Помоги проекту - поделись книгой:
Полмили прошагали, вернее, проковыляли, при такой дороге живо большой палец себе изувечишь, камни смертоубийственно острые, как по терке идешь, у самых слабеньких ноги уже кровоточили, оставляя цепочку этаких алых цветов благочестия, зрелище было бы весьма красивым и душеспасительным, если бы не холод, если бы физиономии послушников не покрылись трещинами, а глаза не слезились, нелегко сподобиться неба. В пути молились они по требникам, болеутоляющее средство, предписываемое при всех муках душевных, но на сей раз они испытывают муки телесные, от пары сандалий было бы куда больше проку, чем от самой надежной из молитв, Господи, не вводи меня во искушение, раз уж это для тебя столь важно, но прежде удали вон тот камень с моего пути, коли отец ты и камням, и монахам, а то получается, им отец ты, а мне отчим. Нет жизни тяжелее, чем жизнь послушника, разве жизнь мальчика на побегушках, пожалуй, так оно и останется на долгие годы, даже можем сказать мы, что послушник не кто иной, как мальчик на побегушках у Господа Бога, пусть подтвердит хоть брат Жуан да Носса-Сеньора,[127] который был послушником в этом же францисканском ордене и который должен пожаловать в Мафру, дабы прочесть проповедь, на третий день освящения, впрочем, прочесть проповедь ему так и не удастся, поскольку вызван был он всего лишь в качестве запасного проповедника, так вот, пусть подтвердит этот самый брат Жуан Пузан, прозванный так за великую тучность, каковую приобрел, став монахом, а в пору послушничества и худобы бродил он по Алгарве, выпрашивал ягнят для монастырского стада, три месяца на это потратил, в отрепьях ходил, босой, голодный, только представить себе эти муки, сбить ягнят в стадо, со стадом брести из края в край, вымаливать Христа ради еще ягненочка, пасти их всех, и, покуда свершал он сии богоугодные дела, желудок у него ныл от постоянного голода, жил-то он на хлебе и воде, самое большое искушение миска с похлебкой, так в глазах и стоит. Что мальчишка на побегушках, что новобранец, что послушник, у всех троих не жизнь, а мука.
Немало на свете дорог, но порою они повторяются. Выйдя из монастыря, послушники проследовали к Келусу, миновали Белас и Сабуго, передохнули малость в Морелене, по мере возможности подлечили израненные ноги в лазарете, а затем, терпя двойную муку, покуда не приспособились, направились в сторону Перо-Пинейро, и то был самый тяжкий из переходов, ибо дорога вся была усыпана мраморной крошкой. За каменоломней, на спуске к Шелейросу, увидели они деревянный крест при дороге, знак, что умер кто-то на этом месте, чаще всего случается, что от рук разбойников, так ли оно было в этом случае или не так, а всегда надобно прочесть «Отче наш» за упокой чьей-то души, стали на колени монахи и послушники, прочли хором молитву, бедняги, вот это воистину высшее милосердие, молиться неведомо за кого, когда стоят они на коленях, видны босые их подошвы, такие натруженные, окровавленные, наболевшие и грязные, когда стоит человек на коленях, самое трогательное ступни его, обращенные к небу, куда нет им пути. Дочитав «Отче наш», спустились в долину, миновали мост, снова уткнувшись в требники, и не увидели женщину, выглянувшую на порог своего дома, и не услышали, как сказала она. Проклятье монахам.
По воле случая, распоряжающегося добрыми и злыми событиями, на перекрестке дороги, ведущей из Шелейроса, и дороги, ведущей из местечка Алкайнса-Пекена, послушники встретились с обозом, везшим изваяния, и братия выражала по сему поводу великую радость, считая встречу добрым предзнаменованием. Монахи пошли в головах обоза, как передовое охранение и оплот против нечистого, распевая во весь голос хвалебные гимны, и не воздымали крест к небу лишь потому, что у них не было оного, даже если бы и позволил это ритуал. Так вступили они в Мафру, где оказали им триумфальный прием, а ноги-то у них были так изранены, а блуждающие взгляды являли такой восторг религиозный, но, может, от голода это, они же от самого монастыря Рибамарского идут пешком и все это время ели только черствый хлеб, размоченный в родниковой воде, но теперь-то, уж конечно, угостят их получше отцы, ведающие делами милосердия, у которых они нынче устроятся, ведь еле ходят, вот так же с праздничными кострами бывает, сказано же, пламя отпылало, остается пепел, радость миновала, остается грусть. Они даже не присутствовали при выгрузке статуй. Пришли инженеры и грузчики, приволокли лебедки, блоки, козлы для подъема груза, канаты, подушки, клинья, колодки, орудия, грозящие бедой, того и гляди выйдут из повиновения, потому-то и сказала та женщина из Шелейроса, Проклятье монахам, и в поте лица своего со скрежетом зубовным сняли работные люди изваяния с повозок и составили в кружок, и вот стоят они во весь рост, спиною к окружающим, словно собрались, дабы посовещаться либо повеселиться, между святым Висенте и святым Себастьяном стоят три святые угодницы, Елизавета Венгерская, Клара, Тереса кажутся по сравнению с ними клушами-недомерками, но женщин на пяди не меряют, даже если они не из числа святых.
Спускается Балтазар в низину, шагает домой, на постройке работа еще идет, но поскольку вернулся он издалека, из Санто-Антонио-до-Тожал, не забудем, и переход был нелегкий, то имеет он право уйти пораньше, должен только снять с волов ярмо и задать им корм. Подчас кажется, время стоит на месте, вот так ласточка, что свила гнездо на карнизе, прилетает, улетает, снует туда-сюда, но всегда у нас на виду, может даже прийти на ум и нам, и ей, что так оно и будет всю вечность или хотя бы половину этого срока, что тоже было бы недурно. Но вдруг смотришь, была и нет ее, а я ведь только что ее видел, куда же делась, а если есть у нас под рукой зеркало, Господи, как время пробежало, как я состарился, еще вчера была я цветком квартала, и вот уж нету ни квартала, ни цветка. У Балтазара нет зеркала, разве что в глазах наших он отражается, видят они, как спускается он по расползшейся грязи в селенье, и говорят ему, В бороде у тебя полно белых нитей, Балтазар, лоб твой покрылся морщинами, Балтазар, затылок твой стал как дубленый, Балтазар, плечи твои ссутулились, Балтазар, ты сам на себя не похож, Балтазар, но виной всему, несомненно, изъяны нашего зрения, ибо вон идет женщина, и там, где увидели мы старика, видит она молодого солдата, у которого спросила однажды, Как ваше имя, а может статься, видит она просто-напросто вот этого самого человека, что спускается по склону, перепачканный, поседевший, однорукий, Семь Солнц по прозвищу, если такое прозвище уместно при столь великой усталости, но для этой женщины он солнце незакатное, не потому, что это солнце всегда в блеске, но потому, что есть оно на свете, пусть тучи его прячут, пусть затмения случаются, но живет это солнце, Боже правый, и открывает объятия, кто кому, она ему, он ей, друг другу, они позор селения Мафра, обниматься эдак вот посереди площади, да еще в таких летах, может, это потому, что у них никогда не было детей, может, потому, что себе они кажутся моложе, чем есть на самом деле, бедные слепцы, а может, они единственные человеческие существа на свете, видящие друг друга такими, каковы они есть, сейчас, когда они вместе, даже нашим глазам дано видеть, что оба стали красивыми.
За ужином Алваро-Дього сказал, что статуи побудут покуда там, где их оставили, их уже не успеют разместить по соответствующим нишам, освящать собор будут в воскресенье, и тут уж придется порадеть и потрудиться, чтобы придать базилике благолепный вид завершенной постройки, ризница уже готова, но своды покуда не оштукатурены, и, поскольку кружала[128] еще на виду, своды приказано затянуть парусиной, пропитанной гипсовым раствором, дабы под этим подобием штукатурки своды производили впечатление более опрятное, и таким же манером будет прикрыто отсутствие верхней части купола в церкви. Алваро-Дього знает множество таких хитростей, из обычного каменщика выбился в мраморщики, из мраморщиков в резчики, и он на хорошем счету у мастеров и чиновников, неизменно точен, неизменно уверен, руки у него такие умелые, речи у него такие почтительные, никакого сравнения с оравой погонщиков, эти при случае не прочь побуянить, разит от них навозом, да им же они и измараны, в то время как Алваро-Дього убелен и выбелен мраморной пылью, она въедается в бороду и в волосы на руках и пропитывает одежду на всю жизнь. Именно так и будет с Алваро-Дього, на всю жизнь, только жить ему недолго осталось, скоро свалится со стены, на которую незачем ему было лезть, его ремесло того не требовало, полез поправить камень, из его рук вышедший, и уж поэтому не мог тот камень быть плохо обтесан. Упадет он с высоты почти в тридцать метров, отчего и умрет, и эта Инес-Антония, которая сейчас так кичится тем, что муженька начальство жалует, станет грустной вдовой, вечно тревожащейся за сына, не упал бы, невзгодам бедняков конца нет. Еще сообщает Алваро-Дього, что послушники, не дожидаясь освящения, переберутся в две кельи, уже достроенные над поварней, и по этому поводу заметил Балтазар, что штукатурка-то сырая еще, а погоды очень студеные, как бы не расхворались монахи, и Алваро-Дього ответил, что в готовых кельях поставили жаровни, огонь в них поддерживают круглые сутки, и все равно потеют стены. А как, Балтазар, трудно было довезти статуи святых, Довезти-то довезли кое-как, тяжелей всего было погрузить, а там добрались помаленьку, помогли сноровка, да сила, да воловье терпение. Разговор угасал, угасал огонь в очаге, Алваро-Дього и Инес-Антония отправились спать, про Габриэла и говорить нечего, уснул еще за ужином, тут спросил Балтазар, Хочешь пойти поглядеть статуи, Блимунда, небо, должно быть, чистое, и луна скоро выйдет, Идем, отвечала она.
Ночь была ясная и холодная. Покуда поднимались они вверх по склону холма Вела, появилась луна, огромная, багряная, сперва вычертила силуэты звонниц, потом неровные абрисы стен, что повыше, и, наконец, маковку холма, на которую ушло столько трудов и пороха. И Балтазар сказал, Завтра отправлюсь к Монте-Жунто, погляжу, как машина, полгода прошло с тех пор, как я был последний раз, как она там, И я с тобой, Да незачем, выйду рано, если работы окажется немного, вернусь еще засветло, сейчас самое подходящее время, потом начнутся праздники освящения, коли заладят дожди, дороги совсем развезет, Будь осторожен, Не беспокойся, разбойники меня не прикончат и волки не загрызут, Не о волках речь и не о разбойниках, О чем же, Я про машину говорю, Ты всегда мне твердишь, береги, мол, себя, я ухожу и возвращаюсь, уж так осторожен, осторожнее некуда, Вот и будь осторожен, ничего не упускай из виду, Не тревожься, женушка, час мой еще не пробил, Как не тревожиться, муженек, рано или поздно, а пробьет он.
Они вышли на просторную площадь перед церковью, ее громада рвалась с земли к небу, отодвинувшись от прочих зданий. Там, где должно стоять дворцу, с одной стороны была земляная площадка, а с другой виднелось несколько деревянных строений, предназначенных для церемоний во время освящения. Столько лет работы, целых тринадцать, и так мало сделано, диву даешься, всего лишь недостроенная церковь, монастырь, два крыла которого доведены только до второго этажа, а все прочее до конца первого, каких-то сорок келий, а понадобится триста. Кажется, что мало сделано, а сделано много, даже слишком много. Ползет муравей на гумно и подбирает ость. От гумна до муравейника десять метров, всего-то десять человеческих шагов. Но дотащить эту ость и проделать этот путь должен муравей, а не человек. Вот и здесь, в Мафре, вся беда в том, что трудятся люди, а не великаны, а если этою постройкой, а также другими, как из минувших времен, так и из грядущих, хотят доказать, что человек тоже способен выполнить работу, которая под стать великанам, тогда нужно смириться с тем, что людям понадобится на великанскую работу столько же времени, сколько понадобилось бы муравьям на человечью, все требует соответствующих мерок, муравьи и монастыри, каменная плита и пшеничная ость.
Блимунда и Балтазар вошли в кружок, составленный изваяниями. Лунный свет озаряет спереди высоченные статуи святого Висенте и святого Себастьяна, трех святых угодниц, стоящих между ними, а дальше с обеих сторон тела и лица все глубже погружаются в тень, так что в полной темноте скрываются святой Доминик и святой Игнатий, а также святой Франциск Ассизский, и если это знак того, что он уже осужден, то с ним поступили крайне несправедливо, ибо он заслуживает места на свету, подле своей святой Клары, и нечего усматривать в этом какие-то намеки на плотские сношения, а если даже так, если было, что такого, из-за этого люди не перестают быть святыми, зато святые становятся людьми. Блимунда всматривается в изваяния, некоторые узнает с первого взгляда, другие припоминает, изрядно помучившись, касательно тех не уверена, а те для нее словно запертые сундуки. Понимает, что буквы эти, эти знаки, выбитые на цоколе статуи святого Висенте, ясно объясняют умеющим читать, каково его имя. Она проводит пальцем по прямым линиям и изгибам букв, словно слепой, еще не выучившийся читать свою выпуклую азбуку, Блимунда не может спросить у статуи, Кто ты, слепой не может спросить у листа бумаги, Что на тебе написано, только Балтазар в свое время сумел ответить, Балтазар Матеус, по прозванью Семь Солнц, когда осведомилась Блимунда, Как ваше имя. В этом мире на всякий вопрос можно получить ответ, вот только время вопросов никак не наступит. Со стороны моря появилось облачко, одно-единственное в ясном небе, на долгий миг прикрыло луну. Статуи превратились в белые расплывчатые пятна, утратили контуры и черты лица, они теперь словно мраморные глыбы, еще не попавшие в руки ваятеля, не тронутые его резцом. Они перестали быть угодниками и угодницами, теперь это всего лишь первозданные сущности, не могут подать голос, даже то подобие голоса, что дается внешним рисунком, их очертания так же первозданны, так же расплывчаты, как очертания мужчины и женщины, что растворились среди них в темноте, но эти-то не из мрамора, они просто живая плоть, а нам известно, ничто не сливается с тьмою земли теснее, чем тело человеческое. Под медленно плывущей большой тучей отчетливее проступили огни костров, что скрашивали бдение часовых. Вдалеке виднелся смутно остров Мадейра, распластавшийся по земле всею своей массой, словно уснувший дракон, дышащий, как сорок тысяч кузнечных мехов, ибо столько людей там спит, да еще горемыки в лазаретах, где нет ни одной свободной койки, разве что лазаретные служители уберут труп, у этого утроба лопнула, у этого опухоль была, этот кровью харкал, у этого удар был, параличом его разбило, а второй удар его доконал. Туча уплыла в глубь полей, неудачно сказано, уплыла вглубь, туда, где начинаются поля, хотя поди знай, что происходит с тучей, когда отводим мы от нее взгляд либо когда прячется она вон за ту гору, может, и впрямь забирается в глубь полей, а то опускается на поля, оплодотворяя их, кто разгадает тайны ее жизни и необычайные дарованные ей свойства, Идем домой, Блимунда, сказал Балтазар.
Они вышли из кружка статуй, вновь озаренных лунным светом, и, перед тем как спускаться в долину, Блимунда оглянулась. Статуи поблескивали, как соль. Если навострить ухо, можно было расслышать гул разговора, доносившийся с того места, то ли совещались, то ли спорили, то ли обменивались впечатлениями, впервые, быть может, с тех пор, как выехали они из Италии в трюмах, среди крыс и сырости, либо накрепко привязанные к палубе, быть может, это последний общий разговор их при лунном свете, больше случаев не представится, в самом скором времени разместят их по нишам, некоторым никогда больше не увидеть друг друга, разве что сбоку, некоторым по-прежнему останется лишь одно, смотреть в небо, словно наказание им такое. Сказала Блимунда, Наверно, святые несчастны, какими сделали их, такими и приходится им оставаться, коли это святость, что же тогда вечное проклятие, Это ведь только статуи, Мне вот хотелось бы, чтобы сошли они с каменных своих подставок и стали людьми, такими же, как мы, со статуями нельзя разговаривать, Как знать, может, они разговаривают друг с другом, когда остаются одни, Этого мы не знаем, но, если говорят они лишь друг с другом и без свидетелей, на что тогда нужны они нам, вот я о чем спрашиваю, Я всегда слышал, что святые нужны для нашего спасения, Сами-то ведь они не спаслись, Кто тебе сказал такое, Нутром чувствую. Что ты чувствуешь нутром, Что никому нет спасения и никому нет погибели, Так думать грех, Греха не существует, есть только смерть и жизнь, Жизнь сначала, а смерть потом, Ошибаешься, Балтазар, сначала смерть, потом жизнь, умирает то, чем были мы, нарождается то, что мы есть, вот почему не умираем мы с одного разу, А когда засыпают нас землей, когда Франсиско Маркес попадает под фуру с плитой, разве это не смерть без возврата, Если мы говорим про Франсиско Маркеса, стало быть, он рождается, Но он ведь не знает о том, Точно так же и мы толком не знаем, что же мы такое, а все-таки живем, Блимунда, откуда ты все это знаешь, Я лежала в утробе матери с открытыми глазами и все оттуда видела.
Они вошли во двор. Лунный свет уже приобрел молочный оттенок. Тени были глубокой черноты и еще отчетливее по очертаниям, чем при солнце. Близ дома был старый сарай, крытый полусгнившими ивовыми прутьями, там в пору большего достатка, когда в доме была ослица, она отдыхала от трудов своих. На домашнем языке сарай этот назывался ослицыно стойло, хотя владелица околела очень давно, так давно, что даже Балтазар не помнил, то ли катался на ней верхом, то ли нет, и, когда он выражал такого рода сомнения либо говорил, Пойду положу грабли в ослицыно стойло, думал, что права Блимунда, ему как будто виделась ослица, она появлялась то навьюченная корзинами, то под жестким вьючным седлом, и мать кричала ему из кухни, Пойди помоги отцу снять сбрую с ослицы, помощи от него было с ноготок, такой малолетка, но он приучался к тяжелому труду, и, поскольку за каждое усилие положена награда, отец сажал его на влажный хребет животного и катал по двору, довелось, стало быть, Балтазару поиграть в верхового на такой лошадке. В этот-то сарай и повела Блимунда Балтазара, не впервые входили они туда в ночные часы, по желанию то его, то ее, они делали это, когда чувствовали, что не удастся подавить стона, а то и восклицания, к соблазну Алваро-Дього и Инес-Антонии с их тихими супружескими радостями, к непереносимому возбуждению племянника Габриэла, коему пришлось бы утешаться грешным способом. Старинные широкие ясли, которые некогда, в пору их надобности, были подвешены под потолком на высоте, соответствующей росту ослицы, теперь стояли на полу, рассохшиеся, но удобные, как королевское ложе, а внутри был ворох соломы и два старых одеяла. Алваро-Дього и Инес-Антония знали, для чего служат эти предметы, но делали вид, что ведать не ведают. Ни разу не взбрела им прихоть попробовать на новом месте, только к Габриэлу будут приходить сюда подружки после того, как в жизни этого дома наступят перемены, так скоро все это произойдет, и никто ничего не предчувствует. А может быть, кто и предчувствует, может быть, это Блимунда, не в том дело, что это она повела Балтазара к сараю, искони первый шаг, первое слово, первое движение были за женщиной, все дело в тревоге, от которой у нее ком в горле, и она неистово сжимает Балтазара в объятиях, жадно целует, бледные губы, нет былой свежести, иные зубы выпали, иные обломались, а все-таки любовь превыше всего.
Против обыкновения, они спали там до утра. Когда рассвело, Балтазар сказал, Иду к Монте-Жунто, и Блимунда встала, в полумраке кухни нашла кое-что из съестного, в доме все еще спали, она вышла, прикрыв дверь, захватила с собою котомку Балтазара, сложила туда еду и инструменты, не забыла и про клинок, от недоброй встречи никто не заговорен. Вышли они вместе, Блимунда проводила Балтазара далеко за селение, издали виднелись башни церкви, белые на хмуром небе, кто бы мог подумать, ночь была такая ясная. Они обнялись под деревом с низкой кроной, средь позолоченных осенних листьев, листья лежали у них под ногами, смешиваясь с землей, питая ее, чтобы зазеленела снова. Не Ориана в придворном своем наряде прощается с Амадисом,[129] не Ромео, спускающийся по веревочной лестнице, ловит поцелуй Джульетты, наклонившейся к нему с балкона, это всего лишь Балтазар, отправляющийся на Монте-Жунто, дабы восстановить то, что разрушено временем, это всего лишь Блимунда, пытающаяся содеять невозможное и остановить время. В своих темных одеждах они словно две беспокойные тени, чуть отойдут друг от друга и снова возвращаются, не знаю, что предчувствуют они, что еще готовится, может быть, все это лишь игра воображения, влияние времени и места, а также нашей осведомленности о том, сколь недолговечно все доброе, мы не заметили его, когда пришло оно, не видели, когда оно было с нами, но ощущаем его отсутствие, когда оно исчезло, Не оставайся там слишком долго, Балтазар, Ты спи в сарае, может, я вернусь ночью, но если работы много окажется, приду только завтра, Я знаю, Прощай, Блимунда, Прощай, Балтазар.
Нет смысла пересказывать второе путешествие, если было описано первое. О том, как изменился сам путник, говорилось уже довольно, что же касается изменений, затронувших места и пейзажи, достаточно знать, что преобразуют их люди и времена года, люди помаленечку, дом появляется, сарай, распаханная борозда, стена, дворец, монастырь, мост, изгородь, проезжая дорога, мельница, времена года преобразуют все основательно, коренным образом, весна, лето, осень, она стоит сейчас, зима, она скоро наступит. Балтазар знает эти дороги как свои пять пальцев, имеется в виду правая рука. Отдохнул на берегу реки Педрегульос, где тешился с Блимундой в ту пору, когда цветы цвели, бессмертники на пустошах, маки на засеянных полях, а в зарослях блеклые чашечки. На пути встречаются ему люди, направляющиеся в Мафру, толпы мужчин и женщин, они бьют в барабаны и барабанчики, дуют в волынки, иногда шествие возглавляет монах или священник, нередко и паралитик на носилках, вдруг день освящения ознаменуется чудом, а то и не одним, поди знай, когда Богу заблагорассудится заняться медицинской практикой, вот и приходится слепым, хромым и параличным постоянно странствовать, Может, сегодня Господь пожалует, а что, если надежда меня обманула, вдруг доберусь я до Мафры, а у него день неприсутственный, либо послала его Матерь Божья в Кабо, где церковь Ее, как тут разберешься, а все-таки вера нас спасает, Спасает от чего, спросила бы Блимунда.
К началу второй половины дня дошел Балтазар до первых взгорков цепи Баррегудо. В глубине виднелась гора Монте-Жунто, вся освещенная солнцем, которое только что пробилось из-за туч. По склонам сновали тени, похожие на огромных бурых зверей, пробегали по взгоркам, попутно обдавая их холодом, а затем солнечный свет отогревал деревья, полнил блеском лужи. Ветер дул в недвижные крылья мельниц, посвистывал в «певуньях»,[130] такие вещи замечает только тот, кто идет себе, не помышляя ни о каких тяготах жизни, а думая лишь о том, что попадается на пути да попутно, вон туча на небе, солнце скоро пойдет на закат, ветер нарождается тут, а там умирает, листок шелохнулся либо слетел неспешно, а ведь кто, оказывается, способен на такого рода созерцание, бывший солдат, не знавший жалости в бою, с человекоубийством на совести, хотя, может, это преступление он искупил другими делами своей жизни, тем, что на груди у него крест был начертан кровью, тем, что видел он, какая земля большая и какое все на ней маленькое, тем, что с волами своими разговаривал спокойно и ласково, кажется, немного, но, видно, знает кто-то, что этого довольно.
Взобрался Балтазар на отрог Монте-Жунто, ищет почти невидимую тропу, что сквозь заросли приведет его к летательной машине, у него всегда сжимается сердце, когда приближается он к ней, ему страшно, а вдруг нашли ее, вдруг изломали, вдруг похитили, и каждый раз дивится он, завидя ее такой, словно она только что опустилась на землю и еще содрогается от скорости спуска в своем приюте из кустарников и диковинных вьюнков, диковинных, ибо в этих краях обычно они не растут. Не похитили ее и не изломали, вон она, на том же месте, крыло уперлось в землю, птичью шею не различить среди ветвей, темная голова, словно гнездо висячее. Балтазар подошел поближе, бросил котомку наземь, сел передохнуть, перед тем как приняться за работу. Съел две жареные сардинки на ломте хлеба, орудуя острием и лезвием ножа с искусством резчика миниатюр по слоновой кости, доев, вытер нож о траву, руку о штаны и подошел к машине. Солнце сверкало во всю мочь, воздух прогрелся. По крылу, ступая осторожно, чтобы не повредить ивовую оплетку, Балтазар забрался в пассаролу. Кое-какие доски палубы прогнили. Надо бы заменить их, принести все нужное, пробыть здесь несколько дней, а то еще, эта мысль пришла ему в голову только сейчас, разобрать машину на части, перенести в Мафру, спрятать под ворохом соломы либо в одном из подземелий монастыря, что, если договориться с самыми надежными из друзей, доверить им часть тайны, и Балтазар внутренне дивился, как он раньше об этом не думал, когда вернется, поговорит с Блимундой. Балтазар отвлекся, не замечал, куда ступает, вдруг две доски прогнулись, подломились, ушли из-под ног. Он суматошно замахал руками, пытаясь ухватиться за что-нибудь, удержаться на ногах, крюком зацепил металлическое кольцо, с помощью которого убирались паруса, и вдруг, повиснув на нем всей своей тяжестью, Балтазар увидел, что ткань с громким треском сдвинулась в сторону, солнце залило машину, блеснули янтарные и металлические шары. Машина крутнулась дважды, прорвала, пробила кров из ветвей и взмыла ввысь. На небе не было видно ни облачка.
Всю ночь Блимунда не смыкала глаз. Вначале ждала она, что Балтазар вернется к исходу дня, как уже случалось, а потому вышла из селения, прошла почти полмили вперед по дороге, по которой он должен был вернуться, и очень долго, до самой темноты, просидела на бугорке у дороги, глядя на прохожих людей, что шли паломниками в Мафру на освящение собора, нельзя же упускать такой праздник, и милостыни, и еды наверняка хватит на всех, по крайней мере достанется толика и того и другого самым пронырливым и искусным в умении выжимать слезу, душа ищет утоления своих потребностей, тело тоже этим не пренебрегает. При виде женщины, сидящей на бугре, иные шалопуты, явившиеся из дальних мест, предположили было, что в селении Мафра принято встречать таким манером пришельцев мужеска пола, и они отпускали непристойные шуточки, застревавшие у них в глотке перед каменным лицом женщины и под пристальным ее взглядом. А тот, кто отважился попытать счастья не только с помощью слов, в испуге попятился, когда Блимунда сказала ему бесцветным голосом, Жаба в сердце твоем живет, плюю на нее, на тебя и на весь твой род. Когда совсем стемнело, паломники перестали появляться, в этот час Балтазар уже не придет или явится так поздно, что застанет меня в постели, либо, если оказалось, что работы много, будет он только завтра, сам так говорил. Блимунда вернулась домой, поужинала с золовкой, зятем и племянником, Стало быть, не пришел Балтазар, сказала золовка, Ума не приложу, что это за отлучки, сказал зять, Габриэл помалкивал, не дорос еще разговаривать при старших, но про себя думал, зря отец с матерью суют нос в жизнь дяди с теткой, половина человечества только о том и беспокоится, как бы поразузнать о жизни второй половины, те, впрочем, платят им той же монетой, ну и парнишка, такой молоденький, а вон какие вещи уже знает. После ужина Блимунда дождалась, пока все лягут, и вышла во двор. Ночь была ясная, небо чистое, в воздухе чуть веяло прохладой. Может статься, в этот самый час идет Балтазар берегом реки Педрегульос, к левой руке не крюк привязан, а клинок, от недобрых встреч и нескромных расспросов никто не избавлен, как уже было и сказано, и показано. Взошла луна, ему легче будет разглядеть дорогу, вскоре, конечно же, услышим мы его шаги в настороженном и всезаполняющем безмолвии ночи, он отворит калитку, а Блимунда тут как тут, встречает его, и больше мы ничего не увидим, ибо обязаны проявить скромность, довольно и того, что знаем мы, как велика тревога этой женщины.
Всю ночь она не смыкала глаз. Лежа в яслях, укутавшись в одеяла, пропахшие овцами, руном их и пометом, она вглядывалась в просветы ивовой кровли, сквозь которые сочился лунный свет, затем луна исчезла, была почти заря, ночь так и не успела побыть темной. С первыми лучами Блимунда встала, пошла в кухню взять что-нибудь из еды, отчего ты так разволновалась, женщина, еще не истекли сроки, что назначил Балтазар, может, вернется к полудню, много работы с машиной, она уже такая старая, да на ветрах, под дождями, он же предупреждал. Блимунда не слышит нас, она уже вышла из дому, идет знакомой дорогой, той самой, по которой придет Балтазар, разминуться они не могут. С кем разминется она, так это с королем, который как раз сегодня в начале послеобеденной поры вступит в селение Мафру, а при нем престолонаследник дон Жозе и сеньор инфант дон Антонио да слуги королевского дома, в высшей степени величественное будет зрелище, богатые кареты, великолепные кони, все это появится в наилучшем виде из-за поворота дороги средь стука колес и топота копыт, мир еще не видывал столь удивительной картины. Но хватит с нас описаний королевских празднеств, нам уже известно, чем отличаются они друг от друга, больше парчи, меньше, больше золота, меньше, наш долг следовать за этой женщиной, что расспрашивает всех встречных, может, видели мужчину с такими-то приметами, из себя такой-то он и такой, краше нет на свете, вот ведь заблуждение, оно ясно доказывает, что не всегда можно высказать то, что чувствуешь, в этом портрете кто признает Балтазара, темнолицего, с проседью, однорукого. Нет, женщина, не видели мы такого, и Блимунда продолжает путь, теперь уже не по проезжим дорогам, она идет прямиком, как в то совместное их путешествие, вот гора, вот кустарники, четыре камня рядком, шесть холмов кружком, час уже совсем не ранний, а Балтазара все не видно. Блимунда не садилась поесть, жевала на ходу, но бессонная ночь утомила ее, тревога подтачивает силы, еда застревает в горле, а гора Монте-Жунто, видневшаяся издали, словно бы отступает, что за чудо такое. Ничего таинственного, просто слишком медленно бредет Блимунда, если буду тащиться так, никогда не доберусь. Некоторых мест Блимунда не помнит, другие опознает по мосту, перекрестку, заливному лугу. И знает, что уже проходила здесь, потому что все на том же пороге сидит все та же старуха, шьет все ту же юбку, все осталось так, как было, за исключением Блимунды, которая идет одна.
Вспоминается ей, что в этих местах они с Балтазаром встретили пастуха, который сказал им, что это горы Баррегудо, а вон там гора Монте-Жунто, такая же, как любая другая, а запомнилась она не такою, может, из-за округлого своего выступа, она словно уменьшенное изображение этой части планеты, так и вправду поверишь, что земля круглая. Блимунда останавливается, оглядывается, сейчас нет здесь ни пастуха, ни стада, а есть только глубокая тишина да глубочайшее одиночество. Монте-Жунто так близко, кажется, протяни руку, и дотронешься до отрогов, так жена, стоя на коленях, протягивает руку и дотрагивается до бедра мужа. Блимунде в голову не могло прийти столь изысканное сравнение, это невозможно, ну и что, как знать, нам не проникнуть внутрь людей, поди знай, что они думают, мы ведь только тем и заняты, что сыплем наши собственные мысли в чужие головы, а потом говорим, Блимунда подумала, Балтазар подумал, а может, мы и ощущения приписываем им свои собственные, к примеру, прикосновение Блимунда ощутила на своем бедре, словно до него дотронулся ее муж. Она остановилась передохнуть, потому что ноги дрожали от дорожной усталости, от истомы, вызванной воображаемым прикосновением, но вдруг сердцем своим она ощутила уверенность, что там наверху встретит Балтазара за работой и в поту, а может, он завязывает последние узлы, а может, закидывает за плечо котомку, а может, уже спускается в долину, и потому крикнула она, Балтазар.
Ответа не было и быть не могло, крик немощен, наткнется на отвесный склон и возвращается к нам, утратив силу, не узнать собственного голоса. Блимунда стала торопливо карабкаться вверх, силы вдруг вернулись к ней приливом, она даже переходит на бег, когда склон становится более пологим, перед новым отрезком крутизны, и вот впереди, между двумя карликовыми вечнозелеными дубками, она различает почти невидимую тропу, проложенную Балтазаром, тропа ведет к пассароле. Она снова кричит, Балтазар, теперь-то он наверняка услышит, ведь их разделяют не горы, а всего только несколько впадин в склоне, будь она в силах остановиться, расслышала бы его ответный крик, Блимунда, она даже улыбается, до такой степени уверена в том, что слышала этот крик, тыльной стороной руки отирает пот или слезы, или, может быть, поправляет волосы, или смахивает пыль с лица, у этого жеста ведь столько значений.
