле, в среде сенаторов и в обществе его друзей, но никому из нас не приходило в голову видеть в нем будущего короля, до того он был спокоен, ровен, даже весел…
Был ли он настолько скрытен, или действительно не имел притязаний на корону, — трудно сказать. За обедом с гостями говорил о турках, о Хотине, Сочаве, Каменце и о необходимости скорейшего выступления против неприятеля, для того чтобы не допустить усиления его и помешать врагу занять укрепленные позиции. Собескому оказывали большой почет, полагавшийся ему как гетману и вполне им заслуженный, как победителем, расстроившим Бучацкие договоры.
Его чуть ли не на руках носили, как триумфатора, и на его одного возлагали надежду отвоевать Каменец и отразить урок.
Все это вызывало гнев и зависть в Пацах, против своей воли сражавшихся под Хотином вместе с гетманом и бросивших его, лишив возможности пожинать плоды победы. Собеский громогласно обвинял их в этом, а они, хотя старались оправдаться, но зависть их была ясна всем.
Яблоновский, Любомирский, войско расхваливали гетмана, и ни один голос не поднимался в защиту их, и это еще больше разжигало их злобу.
На площади, где происходили выборы, Пацы, светские и духовные лица, два епископа, канцлер, гетман избегали встречи друг с другом, составляя отдельные группы, исподтишка наблюдавшие одна за другой.
Хотя на Литве Пацы пользовались большим влиянием, но имели противников в лице Сапегов, бывших в приятельских отношениях с гетманом, и Радзивиллов, родственников его сестры. Силы были неравные, но Пацы, несмотря на это, продолжали интриговать.
Гетман относился с надлежащим уважением к вдовствующей королеве, но последняя знала, что его трудно сделать своим сторонником, а его жену Элеонора ненавидела.
Королева не заслуживала большого уважения, принимая во внимание то, как она обращалась с покойным королем; она и теперь продолжала интриги, готовая продать себя за королевскую корону, несмотря на то что ее сердце принадлежало Лотарингскому. Епископ Марсельский Форбен, опоздав на выборы, немедленно завязал тесные сношения с гетманом, хотя я не думаю, чтобы он способствовал его избранию или был бы послан с этой миссией; у него не было ни знакомых, ни связей, он не пользовался ничьим доверием и имел только рекомендательные письма из Парижа к гетману и его супруге.
Все кричали о необходимости торопиться, и ежедневно прибывали послы с окраины с мольбой о помощи. «Periculum in mora»[9], — кричали в один голос, а между тем приверженцы Нейбурга и Лотарингского были равносильны, и если бы подвергли баллотировке этих двух кандидатов, то голоса наверняка разделились бы поровну и соглашение стало бы невозможным, потому что ни один не хотел уступать другому.
В поисках претендента, удовлетворившего бы всех, выставили кандидатуру князя Моденского, как правоверного католика, но никто не знал его достоинств, и он ничем особенным не выделялся.
Не успели начать обсуждать его кандидатуру, как вторично получилось известие, что татары грабят в Покуте. За последние дни, по мере приближения окончания срока выборов, гетман и маршал были очень заняты; случилось даже, что во время беспорядков вокруг избирательного здания, усмиряя поднявшийся шум ударами своего жезла о землю, он дважды поломал его.
Я и Шанявский протеснились вперед под навес и остановились у дверей, где нам удалось услышать его краткую речь или, вернее, призыв к избранию. Вначале он робко и тихо намекнул на то, что Польше не нужен король и вождь, которого пришлось бы учить, а опытный и вполне созревший; затем, возвысив голос и более красноречиво указывая на необходимость избрать короля-солдата, он подал свой голос за Конде… Эта краткая речь произвела огромное впечатление. Произошло всеобщее замешательство, разделившаяся французская партия вновь объединилась вокруг этого имени, и одни только Пацы не давали своего согласия.
Приверженцы Пацов распространяли о Конде слухи, что он известен как безбожник, приятель кальвиниста Радзивилла, что он ел по пятницам скоромное, высмеивал религиозные обряды, и что король Людвиг, желая во Франции от него избавиться, хочет навязать его Польше. Между приверженцами Конде и Паца и сторонниками Ракуского дома, с другой стороны, произошли споры, чуть ли не дошедшие до кровопролития.
Мы старались прочесть что-нибудь на лице нашего гетмана, но он казался совершенно спокойным и хладнокровным, как бы ничего не опасаясь, а судя по Пацам, можно было видеть, до какой степени волновалась противная партия.
Королева-вдова с помощью заместителя примаса вначале была за Лотарингского, не имевшего никакой надежды на избрание, а Пацы были заодно с ней. Говорили о депутации, посланной к ней и возвратившейся ни с чем. Гетман и литовский канцлер надеялись провести кандидатуру Лотарингского или, в крайнем случае, Нейбурга, но о Конде и слышать не хотели.
Во время своей прогулки с французским послом гетман получил известие о том, что Пацы, вместе со своим кандидатом, выехали в Коло, и я слышал, как он сказал епископу:
— Будьте спокойны, я тоже поеду в Коло, и мы никогда не допустим короля из Ракуского дома.
Он немедленно сел на коня, и мы поспешили в Волю.
Я еще никогда не видел подобного переполоха в городе, как в этот день: закрывали лавки, в некоторых местах ворота были на запоре, евреи покидали свои дома, вооруженные кучки со всех сторон стремились в Волю; все предвещало столкновение и кровопролитие.
Когда гетман в сопровождении небольшого отряда подъехал к избирательному зданию, на площади произошло сильное волнение среди литовцев, и казалось, как будто они хотят напасть на нас. Но епископ Тржебицкий запел Veni creator[10], и все начали ему вторить, понемногу остывая, приходя к пониманию, до чего бы такое нападение довело.
Затем воеводства начали выстраиваться отдельными группами, каждое при своем знамени, а гетман выбрал место рядом с русским воеводой, своим приятелем Яблоновским. Это был момент, имевший решающее значение, и мне кажется, что воевода им воспользовался, смело и страстно приступив к своей речи, увлекая своих слушателей.
— О Нейбурге и речи быть не может, — говорил он, — а Лотарингский — кандидат Ракуского дома, и мы не желаем его… Я подаю свой голос против него. Я бы согласился на избрание Конде, но он стар и утомлен, а необходимо, чтобы во главе нас находился человек деятельный, в расцвете сил. Конде же не знает ни страны, ни обычаев наших, и нам незачем искать героя в чужой стране и прибегать в чужеземным кумирам, когда среди нас находится вождь, давший столько доказательств ума, деятельности и мужества.
Его прервали криками:
— Пяст! Пяст!..
Яблоновский с еще большей страстностью продолжал свою речь, явно называя Собеского и перечисляя все одержанные им победы: Слобободыще, Погайце, Хотин…
Ему не дали докончить, и все единогласно начали кричать:
Поделиться книгой: