Практическая магия

Во дворе молодой человек, с которым Джиллиан задумала совершить побег, начинал нервничать. Ни для кого не было секретом, что Джиллиан случалось идти на попятный, как только дойдет до дела, — правду сказать, она этим славилась. За один этот год обнаружились три студента, каждый из которых пребывал в уверенности, что именно за него Джиллиан собирается замуж, и каждый преподнес ей бриллиантовое колечко. Какое-то время Джиллиан носила три кольца на золотой цепочке, но в конце концов вернула их назад, разбив на протяжении одной недели три сердца — в Принстоне, Провиденсе и Кембридже. В школе старшеклассники заключали пари о том, кто будет ее кавалером на выпускном балу, поскольку она за несколько месяцев успела принять и отвергнуть приглашения от самых разных поклонников.

Молодой человек внизу, которому предстояло в недалеком будущем стать мужем Джиллиан, принялся швырять на крышу камешки; судя по их перестуку, можно было подумать, что пошел град. Сестры порывисто обнялись — у них было такое чувство, что судьба подхватила их, закружила и вот бросает на перекресток, откуда дороги расходятся. Годы минуют, пока они свидятся вновь. И станут они к тому времени взрослыми, которым не до того, чтобы поверять друг другу на ухо свои секреты или забираться на крышу среди ночи.

— Едем с нами, — сказала Джиллиан.

— Нет, - сказала Салли. Кое-что насчет любви она знала наверняка. — Побег совершают только вдвоем.

На крышу градом сыпались камешки, на небо мириадами высыпали звезды.

— Я буду слишком скучать без тебя, — сказала Джиллиан.

— Давай же, — сказала Салли. Ни за какие блага на свете она не стала бы удерживать сестру. — Двигай.

Джиллиан обняла Салли в последний раз и скрылась за окном. Тетушки, которых накормили перловым супом, щедро сдобренным виски, посапывали на диване и ничего не слыхали. Но Салли слышала, как сестра убегает по выложенной песчаником дорожке, и проплакала всю ночь, и все ей слышались шаги внизу, хотя в саду если что и двигалось, то разве только местные жабы. Поутру Салли вышла забрать белые простыни, которые Джиллиан свалила кучей у подножия глицинии. Почему это стирать за кого-то всегда доставалось Салли? Почему ей было дело до того, что на материи остались грязные пятна, которые придется отдельно отбеливать? Никогда еще ей не было так одиноко и тоскливо. Если б только уверовать, что спасение — в любви, но для нее все связанное с любовью было безнадежно испорчено. В ее глазах желание выглядело одержимостью, любовный пыл - плодом горячечного воображения. Лучше бы ей никогда не пробираться тайком вниз по черной лестнице, не подслушивать, как убиваются, канючат и ставят себя в глупое положение тетушкины клиентки. Все это привило ей устойчивую невосприимчивость к любви, и, откровенно говоря, она считала, что вряд ли в этом смысле переменится.

Два года от Джиллиан время от времени приходили открытки с «обнимаю и целую» и «жаль, что тебя здесь нет», но без обратного адреса. У Салли за это время убавилось надежды, что ей что-либо светит в жизни, кроме стряпни блюд, в которых тетки не нуждались, да уборки в доме, где на дерево никогда не садится пыль.

Ей стукнул двадцать один год, другие в ее возрасте оканчивали университет или получали повышение на работе и с ним возможность переехать в свою квартиру; для нее же самым захватывающим событием было сходить в скобяную лавку. Салли могла провести там битый час, выбирая моющее средство.

— Мыть пол на кухне — какое лучше? Как вы думаете? - спрашивала она у продавца, симпатичного молодого человека, которого этот вопрос приводил в такое замешательство, что он просто указывал ей на «лизол». Роста продавец был почти двухметрового, и Салли не могла разглядеть, с каким выражением лица он направляет ее к предпочтительному изделию. Будь она чуточку повыше или же влезь на стремянку, которой пользовались, расставляя по полкам товар, она обратила бы внимание, что продавец глазеет на нее, разинув рот, как бы в надежде, что оттуда сами собой выплеснутся слова для передачи того, о чем он робеет заикнуться.

По пути из лавки домой Салли поддавала ногой встречные камешки. Следом за ней увилась стайка черных птиц, галдя и каркая о том, что она за нелепое существо, и Салли, хоть и съеживалась каждый раз, как они проносились над головой, не могла с ними не согласиться. Ясно было, какая ей предначертана участь. Век скрести полы, звать с огорода теток под вечер, когда для них слишком сыро и холодно, стоя на четвереньках, копаться в земле. Сменялись дни, все больше похожие друг на друга — до такой степени, что словно бы и вовсе не сменялись; она едва различала разницу между зимой и летом. Впрочем, для летнего времени в доме у Оуэнсов имелась своя примета — противная птица, вторжение которой нарушало их покой, и в этом году, как всегда в канун Иванова дня, Салли с тетушками поджидали воробья. Сидели в гостиной, готовясь встречать незваного гостя, и — ничего. Тянулось время, слышно было, как тикают часы в гостиной, и по-прежнему — ни слуха, ни трепыханья, ни оброненного перышка. Салли, которая почему-то боялась птиц в полете, повязала голову шарфом, но теперь увидела, что зря. Ни в окно, ни сквозь дыру на крыше, пропущенную мастером, птица не зале­тала. Не облетала столовую трижды, предвещая беду. Да­же не постучалась острым клювиком в оконное стекло.

Тетушки переглянулись в недоумении. Но Салли звонко рассмеялась. Ей, требующей во всем доказа­тельств, предъявили мощный аргумент: перемены все-таки существуют! Жизнь меняется! Год на год не прихо­дится, и один не похож на другой. Салли выскочила из дому и бежала, не останавливаясь, покуда не очутилась у входа в скобяную лавку, где с размаху налетела на че­ловека, за которого ей суждено было выйти замуж. При взгляде на него у Салли помутилось в глазах — чтобы не лишиться чувств, ей понадобилось присесть на край тротуара и свесить вниз голову, а продавец, этот кла­дезь познаний в области мытья полов на кухне, сел рядышком, хотя хозяин кричал ему, чтобы шел рабо­тать, поскольку к кассе уже выстроилась очередь.

Человека, которого полюбила Салли, звали Майкл. Он был такой заботливый и добрый, что при первой же встрече с тетушками расцеловал их и немедленно осведомился, не надо ли вынести на улицу мешки с му­сором, чем расположил их к себе решительно и беспово­ротно. Свадьбу сыграли быстро, и молодые поселились на чердаке, который вдруг оказался тем единственным в мире местом, где Салли хотелось находиться.

Пусть Джиллиан кочует из Калифорнии в Мемфис. Пускай выходит замуж и разводится три раза кряду. Це­луется с каждым встречным и поперечным и неизмен­но нарушает обещания побывать на праздники дома. Пускай жалеет сестру за то, что замуровала себя в этом старом курятнике. Салли ничуть не возражала. Ей лич­но представлялось непостижимым, как можно вообще жить па земле, не любя Майкла. Тетушки, и те стали прислушиваться по вечерам, не раздается ли на улице насвистывание, означающее, что он идет с работы до­мой. Осенью он вспахивал для них огород. Зимой исправлял вторые рамы и заделывал шпаклевкой щели вокруг мутных от времени окон. Он разобрал на части древний микроавтобус «форд» и собрал заново, чем по­разил тетушек настолько, что они отдали ему машину, а с нею — и свою беззаветную любовь. Ему хватало сообразительности держаться на отдалении от кухни, особенно с наступлением сумерек, и если и замечал он присутствие женщин, что появлялись с черного хода, то Салли никогда о них не расспрашивал. Целовался он вдумчиво, проникновенно и любил раздевать Салли, не выключая свет на ночном столике, а играя в кункен с кем-нибудь из теток, никогда не забывал проигрывать.