Вот оно, место, оно словно опустевшее гнездо огромной птицы. Крик Блимунды, третий, все то же имя, крик не был пронзительным, вырвался и захлебнулся, словно чья-то гигантская рука выдернула из нее все внутренности, Балтазар, и тут же поняла, с самого начала она знала, что так будет. Слезы вдруг высохли, словно ей в лицо дохнуло из-под земли жгучим ветром. Спотыкаясь, подошла поближе, увидела вырванные с корнем кусты, вмятину, оставленную машиной, и с другой стороны, на расстоянии полудюжины шагов от вмятины, котомку Балтазара. Никаких других свидетельств о случившемся не осталось. Блимунда подняла глаза к небу, оно было уже не такое ясное, медленно и безмятежно проплывали облака, вечерело, и впервые в жизни она ощутила пустоту пространства, ей словно подумалось, Ничего там нет, но как раз в это она и не хотела верить, где-то в небе, должно быть, летит сейчас Балтазар, сражается с парусами, чтобы посадить машину. Она снова поглядела на котомку, подошла и взяла ее, почувствовала, как оттягивает ее клинок, и тут сообразила, что если машина взлетела вчера, то ночь вынудила ее опуститься на землю, а потому Балтазар сейчас не в небе, он, скорее всего, на земле где-нибудь, может, мертвый, может, живой, но раненый, она-то хорошо помнила, как мучительно было спускаться, хотя груз был тяжелее.
Она закинула котомку за плечо, здесь больше нечего было делать, и принялась обшаривать окрестности, карабкалась вверх и вниз по склонам, заросшим кустарниками, выбирала места повыше, теперь ей хотелось бы, чтобы глаза ее были как можно зорче, не той зоркостью, что обретала она, постясь, но той, которой обладают глаза сокола или рыси. Колючки изодрали ей юбку, в кровь расцарапали ноги, она обошла северный склон горы, потом вернулась к исходному месту и решила подняться повыше, и тут Блимунда сообразила, что ни сама она, ни Балтазар никогда не взбирались на вершину Монте-Жунто, теперь ей следовало бы подняться туда, покуда не стемнело, оттуда перед нею откроется пространство обширнее, разумеется, на расстоянии машина будет не очень-то видна, но иной раз на помощь приходит случай, а вдруг, добравшись до вершины, увидит она, что Балтазар машет ей рукой и подле него течет ручей, который утолит жажду их обоих.
Блимунда стала карабкаться вверх, браня себя за то, что мысль эта пришла ей в голову не в первый же миг, а только теперь, когда день уже клонится к вечеру. Сама не заметила, как вышла на тропу, извивами поднимавшуюся вверх, и удивилась, увидев повыше широкую проезжую дорогу, вот неожиданность, что же такое может быть на вершине, для чего проложена эта дорога, судя по всем признакам, она не заброшена, а проложили ее давно, может, и Балтазар набрел на эту дорогу. На одном из поворотов Блимунда остановилась как вкопанная. Впереди нее шел монах, доминиканец, судя по рясе, плотный, с жирным затылком. Блимунда, встревоженная, колебалась, то ли окликнуть его, то ли убежать. Монах, как видно, почувствовал, что поблизости кто-то есть. Остановился, поглядел в одну сторону, в другую, потом назад. Поднял руку в благословении, подождал. Блимунда подошла,
Блимунда не двинулась с места, она снова заколебалась. Еще не стемнело, но поле внизу все подернулось тенью. Тучи клубились по всему небу, подул влажный ветер, похоже, дождь собирается. Она почувствовала, что устала смертной усталостью. О Балтазаре она уже почти не думала. Ей смутно верилось, что она разыщет его завтра, а потому сегодня искать нет смысла. Села на камень у обочины дороги, сунула руку в котомку, нашла то, что осталось от Балтазаровых припасов, высохшую сардинку, черствую-пречерствую горбушку. Пройди здесь кто-нибудь в тот час, испугался бы до смерти при виде женщины, которая сидит здесь безбоязненно, ведьма, само собою, поджидает прохожего, чтобы насосаться его крови, или товарок, чтобы скопом полететь на шабаш. А на самом деле она всего лишь несчастная женщина, потерявшая мужа, унесло его волею ветров по воздуху, и она на любую ворожбу пошла бы, лишь бы вернуть его, да ничего не умеет, какой ей прок от того, что видит она недоступное зрению других, какой ей прок от того, что собирала она воли людские, если они-то как раз и унесли от нее Балтазара.
Стемнело. Блимунда поднялась на ноги. Ветер стал холоднее, усилился. Здесь, в горах, было неприютно до отчаяния, и она разрыдалась, накипевшие слезы нашли наконец выход. Тьма наполнилась пугающими звуками, ухал сыч, шуршали ветви каменных дубов, и, если слух ее не подводил, откуда-то доносился волчий вой. У Блимунды еще хватило мужества спуститься на сотню шагов по направлению к долине, но ощущение было такое, словно спускается она в глубь колодца и не знает, что за пасти подстерегают ее, ощерившись под поблескивающей водой. Попозже, если небо прояснится, выйдет луна, озарит ей путь, но зато и сама она станет видна любому живому существу, рыскающему здесь, в горах, и если иных спугнет, то при виде других сама оцепенеет от страха. Блимунда замерла, вся дрожа. Что-то непонятное прошмыгнуло совсем рядом. Она не выдержала. Ринулась вверх по дороге бегом, словно за нею гнались все дьяволы ада и все чудища, населяющие землю, существующие и воображаемые. За последним поворотом увидела монастырь, приземистое, распластавшееся по земле строение. Сквозь узкие окна церкви сочился бледный свет. Под звездным небом, под бормотуньями тучами, нависшими так низко, словно гора Монте-Жунто была самой высокою в мире, стояла гробовая тишина. Блимунда подошла к церкви, ей послышались напевные речи, молятся, должно быть, служат вечерню, когда она подошла поближе, речитатив зазвучал громче, внутри голоса во всю силу взывали к небу, но взывали так смиренно, что Блимунда снова разрыдалась, быть может, монахи, сами того не ведая, выведут Балтазара к ней из высей небесных либо из погибельной чащобы, быть может, чудодейственные латинские слова исцелят раны, от которых он, верно, страдает, а потому Блимунда присоединилась к хору молящихся, произнося мысленно известные ей молитвы, что от всего помогают, от погибели, от лихоманки и тоски душевной, там, наверху, разберутся.
Развалины находились за монастырем, на площадке пониже, у самого склона. Смутно виднелись высокие стены, своды, углубления, предназначенные, как можно было догадаться, для келий, подходящее место для ночлега, здесь можно было укрыться и от холода, и от диких зверей. Блимунда все так же опасливо вступила в гущу застоявшейся под сводами мглы, вытянув перед собою руки и осторожно переставляя ноги, как бы не угодить в какую-нибудь ямину. Постепенно глаза ее привыкли к темноте, затем свет рассеянных по небу звезд обозначил узкие оконные проемы в стенах. Под ногами была земля, чистая, поросшая низенькой травкой. Блимунда разглядела и второй этаж, но туда не забраться, по крайней мере сейчас не видно было пути. Она постелила в углу одеяло и легла, подложив котомку под голову. На глазах у нее снова выступили слезы. Плача, она уснула, перешла из яви в сон между двумя всхлипами и все плакала, покуда спала, и снилось ей, что она плачет. Продлилось это недолго. Разогнав облака, выплыла луна, лунный свет проник в развалины, словно живая тварь, и Блимунда проснулась. Ей показалось, что свет встряхнул ее тихонько, коснулся лица или руки, лежавшей поверх одеяла, но поскребыванье, которое слышала она теперь, было то же самое, что, как ей казалось, слышала она раньше, еще во сне. Шум то приближался, то удалялся, словно его производило какое-то существо, которое ищет и не находит, но не прекращает поисков, возвращается упорно, как будто зверь какой-то, укрывающийся обычно в этом месте и внезапно сбившийся с пути. Блимунда приподнялась на локтях, прислушалась. Теперь звук был как от шагов, очень осторожных, почти неслышных, но близких. За одним из окон промелькнула смутная фигура, свет вычертил на шероховатой каменной стене гротескный профиль. И тотчас же Блимунда признала монаха, которого встретила на дороге. Он тогда сказал ей, где можно найти пристанище, и вот пришел узнать, последовала ли она его совету, но сделал это не из христианского милосердия. Блимунда тихонько откинулась назад и замерла, может быть, он не разглядит ее, может быть, разглядит и скажет, Отдыхай, бедная, усталая душа, коли так, вот чудо было бы, и сколь поучительное, но истина не такова, истина в том, что монах пришел ублажить свою плоть, его и осуждать нельзя, в этой пустыне, на кровле земной, так трудна жизнь человеческая. Фигура заслоняет окно полностью, это фигура высокого и сильного человека, слышно его дыханье. Блимунда заранее отодвинула котомку в сторону и, когда человек стал на колени, быстро сунула туда руку, схватила клинок, изготовила, словно кинжал. Мы знаем, что произойдет, так суждено было уже тогда, когда кузнец в Эворе выковал Балтазару клинок и крюк, один сейчас в руке у Блимунды, другой бог весть где. Монах ощупал ноги Блимунды, тихонечко подвинул их в одну сторону, в другую, неподвижность женщины разжигает его еще сильней, может, она проснулась и хочет мужчину, вот уже рука монаха нащупывает путь, женщина вздрогнула, но и только, монах в восторге, он чувствует, как руки женщины обхватили его спину, выпадают минуты великой радости и в жизни доминиканца. Блимунда обеими руками вонзает клинок в спину монаха, клинок задевает сердце, уходит все глубже, двадцать лет металл дожидался второй своей жертвы. Крик замер в горле доминиканца, превратившись в смертный хрип, который тут же оборвался. Блимунда напряглась всем телом, в ужасе не от того, что совершила убийство, а оттого, что ощутила давящую тяжесть монаха, теперь удвоившуюся. Действуя локтями, она яростно оттолкнула его, выбралась на волю. Лунный свет обозначил белизну сутаны, расплывающееся по ней темное пятно. Блимунда поднялась на ноги, прислушалась. В развалинах было очень тихо, слышалось только биенье ее сердца. Она ощупала землю, подобрала котомку и одеяло, которое ей пришлось дернуть изо всех сил, потому что оно запуталось в ногах у монаха, и положила и котомку, и одеяло на освещенном месте. Затем вернулась к телу, взялась за клинок, дернула раз, другой. Должно быть, застрял между ребрами в момент предсмертной судороги. В отчаянии Блимунда уперлась ногой в спину монаха и резким рывком вытащила клинок. Послышалось частое бульканье, черное пятно разлилось половодьем, Блимунда отерла клинок о сутану, сунула в котомку, которую забросила себе за плечо, так же, как одеяло. Уже собираясь выйти, оглянулась и увидела, что монах обут в сандалии, она сняла их, мертвец и босой придет куда суждено, в ад или в рай.
В густой темноте под стенами развалины Блимунда остановилась, задумалась над тем, какой выбрать путь. Она не отваживалась идти по открытому месту, перед монастырем, там ее мог увидеть кто-то, может, еще один монах посвящен в тайну, ждет возвращения приятеля, вон как задержался, видно, резвится в свое удовольствие, Проклятье монахам, пробормотала Блимунда. Теперь нужно было превозмочь все страхи, что бы ни пугало ее, хоть волк, если это не пустые россказни, хоть шуршанье ползущей невидимки, которое она слышала своими ушами, нужно было углубиться в заросли, отыскать путь, что ж, вперед, туда, где ее не смогут увидеть. Она сняла разбитые деревянные башмаки, обула сандалии монаха, большие, разношенные, но крепкие, завязала кожаные ремешки на щиколотках и стала спускаться так, чтобы развалины были между нею и монастырем все время, покуда не спрячет ее кустарник либо бугор. Ее окружали лесные шорохи, омывала белизна лунного света, затем наползли тучи, прикрыли ее мглой, но внезапно Блимунда почувствовала, ее ничто не страшит, она сейчас спустится в долину, не дрогнув сердцем, появись хоть нечисть, хоть оборотни, хоть души чистилища, хоть блуждающие огни, она отгонит их клинком, это оружие куда действенней, чем все злые чары и ухищренья, светильник, что светит мне впереди, озаряет мой путь.
Всю ночь шла Блимунда. Ей нужно было оказаться как можно дальше от Монте-Жунто к тому мгновенью, когда братия соберется на заутреню. Заметят отсутствие монаха, примутся искать его, сперва в келье, потом по всему монастырю, в трапезной, в зале капитула, в библиотеке, в саду, настоятель объявит его беглым, начнутся бесконечные перешептыванья по углам, а если кто-нибудь из братьев посвящен в тайну, то потеряет покой, может, будет допекать его зависть к удаче сотоварища, славная, должно быть, попалась бабенка, коли ради нее стоило распроститься с сутаной, затем поиски переместятся за пределы монастыря, может, уже перевалит за полдень, когда найдут убитого, вон что могло быть со мною, думает монах и уже не завидует, в конце концов все в руке Божией.
Добравшись к середине утра до берега Педрегульоса, Блимунда решила передохнуть там от своих ночных странствий вслепую. Сандалии убитого она выбросила еще раньше, чтобы черт не подстроил ей ловушки, свои деревянные башмаки тоже выкинула, все равно уже не починить, и теперь погрузила ноги в холодную речную воду, тут ей пришло в голову осмотреть свою одежду, нет ли где крови, может, это пятно на изодранной юбке, она оторвала клок, все равно юбка рваная, отшвырнула подальше. Глядя на бегучие воды, спросила себя, А что теперь. Клинок уже вымыла, ощущение было такое, словно она моет руку Балтазара, ту, которую он потерял, а его тоже нет, он тоже потерялся, где. Она вышла из воды, А что теперь, снова спросила она себя. И тут ей пришла в голову мысль, показавшаяся вполне убедительной и удачной, мысль о том, что Балтазар, должно быть, уже в Мафре, дожидается ее, они разминулись по дороге, может, пассарола взлетела сама собой, а Балтазар ушел восвояси, котомку и одеяло оставил просто по забывчивости или, опять же дело возможное, бросился бежать со страху, мужчина тоже имеет право пугаться, а теперь он не знает, как ему быть, то ли ждать, то ли пуститься в путь, эта женщина безумна, ах, Блимунда.
Бежала Блимунда, как безумная, по дорогам, до Мафры уже недалеко, тело было так измотано, две ночи без сна, дух так ликовал, две ночи в сражениях, она догоняет и обгоняет тех, кто идет на освящение собора, если столько народу соберется, им в Мафре не поместиться. Издалека виднеются штандарты и развевающиеся полотнища, заметны толпы людей, до самого воскресенья никто не будет работать, все заняты тем, что украшают и убирают селение к великому дню. Спускается Блимунда в селение, вот дворец виконта, у дверей стоят солдаты из лейб-гвардии, улица запружена каретами и двуколками, здесь остановится король. Она отворила калитку, позвала, Балтазар, но никто не вышел. Тогда села она на каменную ступеньку, уронила руки и поддалась было власти отчаяния, но тут подумала, что не сможет объяснить, откуда у нее одеяло и котомка Балтазара, ведь ей как раз и придется сказать, что она ходила за ним и не нашла его. С трудом держась на ногах, добрела до сарая и спрятала котомку и одеяло под охапкой сухого тростника. Сил возвращаться в дом у нее уже не было. Она легла в ясли и почти тотчас заснула, ибо тело иногда состраждет душе. А потому не видела Блимунда приезда патриарха лиссабонского, он прибыл в богатейшей карете, да еще в четырех каретах ехали его люди, а впереди скакали два всадника, один вздымал патриарший крест, то был круциферарий,[132] а другой был распорядитель, ведавший порядком следования клириков, и тут же были должностные лица из Мафры, они заранее вышли встречать патриарха далеко от селения, трудно представить себе кортеж великолепнее, толпа созерцала его в упоении, Инес-Антония таращилась во все глаза, Алваро-Дього дивился степенно, как подобает мастеру-каменотесу, что касается Габриэла, где-то там болтается, шалопай. И не видела Блимунда, как прибыли из разных мест, но отнюдь не пешим ходом, более трехсот францисканцев, дабы присутствовать на освящении, так сказать, придать оному блеск своим присутствием, будь вместо них доминиканцы, одного монаха недосчитались бы. Пропустила она триумфальное шествие сей рати, маршировали воины божии по четверо в ряд, явились поглядеть, подготовлены ли кельи-казармы, стрельбище, дабы души уловлять, арсенал и пороховой погреб, где за боеприпасы святые дары, явились поглядеть, вышита ли надпись на стяге,
Под вечер, когда назначенные на тот день празднества завершились, Алваро-Дього с женою вернулись домой, но вошли не со стороны двора, а потому о возвращении Блимунды узнали не сразу, лишь когда Инес-Антония пошла загонять в курятник кур, разгуливающих по двору, она обнаружила в сарае невестку, та спала, но все тело ее яростно дергалось, еще бы, ведь она в тот миг убивала доминиканца, но Инес-Антонии не угадать ее снов. Войдя в сарай, она тронула Блимунду за руку, не стала пинать ногою, не камень ведь, человек, и Блимунда в испуге открыла глаза, не зная, где находится, во сне была сплошная темень, а тут всего лишь сумерки и вместо монаха эта женщина, кто она, ах да, сестра Балтазара, А Балтазар где, спрашивает Инес-Антония, глядите, как бывает, тот же вопрос задавала себе Блимунда, как ей ответить, с трудом поднялась на ноги, все тело у нее ноет, сотню раз убивала она монаха, сотню раз воскресал он, Балтазар еще не может прийти, сказать это все равно что промолчать, не в том вопрос, может он прийти или нет, а в том, почему не приходит он, Надумал остаться в Турсифале управителем, все объяснения годятся, лишь бы давали им веру, порою на помощь приходит равнодушие, так и с Инес-Антонией, она жизнь брата не принимает близко к сердцу, если осведомляется о нем, то из любопытства, и только.