Даже дом с появлением Майкла начал становиться другим, что учуяли, скажем, те же летучие мыши и пред­почли переместиться с чердака в сарай. К июню вдоль перил у крыльца зацвели розы, потеснив амброзию, хотя обычно происходило наоборот. Из гостиной в январе не тянуло больше холодом, а на выложенной камен­ными плитами дорожке не нарастала, против обыкно­вения, ледяная корка. В доме стало уютно и тепло, и, когда родилась Антония — тоже дома, так как в тот день разыгралась страшная вьюга, — люстра со стеклянными висюльками закачалась туда-сюда сама собой. Словно бы речка журчала, переливаясь по дому всю ночь до утра, так красиво и так похоже, что мыши сочли необхо­димым высунуться наружу, проверяя, стоит ли еще дом на старом месте или теперь вокруг раскинулась поляна.

В соответствии с семейной традицией, Антонии по настоянию тетушек дали фамилию Оуэнс. Баловать дитя тетки принялись безотлагательно — подливали в бутылочки с молочной смесью шоколадный сироп, по­зволяли девочке играть жемчужными бусинами, брали ее в сад лепить песочные куличи и обрывать, едва она научилась ползать, кусты аронии. Антония была бы ра­да и счастлива век оставаться единственным ребенком, но через три с половиной года, ровно в полночь, на свет появилась Кайли, и все сразу же обратили внима­ние, что она не такая, как обычные дети. Для тетушек свет сошелся клином на Антонии, но и они предсказы­вали, что ее маленькой сестре откроется такое, что обыкновенно скрыто от людей. Наклонив голову, она прислушивалась к дождю, когда он и не думал еще на­крапывать. Показывала пальчиком на потолок за несколько мгновений до того, как на это место сади­лась стрекоза. Кайли была таким хорошим младенцем, что от одного ее вида у тех, кто заглядывал к ней в ко­лясочку, воцарялись в душе покой и блаженная дрема. Ее не кусали комары, не царапали черные тетушкины кошки, даже когда ей случалось ухватить их за хвост. Не ребенок, а одно удовольствие — такая послушная и ласковая, что Антония рядом с ней становилась день ото дня все более капризной эгоисткой.

— Смотрите на меня! — требовала она, наряжаясь в шифоновые платья тетушек времен их молодости или доев горошек у себя на тарелке. Салли с Майклом гла­дили ее по головке и шли опять заниматься своей младшенькой, но тетушки — те знали, что хочется услышать Антонии. Они выходили с нею в сад поздней ночью, когда несмышленым малышам разгуливать не полагается. Показывали, как распускаются в темноте цветочки паслена, и учили улавливать чутким ухом — маленьким этому нипочем не научиться, но она-то большая девочка, — как прокладывают себе путь в земле дождевые черви.

Отпраздновать прибавление в семействе Майкл пригласил всех, кто работал в скобяной лавке, которой теперь заведовал, и всех соседей по кварталу. Все приглашенные, к удивлению Салли, явились в полном составе. Даже те, кто обычно, проходя поздним вечером мимо их ворот, боязливо ускоряли шаг, были теперь, судя по всему, совсем не прочь прийти в гости. Угощались холодным пивом и мороженым, танцевали вдоль выложенной камнем дорожки. Антонию разодели в ор­ганди и кружева, и, когда Майкл поднял ее и поставил на потемневший садовый стол спеть для гостей «Янки Дудль» и «Пегую кобылку», в кружке восхищенной публики раздались аплодисменты.

Тетушки поначалу уперлись и наблюдали за общим весельем из кухонного окна, припав к стеклу наподобие силуэтов, вырезанных из черной бумаги. Объявили, что они не любительницы попусту толочься на людях и могут найти себе на старости лет более полезное занятие. Но под конец и они не устояли и ошарашили всех, вый­дя в сад выпить шампанского за здоровье новорожден­ного, когда провозгласили тост в ее честь. И — уж гулять та к гулять! — грохнули оземь свои бокалы, не посмотрев па то, что не одну неделю потом будут натыкаться на осколки стекла между вилками капусты на грядках.

Ты не поверишь, до чего все изменилось, делилась Сал­ли со своей сестрой. Она писала Джиллиан не реже двух раз в месяц, на бледно-голубой бумаге. Случалось, что попадала пальцем в небо, продолжая слать письма, допустим, в Сент-Луис, когда ее сестрица, как выясня­лось, успела перебраться в Техас. Все у нас как-то сов­сем как у людей, писала Салли. Ты просто в обморок упа­ла бы, если б видела. Честное слово.

Обедать вечером садились все вместе, когда Майкл приходил с работы, и тетушки больше не крутили носом при виде полезных для здоровья овощных блюд, которые Салли упорно готовила для дочерей. Не цокали языком, когда Антония убирала со стола, хотя сами невысоко це­нили примерное поведение. Не воспротивились, когда Салли отдала Антонию в детский садик при городском культурном центре, где ее научат говорить «спасибо» и «пожалуйста», когда хочешь попросить конфетку, и под­скажут, что если таскать в кармане червяков, то вряд ли с тобой будут играть другие девочки. Однако на детских праздниках тетки поставили точку, зная, чем это им гро­зит: орава буйных разбойников станет носиться с гоготом по всему дому, хлестать лимонад и оставлять под каждой диванной подушкой россыпи жевательных мармеладок.

Салли приноровилась справлять дни рождения и праздники в задней комнате скобяной лавки, где нахо­дились автомат для продажи жевательной резинки и металлическая лошадка, на которой можно скакать сколько влезет задаром, если особым образом напод­дать ей по коленкам. Все дети в городе мечтали о при­глашении на такое торжество.

— Ты только про меня не забудь, — напоминали Ан­тонии девочки из ее класса, когда близился день ее рождения.

— Помни, я — твоя лучшая подружка, — нашептыва­ли они ей незадолго до наступления Дня Всех Святых или Четвертого июля.

Когда Салли и Майкл выходили с девочками погулять, соседи не шарахались от них, перебегая на другую сторону, а приветливо махали им рукой. Скоро их стали приглашать к себе на Рождество, на вечеринки в складчину, а один раз и вовсе доверили ведению Салли киоск с выпечкой на ежегодной осенней ярмарке.

То самое, чего мне хотелось, писала Салли. От и до! Приезжай погостить, увидишь, уговаривала она, хотя и знала, что просто так, по своей охоте, Джиллиан не вернется никогда. Джиллиан признавалась, что даже название их городка вызывает у нее крапивницу. При одном виде штата Массачусетс на карте с души воро­тит. Прошлое так беспросветно, что о нем противно и думать — до сих пор проснешься ночью и вспомина­ешь, какие они были несчастные сиротки. Погостить? Забудь об этом! О том, что для нее возможны какие бы то ни было контакты с тетками, которым не хватало ума понять, каково приходится сестрам в обстановке всеобщего отчуждения. Никакими миллионами, хотя бы и в наличных, Джиллиан не заманишь опять в края по ту сторону Миссисипи, как бы сильно ей ни хоте­лось увидеть своих дорогих племянниц, о которых она, разумеется, думает денно и нощно.

Урок, усвоенный когда-то Салли за кухонной дверью — подходить к своим желаниям с оглядкой, — давно отодвинулся в прошлое, пожух и рассыпался прахом. Но только прахом такого свойства, какой не вымести за порог, — таким, что притаился горсткой в углу, а как подует в доме сквозняк, подымется и попа­дет в глаза тому, кого ты любишь. Антонии почти сравнялось четыре, Кайли уже спала по ночам почти без просыпа, и жизнь, с какой стороны ни посмотри, пред­ставлялась просто замечательной, когда рядом с тем местом, на котором обычно сидел за ужином Майкл, завелся жук-точильщик. Этот жучок, что отсчитывает время, тикая как часы, производит звуки, которые ни­кому не улыбается слышать рядом с любимым челове­ком. Срок, отпущенный людям на земле, и без того достаточно ограничен, но когда жук начинает свой от­счет, его уже нет средства оборвать — ни вилки, чтобы выдернуть из розетки, ни маятника, чтобы остановить, ни переключателя, чтобы одним поворотом возвратил тебе запас времени, который ты до сих пор принимала как данность.

Первые недели тетушки только прислушивались к тиканью; потом, отведя Салли в сторонку, высказали ей свои опасения, но Салли не приняла их всерьез.

— Вздор! — отвечала она со смехом.

С посетительницами, которые по-прежнему нет-нет да и наведывались в сумерках к теткам с черного хода, Салли мирилась, но допустить, чтобы всяческая галиматья затрагивала ее семью — ну уж нет! То, чем за­нимаются тетки, - ерунда на постном масле, варево на потребу тем, кто в минуты отчаяния тешит себя небы­лицами. И хватит разговоров на эту тему! Пусть тетуш­ки зря не стараются — не будет она глядеть, как каждый вечер на тротуар перед домом усаживается черный пес. Не станет слушать их уверений, будто, учуяв издали Майкла, пес задирает кверху морду, а при его прибли­жении воет и, поджав хвост, поспешно пятится назад, отступая от его тени.

Не слушая ее, тетки подкладывали Майклу под по­душку веточки мирта, заставляли его принимать ванну с настоем остролиста и мыться их черным, особого из­готовления, мылом. Незаметно совали ему в карман кроличью лапку — сам кролик некогда пал их жертвой на грядке с салатом. За завтраком подмешивали ему в овсянку розмарин, за ужином — лаванду в заварку чая.

И все равно жук в столовой не умолкал. Как крайнее средство, тетушки прочли в обратном порядке молит­ву, что, понятное дело, не осталось без побочных по­следствий: в скором времени все в доме слегли с грип­пом, осложненным бессонницей и сыпью, которая упорно не проходила, невзирая ни на какие бальзамы и примочки. К концу зимы Кайли с Антонией взяли се­бе привычку поднимать рев, когда видели, что отец хо­чет выйти из комнаты. Тому, кто обречен, объясняли тетушки Салли, тиканье, издаваемое жуком-точиль­щиком, не слышно, потому-то Майкл и повторяет, что ждать неведомой напасти нет причин. Но вероятно, и он что-то почуял, так как перестал носить ручные ча­сы. А все стенные и каминные перевел назад. Когда же тиканье усилилось, он опустил все шторы в доме и не поднимал их, если в окна било солнце или светила лу­па, как будто мог таким образом остановить время. Как будто время можно остановить...

Салли не верила ни единому слову из того, что гово­рили тетки. Тем не менее от всех этих разговоров о смерти у нее начали сдавать нервы. На коже выступили пигментные пятна, волосы потеряли блеск. Пропали аппетит и сон, и мучительно стало выпускать Майкла хоть на короткое время из поля зрения. Теперь, когда он целовал ее, она плакала, говоря себе, что лучше ей бы­ло бы вообще не любить. Она стала чересчур уязвима — вот что делает с нами любовь. Ее не обойти стороной и не побороть. Сейчас лишиться ее значит лишиться все­го. А впрочем, вовсе не сказано, что этого не миновать лишь потому, что так утверждают тетушки. Много они знают, между прочим! Салли специально побывала в публичной библиотеке, посмотрела все справочники по энтомологии. Да, жук-точильщик питается древеси­ной — и больше ничего!.. Что, тетушки, скушали? Да, мебель и прочее дерево в доме действительно могут по­страдать, но при чем тут плоть и кровь? Так, по крайней мере, полагала в ту пору Салли.

Однажды в дождливый денек, когда Салли склады­вала белую скатерть, ей что-то послышалось. В столо­вой никого не было, в доме — тоже, но звук — был. То ли скрип, то ли стук — сердца, маятника? Салли закры­ла уши руками, и чистая скатерть осела на пол горкой белого полотна. Салли отказывалась верить предрас­судкам, запрещала себе верить, но суеверный страх объял ее все равно, и в этот миг она увидела, как что-то прошмыгнуло под стулом Майкла. Призрачное суще­ство, такое юркое и верткое, что бесполезно было бы попытаться раздавить его каблуком.

Вечером, как стемнело, Салли нашла на кухне тету­шек. Она стала на колени и молила их помочь ей, как это делали до нее столько других женщин в минуту от­чаяния. Предлагала взамен все, что есть у нее ценного: кольца со своей руки, двух своих дочерей, свою кровь до последней капли, но тетушки только грустно качали головой.

— Я на все готова! — кричала Салли. — Готова верить во что угодно! Только скажите мне, что делать...

Но тетушки уже и так перепробовали все, что мож­но, а жук по-прежнему оставался где-то рядом с тем местом, на котором сидел Майкл. Иные судьбы опре­делены заранее, и вмешиваться бесполезно. Весенним вечером, на редкость тихим и ласковым, Майкл сошел с тротуара по дороге из скобяной лавки домой и был сбит насмерть машиной, полной юнцов, которые по молодости лет и для куража перебрали спиртного.

Целый год после этого Салли не разговаривала. Ей просто нечего было сказать. Тетушек прямо-таки ви­деть не могла: мошенницы, жалкие бабки, которым да­но не больше власти, чем мухам, что мрут по подокон­никам, а прежде бьются в стекло, бессильно трепеща прозрачными крылышками. Выпусти! Выпусти меня! Услышав шелест юбок, предвещающий появление те­ток, Салли выходила из комнаты. Определив по шагам па лестнице, что они поднимаются проверить, как она, или пожелать ей спокойной ночи, она вскакивала со своего стула у окошка, торопясь закрыть дверь на крю­чок, и никогда не слышала, как они стучатся — затыка­ла уши, и баста!

Когда бы Салли ни зашла в аптечный магазин, за зубной ли пастой или мазью от пеленочной сыпи, она видела за прилавком ту девушку, и взгляды их скрещи­вались. Теперь-то Салли понимала, что может с чело­веком сотворить любовь. Так хорошо понимала, что навсегда зареклась снова иметь с ней дело. Девушка из аптеки выглядела старухой, хотя ей было, горемыке, наверное, немногим больше тридцати: волосы поседе­ли, а когда ей требовалось сказать что-нибудь — на­звать, допустим, цену товара или особый сорт пломби­ра, очередной гвоздь недели, — то приходилось писать это на листке блокнота. Муж ее чуть ли не все время просиживал на крайнем табурете у стойки, баюкая в ладонях чашку кофе. Но Салли его почти не замечала, она не могла оторвать взгляд от девушки, пытаясь раз­глядеть в ней ту, которая впервые появилась на кухне у тетушек, — ту милую, румяную, полную надежд...

Как-то в субботу, когда Салли пришла в аптечный магазин купить витамин С, девушка сунула ей вместе со сдачей какую-то бумажку. На ней идеально четким по­черком было выведено: «Помоги мне!» Но Салли и себе-то не в силах оказалась помочь. Помочь своим детям, мужу — тому, что весь мир, точно машина, потерявшая управление, обрушился в тартарары. С тех пор Салли не ходила больше в магазин аптечных товаров. А за тем, что ей нужно, посылала парнишку-старшеклассника, ко­торый, невзирая на любую непогоду — дождь, снег, ледя­ную крупу, — оставлял покупки на мощенной песча­ником дорожке, упорно отказываясь подойти к дверям, даже при том, что таким образом лишал себя чаевых.

Антонию и Кайли на весь тот год Салли бросила на попечение теток. В июле она позволила осам гнездить­ся под стропилами, в январе — вьюге намести на до­рожку сугробы, так что почтальон, пребывавший в веч­ном страхе свернуть себе шею тем или иным образом на подступах к Оуэнсову дому, опасался, доставляя почту, зайти к ним за ворота. Забыты были здоровая пища и регулярное питание; когда мутило от голода, Салли, стоя у кухонной раковины, съедала банку го­рошка. Ходила постоянно нечесаная, в дырявых нос­ках и перчатках. Редко показывалась на люди, а когда показывалась, с ней предпочитали не встречаться. Де­тей отпугивал ее пустой, невидящий взгляд. Взрослые, которые, бывало, по-соседски звали ее на чашку кофе, теперь при виде ее переходили на другую сторону, то­ропливо бормоча слова молитвы: им легче было ослеп­нуть на время, воздев глаза к солнцу, чем наблюдать, что сталось с Салли.

Раз в неделю звонила Джиллиан, неизменно по вторникам, в десять вечера, — единственное, в чем она за столько лет соблюдала твердый распорядок. Салли, приложив к уху трубку, слушала, но по-прежнему ни­чего не говорила.

— Тебе нельзя раскисать, — внушала ей Джиллиан своим настойчивым, звучным голосом. — Это моя пре­рогатива!

И все же именно Салли отказывалась принять душ, или поесть, или поиграть с ребенком в ладушки. Это она проливала такие реки слез, что не могла иной раз поутру разлепить глаза. Каждый вечер она пыталась отыскать в столовой жука-точильщика, который, как было ей сказано, и накликал столько горя. Найти, конечно же, не нашла и веру в сказанное потеряла. На самом деле такие вещи скрыты от нас — в складках вдовьего черного платья, под белой простыней, где кто-то спит в одиночестве и видит в беспокойном сне все, чему нет возврата. Со временем Салли потеряла способность верить вообще во что бы то ни было, и мир вокруг окрасился в серое. Она перестала различать оранжевый и красный цвета, определенные оттенки зеленого — как у любимого свитера или листьев весен­него нарцисса — пропали напрочь.

— Пробудись! — говорила Джиллиан, звоня ей точно в назначенное время. — Какими словами мне вытрях­нуть тебя из этой спячки?

На самом деле таких слов не существовало, но Сал­ли все-таки продолжала слушать. И задумывалась над советами Джиллиан, потому что с некоторых пор голос сестры был единственным звуком, который ей хоте­лось слышать, — он, как ничто иное, нес с собой утешение, и Салли незаметно приучилась подсаживаться по вторникам к телефону в ожидании звонка от сестры.

— Жизнь предназначена для живых, — говорила ей Джиллиан. — Как ею распорядишься, такой и будет. Давай же! Слушай, что я тебе говорю. Пожалуйста!

Каждый раз, повесив трубку, Салли глубоко и надолго задумывалась. Думала о девушке из магазина аптекарских товаров, о том, что по лестнице бредет к себе Антония — укладываться без материнского поцелуя на сон грядущий. Размышляла о жизни и смерти Майкла, останавливаясь на каждой секунде, проведенной ими вместе. Перебирала в памяти каждую его ласку, каждое обращенное к ней слово. Все по-прежнему оставалось серым — рисунки, которые приносила из школы Антония и подсовывала ей под дверь, бумазейные пижамки, в которых по утрам ходила в холодную погоду Кайли, бархатные шторы, которыми удобно отгораживаться от внешнего мира. Но теперь Салли начала мысленно располагать все в определенном порядке — горе и радость, доллары и центы, плач малышки и выражение ее личика, когда пошлешь ей в ветреный полдень воздушный поцелуй. Возможно, такое чего-то стоило: взгляда мельком — искоса — пристального взгляда...

А когда минул ровно год с того дня, как Майкл шагнул на мостовую с тротуара, Салли впервые заметила за своим окном зелень листвы. То была гибкая плеть, которая росла на этом месте постоянно, карабкаясь вверх по водосточной трубе, но лишь в тот день Салли обратила внимание, до чего нежен, первозданно юн каждый листик, так что и зелень-то отдает желтизной, а желтизна лоснится, точно масло. Салли большую часть времени проводила лежа в постели, и дело было за полдень. Она увидела, как сочится сквозь занавески золотистый свет, распределяясь полосами по стене. Салли вскочила с постели и принялась расчесывать щеткой длинные черные волосы. Надела платье, не надеванное с той весны. Сняла с вешалки у черного хода свое пальто и пошла на улицу.

Снова была весна, и небо — такой синевы, что грудь перехватывало. Синий цвет — она видела его, синий, как его глаза, как жилки у него под кожей; цвет надежды. Цвет рубашек, вывешенных сушиться на веревке. Салли различала почти все краски и оттенки, отсутствовавшие целый год, — кроме, правда, и уже навсегда, оранжевого, слишком похожего на цвет выгоревшего «стоп-сигнала», который проглядела компания подростков в тот день, когда погиб Майкл. Впрочем, особого пристрастия к оранжевому Салли никогда не питала, так что потеря — тем более учитывая все прочие — была невелика.

Она шла дальше, по центру города, в своем старом шерстяном пальто, в черных сапогах. Веял легкий ветерок, но день был теплый, и Салли, одетой не по погоде, стало жарко; она скинула на руку пальто. Солнышко прогревало ее сквозь платье, припекало, пробирало до костей. Салли шла с таким ощущением, что словно бы воскресает из мертвых, и, возвращаясь в мир живых, все в нем воспринимала обостренно: прикосновение ветерка к своей коже, мошкару, что роилась в воздухе, запахи, исходящие от земли и молодой листвы, прелесть зелени и голубизны. В первый раз за кои-то веки ей подумалось, как славно будет вновь заговорить, почитать дочкам сказки перед сном, разучивать с ними стишки, называть им весенние первоцветы: аризему, ландыш, сине-лиловый гиацинт. И еще тот беленький, как бишь его, колокольчик, — тут Салли, сама не зная почему, свернула налево, на улицу Эндикотт, ведущую к парку.

В этом парке был пруд — полновластное владение четы довольно-таки противных лебедей, была детская площадка с качелями и горкой и зеленое поле, на котором ребята постарше проводили серьезные футбольные матчи и баскетбольные игры, которые затягивались дотемна. До Салли доносились голоса играющих детей, и она прибавила шаг. Щеки у нее разрумянились, длинные черные волосы лентой развевались позади, — к собственному изумлению, она вспомнила, что все еще молода. Она собиралась пойти по дорожке, ведущей к пруду, но, увидев впереди чугунную скамью, остановилась. На скамье, следуя ежедневному своему обыкновению, сидели тетушки. Салли в голову не приходило поинтересоваться, чем они занимают детей весь день, когда она сама, не в силах выбраться из-под одеяла, лежит в постели, пока до ее подушки не дотянутся долгие вечерние тени.

На сегодняшнюю прогулку тетушки взяли с собой вязанье. Они вязали из черной тончайшей шерсти покрывало на кроватку Кайли, такое мягонькое, что под ним Кайли непременно будут сниться черные ягнята на лугу. Рядом с тетушками, чинно скрестив ноги, сидела Антония. Кайли посадили на травку, там она и оставалась, не меняя положения. Вся компания была в черных шерстяных пальто, лица у всех в предзакатном освещении имели землистый оттенок. Ярким пятном выделялись на солнце рыжие волосы Антонии, такого насыщенного, необычного цвета, каких, казалось, от природы не бывает. Тетушки не переговаривались друг с другом, девочки явно ни во что не играли. В том, чтобы дать им попрыгать через веревочку или поиграть в мячик, тетушки не видели смысла. Такого рода занятия, считали они, — пустая трата времени. Лучше понаблюдать, что происходит вокруг. Сидеть себе, смотреть на лебедей, на синее небо, на других ребят, что носятся с криками и смехом, играя в кикбол и салочки. Лучше учиться быть тихой, словно мышка. Сосредоточиться, пока не станешь неслышной, как паучок, который пробирается сквозь былинки.

Ватага возбужденных мальчишек с азартом гоняла мяч, и наконец кто-то саданул по нему ногой, не рассчитав своей силы. Мяч взмыл в ясную синеву, упал и покатился по траве мимо цветущей айвы. Антония в эти минуты воображала себя голубой сойкой, что перепархивает с ветки на ветку белой плакучей березы. Она радостно соскочила со скамейки, подобрала мяч и побежала навстречу мальчику, которого за ним послали. Мальчишка был лет десяти, не старше, но при приближении Антонии он переменился в лице и стал как вкопанный. Она протянула ему мяч:

— На, бери.

В эти мгновения все дети в парке притихли, прервав свои игры. Лебеди с шумом расправили прекрасные могучие крылья. Салли поныне снятся эти лебеди, он и она, неусыпно охранявшие пруд, словно пара злобных доберманов. Снится, как сокрушенно поцокали языком тетушки, заранее зная, что сейчас произойдет.

Бедняжка Антония глядела на мальчика, который так и стоял, не трогаясь с места и, кажется, даже не дыша. Она наклонила набок головку, как бы соображая, дурачок он или просто такой невоспитанный.

— Тебе он что, не нужен? — спросила она.

Лебеди плавно поднялись в воздух; мальчишка подбежал к Антонии, выхватил мяч и толкнул девочку наземь. Черное пальтишко вздулось на лету пузырем, черные туфельки соскочили с ног.

— Не смей! — крикнула Салли.

То было первое слово, произнесенное ею за год. Его услышали все дети на площадке и дружно припустились бежать как можно дальше от Антонии Оуэнс, которая в отместку за обиду может тебя сглазить, от ее теток, с которых станется подложить тебе в кастрюльку с тушеным мясом жабу, от ее матери, способной за свою дочечку заморозить тебя со злости во времени, замуровать на веки вечные в десятилетнем возрасте прямо на зеленом футбольном поле.

В тот же вечер Салли сложила вещи. Она любила тетушек и знала, что они хотят как лучше, но ей было нужно для девочек такое, чего тетушки обеспечить не могли. Нужен был город, где на ее дочерей не показывали бы пальцем на улице. Свой дом, с гостиной, в которой можно справлять дни рождения — с бумажными гирляндами и клоуном, нанятым по такому случаю, и именинным тортом, — в квартале, где все дома похожи друг на друга и нет ни одного с шиферной крышей, под которой гнездятся белки, с летучими мышами в саду и деревянными панелями, на которые не садится пыль.

Наутро Салли созвонилась с агентом по продаже недвижимости в штате Нью-Йорк и вынесла чемоданы на крыльцо. Тетушки уверяли, что прошлое все равно потянется за нею следом. Что она кончит, как Джиллиан, — неприкаянной душой, которой только тошней становится в каждом новом городе. Бегство — не выход, говорили они, но Салли считала, что это еще нужно доказать. На стареньком микроавтобусе больше года никто не ездил, но он завелся с пол-оборота и урчал, как закипающий чайник, покуда Салли устраивала девочек на заднем сиденье. Тетки предсказывали, что ее ждет жалкая участь, и грозили ей пальцем. Однако едва лишь машина тронулась, как тетушки начали уменьшаться в размерах, пока совсем не съежились, и стало казаться, будто ей машут на прощанье две черненькие поганки, стоя на дальнем конце улицы, где Салли с Джиллиан, бывало, в знойные августовские дни одиноко играли в классики, а кругом черными лужами плавился асфальт.

Салли выехала на 95-е шоссе и покатила без остановки на юг, пока, вся потная, ничего не понимая спросонок, не пробудилась Кайли от перегрева под черным шерстяным одеяльцем, благоухающим лавандой, ароматом которой была всегда пропитана одежда тетушек. Кайли приснилось, что за нею гонится стадо овец; «бэ-э, бэ-э», повторяла она испуганно, перелезая на переднее сиденье, поближе к матери. Салли успокоила ее, прижав к себе и обещав дать мороженого, но с Антонией ей пришлось труднее.

Антония, которая любила тетушек и сама всегда была их любимицей, не желала утешиться. Она была в черном платье, из тех, что они сшили для нее у портнихи на улице Пибоди, рыжие волосы торчали у нее на голове сердитыми хохолками. От нее исходил кисловатый лимонный запах, в котором смешались в равных долях негодование и отчаянье.

— Я тебя презираю, — объявила она Салли, когда они сидели в каюте парома, переправляющего их через пролив Лонг-Айленд.

День выдался необычный — один из тех особенных весенних дней, когда становится вдруг по-летнему жарко. Салли с девочками жевали липкие дольки мандарина, запивая их купленной в буфете кока-колой, и сейчас, когда волнение на воде усилилось, у них подвело животы. Салли только что дописала открытку, которую собиралась отправить Джиллиан, не питая, впрочем, особой уверенности, что ее сестра все еще обитает по прежнему адресу. Наконец-то решилась, писала она неожиданно размашистым, при ее-то аккуратности, почерком. Связала вместе простыни и сиганула из окна!

— Всю жизнь буду тебя ненавидеть, — продолжала Антония, сжимая руки в кулачки.

— Имеешь право, — легко отозвалась Салли, но в глубине души она была уязвлена. Она обмахнула открыткой разгоряченное лицо. Антония умела задеть ее за живое, но на сей раз Салли не собиралась этого допустить. — Надеюсь, ты еще передумаешь.

— Не передумаю, — сказала Антония. — Я никогда тебя не прошу.

Тетушки Антонию обожали — за красоту и вредный характер. Они поощряли в ней эгоизм и склонность помыкать другими; весь этот год, когда Салли от горя и тоски утратила способность не только общаться со своими детьми, но хотя бы проявлять к ним маломальский интерес, Антонии разрешалось не ложиться спать до полуночи и командовать взрослыми. Взамен обеда она наедалась хрустящей соломкой в шоколаде и забавлялась, шлепая младшую сестренку свернутой в рулон газетой. Короче, делала какое-то время все, что душе угодно, и ей хватало сообразительности понять, что все это с сегодняшнего дня переменится. Она швырнула остатки мандарина на палубу и раздавила их ногой; когда же и это не подействовало, ударилась в слезы и принялась проситься домой.

— Я хочу к тетенькам, — канючила она. — Отвези меня назад! Пожалуйста! Я буду хорошо себя вести...

Тут уж и Салли не сдержала слез. Кто, как не тетушки, когда она была маленькой, просиживал с ней ночи напролет, если она застудила себе ухо или подхватила грипп — читал ей сказки, варил бульон, поил горячим чаем? Кто, как не они, укачивал Джиллиан, если ей не спалось, особенно первое время, когда девочки только приехали в дом на улице Магнолий и Джиллиан совсем лишилась сна?

В тот вечер, когда Салли и Джиллиан сообщили, что родители к ним больше не вернутся, была гроза — и то же самое, на их беду, повторилось, когда они сидели в самолете по пути в Массачусетс. Салли было четыре года, но она помнила до сих пор этот полет сквозь сполохи молний; стоило лишь закрыть глаза, и перед ней вставала вновь эта картина. Они находились в небе, бок о бок с белыми яростными прочерками, и спрятаться было некуда. Джиллиан несколько раз вырвало, и, когда самолет начал снижаться, она так раскричалась, что Салли пришлось зажать ей рот рукой и наобещать ей детской жвачки и лакричных палочек, лишь бы она унялась на две минуты.

Для этого путешествия Салли выбрала их самые нарядные платья. Джиллиан была в бледно-лиловом, она сама — в розовом, с кремовой кружевной отделкой. Они шли по аэровокзалу, взявшись за руки, слыша, как шуршат на ходу их нижние юбочки, — и вдруг увидели встречающих их теток. Тетушки стояли на цыпочках, высматривая их поверх ограждения, прицепив к рукавам воздушные шарики, чтобы дети узнали их. Приняв девочек в свои объятия и отобрав у них кожаные маленькие чемоданы, тетушки  укутали Салли и Джилли­ан в черные шерстяные пальтишки, порылись у себя в сумочках и извлекли из них шарики детской жвачки и красные лакричные палочки, как будто точно знали, что необходимо — или, по крайней мере, чего больше всего захочется — маленьким девочкам.

Салли была благодарна, искренне благодарна за все, что сделали тетушки. Но решение было принято. Она возьмет у агента ключ от дома, который ей в буду­щем предстоит купить, обзаведется кое-чем из мебели. Со временем надо будет подыскать себе работу, но на пока есть деньги от страховки, полученной за Майкла, и, откровенно говоря, она не станет сейчас задумы­ваться о прошлом и о будущем. Сейчас она сосредото­чится на дороге, по которой едет. Сосредоточится на дорожных знаках, на указателях поворота и не позволит себе отвлечься, услышав, что Антония разревелась и из сочувствия к ней захныкала Кайли. Салли вклю­чила радио и замурлыкала ему в лад, говоря себе, что иногда на правильном пути все идет вкривь и вкось, покуда он не пройден окончательно и бесповоротно.

К тому времени, как они свернули к своему новому дому, день уже клонился к вечеру. На улице стайка ребятишек гоняла в кикбол, и, когда Салли, выйдя из машины, помахала им рукой, все до единого помахали ей в ответ. По газону перед домом, пощипывая травку, скакала малиновка; на улице там и сям зажигался свет, люди накрывали на стол, готовясь к обеду. В тихом воз­духе поплыли запахи жаркого, куриного рагу, запекан­ки по-итальянски. Девочки, чумазые от пыли и слез, заснули на заднем сиденье. По дороге Салли покупала им то мороженое в вафельных рожках, то леденцы на палочке, часами плела им истории, два раза останавли­валась у игрушечных магазинов. И все же пройдет не один год, пока она заслужит у них прощенье. Они под­няли Салли на смех, когда она обнесла газон низень­кой белой оградой. Антония просила, чтобы стены в комнате ей выкрасили в черный цвет, Кайли выпраши­вала разрешение завести себе черного котеночка. И в том, и в другом было отказано. Спальню Антонии по­красили в желтый цвет, Кайли купили золотую рыбку по имени Лучик, но это не значит, что девочки забыли, где их родные места, и перестали по ним скучать.

Каждое лето, в августе, они ездили к теткам. Каж­дый раз, затаив дыхание, ждали, когда за поворотом на улицу Магнолий покажется большой старый дом с чер­ной оградой и с окнами впрозелень. Тетушки неизмен­но пекли к их приезду шоколадный торт, пропитанный ромом, и задаривали Антонию и Кайли подарками. О том, чтобы соблюдать часы отхода ко сну или разум­ную диету, понятно, не могло быть и речи. Никаких правил — не разрисовывать, к примеру, обои на стене или не наливать ванну дополна, когда горячая пенная вода хлещет через край, заливая сквозь потолок гости­ную, — не существовало. С каждым приездом девочки становились все выше ростом — это подтверждалось тем, что тетушки с каждым разом казались им все ни­же, — и каждый год точно с цепи срывались: пускались в пляс на грядках с зеленью, сражались перед домом в софтбол и ложились спать за полночь. Питались чуть ли не по целым неделям одними «сникерсами» да «марсами», пока не схватит живот, и тогда, наконец, требовали себе салатика или кружку молочка.

Салли во время этих августовских каникул стреми­лась вытаскивать дочерей из дому хотя бы на полдня. Возила и на целый день — купаться на пляже острова Плам-Айленд, кататься в Бостоне на знаменитых ле­бяжьих ладьях, совершать на парусной лодке, взятой напрокат, прогулки по голубому заливу Глостера. Но девочки всегда просились обратно, к теткам. Дулись и отравляли Салли существование, пока она не сдава­лась. Хотя не дурное настроение детей понуждало ее поворачивать к дому, а то, что они в чем-то заодно. Это было до того непривычно и так отрадно наблюдать, что у Салли язык не поворачивался сказать «нет».

Салли, вообще-то говоря, ждала, что Антония будет старшей сестрой того же образца, что и она сама, одна­ко Антонии подобная роль была совершенно не по нраву. Антония ни за кого не чувствовала ответствен­ности и ни с кем не собиралась нянчиться. С самого начала она дразнила Кайли немилосердно и одним взглядом умела довести сестренку до слез. Только в до­ме у тетушек между ними возникало согласие и даже нечто похожее на дружбу. Здесь, где все, кроме отполи­рованного до блеска дерева, было обшарпанным и вет­хим, девочки подолгу проводили время вместе. Вместе ходили рвать лаванду, устраивали пикники в тенистых уголках сада. Засиживались допоздна в прохладной го­стиной или же, растянувшись на верхней площадке, разлинованной лимонными полосками солнца, до оду­рения резались в кункен или в пачиси.

Возможно, их сближению способствовало то, что здесь они жили в одной комнате, на чердаке, а может быть, девочкам просто выбирать было не из кого, по­скольку здешние дети все еще перебегали на другую сторону, проходя мимо Оуэнсова дома. Как бы то ни было, Салли радовалась от души, видя, как ее дочери, почти соприкасаясь головами, решают за кухонным столом ребус или сочиняют открытку, которая настиг­нет Джиллиан по новому адресу где-нибудь в Айове или Нью-Мексико. Пройдет короткое время, и они бу­дут вновь готовы вцепиться друг в друга из-за какой-нибудь вожделенной мелочи или очередной пакости, учиненной Антонией, — то кузнечика подсунет под детское одеяльце, с которым Кайли не расставалась лет до двенадцати, то насыплет ей в туфли песку и камеш­ков. Так что на эту единственную неделю в августе де­вочкам предоставлялась полная свобода, хоть Салли и знала, что это не пойдет им на пользу.

Каждый год, по мере того как тянулись каникулы, девочки спали утром все дольше и вставали с синяками под глазами. Начинали жаловаться на жару, когда нет сил даже добрести до аптечного магазина за пломби­ром с фруктами и бутылочкой холодной кока-колы, как ни интересно понаблюдать там за немолодой про­давщицей, которая не говорит ни слова, но умеет при­готовить банановый десерт за считанные секунды — глазом не успеешь моргнуть, как уже очистит банан, выложит на него сбитое суфле и зальет сиропом. Вско­ре по приезде Кайли с Антонией начинали большей частью проводить время в огороде, где вперемешку с мятой перечной всегда росли белладонна и наперстян­ка и где дорогие сердцу тетушек кошки — включая двух склочных тварей по кличке Ворон и Сорока, памятных Салли с детства, которые категорически не желали по­мирать, — по-прежнему рылись в мусорной куче в по­исках косточки или рыбьей головы.

Всякий раз наступает время, когда Салли знает, что пора уезжать. Настает ночь, когда, проснувшись от глубо­кого сна, она подходит к окну и видит, что ее дочери гу­ляют одни при луне. На грядках с капустой и в кустиках циннии сидят жабы. Зеленые гусеницы грызут листья, готовясь обратиться в белых мотыльков, которые будут биться о проволочную сетку в окне и лететь на яркий фо­нарь у черного хода. Лошадиный череп, прикрепленный к забору, обесцветился и отрухлявел от времени, но отто­го ничуть не меньше прежнего отпугивает людей.

Салли, прежде чем снова забраться в постель, всегда дожидается, покуда девочки вернутся в дом. На другое же утро она извинится, что уезжает на день или два раньше, чем было запланировано. Она разбудит дочерей, и те, с воркотней, что их подняли в такую рань, и с на­строением, заведомо испорченным на весь день, все же погрузятся в машину. Перед отъездом Салли расцелует тетушек и пообещает часто звонить. Иногда у нее екает сердце при виде того, как они постарели, как зарос сор­няками сад и поникла глициния, которую никому не пришло в голову полить водичкой или подкормить удобрениями. И все-таки, ведя машину по улице Маг­нолий, она не раскаивается в своем поступке, не допу­скает даже минутных сожалений, как бы ни плакали и ни роптали ее дочери. Она знает, куда направляется и что ей надо делать. Она, если угодно, с завязанными глазами найдет дорогу на 95-е шоссе. Найдет в темноте, в ясную погоду и в ненастье — даже когда, похоже, кон­чается бензин. Не важно, что скажут тебе люди. Не важ­но, что они будут говорить между собой. Иногда прихо­дится покидать свой дом. Иногда бегство означает, что ты движешься в единственно верном направлении.

ПРЕДВЕСТИЯ

Скрещенные ножи на обеденном столе — это к ссоре, но то же можно сказать про двух сестер, живущих под одной крышей, особенно когда одна из них — Антония Оуэнc. Антония в шестнадцать лет до того красива, что посто­ронний человек, увидев ее впервые, нипочем не заподо­зрит, как она способна портить жизнь окружающим. Вредности в ней с детских лет только прибавилось, но ее рыжие волосы такого сногсшибательного оттенка, ее улыбка так ослепительна, что все ребята в школе норовят сидеть с ней за одной партой на уроках, хотя, когда им это удается, на них буквально нападает столбняк лишь оттого, что она так близко, и, сами того не желая, они выставляют себя дураками, пялясь на нее во все глаза с блаженным выражением лица, сраженные наповал.

Не удивительно поэтому, что младшая сестра Анто­нии, Кайли, которой скоро исполнится тринадцать, за­пирается в ванной и часами льет слезы из-за того, что она такая уродина. В Кайли без малого метр восемьдесят росту — дылда, по ее собственным представлениям. Го­ленастая, как цапля, коленки стукаются друг о друга при ходьбе. Нос и глаза в последнее время от постоянных рыданий — красные, как у кролика; с волосами, которые от влажности пошли кудряшками, сладу нет. Иметь сестру, которая само совершенство, по крайней мере внешне, уже не подарок. Hо если она к тому же умеет несколькими обдуманно обидными словами стереть те­бя в порошок — это для Кайли почти что нестерпимо.

Беда отчасти в том, что у Кайли никогда не находит­ся достойного ответа, если Антония участливо осведо­мится, не стоит ли ей класть себе на голову кирпич, ло­жась спать, или не думает ли она завести себе парик. Сколько раз пробовала — даже проигрывала убойной силы варианты со своим единственным закадычным другом Гидеоном Барнсом, великим мастером обхамить человека по высшему разряду, — и все равно ничего не получается. Кайли — натура нежная, из тех, что не могут видеть без слез, как кто-нибудь наступит на паучка; она обитает в мире, где причинить боль другому — поступок противоестественный. Когда Антония над ней измыва­ется, Кайли только хватает воздух ртом, словно рыба на песке, — то откроет рот, то закроет, — а после запрется в ванной, чтобы в очередной раз выплакаться. Тихими, безветренными ночами она лежит, свернувшись калачи­ком, и прижимает к себе старое детское одеяльце из черной шерсти, в котором до сих пор не завелось ни единой дырочки, будто оно неким образом отталкивает моль. По всей улице соседям слышен ее плач. Они качают го­ловой, жалея ее, а соседки по кварталу, в особенности те, кто рос со старшей сестрой, приходят с домашним шоколадным печеньем, забывая, что у девочек-под­ростков бывает с кожей от сладкого и думая лишь, как бы избавить себя от тягостных звуков плача, долетаю­щих до них поверх живых изгородей и заборов.

К Салли эти женщины по соседству относятся с уважением, и более того — с неподдельной симпатией. У Салли серьезное лицо, даже когда она смеется, длинные черные волосы и ни малейшего представления о том, как она хороша. Она всегда стоит первой в списке родите­лей, оповещающих по цепочке других, что занятия в школе отменяются из-за непогоды, ибо такое дело лучше поручить ответственному человеку, а не какой-нибудь безалаберной мамаше, склонной полагать, что все в жиз­ни прекрасно образуется само собой, без разумного вме­шательства со стороны. Всем в округе Салли известна своей добротой и здравомыслием. Когда надо, в один момент согласится побыть в субботу с вашим карапузом, заберет из школы ваших детей, даст взаймы сахару или яиц. Придет посидеть с вами на заднем крыльце, случись вам обнаружить у мужа в тумбочке бумажку с телефоном другой женщины, и сообразит, что нужно дать человеку выговориться, а не лезть к нему со скороспелыми совета­ми. А главное, никогда потом не заикнется о ваших проблемах и никому не передаст ни слова из вашего раз­говора. Когда же ей зададут вопрос о ее собственном за­мужестве, лицо ее принимает мечтательное выражение, совершенно ей несвойственное в обычное время.

— С тех пор сто лет прошло, — только и скажет. — Это было в другой жизни.

После приезда из Массачусетса Салли пошла работать помощницей к заместителю директора средней школы. За все это время у нее не набралось бы и десятка свида­ний, да и то подстроенных из романических соображений соседями, — бесплодные попытки, которые не приводили ни к чему, кроме ее же собственной двери, намного рань­ше, чем ей полагалось бы вернуться домой. Теперь Салли ловит себя на том, что стала чаще уставать и раздражать­ся — она не становится моложе, хотя выглядит по-преж­нему потрясающе. Последнее время она живет постоянно в таком напряжении, что мускулы у нее на шее напомина­ют по ощущению пук перекрученной проволоки.

Когда от напряжения сводит шею, когда по ночам будит тревога и от одиночества старичок вахтер в школе кажется очень даже ничего, Салли напоминает себе, ка­ких трудов ей стоило добиться, чтобы ее девочкам хоро­шо жилось. Антония пользуется таким успехом, что ее третий раз выбирают на главную роль в ежегодном школьном спектакле. Кайли, хоть и не подружилась близко ни с кем, помимо Гидеона Барнса, заняла первое место по округу Ниссау в конкурсе грамотеев и избрана президентом шахматного клуба. Дочери Салли всегда приглашают гостей на дни рождения и берут уроки тан­цев. Салли зорко следит за тем, чтобы они не пропуска­ли визитов к зубному врачу и были в школе точно к на­чалу занятий. Им не разрешается смотреть телевизор, пока не сделаны уроки, и засиживаться за полночь, а также болтаться попусту в торговом центре или на пя­тачке у Развилки. Ее дочери укоренились в местном обиходе, и отношение к ним точно такое же, как ко всем прочим, — нормальные дети, каких полно в любом квар­тале. Вот чего ради в первую очередь Салли покинула Массачусетс и тетушек. Вот почему она отказывается думать, чего, быть может, недостает в ее жизни.

Никогда не оглядывайся назад, наказала она себе. Не вспоминай о лебедях и о том, каково сидеть одним в темноте. Не вспоминай о вьюгах, о грозах с громом и молнией, о нерушимой любви, которой ты лишена навек. Жизнь — это чистить зубы по утрам, готовить завтрак своим детям и гнать от себя посторонние мыс­ли; со всем этим Салли, как выяснилось, умеет справ­ляться превосходно. Делает повседневные дела как на­до и когда надо. Правда, часто видит во сне, какой был сад у тетушек. В дальнем углу — лимонная липпия, ли­монный тимьян, лимонная мята. Сядешь там, скрестив ноги, закроешь глаза, и пряный лимонный аромат дурманит голову. Все в этом саду имело свое назначе­ние, даже пышные пионы, которые оберегают от пе­реохлаждения и морской болезни, а иногда — такие случаи известны — отводят беду. У Салли нет уверенно­сти, что она до сих пор помнит названия разнообраз­ных травок, которые там росли, хотя, наверное, все же различила бы по виду мать-и-мачеху и окопник, а ла­ванду и розмарин — по их характерному запаху.

Ее собственный садик прост и непритязателен — как раз таков, какой ей по вкусу. Живая изгородь из жидень­ких кустов сирени, кизил, крохотный огородик, где и произрастает-то всего ничего: желтые помидоры да пле­ти чахлых огурцов. Листики огуречной рассады в этот последний июньский день словно подернулись пылью от жары. Какое счастье, что есть летние каникулы! За это стоит потерпеть все, с чем сталкиваешься в школе, где ты обязана постоянно сохранять на лице улыбку. Эд Борелли, заместитель директора и непосредственный начальник Салли, выдвинул предложение наносить ра­ботникам канцелярии улыбку оперативным путем, что­бы пребывали в постоянной готовности, когда приходят с претензиями родители. Любезность — существенный фактор, напоминает Эд Борелли секретаршам в кош­марные дни, когда кого-то на время исключают из шко­лы, и совещания наезжают друг на друга, и школьный совет грозится продлить учебный год с учетом тех дней, когда из-за плохой погоды не было занятий. Но на­пускное оживление опустошает, и если делать вид приходится достаточно долго, всегда есть шанс превра­титься в автомата. К концу полугодия Салли обычно за­мечает за собой склонность даже во сне бормотать: «Мистер Борелли освободится сию минуту». Стало быть, пришло время считать дни до летних каникул и ждать, как манны небесной, последнего звонка.

Поскольку учебный год вот уже сутки как закончился, Салли полагалось бы, кажется, воспринимать окружаю­щее в радужном свете, но чего нет, того нет. Она лишь слышит, как тяжело стучит сердце да наверху, у Антонии в комнате, надрывается радио. Что-то неладно. Ничего явного, такого, что подлежит четкому определению, — не дырка на свитере, а скорее истрепанный край, что распу­стился махрами пряжи. Воздух в доме словно насыщен электричеством, так что пушок у Салли на затылке вста­ет дыбом, а белая блузка потрескивает и искрит.

Весь день у Салли такое чувство, что быть беде. Она пытается себя урезонить, она вообще не склонна ве­рить, что можно предсказывать несчастья, поскольку нет и не было научных подтверждений, что подобного рода провидческие явления в самом деле существуют. Тем не менее, делая покупки, она берет дюжину лимо­нов и, не успев совладать с собой, прямо там, в овощном отделе, плачет, словно от неожиданного после стольких нет приступа тоски по старому дому на улице Магнолий. Уйдя из магазина, Салли едет мимо спортивного поля, где Кайли со своим приятелем Гидеоном играют в фут­бол. Гидеон — заместитель Кайли в шахматном клубе, и у нее есть подозрение, что это его голос, возможно, был решающим, когда ее выбирали президентом. Кайли — единственный в мире человек, способный ладить с Ги­деоном. Когда он родился, его мать, Джинни Барнс, уже через две недели была вынуждена обратиться к врачу, та­ким он был — и остается — трудным ребенком. Он по­просту не желает быть как все. Ни за какие коврижки. Сейчас, например, остригся наголо и разгуливает в ар­мейских ботинках и черной кожаной куртке, хотя на улице, наверное, тридцать градусов в тени.

Салли всегда не по себе в присутствии Гидеона, она считает, что он грубый, нахальный и оказывает на других дурное влияние. Но от вида того, что он играет с Кайли в футбол, она испытывает огромное облегчение. Кайли хохочет, глядя, как Гидеон, гоняясь за мячом, спотыкает­ся о свои ботинки. Ее не обидели, не украли — вот она, носится сломя голову по зеленому полю. День разомлел от жары — обыкновенный денек, такой же, как другие, и Салли пора бы уже расслабиться. Глупо было поддаться уверенности, будто вот-вот грядет какая-то напасть. Так она говорит себе, но втайне так не думает. Когда Анто­ния, радостно возбужденная, приходит домой с сообще­нием, что получила на лето работу в кафе-мороженом у Развилки, Салли, полная подозрений, считает нужным позвонить хозяину и проверить, каковы у Антонии будут обязанности и часы работы. Мало того, она выспраши­вает о подробностях его частной жизни, включая домаш­ний адрес, наличие жены и количество иждивенцев.

— Спасибо, что поставила меня в дурацкое положе­ние, — холодно говорит Антония, когда Салли вешает трубку. — Теперь мой хозяин точно знает, что я уже не маленькая, раз мать до сих пор водит меня за ручку.

Антония нынче носит только черное, что еще рази­тельнее оттеняет ее рыжую шевелюру. На прошлой не­деле, чтобы испытать силу ее приверженности к черной одежде, Салли купила ей белый, отороченный кружевами бумажный свитерок, за который, как ей известно, любая из подружек Антонии отдала бы пол­жизни. Антония бросила свитерок в стиральную машину, сыпанула туда же пакетик краски и затем от­правила угольно-черное изделие в сушилку. Итогом явилось вещица до того в обтяжку, что каждый раз, как Антония ее надевает, Салли тревожится, не повторит ли она судьбу Джиллиан, сбежав с кем-нибудь из дому. Салли пугает мысль, что одна из ее дочерей может пой­ти тем же путем, какой выбрала сестра, — по той до­рожке, что привела лишь к саморазрушению и напрас­ной потере времени, в том числе на три скоротечных брака без единого гроша на содержание после развода.