За ужином, подивившись длительной отлучке Балтазара, три дня, как ушел, Алваро-Дього сообщил точные сведения о том, кто уже приехал и кто ожидается, королева и супруга наследника дона Мариана-Витория остались в Беласе, поскольку в Мафре остановиться негде, и по той же причине инфант дон Франсиско отправился в Эрисейру, но больше всего Алваро-Дього гордится тем, что, так сказать, дышит одним воздухом с королем, с престолонаследником доном Жозе и с инфантом доном Антонио, они ведь остановились напротив, во дворце виконта, когда мы ужинаем, они тоже ужинают, через дорогу от нас, эй, соседушка, дай-ка соуса. Равным образом прибыли уже кардинал Кунья и кардинал Мота, а также епископы городов Лейрии и Порталегре, что в Португалии, и городов Пара[134] и Нанкин, что подале, но епископы-то не там, а здесь, весь двор приезжает, дворян без счета, Дай Бог, чтоб Балтазар вернулся в воскресенье, поглядел бы на праздник, сказала Инес-Антония тоном, не допускающим возражений, Вернется, должно быть, пробормотала Блимунда.
В ту ночь она спала дома. Забыла съесть хлеб перед тем, как встать, и, когда вошла в кухню, увидела двух прозрачных призраков, клубки внутренностей, пучки белых нитей, весь ужас жизни, ее затошнило, она поспешно отвернулась и принялась жевать хлеб, но Инес-Антония сказала с беззлобным смешком, Гляди, да ты никак беременна, это после стольких-то лет, бесхитростные слова, удвоившие муку Блимунды, Теперь ничего не будет, даже если бы я захотела, подумала она, вернее, мысленно вскрикнула. В этот день должны были благословлять кресты, картины в часовнях, ризы и прочие предметы культа, а потом монастырь и все его службы. Народ толпился на улицах, в помещения его не пускали, а Блимунда даже из дому не вышла, довольствовалась тем, что видела, как садится король в карету в обществе престолонаследника и инфанта, он должен был встретиться с королевой и их высочествами, вечером Алваро-Дього изложил все наилучшим образом.
Наконец настал славнейший из дней, незабываемая дата, двадцать второе октября года Божьей милостью тысяча семьсот тридцатого, в сей день королю дону Жуану V исполняется сорок один год, и он узрит освящение самого поразительного из всех монументов, воздвигнутых в Португалии, он, правда, еще не достроен, но, как говорится в народе, у кривого бочара и бочка кривобочка. Такие были диковинные церемонии, не описать, Алваро-Дього видел, да не все, у Инес-Антонии все в голове перепуталось, Блимунда пойти пошла, показалось ей, нехорошо отказываться, но то ли спала, то ли бодрствовала, не разберешь. Вышли они из дому в четыре часа утра, чтобы занять на площади хорошее место, в пять построились войска, повсюду пылали факелы, затем стало светать, погожий будет денек, да, сеньоры, Господь хозяин рачительный, теперь уже виден во всем великолепии патриарший престол под балдахином алого бархата с золотою отделкой, земля перед ним устлана коврами, красота, а на алтаре кропильница и кропило, и прочая утварь, уже построилась торжественная процессия, которая обойдет вокруг церкви, впереди выступает король, за ним инфанты и дворянство, по степени знатности, но главное лицо в нынешнем празднестве патриарх, он благословляет соль и святит воду, кропит святою водой стены, видать, маловато ее было, а будь ее сколько надобно, не свалился бы с тридцатиметровой высоты Алваро-Дього, как случится немногими месяцами позднее, затем патриарх троекратно ударяет посохом в большие срединные врата, они закрыты были, как говорится, без Троицы дом не строится, врата отворились, и процессия вошла, весьма сожалеем, что не могут войти ни Алваро-Дього с Инес-Антонией, ни Блимунда, хоть ей-то от всего этого никакой радости, увидели бы церемонии, частью возвышенные, частью трогательные, то приходится падать ниц всем телом, то возноситься всей душою, да не мешкая, вот, к примеру, вычерчивает патриарх концом посоха по кучкам пепла, разложенным по полу церкви, буквы греческого и латинского алфавита, все это смахивает скорее на колдовство, будь по моему веленью и по моему хотенью, чем на канонический ритуал, да и дальше сплошные масонские обряды, тут тебе и сусальное золото, и ладан, и снова пепел, и соль, и белое вино в серебряном сосуде, известь и толченный в порошок камень на подносе, серебряный мастерок, золоченый черпачок и невесть что еще, а уж как патриарх лицедействует и чародействует, одно слово, священнодействует, пускает в ход и благословение, и елей, и мощи двенадцати апостолов, вот так, всех двенадцати, на это ушло целое утро и большая часть дня, было пять часов, когда патриарх начал служить торжественную мессу, на которую тоже потребовалось время, и немалое, наконец отслужил, вышел к амвону, установленному на балконе Дома Благословения, дабы осенить благословением народ, дожидавшийся на площади, семьдесят тысяч человек, а то и восемьдесят, все повалились на колени под шуршание одежек, по всей площади прошуршало, вот мгновенье, сколько лет жить буду, не забуду, дон Томас ди Алмейда произносит с высоты слова благословения, у кого глаза хорошие, тому видно, как губы шевелятся, ушам-то ничего не слышно, было бы это в наше время, загремели бы микрофоны, трубный глас с электронным устройством, всему свету,
Блимунда сказала золовке и зятю, Скоро вернусь. Спустилась по тропинке в опустевшее селенье, кое-кто из жителей в спешке не удосужился даже затворить двери и окна. Блимунда зашла в сарай за котомкой и одеялом, в кухне собрала, что могла, из еды, взяла деревянную миску, ложку, кое-какую одежду, свою и Балтазарову. Сложила все в котомку и вышла. Уже смеркалось, но теперь никакая ночь ей не страшна, ибо нет ночи чернее той, что стоит у нее в душе.
Девять лет искала Блимунда Балтазара. Изведала все дороги, пыль их и грязь, мягкий песок и твердый камень, сколько раз настигала ее мертвящая скрипучая стужа, дважды попадала она в снежные вьюги, лишь потому выжила, что еще не хотела умирать. Обгорела под солнцем дочерна, как головешка, в последний миг выхваченная из пламени, прежде чем успела превратиться в пепел, лицо истрескалось, словно палый плод, пугалом появлялась она на полях, призраком в селеньях, наводила страх на жителей затерянных хуторов. Куда бы ни приходила, везде спрашивала, не видел ли кто человека с такими-то и такими приметами, нет у него кисти левой руки, сам высокий, как лейб-гвардии солдат, борода окладистая и седоватая, а коли сбрил, лицо из тех, что не забываются, по крайней мере я не позабыла, и мог он прийти по проезжей дороге, как все люди, либо по тропкам, ведущим через поля, а мог свалиться с неба, прилететь на птице, сделанной из железа и ивовых прутьев, с черным парусом, янтарными шарами и двумя округлыми сосудами из тусклого металла, а в тех сосудах наивеличайшая тайна мира, коли остались от птицы той лишь обломки, от человека лишь прах, отведите меня на то место, стоит мне пальцем коснуться, и я узнаю их, даже глядеть мне не надо. Люди принимали ее за умалишенную, но, если оставалась она в тех местах на некоторое время, они видели, что все прочие слова ее и поступки вполне осмысленны, и начинали сомневаться в первом впечатлении, когда сочли ее малоумной. В конце концов она стала известна повсюду, и нередко сопровождало ее прозвище Летательницы из-за странной истории, что она рассказывала. Она садилась у дверей, вступала в беседы с женщинами, слушала их жалобы, сетованья, о радостях речь заходила реже, потому что мало их выпадает либо потому что люди, на чью долю выпадают они, держат их при себе, а может, еще по одной причине, человек, коли держит что-то при себе, хоть и не всегда уверен, что в самом деле это чувствует, да только нельзя же всего лишиться. Там, где проходила она, поселялось смутное беспокойство, мужья не узнавали жен, жены глядели на них не так, как прежде, а словно бы сожалея, что мужья не пропали без вести и нет надобности отправляться на поиски. Но эти самые мужья спрашивали. Что, уже ушла она, с необъяснимой печалью в сердце, и если жены отвечали им, Да нет, все еще здесь бродит, мужья выходили из дому в надежде снова встретить ее в лесу или в высоких хлебах, у реки, где мыла она ноги, за тростниковыми зарослями, где она раздевалась, не все ли равно где, ведь между руками и плодом, к которому они тянутся, острый клинок, к счастью, больше никому не пришлось от него погибнуть. Она никогда не входила в церковь, если там были люди, разве что отдохнет иной раз, сидя на полу или прислонившись к колонне, заглянула на минутку и сразу ухожу, мой дом не здесь. Прослышав о ней, священники передавали ей через кого-нибудь приглашение к исповеди, любопытствуя, какие тайны скрывает эта странница и паломница, какие секреты прячет это непроницаемое лицо, эти немигающие глаза, которые глядят так пристально и в определенные часы при определенном освещении подобны озерам, отражающим тени туч, но туч, что пробегают в душе человеческой, а не в воздухе, как обычные. Она в этих случаях просила передать, что дала обет исповедаться лишь тогда, когда почувствует себя грешницей, и никакой другой ответ не мог бы вызвать у священников негодования сильнее, ведь все мы грешники, однако же, когда завязывался у нее об этом разговор с другими женщинами, нередко случалось, что ответ ее наводил их на раздумья, и в самом деле, какие такие прегрешения у нас, у тебя, у меня, ведь мы, женщины, воистину воплощаем того агнца, который очистит мир от греха, в тот день, когда это поймут, придется все начинать заново. Но не всегда ее приключения были столь мирного свойства, случалось, осыпали ее бранью, а то и камнями, и в одной деревне, где обидели ее, она потом содеяла такое чудо, что еще немного, и прослыла бы святою, а дело было в том, что в этом месте люди страдали от великой нехватки воды, ибо источники все иссякли и колодцы высохли, и Блимунда, когда изгнали ее из деревни, обошла окрестности натощак, в пору своего ясновидения, и на следующую ночь, когда все спали, воротилась в деревню и, став посереди площади, возгласила, что в таком-то месте и на такой-то глубине протекают чистые воды, я своими глазами видела, и потому источник этот нарекли Ольос-де-Агуа, Глаза Воды, в честь глаз, которые прозрели эти воды. Воду, из глаз льющуюся, Блимунде тоже случалось видеть, и частенько, стоило ей сказать, что идет она из Мафры, как ее начинали расспрашивать, может, видела она человека, которого зовут так-то, а с виду он таков-то, он мне муж, отец, брат, сын, увели его силком работать на постройке монастыря по королевскому указу, и никогда больше я не видела его, так и не воротился, может, умер там, может, заблудился в пути, кто знает, никакой мне весточки не было, семья лишилась опоры, земля заброшена, а бывало, и такую Блимунда слышала речь, Унес его дьявол, да у меня уже другой муж, этого зверя баба всегда поймает, стоит ей только в нору его впустить, не знаю, понимаешь ли ты меня. Побывала Блимунда в Мафре, узнала от Инес-Антонии о смерти Алваро-Дього, о Балтазаре ни слуху ни духу, ни о смерти его, ни тем паче о жизни.
Девять лет искала Блимунда. Поначалу вела счет временам года, потом это утратило смысл. Поначалу вела счет милям, пройденным за день, четыре, пять, случалось, и шесть, но потом сбилась со счета, и вскоре пространство и время перестали что-либо значить для нее, единицами измерения стали утро, день, ночь, дождь, солнцепек, град, туман, хорошая дорога, плохая, подъем, спуск, плоскогорье, гора, приморье, приречье, и лица, тысячи и тысячи лиц, бессчетное их множество, больше, чем когда-либо собиралось в Мафре, она предпочитала глядеть в лица женщин, когда задавала вопросы, в лица мужчин, когда пыталась прочесть на них ответ, и притом, чтобы были не очень молодые и не очень старые, если было человеку сорок пять лет, когда оставили мы его там, на горе Монте-Жунто, где поднялся он в воздух, чтобы знать, сколько лет ему сейчас, достаточно прибавлять что ни год по году, столько-то морщин в месяц, столько-то седых волос в день. Сколько раз представляла себе Блимунда, вот сидит она в каком-нибудь селенье на площади, просит милостыню, подойдет человек и протянет ей не монетку, не ломоть хлеба, а железный крюк, и она сунет руку в котомку и достанет оттуда клинок, выкованный тем же кузнецом, знак верности ее и постоянства, Стало быть, встретил я тебя, Блимунда, Стало быть, встретила я тебя, Балтазар, Где же бродила ты все эти годы, какие беды-злосчастья с тобой приключились, Прежде расскажи мне о себе самом, ведь пропал-то без вести ты, и будет длиться их разговор до скончания времен.
Тысячи миль отшагала Блимунда, почти все время босая. Подошвы ее огрубели, потрескались, словно кора пробкового дуба. Всю Португалию исходила она, случалось, пересекала и границу Испании, ибо не видела на земле никакой черты, отделявшей тамошние края от здешних, только слышала чужой язык и возвращалась назад. За два года прошла она от океанского побережья до границы, потом принялась искать по другим местам, по другим дорогам, и в неустанной ходьбе и поисках открыла, как мала эта страна, где родилась она, Я уже была здесь, уже прошла здесь, ей встречались знакомые лица, Вы не припоминаете меня, прозывали меня Летательницей, Как же, помню, ну что, нашли вы того, кого искали, Мужа моего, Его самого, Нет, не нашла, Ох, бедная, А не появлялся он здесь после того, как я побывала, Нет, не появлялся, и слуху о нем не было в наших краях, Что же, пойду дальше, может, еще увидимся, Доброго пути, Лишь бы мне его встретить.
Она его встретила. Шесть раз побывала в Лиссабоне, этот был седьмой. Пришла она с юга, со стороны Пегоэнса. Перебралась через реку почти к самой ночи, на последней лодке. Почти целые сутки не было у нее во рту ни крошки. В котомке хранилась кое-какая еда, но каждый раз, как подносила она что-то ко рту, казалось ей, что руки ее касается другая рука и чей-то голос говорит, Не ешь, час приспел. Сквозь темные воды речные видела она рыб, проплывающих на большой глубине, хрустальные и серебряные косяки, долгие хребты, чешуйчатые либо гладкие. Из домов сочился сквозь стены свет, рассеянный, словно свет фонаря в тумане. Она прошла по улице Руа-Нова-дос-Феррос, свернула направо к церкви Богоматери Оливейраской, пошла по направлению к Россио, повторяя путь, проделанный двадцать восемь лет назад. Брела среди призраков и туманных пятен, такими виделись ей люди. В городской смрад, включающий тысячи запахов, вечерний ветерок принес запах горелого мяса. На площади Сан-Домингос была толпа, факелы, черный дым, костры. Она протолкалась в первый ряд, Кто они, спросила у женщины с ребенком на руках, Я про троих знаю, вон тот и вон та, отец и дочь, их обвинили в приверженности к иудейской вере, а тот в остроконечном колпаке сочинял комедии для театра марионеток, его звали Антонио-Жозе да Силва,[136] про остальных я не слышала.
Приговоренных одиннадцать человек. Сожжение длится уже давно, лиц почти не различить. С того краю горит человек, у которого нет кисти левой руки. Может, потому, что борода его вычернена копотью, он кажется моложе своих лет. И внутри его тела виден облачный сгусток. Тогда сказала Блимунда, Приди. Рассталась с телом воля Балтазара Семь Солнц, но не вознеслась она к звездам, ибо земле принадлежала и Блимунде.
Поделиться книгой: