Воспоминания о монастыре

Вышли Скарлатти и Бартоломеу ди Гусман на Террейро-до-Пасо и там расстались, музыкант пошел бродить по городу и сочинять свои мелодии, пока не приспело время начать репетицию в королевской часовне, священник вернулся к себе в дом, из окон которого виднелась река, низина Баррейро на другом берегу, холмы Алмады и Прагала, а там, дальше, отсюда не видать, начинается Кабеса-Сека-до-Бужио, какой ясный день, когда Бог творил мир, он не вымолвил Fiat,[62] будь оно так, весь мир свелся бы к одному слову, нет, Бог созидал, свершал деяния, создал море и прошел его путями, затем создал землю, чтобы можно было выйти на сушу, в одних местах медлил, другие миновал, не удостоив взглядом, а здесь отдыхал и, поскольку никто из людей за ним не подглядывал, искупался в водах Тежо, вот потому-то чайки, которые все еще помнят об этом, собираются на берегу такими огромными стаями, все ждут, что Бог снова выкупается в Тежо, это, конечно, не те чайки, что видели его, но они благодарны Создателю за сотворение чаек. А к тому же хотят знать, очень ли постарел Бог. Пришла вдова жезлоносца, сказала священнику, что обед на столе, внизу проскакала рота конников, вооруженных алебардами, они сопровождали чью-то карету. Отбившись от сестер своих, чайка парила над черепичной кровлей, ее поддерживал ветер, что дул с земли, и священник пробормотал, Благословенна буди, птица, и в сердце своем постиг он, что сотворен из той же плоти и той же крови, что она, его прохватила дрожь, словно от ощущения, что на спине у него вырастают крылья, и когда чайка исчезла, он почувствовал себя одиноким, точно в пустыне, Но ведь тогда значит, Пилат был в том же положении, что Иисус, вспомнилось вдруг ему, и он вернулся к действительности, его знобило, словно он был наг, все тело саднило, словно кожу свою он оставил в материнском чреве, и тогда сказал он, Бог един.

Весь остаток дня провел отец Бартоломеу Лоуренсо взаперти у себя в комнате, стеная и воздыхая, к вечеру стемнело, вдова жезлоносца постучала в дверь и сказала, что ужин готов, но священник от еды отказался, словно готовил себя для большого пощения, дабы обрести новые очи разума, более острые, хотя и не было у него никаких соображений относительно того, что же еще следует уразуметь после того, как возгласил он перед чайками тезис о единстве Бога, и это было проявление высшего мужества, ибо даже ересиархи не отрицают, что Бог един, но отца Бартоломеу Лоуренсо учили, что Бог есть един в сути своей, но един в трех лицах, и вот нынче все те же чайки заставили священника усомниться. Стало совсем темно, город спит, а если и не спит, то умолк, лишь время от времени доносится перекличка часовых, выставленных на случай высадки французских корсаров, и Доменико Скарлатти, затворив двери и окна, садится за клавесин, что за нежная музыка льется в лиссабонской ночи, проникая сквозь щели и дымоходы, слышат ее солдаты португальской лейб-гвардии и немецкой тоже, и понятна она как тем, так и другим, слышат ее сквозь сон матросы, спящие в холодке на палубе, и, проснувшись, они узнают эти звуки, слышат ее бродяги на Рибейре, устроившиеся под вытащенными на сушу перевернутыми лодками, слышат ее монахи и монахини тысячи монастырей и говорят, То ангелы Божии, земля сия чудесами обильна, слышат ее убийцы, прикрывающие лица плащами, и те, кого приканчивают они кинжалами, и кто, заслышав эту музыку, не просит позвать исповедника и умирает, очистившись от всех грехов, услышал ее узник Святейшей Службы у себя в подземной камере, а стражник, находившийся поблизости, схватил его за горло и задушил, убийством избавив от смерти куда более мучительной, слышат ее Балтазар с Блимундой, хотя они так далеко отсюда, и спрашивают друг друга, что это за музыка, но раньше всех услышал ее Бартоломеу Лоуренсо, живущий поблизости, и, встав с постели, зажег он светильник и отворил окно, чтобы лучше было слышно. Со звуками музыки влетели в окно и крупные комары, сели на потолке, да там и остались, сперва покачались на долгих лапках, потом оцепенели, словно крохотное пятнышко света их не влекло, а может, их заворожило поскрипыванье пера, сел за стол отец Бартоломеу Лоуренсо и стал писать, Et ego in illo.[63] И я в нем, вот что значат эти латинские слова, и когда рассвело, он все еще сидел и писал, то была проповедь ко Дню Тела Господня, а телом священника комары в ту ночь так и не полакомились.

Несколько дней спустя, когда Бартоломеу ди Гусман был в королевской часовне, итальянец подошел и заговорил с ним. Обменявшись приветствиями, они вышли в одну из дверей, что находятся под балконами короля и королевы и ведут на входную галерею. Там они вступили в беседу, поглядывая временами на шелковые шпалеры, развешанные по стенам и изображающие сцены из истории Александра Македонского, Триумф Веры и Торжество Евхаристии по рисункам Рубенса, историю Товита и сына его Товия по рисункам Рафаэля, взятие Туниса, если когда-нибудь загорятся эти шпалеры, ни одной шелковой ниточки от них не останется. Тоном намеренно небрежным, подчеркивающим, что разговор пойдет о пустяках, Доменико Скарлатти сказал священнику, У короля есть малая копия собора Святого Петра в Риме, вчера он соблаговолил пригласить меня присутствовать при том, как он собственноручно собирает этот собор, великая честь для меня, Мне-то он никогда сей чести не оказывал, но признаюсь в том без всякой зависти, напротив, я счастлив, что итальянской нации оказана подобная честь в лице одного из сынов ее, Я слышал, государь весьма поощряет зодчество, может статься, именно по сей причине ему так нравится воздымать собственноручно купол святого храма, пусть в малых размерах, Да, совсем иными будут размеры храма, что возводится в Мафре, колоссальное строение, ему будут дивиться грядущие столетия, Сколь многообразны деяния рук человеческих, столь же многозвучны мои, Вы разумеете руки, Разумею деяния, едва вознесутся и сразу канут в небытие, Вы разумеете деяния, Я разумею руки, что было бы с ними, когда б не память и не бумага, на которой я все записываю. Вы разумеете руки, Я разумею деяния.

Беседа сия как будто всего лишь прихотливая словесная забава, игра смыслами, как принято в описываемую эпоху, когда понятность не так уж нужна, а то и намеренно затемняется. Точно так же восклицает проповедник в церкви, обращаясь к образу святого Антония, Чернокожий, вор, пьяница, и, приведя таким образом слушателей в негодование, объясняет свое намерение и прием, открывает им, что обращение значило совсем не то, что кажется, сейчас он скажет, почему Чернокожий, а именно потому, что кожа его опалена была дьяволом, не сумевшим вычернить ему душу, вор, ибо из объятий Девы Марии выкрал он Божественного Ее Сына, пьяница, ибо всю жизнь жил он в опьянении от божественной благодати, но я скажу тебе, Берегись, проповедник, когда ставишь ты понятия вверх ногами, то невольно дозволяешь, чтобы обрело голос еретическое искушение, что дремлет в глубине твоей души, и ты снова восклицаешь, Будь проклят Отец, будь проклят Сын, будь проклят Дух Святой, а затем добавляешь, Вопиют дьяволы в аду, ты полагаешь, что таким манером избежишь наказания, но тот, кто все видит, не слепец Товит,[64] что изображен на шпалере, он тот, для кого не существует ни тьмы, ни слепоты, он-то знает, что изрек ты две глубокие истины, и из двух выберет одну, свою, ибо ни ты, ни я не знаем, какова истина Божия, и еще менее, истина ли сам Бог.

Как будто всего лишь словесная игра, деяния, руки, звук, полет, Сказали мне, отец Бартоломеу ди Гусман, что деяниями ваших рук некая машина поднялась в воздух и полетела, Вам сказали правду, но видевшие это ослепли и не смогли увидеть правды, скрывавшейся за первой видимостью, Мне хотелось бы понять вас получше, С тех пор миновало двенадцать лет, правда во многом изменилась, Скажу снова, мне хотелось бы понять вас, Тайна есть тайна, На это отвечу, что, по моему разумению, лишь звуки музыки способны взлетать в воздух, Тогда завтра же мы поедем туда, где я покажу вам свою тайну. Они стоят перед последней из шпалер, посвященных истории Товита и Товия, перед той, на коей горькая рыбья желчь возвращает слепцу Товиту зрение, Горечи исполнен взгляд того, кому дано зрение, сеньор Доменико Скарлатти, Когда-нибудь я переложу это на музыку, сеньор отец Бартоломеу ди Гусман.

На другой день оба верхом на мулах отправились в Сан-Себастьян-да-Педрейра. Двор усадьбы оказался чисто выметен. По водосточному желобу стекала вода, слышался скрип водокачки. Ближние грядки были возделаны, на плодовых деревьях уже не было высохших веток, и кроны их были подрезаны, ничто не напоминало глазу об одичавших зарослях, которые застали Балтазар и Блимунда десять лет назад, придя сюда в первый раз. Дальняя же часть усадьбы по-прежнему заброшена, ничего не поделаешь, возделывают землю здесь всего три руки, да и те большую часть времени заняты трудами, к земле отношения не имеющими. Двери амбара открыты настежь, оттуда доносятся звуки, свидетельствующие о том, что внутри кипит работа. Отец Бартоломеу Лоуренсо попросил итальянца подождать у двери и вошел. Балтазар работал один, шлифовал длинный железный прут. Сказал священник, Добрый вечер, Балтазар, сегодня я привел гостя, хочу показать ему нашу машину, Кто он такой, Из дворца, Не сам же король, Король тоже пожалует когда-нибудь, совсем недавно он отвел меня в сторону и спросил, когда полетит машина, нет, это не король, Теперь поди знай, что будет с нашей тайной, не таков был уговор, тогда чего ради молчали мы столько лет, Изобрел пассаролу я, мне и решать, что нужно, Но собираем-то ее мы, можем уйти отсюда, коли вам угодно, Балтазар, я не сумею объяснить тебе, но чувствую, что в этом случае доверие оправданно, я готов дать руку на отсечение или душу заложить, Это женщина, Нет, мужчина, итальянец родом, он при дворе недавно, и он музыкант, придворный капельмейстер, обучает игре на клавесине инфанту, его зовут Доменико Скарлатти. Эскарлате, Произносится не совсем так, но разница невелика, можешь называть его Эскарлате, в конце концов, все его так называют, даже когда думают, что произносят правильно. Священник направился к двери, но вдруг остановился, спросил, А Блимунда где, В саду возится, ответил Балтазар.

Итальянец укрылся от солнца в тени высокого платана. Казалось, его ничуть не занимало то, что он видел вокруг, он спокойно глядел на закрытые окна дворца, на верхнюю часть карниза, поросшую травами, на водосточный желоб, над которым низко-низко сновали ласточки, охотясь за мошками. Отец Бартоломеу Лоуренсо подошел к музыканту, в руке у него был платок, Туда, где обретается тайна, можно войти лишь с завязанными глазами, сказал он, улыбаясь, и музыкант отвечал ему в тон, А частенько бывает, что и возвращаться оттуда приходится так же, На сей раз так да не будет, сеньор Скарлатти, осторожней, здесь порог, а теперь, пока повязка еще на вас, хочу сказать вам, что живут здесь двое, мужчина по имени Балтазар Семь Солнц и женщина по имени Блимунда, которой дал я прозвание Семь Лун, раз живет она с тем, кого кличут Семь Солнц, они-то и сооружают то, что я вам сейчас покажу, я объясняю им, что надлежит делать, и они выполняют, а теперь вы можете снять повязку, сеньор Скарлатти. Не торопясь, с тем же спокойствием, с каким разглядывал он ласточек, итальянец снял повязку.

Перед ним была огромная птица с распростертыми крыльями, с веерообразным хвостом и долгой шеей, голова была еще не доделана, а потому нельзя было определить, кто это будет, сокол или чайка. Это и есть тайна, спросил он, Да, и до сих пор знали ее три человека, теперь будут знать четверо, вот Балтазар Семь Солнц, а Блимунда скоро вернется, она в саду. Итальянец приветствовал Балтазара легким наклоном головы, тот в ответ тоже поклонился, ниже, чем итальянец, и неуклюже, как-никак он был всего лишь механик, да к тому же стоял перед ними весь измазанный, закопченный, только крюк блестел, отполированный великой и постоянною работой. Доменико Скарлатти подошел к машине, которую с обеих боков удерживали в равновесии подпорки, положил руку на одно из крыльев, словно на клавиатуру, и, странное дело, птица вся затрепетала, несмотря на немалый свой вес, деревянный остов, железные пластины, плетение из ивовых прутьев, Если сыщутся силы, способные поднять все это в воздух, стало быть, для человека нет ничего невозможного, Крылья эти неподвижны, Да, верно, Ни одна птица не может летать, не хлопая крыльями. На это Балтазар ответил бы, что, для того чтобы летать, достаточно обладать обличьем птицы, но я отвечу, что тайна полета заключена не в крыльях, А эту тайну я узнать не могу, Я в состоянии лишь показать то, что вы здесь видите, И этого довольно для того, чтобы я был вам признателен, но если птица эта должна летать, как выбраться ей отсюда, ведь двери для нее слишком узки.

Балтазар и отец Бартоломеу Лоуренсо в растерянности поглядели друг на друга, а потом на дверь. В проеме ее стояла Блимунда с корзиною вишен и уже отвечала, Есть время строить и время рушить, руки одних людей клали черепицы этой кровли, руки других людей разберут их и обрушат кровлю, да и самые стены, если понадобится. Это Блимунда, сказал священник, Семь Лун, добавил музыкант. Уши Блимунда украсила вишнями, словно серьгами, она нацепила их, чтобы показаться в таком виде Балтазару, а потому подошла к нему, улыбаясь и протягивая корзину, Венера и Вулкан, подумал музыкант, простим ему слишком напрашивавшееся мифологическое сравнение, откуда знать ему, каково тело Блимунды под грубой ее одеждой, а Балтазар, хоть сейчас с виду черен как уголь, на самом деле совсем не таков, да и не хром он, в отличие от Вулкана, однорук, это да, но ведь бог тоже однорук. Не говоря уже о том, что, будь у Венеры такие глаза, как у Блимунды, она бы горя не знала, читала бы в сердцах у влюбленных, точно по книге, но должны же простые смертные обладать хоть какими-то преимуществами по сравнению с божествами. Да и Балтазар по сравнению с Вулканом в выигрыше, ведь если бог утратил богиню, то этому мужчине женщина будет верна.

Все уселись вокруг корзины, запустили руки в ягоды, не соблюдая никаких правил приличия, кроме одного, не задевать чужие пальцы, вот лапища Балтазара, загрубелая, словно кора оливкового дерева, вот изнеженная священническая рука отца Бартоломеу Лоуренсо, вот уверенная рука Скарлатти, вот рука Блимунды, скромная и натруженная с грязными ногтями огородницы, которая вначале полола, а уж потом занялась сбором вишен. Все бросают косточки наземь, будь здесь сам король, он поступил бы точно так же, по таким мелочам и видишь, что воистину все люди равны меж собою. Вишни крупные, налитые, некоторые уже поклеваны птицами, знать бы, есть ли на небесах вишневые сады, сможет ли когда-нибудь поклевать там вишен эта птица, еще безголовая, но если будет у нее голова чайки или сокола, то святые и ангелы могут не беспокоиться, ягоды им достанутся нетронутые, ибо, как известно, и чайки, и соколы пренебрегают растительною пищей.

Сказал отец Бартоломеу Лоуренсо, Я не открою главной тайны, но, в соответствии с тем, что написал я в прошении моем и в памятных записках, машина будет приводиться в действие силой притяжения, по свойствам своим противоположной тяготению тел к земле, если я подброшу вишневую косточку, она упадет на землю, стало быть, вся трудность в том, чтобы найти силу, способную поднять ее в воздух, И вы нашли такую силу, Я раскрыл ее тайну, но, чтобы добыть эту силу и скопить в достаточном запасе, мы трудимся втроем, Земная троица, Отец, Сын и Дух Святой, Мы с Балтазаром одногодки, обоим по тридцать пять, ни в сыновья, ни в отцы друг другу не годимся по законам природы, уж скорей мы братья, но в таком случае оказались бы мы близнецами, меж тем он родился в Мафре, я в Бразилии, да и наружного сходства меж нами никакого нет, А как быть с Духом Святым, Эта роль могла бы выпасть на долю Блимунды, она, пожалуй, ближе всех нас к тому, чтобы фигурировать в какой-то троице не из числа земных, Мне тоже тридцать пять лет, но я родился в Неаполе, мы не могли бы составить троицу братьев-близнецов, а сколько лет Блимунде, Мне двадцать восемь, и нет у меня ни братьев, ни сестер, с этими словами подняла Блимунда глаза, казавшиеся очень светлыми в полутьме амбара, и Доменико Скарлатти почудилось, будто зазвучала в нем самая напевная струна арфы. Балтазар демонстративно поднял крюком своим почти опорожненную корзину и сказал, Заморили червячка, пора и за работу.

Отец Бартоломеу Лоуренсо приставил к пассароле лесенку, Сеньор Скарлатти, не угодно ли вам поглядеть на мою летательную машину изнутри. Оба поднялись по лесенке, и, расхаживая по настилу, напоминавшему корабельную палубу, священник объяснял музыканту назначение отдельных частей, будь они из проволоки, янтаря либо железных пластин, он сказал, что все придет в действие в силу взаимного притяжения, но не упомянул ни о солнце, ни о том, что будет находиться внутри округлых сосудов, однако музыкант спросил, А какая сила притянет янтарь, Быть может, Бог, средоточие всех сил, ответил священник, Какую же материю притянет янтарь, Притянет он то, что будет внутри сосудов, Это и есть тайна, Да, это и есть тайна, Но что это за материя, из мира минералов, растительности, животных, Ни то, ни другое, ни третье, Но все на свете принадлежит к миру либо минералов, либо растительности, либо животных, Не все, есть вещи и другого происхождения, музыка, например, Но вы ведь не хотите сказать, отец Бартоломеу Лоуренсо, что в этих сосудах будет заключена музыка, Нет, но, может статься, взлетела бы машина и властью музыки, надо бы мне поразмыслить об этом, ведь, когда я слушаю, как играете вы на клавесине, у меня такое чувство, будто я взлетаю, Это всего лишь шутка, Только с виду, сеньор Скарлатти.

Когда итальянец отбыл, уже смеркалось. Отец Бартоломеу Лоуренсо решил переночевать в усадьбе, воспользовался случаем, чтобы отрепетировать свою проповедь, до праздника Тела Господня оставалось всего несколько дней. Прощаясь с музыкантом, священник сказал, Сеньор Скарлатти, когда вам наскучит дворец, вспомните об этом месте, Разумеется, вспомню, и если это не будет Балтазару и Блимунде помехою в их работе, велю доставить сюда клавесин и поиграю для них и для пассаролы, быть может, моя музыка вольется в эти сосуды и вступит в союз с вашим таинственным элементом, Сеньор Эскарлате, вмешался неожиданно Балтазар, приходите, когда будет вам благоугодно, коли сеньор отец Бартоломеу Лоуренсо вам дозволяет, да только, Продолжай, Видите, у меня нету левой руки, вместо нее крюк, а еще я прикрепляю к культе клинок, а на груди у меня, там, где сердце, крест начертан кровью, Моей кровью, прибавила Блимунда, Я всем вам брат, проговорил Скарлатти, если вы на то согласитесь. Балтазар проводил его до ворот, помог сесть на мула, Сеньор Эскарлате, коли угодно вам, чтобы я помог доставить сюда клавесин, вам стоит только слово сказать.

Стемнело, отец Бартоломеу Лоуренсо отужинал вместе с Балтазаром Семь Солнц и Блимундой Семь Лун, на столе были вяленые сардины и яичница, кувшин с водою, грубый и черствый хлеб. Две свечи едва освещали амбар. По углам, казалось, клубилась тень, надвигаясь и отступая в зависимости от колебания двух малых и слабых огоньков. Тень пассаролы колыхалась на белой стене.

Ночь была душная. Священник вышел во двор, глубоко вдохнул воздух, потом взглянул на светящуюся дорогу, пересекающую небесный свод из конца в конец, Дорога Сантьяго,[65] что, если эти звезды были раньше очами паломников, так долго глядели очи на небо, что свет их запечатлелся там, Бог един в сути своей и в лице, внезапно вскричал Бартоломеу Лоуренсо. Балтазар и Блимунда подошли к двери узнать, почему кричит священник, ему и прежде случалось витийствовать в полный голос, само по себе это их не удивляло, но чтобы он столь неистово кричал, обращаясь к небу, такого с ним еще не бывало. Потом наступила тишина, только кузнечики стрекотали без умолку, и снова громко зазвучал голос, Бог един в сути своей, но в трех лицах. Ничего не произошло в первый раз, ничего не произошло и теперь. Бартоломеу Лоуренсо повернулся к амбару и сказал поджидавшим его Балтазару и Блимунде, Я высказал два утверждения, противоположных по смыслу, ответьте, какое, по-вашему, правильное, Не знаю, сказал Балтазар, И я не знаю, сказала Блимунда, и священник повторил, Бог един в сути своей и в лице, Бог един в сути своей, но в трех лицах, что истинно, что ложно, Мы не знаем, отвечала Блимунда, и не понимаем слов, Но ты веруешь в Пресвятую Троицу, в Отца, и Сына, и Святого Духа, я имею в виду Троицу в том смысле, коему учит Святая Церковь, а не в том, в коем употребил это слово итальянец, Верую, Стало быть, Бог для тебя един в трех лицах, Стало быть, так, А если я скажу тебе теперь, что Бог един в едином лице, что он был один, когда создавал мир и людей, ты поверишь, Коли говорите вы мне, что так оно и есть, поверю, Я говорю тебе это лишь для того, чтобы ты поверила, а во что, я и сам не знаю, но никому не говори об этих моих словах, а ты, Балтазар, какого мнения, С тех пор как я начал сооружать летательную машину, я перестал думать обо всяких таких вещах, может, Бог един в одном лице, может, в трех, а то и в четырех, особой разницы не видно, а может, Бог единственный воин, уцелевший от стотысячной рати, а потому он в одно и то же время и рядовой, и офицер, и главнокомандующий, и вдобавок однорукий, как мне было объяснено, и в это я уверовал, что да, то да, Спросил Пилат Иисуса, чтó есть истина, и Иисус не ответил, Может, тогда еще не приспело время знать это, сказала Блимунда, и они с Балтазаром сели на камень у двери, Блимунда распутывала ремни, которыми был прикручен крюк к обрубку, потом положила изувеченную руку Балтазара себе на колени, чтобы легче ему было переносить эту великую и неисцелимую боль.

Et ego in illo, произнес отец Бартоломеу Лоуренсо, уже войдя в амбар, он возглашал тему своей проповеди, но на этот раз не добивался ораторских эффектов, воркующей дрожи в голосе, столь трогающей слушателей, повелительных интонаций, внезапных пауз с их многозначительностью. Он произносил слова, которые уже были им написаны, и те, которые внезапно приходили ему на ум сейчас, и новые слова были отрицанием написанных, либо ставили их под сомнение, либо придавали им другой смысл. Et ego in illo, да, и я в нем, я, Бог, пребываю в нем, в человеке, во мне, в человеке пребываешь ты, Бог, Бог вмещается в человеке, но как может Бог вместиться в человека, если он так огромен, а человек лишь малая часть его творений, ответ вот каков, Бог остается в человеке силою причастия, все понятно, понятнее не бывает, но если так, то необходимо, чтобы человек принял причастие, и тогда выходит, что Бог остается в человеке не тогда, когда сам того захочет, но когда человек пожелает принять его, если так, то Творец сам в какой-то степени оказывается творением, о, но в этом случае великая несправедливость была учинена по отношению к Адаму, Бог не проник в него, ибо в ту пору еще не было Евхаристии, и Адам вправе обвинить Бога в том, что из-за одного лишь прегрешения ему запретили навеки касаться древа познания и закрыли перед ним врата рая, меж тем как его же, Адамовы, потомки, совершившие столько грехов, и куда страшнее, несут в себе Бога и вкушают от древа познания без всяких помех и сомнений, если Адама покарали за то, что он хотел уподобиться Богу, как может быть, что люди носят Бога в себе и не покараны за то, а то и не хотят принять его и все равно не покараны, бессмысленно, невозможно, все-таки Et ego in illo, Бог во мне или нет во мне Бога, как мне отыскать дорогу в этом дремучем лесу утверждений и отрицаний, то утверждающих, то отрицающих друг друга, как мне проследовать, не поранившись, по лезвию бритвы, ну что ж, подведем итоги, прежде чем Христос стал человеком, Бог пребывал вне человека и не мог находиться внутри него, затем силою Евхаристии проник в него, таким образом, человек почти Бог или станет когда-нибудь самим Богом, да, да, если Бог во мне, стало быть, я есмь Бог, и не в трех лицах, не в четырех, а един, един перед Богом, Бог это мы, Он я, я Он, Durus est hic sermo, et quis potest eum audire.[66]

Стало прохладно. Блимунда уснула, приклонив голову к плечу Балтазара. Позже он отвел ее в амбар, они легли. Священник вышел во двор и всю ночь простоял там, глядя на небо и бормоча слова искушения.

Спустя несколько месяцев некий монах, цензор инквизиции, написал в отзыве на проповедь, что сие писание принесет автору больше рукоплесканий, нежели опасений, и слов восхищения больше, нежели слов сомнения. По-видимому, этот самый брат Мануэл Гильерме, хоть и признавал за проповедью право стяжать рукоплескания и слова восхищения, все-таки испытал приступ подозрительности, учуял какой-то еретический душок, коль скоро не смог умолчать о сомнениях и опасениях, охвативших его в процессе богоугодной ловли блох в тексте проповеди. А другой преподобный отец, магистр дон Антонио-Каэтано ди Соуза, когда настал его черед читать текст проповеди, подтверждает, что проверенная им рукопись не содержит ничего противного святой вере и добрым нравам, он уже не поминает ни про какие сомнения, ни про какие опасения, которые, судя по всему, смущали цензора низшей инстанции, и в качестве заключительного довода в пользу проповеди восхваляет знаки благоволения, коими двор щедро жалует доктора Бартоломеу Лоуренсо ди Гусмана, и таким образом придворный фавор помогает смыть темные пятна, проступающие в проповеди и, возможно, требующие более тщательного и придирчивого разбора. Последнее слово, однако же, остается за братом Боавентурой ди Сан-Жианом, придворным цензором, каковой, рассыпавшись предварительно в похвалах и восторгах, пишет в заключение, что лишь красноречие молчания может быть наилучшей заменой тех слов, кои хотел бы он сказать, но слова сии, как пишет цензор, замерли бы у него в горле от избытка внимания и смолкли бы от избытка почтения. Вполне уместно с нашей стороны задаться вопросом, мы-то ведь лучше правду знаем, какие же громовые возгласы или еще более грозные умолчания были ответом на слова, услышанные звездами в усадьбе герцога ди Авейро, в то время как усталые Балтазар и Блимунда спали, а пассарола во тьме амбара пыталась всеми своими железными частями вникнуть в то, что возглашал за стеною ее создатель.

Отец Бартоломеу Лоуренсо живет тремя, а то и четырьмя различными жизнями, одной жизнью живет он лишь во сне, и столь разнообразны его сновидения, что, даже проснувшись, не в силах он разобраться, был ли во сне священником, что выходит к алтарю и служит мессу, как положено, или был он академиком, столь уважаемым, что сам король приходит инкогнито послушать его речи и стоит за портьерою в дверном проеме, быть может, был он во сне изобретателем летательной машины или различных приспособлений, каковые позволяют, если даст судно течь, не вычерпывать воду вручную, а выкачивать механическим способом, может статься, он во сне совсем другой человек, многоликий, терзаемый страхами и сомнениями, одновременно и церковный проповедник, и многосведущий академик, и опытный царедворец, и визионер, братающийся с людьми низкого происхождения, занятыми ручным трудом там, в Сан-Себастьян-да-Педрейра, и многоликий человек этот погружается в беспокойный сон, надеясь восстановить собственное единство, неустойчивое, хрупкое, разлетающееся на куски, едва раскрывает он глаза, и, чтобы увидеть это, ему не надо даже поститься, в отличие от Блимунды. Он забросил чтение трудов, писанных учеными-богословами, отцами церкви и схоластами и посвященных поминавшейся выше проблеме сущности и лица, ибо душа его была как бы изнурена словами, но, поскольку человек единственное из животных, которое умеет говорить и читать, отец Бартоломеу Лоуренсо штудирует во всех подробностях Ветхий Завет, и особливо пять первых его книг, Пятикнижие, что у иудеев зовется Торою, и еще читает он Коран. В теле любого из нас могла бы разглядеть Блимунда и все потроха его, и его волю, но ей не дано читать мысли, да и не поняла бы она этих мыслей, что было бы, если бы увидела она, что человек занят думою, а дума эта хоть и едина, но заключает в себе две противоборствующие и враждебные друг другу истины, тут как бы обоим рассудка не потерять, ей от такого зрелища, ему от подобных дум.

Совсем другое дело музыка. По распоряжению Доменико Скарлатти в амбар доставлен клавесин, доставили оный два носильщика, в поте лица своего и с помощью шестов, канатов и мягких толстых прокладок тащили с Новой Купеческой улицы, где клавесин был куплен, до Сан-Себастьян-да-Педрейра, где на нем будут играть, Балтазар пошел вместе с ними, чтобы показать дорогу, другой помощи они от него не приняли, ибо дело надо делать умеючи, распределить равномерно нагрузку, поднатужиться, сообща шагать, приноравливаясь к тому, как пружинят шесты и натянутые канаты, в любом ремесле есть свои тайны, ничуть не хуже, чем в остальных, и всяк думает, что тайны его ремесла превыше прочих. Дотащили молодцы клавесин лишь до ворот усадьбы, недоставало только, чтобы увидели они летательную машину, а в амбар внесли его Балтазар и Блимунда, причем с немалым трудом, и не потому, что он был слишком тяжел, а потому, что не хватало им сноровки и уменья, не говоря уж о том, что струны, вибрируя, издавали звуки, казавшиеся Балтазару с Блимундой жалостными стонами, и у обоих сердце сжималось от страха и сомнений, ибо слишком уж хрупким казался им этот инструмент. В тот же день ближе к вечеру пожаловал к ним Доменико Скарлатти, сел за клавесин, стал его настраивать, Балтазар тем временем плел ивовый каркас, Блимунда же шила паруса, работы тихие, не мешавшие музыканту. Настроив инструмент и придав правильное положение молоточкам, проверив одну за другой все клавиши, Скарлатти стал музицировать, вначале пробежался пальцами по клавишам, словно выпуская ноты из темниц, затем стал выстраивать звуки малыми группами, словно колеблясь меж правильным решением и ошибочным, меж повторами и смутою, меж фразою и членением оной, и наконец обрел он новый язык для того, что казалось прежде обрывочным и противоречивым. О музыке мало что знали Балтазар и Блимунда, им доводилось слышать лишь монотонное монашеское пенье, изредка Te Deum, народные песенки, городские Блимунде, деревенские Балтазару, но никогда не слыхивали они ничего, что было бы похоже на звуки, которые итальянец извлекал из клавесина, то казалось, малолетки резвятся, то слышались негодующие выкрики, то как будто ангелы тешатся, то как будто Господь Бог гневается.

Через час Скарлатти прекратил игру, накрыл инструмент парусиной и сказал Балтазару и Блимунде, забывшим про работу, Если когда-нибудь полетит пассарола отца Бартоломеу ди Гусмана, я хотел бы лететь в ней и играть на клавесине в небе, и ответила Блимунда, Когда полетит машина, все небо станет музыкой, и возразил Балтазар, вспомнив про войну, Если только не окажется все небо адом. Не умеют эти двое ни читать, ни писать, а все же говорят такие вещи, невозможные ни в это время, ни в этих местах, если все объяснимо, давайте поищем объяснение, если нынче не сыщем, подождем до поры до времени. Не раз возвращался Скарлатти в усадьбу герцога ди Авейро, не всегда играл, но бывало и так, сам попросит, чтобы продолжали работу, хоть и много от нее шуму, ревет огонь в горне, стучит молот по наковальне, клокочет вода в котле, такой гул стоит в амбаре, что клавесина почти не слышно, а музыкант меж тем играет себе безмятежно, словно вокруг великое безмолвие небес, где, как сказал он однажды, хотелось бы ему когда-нибудь помузицировать.

Каждый ищет свой собственный путь к благодати, каким бы он ни был, простой пейзаж с клочком неба над ним, какое-то время дня или ночи, два дерева, три, если пейзаж писан Рембрандтом, какие-то смутные звуки, мы даже не знаем, конец ли дороги тут или, напротив, начало и куда поведет она, к какому другому пейзажу, дереву, времени, к другим смутным звукам, взять хоть этого священника, пытается отделаться от одного бога, чтобы навязать себе другого, сам не зная толком, какой прок от перемены, а если и будет прок в конце концов, то кому, взять хоть этого музыканта, только такую музыку и умеет сочинять и не доживет до той поры, через сотню лет, когда смог бы услышать первую симфонию, созданную человеком и ошибочно именуемую девятой, взять хоть этого однорукого солдата, по иронии случая созидает он крылья, а ведь служил-то всего лишь в инфантерии, редко знает человек, что его ожидает, этот же ведать не ведает, взять хоть эту женщину со слишком большими и слишком зоркими глазами, она рождена, чтобы в каждом человеке разглядеть волю, или опухоль, или плод, полузадушенный пуповиной, или разглядеть монетку в земле, все это сущие пустяки, детская забава, вот теперь да, теперь пришла пора, когда совершит она главное дело в своей жизни, когда отец Бартоломеу Лоуренсо появится в усадьбе Сан-Себастьян-да-Педрейра и скажет, Блимунда, ополчилась на Лиссабон грозная болезнь, мрут от нее люди по всем домам, подумалось мне, что представился нам удобнейший случай, дабы подхватывать волю умирающих, если они еще не расстались с нею, но мой долг предупредить тебя, что подвергнешься ты немалым опасностям, не ходи, коли не хочешь, я не вынуждал бы тебя, даже будь то в моей власти, Что это за болезнь, Говорят, завезли ее морем из Бразилии и впервые проявилась она в Эрисейре, Эрисейра недалеко от моих краев, сказал Балтазар, и священник ответил, Не слыхал я, чтоб умирали от нее в Мафре, что же до самой болезни, то в соответствии с признаками зовут ее кто черною рвотой, кто желтою лихорадкой, не в названии суть, дело в том, что люди мрут от нее как мухи, каково решение твое, Блимунда. Поднялась Блимунда с табурета, на коем сидела, подняла крышку сундука, достала из сундука стеклянный сосуд, сколько человек уже отдали свою волю, может, сотня, по сравнению с тем, сколько надобно, всего ничего, а ведь сколько трудов и времени стоила эта охота, сколько пришлось поститься, иной раз сбивалась Блимунда с дороги, где же воля, не вижу, одни лишь внутренности да кости, сеть нервов в агонии, море крови, вязкая пища в желудке, фекалии, Пойдешь, спросил священник, Пойду, отвечала Блимунда, Но не одна, сказал Балтазар.

На следующий день, в очень ранний час, под проливным дождем вышли из усадьбы Блимунда и Балтазар, она шла натощак, он нес в мешке снедь для обоих, ибо придет час, когда Блимунде можно будет или придется подкрепиться, потому что наберет она в достаточном количестве то, что им потребно, или потому что слишком утомится телесно. В течение долгих часов не будет видеть Балтазар лица Блимунды, она все время будет идти впереди, предупреждая, когда надо свернуть, что за странную игру ведут эти двое, она не хочет его видеть, он не хочет, чтоб она его видела, дело как будто простое, только он да она знают, какого стоит им труда не глядеть друг на друга. По этой причине уже к концу дня, когда Блимунда поест и глаза ее снова обретут обычные человеческие свойства, Балтазар сможет почувствовать, как пробуждается собственное его занемевшее тело, не столько уставшее от ходьбы, сколько изголодавшееся по взгляду Блимунды.

Как бы то ни было, для начала обошла Блимунда тех, кто уже пребывал в агонии. Куда бы ни пришла она, везде встречают ее словами благодарности и хвалами, не спрашивают, родственница она или знакомица, на этой ли улице жительствует или в другом месте, и, так как в наших краях привыкли люди к делам милосердия, случается, и не замечают Блимунды, полно народу в комнате недужного, и в коридоре, на лестнице сутолока, вон священник со святыми дарами, то ли идет соборовать, то ли уже соборовал, вон лекарь, если еще не поздно звать его или есть чем ему заплатить, вон цирюльник-кровопускатель, ходит по домам, вострит свои бритвы, кто тут заметит воровку, прячущую под тряпьем стеклянный сосуд с желтым янтарем, к которому краденая воля прилипает, словно птица к ветке, смазанной грушевым клеем. В тридцати двух домах побывала Блимунда, двадцать четыре облачных сгустка поймала, в шести болящих не было их, может статься, они давно уже утратили волю, а два облачных сгустка так крепко держались в теле, что лишь смерть могла бы исторгнуть их оттуда. В остальных пяти домах, где побывала Блимунда, уже ни воли не было, ни души, всего только мертвое тело, скупые слезы или великий вой.

По всему городу жгли розмарин, дабы отогнать заразу, жгли на улицах, у входных дверей, а больше всего в комнатах болящих, воздух был синий от дыма и ароматный, Лиссабон не походил на зловонный город тех дней, когда пребывал в добром здравии. В большом спросе были языки святого Павла, так прозвали в народе камушки в форме птичьего язычка, которые можно найти в песке от прибрежья Святого Павла до прибрежья Всех Святых, может, потому, что сами эти места святы, может, потому, что названия у них такие святые, но только камешки эти, и еще другие, кругленькие, с горошину величиною, обладают, как всем известно, чудодейственной целебной силой и очень хорошо помогают как раз от злокачественной лихорадки, ибо если растолочь их в пыль, а это нетрудно, то снимают они жар, выводят камни из мочевого пузыря, а то и как потогонное действуют. Этот же порошок, из таких вот толченых камушков, лучшее противоядие, независимо от вида отравы и дозы ее, особенно помогает при укусе ядовитой змеи, достаточно положить на ранку горошинку или язык святого Павла, и камушек мгновенно высосет весь яд. Как бы то ни было, такие камушки именуются еще гадючьими глазками.

Прямо диву даешься, что люди все-таки мрут, когда столько есть лекарств и столько принимается мер предосторожности, видно, совершил Лиссабон какое-то прегрешение, столь тяжкое в глазах господа, что умерли от повальной этой болезни четыре тысячи человек за три месяца, так что ежедневно приходилось предавать земле по сорок трупов, а то и более. В прибрежных песках камешков не осталось, а у покойников не осталось дара речи, дабы объяснить, что снадобье сие не дает исцеления. Впрочем, даже если бы высказали они сию истину, то доказали бы тем самым лишь собственную нераскаянность, ибо нет ничего удивительного в том, что толченые камушки, подмешанные в питье либо похлебку, исцеляют злокачественную лихорадку, ведь вот всем известно, какое чудо приключилось с одной монахиней по имени мать Тереза да Анунсьясан. Делала она конфеты, и не хватило ей сахару, отправила она послушницу за сахаром к монахине из другого монастыря, а та велела передать, что сахар у них плоховат, не стоит посылать, очень тому огорчилась мать Тереза, как же быть, что делать, а если сделать карамельки, оно и проще, вы поймите правильно, не то чтобы мать Тереза вообще искала в жизни путей попроще, просто в этом случае проще было сделать карамельки, а сахар-то до того пожелтел, смола какая-то, а не лакомство, еще того хуже, с кого спросишь, повернулась матушка к изваянию Иисуса Христа и изложила свои затруднения, обычно средство сие помогает, вспомним историю про святого Антония и серебряные лампады, Ведомо Тебе, Господи, что нету у меня другого сахару и взять неоткуда, дело сие делаю я не ради себя самой, для ради Твоей пользы, уж постарайся, Господи, пособи, Тебе под силу, мне нет, и с таковыми словами, подумав, может статься, что одной только молитвы недостаточно, отрезала она кончик пояса, коим препоясан был Иисус Христос, и бросила в котел, сказано сделано, был сахар желтый, не поднимался никак, а тут побелел, поднялся шапкою, и такие вышли карамельки, никогда ни в одном монастыре подобных не едали, пальчики оближешь. И если в наше время в кондитерском искусстве таких чудес не бывает, то лишь потому, что опояску Христову разделили на кусочки и раздали по всем монастырям, где готовили сласти, времена те миновали и не вернутся.

Уставшие от долгой ходьбы, от множества лестниц, по которым пришлось им подняться и спуститься, вернулись Блимунда с Балтазаром в усадьбу, семь потускневших солнц, семь побледневших лун, ее мучает неодолимая тошнота, словно после возвращения с поля боя, которое артиллерийские снаряды усеяли клочьями тысячи тел, что же до него, то, если захочет он угадать, что видела Блимунда, ему достаточно слить воедино воспоминания о войне и о мясной лавке. Они легли спать, и в ту ночь тела их не жаждали друг друга, не столько от усталости, ибо известно нам, сколь часто оказывается она доброй советчицей чувственности, но скорее, пожалуй, из-за того, что слишком остро ощущали оба все, что скрыто внутри тел, как будто бы тела лишились защиты кожи, трудно объяснить, но ведь тела-то познают, признают и принимают друг друга кожею, ибо даже в самой глубинной, самой тесной близости соприкасаются люди кожею, пусть самыми спрятанными ее потаенностями. Спят, накрывшись старым одеялом, даже не разделись, диву даешься, что столь великое дело доверено чете бродяжек, а теперь, когда годы стерли с них свежесть молодости, стали они подобны камням фундамента, потемневшим от земли, в которую вросли, и придавленным тяжестью, которую должны принять. Луна поздно взошла в ту ночь, они уже не увидели ее, спали, но лунный свет просочился сквозь щели, разгуливал неспешно по всему амбару, по летательной машине, мимоходом осветил стеклянный сосуд, облачные сгустки, в нем находившиеся, стали ясно видны, то ли потому, что никто на них не смотрел, то ли потому, что лунный свет обладает способностью являть взгляду невидимое.

Отец Бартоломеу Лоуренсо был доволен добычей, за один день, походив наудачу по городу, удрученному болезнью и трауром, набрали двадцать четыре воли, прибыток немалый. По прошествии месяца их число перевалило за тысячу, и священник решил, что такой подъемной силы для одного шара достаточно, а потому вручил Блимунде второй стеклянный сосуд. В Лиссабоне уже поговаривали об этой чете, разгуливают по всему городу, не боясь заразиться, она впереди, он позади, и когда приходится ей пройти перед ним, в доме ли, на улице ли, она всегда опускает глаза, и так изо дня в день, но если случай этот не возбудил ни особого удивления, ни особых подозрений, то лишь потому, что пошел слух, что оба наложили на себя такую епитимью, сей стратегический ход измыслил отец Бартоломеу Лоуренсо, как только слухи пошли. Будь у него воображение посмелее, он представил бы таинственную чету в виде двух посланцев неба, которые облегчают умирающим переход в лучший мир, подкрепляя действие Евхаристии, несколько ослабленное непрерывным употреблением. Пустяка довольно, чтобы погубить репутацию, малости достаточно, чтобы составить оную либо перекроить на новый лад, все дело в том, чтобы найти верное средство воздействия на доверчивость либо интересы тех, кто окажется в роли эха, бессознательно или по расчету.

Смертельные случаи становились все реже, люди стали умирать и от других болезней, и когда эпидемия кончилась, было в сосудах две тысячи воль. И тогда Блимунда слегла. Ничего у нее не болело, и жара не было, она только исхудала до крайности и кожа ее стала смертельно бледной, почти прозрачной. Она лежала на тюфяке, не открывая глаз, дни и ночи напролет, но не так, как лежат, когда спят либо отдыхают, веки ее трепетали, а на лице было выражение агонии. Балтазар не отходил от нее, отлучаясь, только чтобы приготовить еду да удовлетворить естественные потребности. Отец Бартоломеу Лоуренсо приходил сумрачный, садился на табурет и просиживал так часами. Временами казалось, он молится, но нельзя было разобрать, что за слова он бормочет и к кому обращены они. Он перестал их исповедовать, и оба раза, когда Балтазар, полагая, что обязан это сделать, смутно намекнул, что грехи, скапливаясь, забываются, священник ответил, что Бог читает в сердцах и не нуждается в том, чтобы кто-то отпускал людям грехи от Его имени, и будь грехи столь тяжки, что не сойти им с рук безнаказанно, то придет кара кратчайшим путем, если Богу угодно будет, либо же будет объявлен приговор в день Страшного суда, если только добрые деяния не искупят зло, а быть может, все завершится всеобщим прощением либо всеобщим наказанием, знать бы только, кому выпадет на долю покарать или помиловать самого Бога. Но, глядя на Блимунду, истощенную и отрешенную от мира, священник кусал себе ногти, раскаиваясь в том, что по его воле Блимунде приходилось внимать настойчивым зовам смерти столь непрерывно, что собственная ее жизнь, как видно, пошла на убыль, искушаемая соблазном погрузиться в небытие без всякой боли, словно нужно было только разжать пальцы, еще хватавшиеся за этот мир.

И когда священник ежевечерне возвращался в город по темным дорогам и тропинкам, спускавшимся к Санта-Марте и Валверде, он желал в полубреду, чтобы напали на него в пути злоумышленники, а то и сам Балтазар, вооруженный проржавелою шпагою и смертоносным клинком, он отомстил бы за Блимунду, и все было бы кончено.

Но в эту пору Балтазар Семь Солнц уже лежал рядом с Блимундой Семь Лун, обнимая ее здоровой рукой и шепча ее имя, звуки его пронизывали огромную темную пустыню, населенную тенями, им требовалось много времени, чтобы добраться до цели, с трудом развеяв эти тени, и вот уже губы ее шевелились с усилием, произнося, Балтазар, снаружи слышался шелест листьев, иногда крик ночной птицы, буди благословенна, ночь, ты прячешь и прикрываешь уродливое и прекрасное единым плащом, равнодушная ко всему, ночь, вековечная и неизменная, приди. Дыхание Блимунды становилось ровнее, знак, что она уснула, и Балтазар, измученный тревогою, тоже засыпал, чтобы сон вернул ему смех Блимунды, что сталось бы с нами, если бы нам не виделись сны.

Часто во время болезни, если то была и вправду болезнь, может быть, просто-напросто собственная воля Блимунды, нашедшая себе убежище в тайниках ее существа, медленно возвращалась обратно, так вот, часто появлялся в усадьбе Доменико Скарлатти, вначале только чтобы проведать Блимунду, узнать, не наступило ли наконец улучшение, затем разговоры его с Балтазаром стали более долгими, а как-то раз он снял покрывало с клавесина, сел за него и стал играть, музыка была нежная и мягкая, боязливо срывалась со струн, дрожавших так слабо, словно их задела крылом бабочка, которая парит неподвижно в воздухе, потом взлетает вверх и тут же снижается, и звуки эти как будто не связаны с пальцами, что снуют по клавишам, догоняя друг друга, как может быть, чтобы пальцы порождали музыку, если у клавиатуры есть первая клавиша и последняя, а у музыки нет ни конца, ни начала, пришла она из мира, что по ту сторону от левой руки моей, уйдет в мир, что по ту сторону от правой руки моей, по крайней мере в распоряжении у музыки есть две руки, а у иных богов всего лишь одна. Быть может, этого лекарства и желала Блимунда, на него в глубине души уповала, ведь каждый из нас сознательно лишь на то уповает, что ему уже известно, или похоже на нечто уже известное, или на то, что, по слухам, приносит пользу, уповаем мы на язык святого Павла, да только за время повальной болезни прибрежный песок был весь просеян сквозь сито, на плоды полевой вишни, на гордониевы пилюли, на корень чертополоха, на французский эликсир, хоть, может, это всего лишь безобидная мешанина, от которой та польза, что нет вреда. Блимунда не ожидала, наверное, что при звуках музыки расширится грудь ее от вздоха, который сопутствует лишь смерти да рождению, наклонился над нею Балтазар, боясь, что возвратившаяся было жизнь тут же ее покинет. В ту ночь Доменико Скарлатти остался в усадьбе, играл до самого рассвета, и Блимунда открыла глаза, слезы медленно катились у нее по щекам, будь здесь медик, сказал бы он, вероятно, что выходят дурные гуморы из зрительного ее нерва, расстройство коего вызвано тем, что было оскорблено ее зрение, может быть, так оно и есть, может быть, слезы и в самом деле всего лишь средство, облегчающее муки, причиненные оскорблением.

В течение недели ежедневно, невзирая на дожди и ветры, добирался музыкант по жидкой грязи дорог в Сан-Себастьян-да-Педрейра и играл по два-три часа, покуда Блимунда не окрепла настолько, что смогла вставать, она садилась возле клавесина и слушала, еще очень бледная, и погружалась в музыку, словно в глубины моря, но мы-то знаем, что по морям она не плавала, крушение она потерпела не на море. А затем здоровье восстановилось очень скоро, если только оно и в самом деле изменяло ей. И поскольку музыкант больше не появлялся, то ли из тактичности, то ли потому, что его удерживали в Лиссабоне обязанности капельмейстера, коими он, возможно, пренебрегал все эти дни, и уроки музыки, временное прекращение которых вряд ли огорчало инфанту, Балтазар и Блимунда заметили, что отец Бартоломеу Лоуренсо исчез и глаз не кажет, и это их обеспокоило. Однажды утром, когда распогодилось, они направились в город, идя на этот раз рядом, и во время разговора могла Блимунда глядеть на Балтазара и видела только его самого, тем лучше для них обоих. Люди, которых встречали они дорогою, были словно запертые ларцы, словно сундуки под замком, неважно было, улыбаются они либо насуплены, незачем тому, кто смотрит, знать о том, на кого он смотрит, более, чем этому последнему ведомо. А потому Лиссабон казался таким безмятежным, несмотря на выкрики уличных торговцев, на перебранки соседок, на перезвоны колоколов, на выкрики тех, кто молится перед нишами со статуями святых, на звуки фанфар, доносящиеся с одной стороны, на барабанный бой, доносящийся с другой, на пушечные выстрелы, возвещающие о прибытии и отплытии кораблей на Тежо, на бормотанье нищенствующих монахов и звяканье их колокольчиков. У кого есть воля, тот пусть держит ее при себе и пользуется ею, у кого нет оной, пусть выходит из положения как может, Блимунда больше слышать об этом не хочет, набрала, сколько нужно было, и хватит с нее, она одна знает, чего ей это стоило.

Отца Бартоломеу Лоуренсо дома не было, может, пошел во дворец, сказала вдова жезлоносца, либо в академию. Хотите, я передам ему, если что, но Балтазар покачал головою, они снова зайдут попозже, а то погуляют тут поблизости по Террейро-до-Пасо, подождут. Наконец около полудня появился священник, он тоже исхудал, но от иного недуга, чем у Блимунды, от иных видений, против обыкновения, облачение его было измято, словно спал он, не раздеваясь. Увидев, что Балтазар с Блимундою сидят на каменной скамье у дверей его дома, он прижал к лицу ладони, но тут же отнял их и устремился к обоим с таким видом, словно только что спасся от великой опасности, но не той, намек на каковую можно было бы усмотреть в первых же словах, им сказанных, Я одного ждал, что Балтазар придет и убьет меня, мы могли бы заключить из этих слов, что священник боялся за собственную жизнь, а это неправда, И это было бы мне самою справедливой карой, если бы ты умерла, Блимунда, Но сеньор Эскарлате знал, что я выздоравливаю, Я не хотел искать его, а когда он сам ко мне пришел, не принял его под выдуманным предлогом, стал ждать своей судьбы, От судьбы не уйдешь, сказал Балтазар, Блимунда осталась жива, стало быть, судьба сжалилась надо мной и над всеми нами, а теперь нам что делать, ведь болезнь уже сошла на нет, воля людская собрана, машина сделана, не нужно больше ни ковать железо, ни шить и смолить паруса, ни плести ивовые прутья, шариков желтого янтаря у нас хватит, чтобы насадить их везде, где перекрещиваются железные прутья, голова птицы готова, чайка не чайка, а похоже, работа наша кончена, так какая же судьба ожидает ее и нас, отец Бартоломеу Лоуренсо. Священник побледнел еще пуще, оглянулся, словно боясь, что кто-то подслушивает, затем ответил, Я доложу королю, что машина сооружена, но прежде мы должны испытать ее, не хочу, чтобы надо мною смеялись, как пятнадцать лет назад, вы теперь возвращайтесь в усадьбу, я скоро туда наведаюсь.

Оба отошли на несколько шагов, потом Блимунда остановилась, Вы нездоровы, отец Бартоломеу, в лице ни кровинки, круги под глазами, вы даже не обрадовались вести, Обрадовался, Блимунда, обрадовался, но весть, что подает судьба, это еще полдела, самое важное то, что случится завтра, а нынешний день всегда не в счет, Благословите нас, отче, Не могу, сам не знаю, во имя какого бога благословлять вас, лучше сами благословите друг друга, этого довольно, Если бы все благословения были такими, как ваши.

Говорят, что королевством нашим плохо управляют и правосудие наше не на высоте, а при этом не замечают, что правосудие у нас такое, каким ему быть положено, на глазах у богини повязка, в одной руке меч, в другой весы, а чего нам еще, может, нам самим ткать ткань ей на повязку, клеймить ей весы, ковать ей резак, что же, нам только и дел, что постоянно штопать дырки в этой самой повязке, поправлять чаши весов да точить лезвие меча, а потом еще спрашивай судимого, доволен ли он правосудием, выиграно дело или проиграно. О приговорах Святейшей Службы здесь речи не будет, у инквизиции око недреманное, вместо весов оливковая ветвь, а меч наточен, не то что тот, другой, иступившийся и весь в зазубринах. Полагают иные, что веточка сия знак мира, тогда как яснее ясного, что это первый прутик в будущую охапку дров, осужденному либо на плаху идти, либо на костер, а по сей причине, если уж приспичит кому нарушить закон, то лучше прирезать жену по подозрению в неверности, чем выказать непочтительность по отношению к покойникам, добрым христианам, были бы только свои люди в суде, чтобы простилось человекоубийство, да тысяча крузадо, чтобы бросить в чашу весов, на то и держит их в руке Фемида. Наказывать надо чернокожих и простолюдинов, в назидание, дабы другим неповадно было, а людям добропорядочным, то есть тем, у коих добра порядочно, надо оказывать почтение, и незачем требовать, чтобы платили они долги, чтобы отказались от мщения, чтобы не поддавались ненависти своей, а уж коли затеялась тяжба, без них ведь не прожить, пускай пойдут в ход кляузы, подлоги, апелляции, проволочки, словом, все, что нужно, чтобы как можно позже досталась победа тому, кто по всей справедливости должен был бы одержать ее сразу, и как можно позже пришла расплата к тому, кому следовало бы расплатиться как можно скорее. Суть-то в том, что, пока суд да дело, можно подоить коровку, дающую самое вкусное молочко, а именно деньги, что за творог, что за первосортный сыр, вот кушанья для пристава и ходатая по делам, для стряпчего и следователя, для свидетеля и судьи, если перечень неполон, виноват отец Антонио Вьейра,[67] позабыл и не может припомнить.

Таковы зримые формы правосудия. Что же до незримых, то, даже если говорить об оных с предельной сдержанностью, нельзя не назвать их слепыми и губительными, чему доказательство тот случай, когда перевернулась лодка, в которой инфант дон Франсиско и инфант дон Мигел переправлялись на другой берег Тежо, где собирались поохотиться, внезапно ни с того ни с сего задул сильный ветер и вывернул парус, и так получилось, что дон Мигел утонул, а дон Франсиско спасся, в то время как по справедливости должно быть наоборот, мы же знаем, какие злые дела творил дон Франсиско, и королеву совращал, и на братний трон притязал, и в матросов стрелял, меж тем как за вторым братцем такие дела не водились, а если водились, то не столь предосудительные. Однако ж не будем выносить приговор с кондачка, может быть, дон Франсиско успел раскаяться, может быть, дон Мигел заплатил жизнью за то, что наставил рога хозяину лодки или соблазнил его дочку, в историях королевских семейств таких случаев полно.

А если что наконец и выяснилось, так это то, что король проиграл тяжбу, которая велась, не им самолично, разумеется, а короною, против герцога ди Авейро с тысяча шестьсот сорокового года, так что более восьмидесяти лет оба дома, дом ди Авейро и августейший дом, были погружены в судебные дрязги, и дело сие завязалось не из-за каких-то пустяков, не из-за водоема либо межи, речь шла о доходе в двести тысяч крузадо, только вообразить себе, в три раза больше, чем доход, получаемый королем от продажи черных рабов владельцам бразильских рудников. В конечном счете, существует все-таки правосудие в этом мире, и поскольку дело обстоит именно так, то придется королю возвратить герцогу ди Авейро все его имения, что нас мало трогает, включая усадьбу Сан-Себастьян-да-Педрейра, ключ от оной, колодезь, плодовый сад и дворец, что отца Бартоломеу Лоуренсо тоже не особенно трогает, плохо только, что в перечень входит амбар. Но нет худа без добра, приговор был вынесен в удачный момент, ибо летательная машина уже достроена и готова и можно доложить об этом королю, он ведь столько лет ждал, сохраняя монаршее свое терпение, был неизменно любезен в обращении, неизменно благоволил священнику, который теперь оказался, однако же, в той известной всем ситуации, когда творец не может расстаться с собственным творением, а мечтатель с мечтою. Если машина полетит, что же мне делать потом, разумеется, замыслов у него хоть отбавляй, изготовление угля из древесины и ила, новый способ молоть тростник при производстве сахара, но пассарола венец его изобретений, с этими крыльями никаким другим не сравниться, за исключением тех крыльев, которые мощнее всех, но никогда не подвергнутся испытанию полетом.

Балтазар и Блимунда, все еще живущие в Сан-Себастьян-да-Педрейра, хотели бы знать, как им быть, того и гляди в усадьбу нагрянут челядинцы герцога ди Авейро, Лучше бы нам вернуться в Мафру, Но священник говорит, не нужно, в один из ближайших дней он доложит обо всем его величеству, машину испытают у монарха на глазах, и если все пройдет хорошо, как можно надеяться, всем троим будет и слава, и прибыток, молва разнесет по всем частям света весть о подвиге, совершенном португальцами, а с известностью придет и богатство, И все, что достанется мне, будет принадлежать нам троим, ибо, если бы не твои глаза, Блимунда, не было бы пассаролы, не было бы ее, если б не твоя правая рука и твое терпение, Балтазар. Но священник неспокоен, он как будто и сам не верит в то, что говорит, либо то, что говорит он, столь малосущественно, что не помогает ему справиться с беспокойством другого рода, а потому Блимунда спрашивает тихим шепотом, темно, в горне нет огня, машина на месте, но ее словно бы нет, Отец Бартоломеу, чего вы боитесь, и, услышав заданный в упор вопрос, священник вздрагивает, встает с табурета, в волнении подходит к двери, выглядывает в темноту, а потом, вернувшись, отвечает также шепотом, Святейшей Службы. Переглянулись Балтазар с Блимундою, и сказал Балтазар, Насколько мне ведомо, желание летать никакой не грех, не ересь, летал же пятнадцать лет назад шар во дворце, и ничего худого не приключилось, Шар пустяки, отвечал священник, а вот стоит полететь машине, и Святейшая Служба, того гляди, решит, что полетом правит демонская сила, а когда захотят они знать, что же именно приводит в движение машину, я не смогу им ответить, что приводит ее в движение воля множества людей, заключенная в округлых сосудах, для инквизиции не существует воли, есть только души, они скажут, что мы держим в плену христианские души и не даем им вознестись в рай, вы же знаете, что по воле Святейшей Службы добрые побуждения становятся дурными, а дурные добрыми, когда же не хватает им тех и других, на тот случай есть у них пытки огнем и водой, кобыла и дыба, и тут уж получат они все, что нужно им, из ничего и сколько душе угодно, Но коли король на нашей стороне, не пойдет же Святейшая Служба наперекор воле и желанию его величества, Коль скоро возникнут сомнения, король поступит так, как повелит ему Святейшая Служба.

И новый вопрос задала Блимунда, Чего больше страшитесь вы, отец Бартоломеу, того, что может произойти, или того, что уже произошло, Что ты хочешь сказать, Что, может, Святейшая Служба уже подбирается к вам, как когда-то к моей матери, я хорошо знаю признаки, нечто вроде дымки окутывает тех, кого подозревает инквизиция, они еще сами не знают, в чем их обвинят, а уже кажутся виноватыми, Я-то знаю, в чем обвинят меня, если придет мой час, скажут, что я перешел в иудаизм, и это правда, скажут, что я занимаюсь колдовством, и это тоже правда, если считать колдовством мою пассаролу и другие изобретения, над коими я беспрестанно размышляю, и теперь, когда я сказал это, я у вас обоих в руках и погиб, если вы на меня донесете. Сказал Балтазар, Чтоб потерять мне вторую руку, коли так поступлю. Сказала Блимунда, Коли так поступлю, чтоб не смыкать мне больше глаз, пусть видят они всегда, словно натощак.

Томятся в усадьбе Балтазар и Блимунда, считают дни. Кончился август, сентябрь подходит к середине, пауки уже прядут свою пряжу на пассароле, свои паруса поднимают, свои крылья прилаживают, клавесин сеньора Эскарлате давно безмолвствует, нет теперь на свете места печальнее, чем Сан-Себастьян-да-Педрейра. Похолодало, солнце надолго уходит за тучи, как же испытать машину, когда небо затянуто облаками, разве позабыл отец Бартоломеу Лоуренсо, что без солнца не оторваться машине от земли, а он ведь явится сюда с королем, вот будет позор, хоть перекрашивайся в негра. Не явился король, не явился священник, небо снова очистилось, засияло солнце, и Блимунда с Балтазаром вернулись к прежнему тревожному ожиданию. И вот наконец священник прибыл. Они услышали за воротами стук копыт мула, копыта стучали громко, вещь необычная, мул ведь смирная животина, будут нам новости, может, наконец прибыл сам король, поглядит, как поднимается в небо пассарола, но едва ли мог он прибыть этак запросто, без предупреждения, не нарядив сюда заранее слуг, чтобы позаботились о чистоте, об его удобствах, чтоб вывесили флаги, нет, тут что-то совсем другое. И верно, было совсем другое. Отец Бартоломеу Лоуренсо вбежал в амбар сам не свой, был он бледен, иссиня-бледен, словно воскресший труп, Нам надо бежать, Инквизиция меня разыскивает, меня хотят взять под арест, где сосуды. Блимунда открыла сундук, достала какие-то тряпки, Вот они, и Балтазар спросил, Что будем делать. Священник дрожал всем телом, ноги у него подгибались, Блимунда поддержала его, Что будем делать, повторила она, и он вскричал, Улетим на машине, затем, словно внезапно испугался, пробормотал почти неслышно, показывая на пассаролу, Улетим на ней, Куда, Не знаю, главное бежать отсюда. Балтазар и Блимунда поглядели друг на друга долгим взглядом, Такова судьба, сказал он, За дело, сказала она.

Два часа дня, и столько работы предстоит, нельзя терять ни минуты, нужно разобрать черепичную крышу, убрать все подпорки, и тонкие рейки, и брусья, но прежде нужно закрепить янтарные шары в местах, где проволоки скрещиваются, расправить верхние паруса, чтобы солнечный свет не упал на машину раньше, чем нужно, перелить в округлые сосуды волю двух тысяч человек, тысяча воль с одной стороны, тысяча с другой, чтобы одна сторона не перетянула другую, чтобы машина не перекувырнулась в воздухе, уж если случится такое, то пусть хоть не по тем причинам, которые могли мы предусмотреть. Столько еще нужно сделать, а времени так мало. Балтазар уже на крыше, он снимает черепицы и скидывает вниз, ну и грохот же стоит вокруг амбара, а отец Бартоломеу Лоуренсо сумел преодолеть упадок духа, изо всех своих слабых сил вырывает из земли рейки, чтобы сладить с брусьями, нужны руки покрепче, придется брусьям подождать, покуда Блимунда, такая спокойная, будто всю свою жизнь только и занималась, что полетами, проверит состояние парусов, равномерно ли просмолились, и кое-где закрепит подгибы.

А ты что будешь теперь делать, ангел-хранитель, с тех пор как назначили тебя на эту должность, ты никогда не был так нужен, как сейчас, вот перед тобой эти трое, они того и гляди поднимутся в воздух, туда, где никогда еще не бывали люди, и они нуждаются в поддержке, ведь все, что было в их силах, они уже сделали, собрали и самое машину, и воли людские, соединили вместе и твердую материю, и неощутимую эманацию и ко всему прибавили собственное свое мужество, они готовы, осталось только разобрать до конца эту кровлю, убрать паруса, открыть доступ солнцу, и прощай, земля, летим в небо, если ты, ангел-хранитель, не поможешь хоть малость, ты не ангел, ты вообще никто, само собой, хватает и святых, к коим можно было бы воззвать, но ведь никто из них не понаторел в арифметике так, как ты, ведь ты же знаешь тринадцать заветных слов и можешь безошибочно назвать их по порядку, и поскольку дело, которое вершат эти трое, требует знания всяческой геометрии и математики, какая только есть на свете, ты можешь начинать с первого слова, ангел-хранитель, и первое слово Дом во Иерусалиме, во граде том Иисус Христос принял смерть за нас за всех, как говорят, а затем два слова, и это две скрижали Моисеевы,[68] на каковые поставил стопы свои Иисус Христос, как говорят, а затем три слова, и это три ипостаси Пресвятой Троицы, как говорят, а затем четыре слова, и это четыре евангелиста, Иоанн, Лука, Марк и Матфей, как говорят, а затем пять слов, и это пять стигматов Иисуса Христа, как говорят, а затем шесть слов, и это шесть свечек освященных, горевших при явлении на свет Иисуса Христа, как говорят, а затем семь слов, и это семь таинств, признанных церковью,[69] как говорят, а затем восемь слов, и это восемь блаженств, перечисленных Иисусом Христом в Нагорной проповеди, как говорят, а затем девять слов, и это девять месяцев, в течение коих Богоматерь вынашивала благословенного своего сына в пречистом чреве своем, как говорят, а затем десять слов, и это десять заповедей Закона Божьего, как говорят, а затем одиннадцать слов, и это одиннадцать тысяч дев,[70] как говорят, а затем двенадцать слов, и это двенадцать апостолов, как говорят, а затем тринадцать слов, и это тринадцать лучей луны, на сей раз можно не ссылаться на то, что, мол, так говорят, ибо здесь все-таки находится Блимунда Семь Лун, в руке у которой стеклянный сосуд, присмотри за нею, ангел-хранитель, ведь если разобьется сосуд, не состоится полет, не сможет уйти от преследователей вот этот священник, обезумевший, судя по его поведению, и присмотри еще за мужчиной, что разбирает крышу, у него нет левой руки, это твоя вина, на поле боя ты был невнимателен, может, еще не затвердил, как должно, свою таблицу.

Сейчас четыре часа пополудни, от амбара остались только стены, он кажется огромным, посередине стоит летательная машина, крохотная кузница погружена в тень, в другом конце виднеется тюфяк, на котором в течение шести лет спали Балтазар и Блимунда, сундука уже нет, его погрузили в пассаролу, что еще нужно взять, котомки, кой-какие съестные припасы, а клавесин, как быть с клавесином, пускай остается тут, что ж, они думают только о себе, их нужно понять и простить, они ведь в тревоге, и немалой, никому из троих не пришло в голову, что если здесь останется клавесин, то представителям духовной и светской власти захочется выведать, почему и для чего оказался здесь инструмент, столь мало подходящий к месту, и если ураган разметал черепицы и сбил поперечные балки, как могло случиться, что пощадил он клавесин, он ведь так хрупок, что после того, как носильщики доставили его в усадьбу, пришлось его настраивать. Не удастся сеньору Эскарлате поиграть в небесах, сказала Блимунда.

Вот теперь можно пускаться в путь. Отец Бартоломеу Лоуренсо глядит в простор небес, он чист, безоблачен, солнце словно золотой потир, Балтазар тоже глядит в небо, придерживая канат, с помощью которого он уберет паруса, и Блимунда глядит вверх, хоть бы глаза ее прозрели грядущее. Поручим себя Богу, каким бы ни был он, сказал очень тихо священник и добавил сдавленным шепотом, Дерни канат, Балтазар, у Балтазара получилось не сразу, рука задрожала, ведь это все равно что сказать, Да будет свет, сказано сделано, как же так, дернуть канат, где же мы окажемся. Блимунда подошла к Балтазару, положила обе ладони поверх его руки, и единым движением, как будто только так оно и было возможно, оба вместе дернули канат. Парус весь завалился набок, солнце ударило в янтарные шары, что же с нами будет. Машина содрогнулась, покачалась, словно в поисках внезапно утраченного равновесия, послышался скрип ивовых прутьев, скрежет железных пластин, и вдруг, словно ее втягивал водоворот света, стала подниматься вверх, дважды повернувшись вокруг собственной оси, и едва поднялась над стенами амбара, как, снова обретя равновесие, задрала голову, напоминавшую головку чайки, и стрелой взмыла вверх, в небо. От резких поворотов Балтазар и Блимунда потеряли равновесие и упали на дощатый настил, но отец Бартоломеу Лоуренсо ухватился за одну из мачт и таким образом смог увидеть, как с невероятной быстротой удаляется земля, усадьба была почти не видна, затерялась среди холмов, а там что, ну конечно же, Лиссабон, и река, о, и море, которым я, Бартоломеу Лоуренсо ди Гусман, дважды приплывал из Бразилии, по которому я ездил в Голландию, в какие еще края на суше и в воздухе занесешь ты меня, машина, ветер ревет у меня в ушах, никогда еще ни одна птица не поднималась так высоко, если бы видел меня король, если бы видел меня этот самый Томас Пинто Брандан, что потешался надо мною в своих виршах, если бы видели меня отцы-инквизиторы, все бы убедились, что я любимое чадо Господне, да, я самый, я поднимаюсь в небо, и сотворил это чудо мой разум, а еще сотворили его глаза Блимунды, есть ли у кого-нибудь в небесах такие глаза, как у нее, и сотворила его правая рука Балтазара, вот он, здесь, у него, как у Бога, тоже нет левой руки, Блимунда, Балтазар, идите смотреть, вставайте, не бойтесь.

Они не боялись, просто их испугала собственная смелость. Священник смеялся, выкрикивал что-то, он не держался больше за мачту, а ходил по палубе летательной машины, чтобы в поле зрения попали все четыре стороны света, земля казалась такой большой теперь, когда они отдалялись от нее, наконец поднялись на ноги Балтазар и Блимунда, судорожно цепляясь за мачты, за борта, ослепленные светом и ветром, испуга как не бывало, Ах, и Балтазар вскричал, Удалось, обнял Блимунду и заплакал, словно заблудившийся мальчонка, он, солдат, хлебнувший войны, убивший человека в Пегоэнсе своим клинком, и вот рыдает он от счастья, обнимая Блимунду, а она целует его лицо, покрытое пылью и копотью, ну полно, полно. Священник подошел к ним и обнял обоих, внезапно его смутила аналогия, итальянец сказал тогда, сам он Бог, Балтазар сын его, а Блимунда Дух Святой, и вот они все трое на небе, Есть один лишь Бог, вскричал он, но ветер отнес слова его в сторону. И тут Блимунда сказала, Если мы не поставим парус, то будем все подниматься и подниматься, куда же попадем в конце концов, уж не на солнце ли.

Не будем задаваться вопросом о том, нет ли в безумии здравомыслия, но скажем, что все мы немного безумны. Ведь когда умалишенные требуют себе равных прав в мире тех, кто в твердом уме и безумен лишь немного, они ссылаются на то, что сохраняют минимум здравомыслия, потребный, например, для того, чтобы сохранить собственную жизнь, и это, представьте себе, всего лишь способ удержаться в мире сем, вот и отец Бартоломеу Лоуренсо поступает сейчас именно так. Если мы поднимем парус разом, то камнем свалимся на землю, и вот он собственноручно берется за канат, отпускает его на столько, сколько нужно, чтобы парус раскрылся без труда, теперь все зависит от сноровки, и парус поднимается медленно, прикрывая тенью своей янтарные шары, скорость машины идет на убыль, подумать только, как просто быть пилотом в воздухе,[71] мы можем отправляться на поиски новых Индий. Машина перестала набирать высоту, она парит в воздухе, раскинув крылья, клюв птичьей головки повернулся к северу, если машина и движется, то неощутимо. Священник поднимает парус повыше, сейчас в тени три четверти всех янтарных шаров, машина мягко снижается, ощущение такое, словно плывешь в лодке по глади озера, повернуть руль, приналечь на весла, все это вещи, доступные человеческой изобретательности. Медленно приближается земля, Лиссабон виден лучше, неправильный четырехугольник площади Террейро-до-Пасо, лабиринт улиц и переулков, дом, где жил священник и куда входят сейчас инквизиторы, чтобы арестовать его, поздно спохватились, эти люди так блюдут интересы неба, а самим и в голову не приходит поглядеть вверх, конечно, на такой высоте машина всего лишь точка в лазури, да и как им поднять глаза, если они уставились в ужасе на Библию, из коей вырвано Пятикнижие, на Коран, растерзанный в клочья, вот они уже выходят, направляются на площадь Россио, в Посольский дворец, доложить, что священник, которого собирались они упрятать в тюрьму, бежал, и невдомек им, что защитил его от них великий свод небесный, куда им не попасть вовеки, воистину избирает Бог своих любимых чад среди безумцев, калек, исступленных, но не среди инквизиторов. Пассарола снижается еще немного, если напрячься, можно разглядеть усадьбу герцога ди Авейро, разумеется, наши авиаторы еще новички, им не хватает опыта, чтобы опознать в мгновение ока главные приметы местности, реки, озера, селенья, рассыпанные по земле наподобие созвездий, темные леса, а вон четыре стены амбара, их взлетной площадки, отец Бартоломеу Лоуренсо вспоминает, что в сундуке у него есть подзорная труба, без промедления достает ее и наставляет, о, какое это чудо, жить и изобретать, ясно виден тюфяк в углу, кузница, только клавесин исчез, а что же случилось с клавесином, мы-то знаем, можем рассказать, Доменико Скарлатти отправился в усадьбу и, когда был совсем близко, увидел, как взлетает машина, крылья с громким свистом разрезают воздух, что было бы, если бы они хлопали, а когда вошел он в амбар, увидел следы разгрома, произведенного при отбытии, разбитые черепицы, разбросанные по земле, рейки и брусья, лежащие как попало, нет ничего печальнее отъезда, самолет проносится по взлетной полосе, поднимается в воздух, и остается только щемящая тоска, вот почему Доменико Скарлатти подсаживается к клавесину и играет, но недолго, только пробежал пальцами по клавишам, так касаются чьего-то лица, когда все слова уже сказаны или излишни, а затем, поскольку он отлично знает, как опасно оставлять здесь клавесин, музыкант вытаскивает его из амбара, волочит по ухабистой земле рывками, струны стонут не в лад, теперь-то все молоточки повыскакивают раз и навсегда, Скарлатти дотащил клавесин до обкладки колодца, счастье еще, что она невысокая, и, с превеликим трудом подняв инструмент, сбрасывает вниз, ящик дважды ударяется о внутреннюю стену, все струны издают пронзительный вопль, и вот он падает в воду, никому не ведома участь, уготованная судьбою, так хорошо звучал этот клавесин, и вот, булькая, словно утопленник, погружается в жидкую грязь, где и увязает. Сверху музыканта уже не видно, он удаляется, может статься, выбрал окольную тропинку, может статься, поглядел на небо, снова увидеть пассаролу, махнул шляпой, один только раз, лучше не подавать виду, притвориться, что ничего не знаешь, потому и не углядели его с воздушного корабля, кто знает, увидятся ли они снова.

Дует южный ветерок, легкий бриз, он еле треплет волосы Блимунды, при таком ветерке им никуда не полететь, то же самое, что пытаться вплавь пересечь океан, а потому спрашивает Балтазар, Пускаю в ход мехи, у всякой медали две стороны, вначале священник объявил, Есть только один Бог, теперь Балтазар осведомляется, пускать ли в ход мехи, вначале возвышенное, затем обыденное, когда Бог не повеет своим дыханием, надо поднатужиться человеку. Но на отца Бартоломеу Лоуренсо словно столбняк нашел, не говорит, не шевелится, только глядит на обширный круг земли, кусок реки и моря, кусок нагорья и равнины, если то, что виднеется там, вдали, не пена, значит, это белый парус корабля, если это не клочок тумана, значит, дым из трубы, однако же впечатление такое, будто больше нет мира и нет людей, тягостная тишина, а ветер спал, ни один волосок Блимунды не шелохнется, Пускай в ход мехи, Балтазар, сказал священник.

Мехи, установленные на летательной машине, устроены наподобие органных, есть и педали для ног, и брус, закрепленный на шпангоуте на уровне человеческой груди, чтобы было обо что опереть руки, это отнюдь не очередное изобретение отца Бартоломеу Лоуренсо, он отправился в патриарший собор и скопировал воздуходувное устройство органа, что находится там, вся разница в том, что от этого никакой музыки нет, слышится только прерывистый шелест воздуха, нагнетаемого по направлению к хвосту и крыльям пассаролы, и в конце концов она начинает двигаться, но медленно, так медленно, что тоска берет смотреть, не пролетела и расстояния выстрела, а Балтазар уже устал, этак мы никуда не прилетим. Лицо священника ничего не выражает, он глядит, как надрывается Семь Солнц, понимает, что великое изобретение несовершенно, в воздушном пространстве нельзя действовать как на воде, когда нет ветра, в воздухе веслами горю на поможешь, Хватит, не трудись больше, и измученный Балтазар садится на днище машины.

Время страха и время ликования уже позади, сейчас время уныния, они умеют только набирать высоту и снижаться и оказались в положении человека, который в силах только вставать и ложиться, но не в силах ходить. Солнце опускается над устьем Тежо, на земле сгущаются тени. Отец Бартоломеу Лоуренсо испытывает беспокойство, причина которого от него ускользает, но отвлекается от этого ощущения, заметив внезапно, что внизу выжигают лес, видно, трудятся углежоги, и тучи дыма ползут на север, а это означает, что поближе к земле ветер дует по-прежнему. Священник еще немного раскрывает парус, так чтобы в тени оказался еще один ряд янтарных шаров, и машина внезапно снижается, однако не настолько, чтобы попасть в поток ветра. Еще один ряд шаров затенен, машина устремилась вниз так резко, что у всех пронзительно засосало под ложечкой, и на этот раз маневр удался, ветер подхватывает машину могучей невидимой рукою и бросает вперед с такой скоростью, что Лиссабон внезапно оказывается позади, на линии горизонта, город словно размыло туманом, такое чувство, будто они наконец выбрались за пределы гавани с ее причалами и теперь предстоит им открыть неведомые пути, потому-то сердца у них сжимаются так, кто знает, какие опасности их подстерегают, какие Адамасторы, какие огни святого Эльма,[72] а что, если с моря, виднеющегося вдали, поднимутся водяные смерчи, всосут в себя воздух, пропитают его солью. И тогда спросила Блимунда, Куда мы летим, и отвечал священник, Туда, где нас не достанет рука Святейшей Службы, если есть на свете такое место.

Народ наш, так уповающий на небо, редко поглядывает вверх, где, как говорят, оно находится. Трудятся люди на полях, по деревням кто входит в дом, кто выходит, кто на огород пошел, кто по воду, кто за стволом сосны присел на корточки, только одна женщина, которая лежит в жнивье с мужчиной, подумала было, что пролетело что-то по небу, но полагает, примерещилось, оттого что так хорошо ей с милым. Только птицы, любопытствуя, летят вровень с машиной и спрашивают, растревоженно порхая вокруг нее, что же это такое, что, может, птичий мессия, ведь по сравнению с этой штукой сам орел всего лишь некто вроде святого Иоанна Крестителя, Вслед за мною грядет тот, кто сильнее меня, история воздухоплавания на этом не кончится. В течение некоторого времени пассаролу сопровождал коршун, он распугал и разогнал остальных птиц, коршун и пассарола летели вдвоем, коршун то махал крыльями, то парил, сразу видно, что летит, пассарола же крыльями не двигала, если бы не знали мы, что все дело в солнце, в янтаре, облачных сгустках, магнитах и железных пластинах, не поверили бы собственным глазам, ведь у нас нет даже того объяснения, которое было у женщины, что лежала в жнивье, а теперь уже ушла, намиловались они, всё, даже и места того не видно.

Ветер изменился, задул к юго-востоку, ветер крепчает, земля внизу мелькает, словно бегучая поверхность реки, несущей на себе поля, леса, деревни, здесь и зелень, и желтизна, оттенки охры, коричневые тона, выбеленные стены, мельничные крылья и живые воды, мчащиеся по самому этому потоку, какая сила могла бы разъединить их, великую реку, что уносит все на водах своих, и малые ручьи, что ищут себе пути на ее поверхности, сами не ведая, что они всего лишь потоки внутри потока.

Трое воздухоплавателей стоят в носовой части машины, держат путь на запад, и отец Бартоломеу Лоуренсо чувствует, что беспокойство возвратилось и нарастает, вот уже перешло в панику, сейчас прорвется наружу, прорвется стоном, когда солнце закатится, машина неминуемо начнет снижаться, может быть, упадет, может быть, разобьется, и все погибнут, Там Мафра, восклицает Балтазар, ни дать ни взять марсовой, возвещающий со своего наблюдательного пункта на мачте, Земля, сравнение самое уместное, ибо это земля Балтазара, он узнал ее, хотя никогда не видел с воздуха, кто ведает, быть может, на сердце у каждого из нас отпечатался особый рельеф, отвечающий рельефу той местности, где мы родились, оба этих рельефа сливаются воедино, словно мужчина и женщина, женщина и мужчина, мы земные люди на земном шаре, вот почему Балтазар восклицает, Это моя земля, он узнал ее, как узнал бы тело любимой. Они быстро пролетают над строящимся монастырем, но на сей раз люди их увидели, одни разбегаются в ужасе, другие падают на колени и, моля о милосердии, воздевают руки к небу, кое-кто швыряет камни, переполох охватывает тысячи людей, те, кому не удалось увидеть своими глазами, сомневаются, те, кому удалось, клянутся и ссылаются на свидетельство соседей, но представить доказательства никто не может, ибо машина полетела по направлению к солнцу и стала невидимой в свете, исходящем от раскаленного диска, может, был это всего только морок, и маловеры уже торжествуют, а легковерные в растерянности.

За считаные минуты машина достигает берега моря, можно подумать, что солнце притягивает ее к себе, чтобы унести на другую сторону света. Отец Бартоломеу Лоуренсо понимает, что они упадут в море, яростно дергает веревку, парус весь заваливается на сторону, и машина так резко взмывает ввысь, что земля снова оказывается далеко-далеко, а солнце стоит высоко над горизонтом. И все-таки уже поздно. С восточной стороны надвигается сумрак, ночь близится, бежать от нее невозможно. Машину понемногу относит по прямой к северо-востоку, и в то же время она начинает снижаться, повинуясь двум силам сразу, силе света, быстро слабеющего, и силе ночной тьмы, уже скрывающей дальние долины. Сейчас уже не ощущается природный ветер, ибо куда яростнее поток воздуха, возникающий при снижении, он пронзительно свищет, сотрясая кровлю, сплетенную из ивовых прутьев. Солнце опустилось на линию горизонта, словно апельсин на ладонь, хотя скорее оно похоже на металлический диск, который вынули из кузнечного горна, чтобы охладить в водах моря, блеск его уже не раздражает глаз, он был белым, вишневым, ярко-пунцовым, алым, он пока еще блестит, но уже сумрачно, он прощается, до свидания, до завтра, если наступит завтра для трех воздухоплавателей, их машина стремится к земле, словно смертельно раненная птица, с трудом держащаяся в равновесии на куцых крыльях, и от янтарной ее диадемы мало толку, она описывает концентрические круги, кажется, что падает она бесконечно долго, но конец неминуем. Перед воздухоплавателями вздыбилась темная масса, может быть, это и есть Адамастор, подстерегающий здесь странников, нет, это горы, поднявшиеся, словно купола, еще прочерченные на вершинах полосками алого света. У отца Бартоломеу Лоуренсо отсутствующий взгляд, он уже за пределами этого мира и за пределами собственной покорности судьбе, ждет конца, конец близок. Но внезапно Блимунда вырывается из объятий Балтазара, к которому прижалась судорожно, когда машина начала падать, и обнимает обеими руками округлый сосуд, воли людские, их две тысячи, но этого мало, она прильнула к сосуду всем телом, словно желая вобрать их в себя или присоединиться к ним. Машина резко подскочила, поднимает голову, словно лошадь, когда дернут уздечку, на миг замирает, как бы в нерешительности, и снова начинает падать, но уже не так стремительно, и Блимунда кричит, Балтазар, Балтазар, третий раз кричать не пришлось, он уже обнял второй сосуд, слился с ним воедино, и так Семь Солнц и Семь Лун силою своих собственных облачных сгустков удерживали машину, и она теперь снижалась медленно, так медленно, что лишь ивовые прутья чуть слышно скрипнули, когда коснулась она земли, она только накренилась, ведь на этом месте не было заготовленных заранее подпорок, не бывает так, чтобы все сразу далось. Крен был сильный, всех троих, ослабевших, измочаленных, выбросило из машины, тщетно пытались они уцепиться за борт, покатились по земле, а когда опомнились, оказалось, что ни у кого ни царапинки, воистину случаются еще чудеса на свете, а уж это чудо из самых подлинных, не пришлось даже взывать к святому Христофору,[73] он был начеку, следил за движением в воздухе, увидел, что машина потеряла управление, придержал ее огромною дланью и таким образом спас от катастрофы, для первого чуда, совершенного им на этом поприще, совсем недурно.

Дневной свет почти совсем поглотила темнота, она вот-вот сгустится полностью, в небе поблескивают первые звезды, нашим странникам не удалось до них добраться, хоть они и побывали поблизости, в сущности, что это было, блошиный прыжок, взлетели мы в небо близ Лиссабона, пролетели над Мафрою и над строящимся монастырем, чуть не свалились в море, а теперь, Где же мы находимся, спросила Блимунда и застонала, у нее мучительно болел желудок, руки ломило, вся сила из них ушла, на то же самое жаловался Балтазар, он поднялся на ноги, пытался выпрямиться, но пошатывался, словно бык, в череп которому всадили железный крюк и который вот-вот рухнет замертво, но Балтазару-то повезло, в отличие от быков он от верной смерти переходил к жизни, пускай себе пошатывается, полезно, запомнит, чего стоит возможность упереться ногами в твердую почву, Не знаю, где мы, никогда не бывал здесь, сдается мне, место горное, может, отец Бартоломеу Лоуренсо чего скажет. Священник тоже пытался встать, ни желудок, ни руки-ноги у него не болели, болела только голова, но так, словно ее пробуравили стилетом от виска до виска, Мы в опасности, и так же велика она, как если бы оставались мы в усадьбе, если не сыскали нас вчера, сыщут завтра, Но как зовется это место, где мы сейчас, Любое место на земле преддверие ада, одни отправляются туда после смерти, а другие живыми, смерть приходит потом, Покуда мы еще живы, Завтра будем мертвы.

Блимунда подошла к священнику, сказала, Мы пережили великую опасность, когда спускались, коли удалось нам одолеть ее, одолеем и другие, скажите, куда нам идти, Я не знаю, где мы, Когда день народится, станет виднее, поднимемся на какой-нибудь из этих холмов, поглядим, в какой стороне солнце, и по солнцу найдем дорогу, а Балтазар добавил, Поднимемся в машине, теперь мы уже знаем, что и когда нужно делать, и коли не подведет нас ветер, за целый день улетим так далеко, что Святейшая Служба не найдет нас. Отец Бартоломеу Лоуренсо не ответил. Сжимал голову руками, потом начал жестикулировать, словно беседовал с кем-то невидимым, и очертания фигуры его размывались темнотою. Машина опустилась на полянку, поросшую стелющимся кустарником, но шагах в тридцати от нее с обеих сторон поднимались, темнея на фоне неба, высокие заросли. Насколько можно было судить, не было никаких признаков того, что где-нибудь поблизости есть люди. Ночь становилась все прохладнее, ничего диковинного, сентябрь близился к концу, да и днем было нежарко. Под бортом машины, куда не долетал ветер, Балтазар разжег небольшой костерок, скорее для того, чтобы не было так одиноко, чем для того, чтобы согреться, да и нельзя было разжигать костер побольше, его ведь издалека видно. Они с Блимундой уселись, достали что было из еды, сперва позвали священника, но тот не ответил, не подошел, в темноте виднелась его фигура, теперь он стоял не шевелясь, может быть, смотрел наверх, на звезды, может быть, вниз, на глубокий дол, на низины, где не светилось ни единого огонька, казалось, мир стал необитаем, вот были бы здесь летательные машины, которые могут летать в любое время, хоть ночью, если все люди покинули эти места, то остались наши трое да пассарола, которая не знает, куда ей лететь, когда нету для нее солнца.

Покончив с едою, легли они под бортом машины, прикрывшись шинелью Балтазара и куском парусины, который достали из сундука, и Блимунда прошептала, Отец Бартоломеу Лоуренсо болен, он на себя не похож, Он уже давно на себя не похож, что поделаешь, А нам что же делать, Не знаю, может, завтра решит он. Они слышали шаги священника, шорох ветвей, которые он задевал, слышали его бормотанье, это успокоило их, тишина вот самый плохой знак, и, несмотря на то что холодно было и жестко, уснули оба, хоть и неглубоко. Обоим снилось, что летят они по воздуху, Блимунде, что летит она в колеснице, запряженной крылатыми конями, Балтазару, что летит он верхом на быке, накрытом огненной попоной, вдруг у лошадей исчезли крылья и поводья загорелись, стали взрываться ракеты, воткнутые в попону, и оба проснулись в страхе, спали они недолго, полыхало такое пламя, словно весь мир был объят пожаром, священник горящей веткой пытался поджечь машину, уже трещала кровля из ивовых прутьев, одним прыжком Балтазар подскочил к нему и, обхватив за пояс, оттащил от машины, но священник сопротивлялся, так что Балтазар, крепко сжав его, повалил наземь и затоптал ногами факел, Блимунда же тем временем куском парусины сбивала пламя, перекинувшееся на кусты, и наконец сладила с ним. Побежденный и смирившийся, священник встал на ноги. Балтазар засыпал землею костер. Они почти не видели друг друга в темноте. Блимунда прошептала безразличным тоном, словно знала ответ заранее, Почему подожгли вы машину, и Бартоломеу Лоуренсо ответил тем же тоном, словно ждал вопроса, Если суждено мне гореть на костре, так уж лучше на этом. Он отошел к зарослям, темневшим над склоном, и они увидели, что он стал торопливо спускаться, когда же поглядели снова, его уже не было, может, телесная нужда его погнала, ежели может испытывать таковую человек, который хотел поджечь мечту. Время проходило, священник не возвращался. Балтазар пошел искать его. Священника нигде не было. Балтазар звал его, никакого ответа. Нарождалась луна, заселила заросли виденьями и тенями, и Балтазар почувствовал, что волосы на нем встают дыбом. На ум ему пришли оборотни, нечисть всякого вида и всех пород, а что, если здесь бродят души чистилища, он вдруг твердо уверовал, что священника унес дьявол собственной персоной, и покуда не сцапал тот же дьявол его самого, прочел он молитву святому Эжидию, это святой помощник и заступник в тех случаях, когда великий страх нападет, при панике, при падучей, при умопомешательстве и ночных страхах. Должно быть, святой угодничек внял молитве, по крайней мере не явился дьявол за Балтазаром, однако же страхи не рассеялись, вдруг вся земля забормотала, может, казалось так из-за луны, самой лучшей святой будет мне моя Семь Лун, а потому вернулся он к ней, все еще дрожа от страха, и прошептал, Нету его нигде, а Блимунда сказала, Он ушел, больше мы его не увидим.

В ту ночь они почти не спали. Отец Бартоломеу Лоуренсо не вернулся. Перед самым рассветом, солнце вот-вот должно было взойти, Блимунда сказала, Коли не прикроешь ты хорошенько янтарные шары парусом, машина взлетит сама собой, она ведь может обойтись без кормчего, может, оно и лучше было бы отпустить ее на волю, а вдруг повстречается где-нибудь на земле либо на небе с отцом Бартоломеу Лоуренсо, и Балтазар вскричал с яростью, внезапно прорвавшейся, Либо в аду, машина где стоит, там и останется, и накрыл он янтарные шары просмоленным парусом, спрятал их в тень, но остался недоволен, парус может порваться, ветром его может унести. Ножом нарезал веток с высоких кустов, прикрыл ими машину, через час, когда уже светлый день стоял, тот, кто взглянул бы издалека в эту сторону, увидел бы лишь кучу веток посереди полянки, поросшей ползучим кустарником, в таком виде никого эта куча особенно не удивит, хуже будет, когда все ветки высохнут. Балтазар перекусил теми припасами, что остались со вчерашнего дня, Блимунда сделала то же самое еще раньше, она всегда ест первая, с закрытыми глазами, как мы помним, а до того прятала голову под шинель Балтазара. Им больше здесь делать нечего, А теперь что, таков был вопрос, а ответ таков, Нам здесь больше нечего делать, Тогда идем, Давай спустимся по тому склону, где пропал отец Бартоломеу Лоуренсо, может, найдем следы. Все утро, покуда спускались в долину, обшаривали они тот склон, горы высокие и округлые, знать бы, как называются, и никаких следов, хоть бы сутаны черный клок, зацепившийся за колючки, священник словно растворился в воздухе, где может он быть об эту пору, А что теперь, таков был вопрос Блимунды, Теперь идем вперед, солнце вон там, море справа, когда дойдем до какого-нибудь места, где люди живут, узнаем, куда попали, что за горы, на тот случай, коли захотим сюда вернуться, Горы эти зовутся Баррегудо, сказал им пастух, которого повстречали они, пройдя с милю, а та вон гора, большая такая, Монте-Жунто.

Два дня им понадобилось, чтобы добраться до Мафры, сделали они большой крюк, чтобы подумали люди, будто они из Лиссабона. По улице двигалась процессия, все возносили благодарение Господу за чудо, каковое послал он, ибо по его велению пролетел над строящейся базиликою Дух Святой.

Мы живем в такую пору, когда любая монахиня может встретить младенца Иисуса в монастыре, а на хорах ангела, играющего на арфе, и подобные встречи считаются самой естественной вещью в мире, а если сидит она взаперти у себя в келье, там, по причине уединенности, явления такого рода принимают характер более плотский, дьяволы ее мучат, кровать двигают, ее самое в покое не оставляют, грудь ее волнуется, вся она в трепете, ох уж это ее оконце в ад, а может, дверца в небеса, второе прозванье дано за то, что утеха, первое же за то, что грех, и во все это верят, однако Балтазар Матеус по прозвищу Семь Солнц не может сказать, Я пролетел от Лиссабона до Монте-Жунто, его приняли бы за сумасшедшего, да это еще хорошо, потому что такие пустяки, как чье-то сумасшествие, Святейшую Службу не заинтересовали бы, вот уж кого хватает в наших краях, здесь безумец на безумце сидит и безумцем погоняет. До нынешних пор жили Балтазар с Блимундою на те деньги, что давал им отец Лоуренсо, да к ним прибавить надо капусту и фасоль с огорода, было им и мясо в скоромные дни, вяленые сардины, а то и свежие, но все, что тратили они на себя, на еду, тратилось не столько из заботы о теле, сколько из заботы о том, чтобы подвигалось сооружение летательной машины, если они и впрямь верили в ту пору, что когда-нибудь она взлетит.

Взлетела машина, если можно в это поверить, и теперь требует тело пищи, вот ради чего так высоко заносятся мечты, а Семь Солнц даже ремеслом возчика заняться не может, волы проданы, повозки нет и в помине, был бы Бог позаботливей, добро у бедняков век бы не переводилось. Была бы у Балтазара своя повозка да упряжка волов, пошел бы он в главную контору наниматься, и взяли бы его на работу, хоть он и однорукий. А поскольку нет у него ни повозки, ни упряжки, в главной конторе, чего доброго, усомнятся, что сможет он одною рукой управляться с животными, принадлежащими либо королю, либо его дворянам, либо другим частным лицам, которые передали их в ведение этой самой конторы, дабы сим добровольным пожертвованием снискать милость монарха, Где же тогда смогу я работать, брат, спросил тогда Балтазар у Алваро-Дього, своего зятя, к концу того же самого дня, когда пришли они с Блимундой в Мафру, теперь все они живут в доме отца, только что отужинали, а перед тем выслушали Балтазар с Блимундой из уст Инес-Антонии рассказ про чудо, про то, как пролетел над строящимся монастырем Дух Святой, Я своими глазами грешными это видела, сестрица Блимунда, и Алваро видел, он как раз на работе был, верно же, видел ты, муженек, и Алваро-Дього, раздувая угли в очаге, сказал, Да, летело что-то такое, не понять что. То был Дух Святой, настаивала Инес-Антония, так монахи говорили во всеуслышание, само собою, Дух Святой, ведь даже благодарственное шествие устроили, Может, и так, сдался муж, а Балтазар сказал, глядя на улыбающуюся Блимунду, Есть в небе всякое такое, чего не умеем мы объяснить, и поддержала его Блимунда, А умели бы, назвали бы по-иному. В углу близ очага дремал старый Жуан-Франсиско, нет у него ни повозки, ни упряжки волов, нет ни земли, ни Марты-Марии, казалось, старик не прислушивается к разговору, но он промолвил, выйдя на мгновение из дремоты, На земле есть только жизнь и смерть, все примолкли, ожидая продолжения, почему старики умолкают как раз тогда, когда им следовало бы продолжать, вот по этой-то причине молодым и приходится узнавать все самим и с самого начала. Есть в этом доме и молодой, он спит, потому и не может вступить сейчас в разговор, но если б даже бодрствовал, пожалуй, все равно ему бы не позволили вставить слово, потому что ему всего двенадцать лет, может, истина и глаголет устами младенцев, но, чтобы высказать оную, они должны сначала подрасти, а к тому времени привыкают лгать, это и есть тот сын Инес-Антонии, что остался в живых, к вечеру он возвращается домой полуживой от работы подручного, весь день лазать по строительным лесам, то вверх, то вниз, поужинает и сразу спать, Была бы охота, а работа для всех найдется, сказал Алваро-Дього, можешь пойти подручным либо тачки с грузом возить, тут твой крюк и сослужит службу, таковы превратности жизни, идет человек на войну, возвращается калекой, затем отправляется в полет самым тайным и секретным образом, и когда наконец хочет он заработать себе на ежедневный кус хлеба, вот что ему предлагается, и он еще должен благодарить судьбу, тысячу лет назад небось не делали разных приспособлений взамен потерянной руки, а то ли будет еще через тысячу лет.

Рано поутру вышли Балтазар и Алваро-Дього, и парнишка с ними, из дому, дом семейства Семь Солнц, как уже объяснялось выше, стоит поблизости от церкви Святого Андрея и от дворца виконта, жительствуют они в самой старой части селения, здесь сохранились развалины замка, возведенного еще маврами в счастливые их времена,[74] вышли они рано поутру, по пути встречаются им другие мужчины из этих же мест, Балтазар их знает, все идут строить монастырь, может статься, по этой-то причине и заброшены поля, старикам и женщинам с полевыми работами не справиться, а поскольку Мафра лежит в низине, приходится работному люду взбираться по крутым тропкам, а тропки уже не те, что прежде, усеяны строительным мусором, что сыплется с холма Вела. Если смотреть снизу, высота, до которой доведены уже стены, отнюдь не сулит Вавилонской башни, когда доходишь до самого откоса, их и совсем не видно, а ведь семь лет уже стараются, если и дальше так пойдет, до Страшного суда провозятся, окажется, и начинать-то не стоило, Большое дело затеяно, говорит Алваро-Дього, вот подойдешь, сам увидишь, и верно, подтрунивал Балтазар по пути над каменотесами да каменщиками, а тут язык прикусил, не столько потому, что много здесь сделано, сколько потому, что народу здесь великое множество, ни дать ни взять, муравейник людской, снуют люди во всех направлениях, коли все они явились сюда работать, беру свои слова обратно, слишком поторопился. Паренек уже отстал от них, отправился на работу, возить чаны с известью, а Балтазар и Алваро-Дього идут налево, туда, где контора, там скажет Алваро-Дього, мол, это зять мой, он родом из Мафры и здешний житель, много лет пробыл в Лиссабоне, а теперь вот вернулся в отцовский дом и работу ищет, от доброго отзыва какого-то каменщика особого проку не будет, но что там ни говори, а он, Алваро-Дього, работает здесь с первых дней, мастеровой проворный и исполнительный, замолвить словечко никогда не лишне. Балтазар от изумления рот разинул, вышел он из деревни, а пришел в город, что Лиссабон таков, каков он есть, оно понятно, таким и должен быть стольный град, главный в королевстве, не только в Алгарве, это провинция невеликая и ближняя, но и в других частях королевства, обширных и отдаленных, каковы суть Бразилия, Африка, и Индия, и прочие земли португальские, раскиданные и разбросанные по всему свету, что Лиссабон такой громадный и беспорядочный, дело понятное, как было сказано, но этакое скопище всяких строений разной величины диковина, которую своими глазами надо увидеть, чтобы поверить, когда три дня назад Балтазар Семь Солнц летел над этими краями, был он в таком волнении, что при виде домов и улиц подумал, это обман чувств, а строящаяся базилика показалась ему чуть побольше часовни. Если Бог, который с неба все видит, видит так же плохо, как я, когда был в небе, уж лучше бы ходил он по свету своими божественными стопами, не понадобились бы посредники и знаменья, им ведь никогда нельзя доверять, даже собственным глазам нельзя, издали им видится малым то, что вблизи оказывается большим, разве что есть у Бога подзорная труба, как у отца Бартоломеу Лоуренсо, хорошо было бы, если бы он сейчас на меня глядел, дадут мне работу или не дадут.

Алваро-Дього уже приступил к своему делу, класть камень на камень, помедли он еще, скостили бы ему дневной заработок на четверть, ущерб немалый, теперь Балтазар сам должен убедить писаря-наемщика, что железный крюк ничуть не хуже, чем рука из мяса и костей, наемщик все же сомневается, боится взять на себя решение, уходит справиться по начальству, досадно, что не может Балтазар предъявить бумаги, удостоверяющие, что он авиаконструктор, или объяснить хотя бы, что руку он потерял на войне, какой от этого объяснения прок, четырнадцать лет минуло, мы, слава Богу, живем в мирное время, чего ради явился сюда этот малый и заводит речь про войну, война-то давно кончилась, ее словно и не было никогда. Вернулся наемщик, теперь он куда приветливее, Как, стало быть, зовешься ты, берется за утиное перо, тычет им в бурые чернила, в конечном счете, есть прок от того, что Алваро-Дього замолвил словечко за зятя, а может, все дело в том, что он из здешних уроженцев, а может, в том, что он еще в самом соку, тридцать девять лет, хотя есть уже седые волоски, а может, все дело просто-напросто в том, что, поскольку три дня назад над этими местами пролетал Святой Дух, Бог прогневался бы, если бы отказали в работе тому, кто просит ее, Как ты, стало быть, зовешься, Балтазар Матеус, по прозвищу Семь Солнц, Можешь приступать к работе с понедельника, будешь работать с тачкой. Балтазар поблагодарил, как подобало, писаря-наемщика и вышел из главной конторы ни весел, ни печален, мужчина должен уметь зарабатывать себе на хлеб как угодно и где угодно, однако ж, если хлеб этот утоляет голод лишь тела, но не души, тело довольно, а душа томится.

Балтазар уже знал, что место, где он находится, было прозвано островом Мадейра,[75] и прозвище это пришлось весьма кстати, ибо, если не считать нескольких домов, сложенных из камня, остальные постройки были деревянные, хотя и не из разряда временных. Были здесь кузницы, и хоть мог бы Балтазар упомянуть, что приходилось ему работать по этой части, он не обо всем упоминает, занимались здесь и другими ремеслами, в коих был Балтазар несведущ, а спустя время появятся здесь еще мастерские жестянщиков, стекольщиков, маляров и немало всяких других ремесленников. Многие из деревянных строений были в два этажа, первый предназначался для волов и мулов, второй для должностных лиц, очень важных и не очень, надсмотрщиков, наемщиков и других сеньоров из главной конторы, а также для офицеров, под началом у коих состоят солдаты. В этот утренний час из стойл выводили волов и мулов, других вывели еще раньше, земля была вся в лужах мочи и лепешках навоза, и точно так же, как в Лиссабоне во время процессии в праздник Тела Господня, мальчишки путались под ногами у взрослых и у животных, изо всех сил толкали друг друга, и один из них, пытаясь увернуться от другого, поскользнулся и угодил под копыта упряжки волов, но волы его не растоптали, ангел-хранитель был на месте, мальчонка выбрался из-под копыт цел и невредим, но весь в навозе, и разило от него соответственно. Балтазар посмеялся, так же как и все остальные, все же какое-то развлечение работным людям. И их охранникам тоже. В это время промаршировало мимо человек двадцать пехотинцев в полном вооружении, словно на войну, может, отправлялись они на учения, может, в Эрисейру, дать там отпор французским пиратам, столько раз пытались высадиться, что в один прекрасный день доберутся и до здешних мест, много лет спустя по завершении сего вавилонского столпотворения вступит в Мафру Жюно,[76] в монастыре к тому времени осталось десятка два стариков монахов, они уже на ногах не держались, и послал Жюно к ним полковника Делагарда, а может, был он капитан, нам-то все едино, пожелал этот самый Делагард войти в здание, а двери-то заперты, по сей причине был вызван брат Феликс ди Санта-Мария-да-Аррабида, ключарь, но он, бедняга, остался без ключей, ибо королевская семья перед бегством захватила оные с собою, и тут коварный Делагард, коварным именует его наш историк, поведавший об этом событии, отвешивает пощечину хлипкому монаху, каковой, о евангельская кротость, о боговнушенный урок, подставляет ему тотчас другую щеку, если бы Балтазар в бою при Херес-де-лос-Кавальерос, потеряв левую руку, подставил бы правую, он не мог бы теперь управиться с тачкой. А раз уж помянули мы про кавальеро, слово испанское, всадник означает, то и кавалеристы появились, тоже, как и пехотинцы, в полном вооружении, пехотинцы-то уже на месте работ, теперь понятно, зачем выставляют сторожевые посты, куда как славно работать под надзором часовых.

В этих больших одноэтажных деревянных строениях работные люди ночуют, не меньше чем по двести человек в каждом, а Балтазар с того места, где стоит, не может сосчитать, сколько их всего, насчитал пятьдесят семь и сбился, да ведь за эти годы он не поднаторел в арифметике, самое лучшее было бы пройтись с ведром извести и кистью, пометил один дом, пометил другой, тут не пропустишь и не сочтешь один за два, таким манером метят крестами святого Лазаря двери домов, где живут прокаженные. Вот и Балтазар ночевал бы в такой конуре на циновке, если б не было у него дома в Мафре и жены, чтобы спать не в одиночку, худо приходится беднягам, что пришли из дальних мест, как говорится, мужчина не из дерева, когда это обстоятельство дает о себе знать, туго им приходится, разве хватит в Мафре вдов на этакую ораву, ясное дело, нет. Миновав дома, где жили работные люди, вышел Балтазар к военному лагерю, сердце у него так и подскочило при виде множества походных палаток, такое чувство, будто время обратилось вспять, может, покажется это невозможным, но выпадают минуты, когда отставной солдат вдруг по войне затоскует, с Балтазаром такое не впервой случается. Алваро-Дього уже говорил ему, что в Мафре солдат много, одни на подрывных работах помогают, шашки ставят пороховые, другие работных людей стерегут, за порядком надзирают, и, судя по количеству походных палаток, солдат была не одна тысяча. Опешил малость Балтазар Семь Солнц, вот так новая Мафра, пять десятков домов внизу, пять сотен наверху, да и еще появились различия, посмотреть хоть на эти дома для трапезы, почти такие же большие, как ночлежные, внутри длинные скамьи и столы, вкопанные в землю, и длинные стойки, сейчас людей не видно, но к полудню поставят котлы на огонь, и, когда прозвучит сигнальный рожок, все наперегонки сбегутся сюда, не отмыв рабочей грязи, поднимется оглушительный шум, друг окликает друга, садись к нам, посторожи мое место, но плотники садятся с плотниками, каменщики с каменщиками, землекопы с землекопами, а всякая мелюзга, подсобные да подручные, пристраивается в конце стола, каждый садится с теми, кто ему ровня, Балтазар же может пойти поесть домой, он ведь в тачках еще ничего не смыслит, а в самолетах, кроме него, здесь не смыслит никто.

Что бы ни говорил Алваро-Дього в свое оправдание и в оправдание прочих работных людей, постройка монастыря не очень-то продвинулась вперед. Балтазар обошел неспешно все место постройки, как человек, осматривающий дом, где будет жить, сюда направляются люди с тачками, другие поднимаются по строительным лесам, третьи подносят известь и песок, иные попарно втаскивают на шестах и веревках камни по наклонным помостам, десятники начеку с дубинками в руках, надсмотрщики следят, проворно ли и исправно ли выполняют люди свою работу. Стены поднялись на высоту, всего лишь втрое превосходящую рост Балтазара, и еще не охватывают всего периметра базилики, но они толстые, словно стены оборонительных сооружений, стены, оставшиеся от мафрского замка, не такие толстые, так и времена были тогда другие, еще не изобрели артиллерии, одна только толщина стен оправдывает медленность их роста. А вон валяется тачка, Балтазар не прочь испытать, легко ли будет ему приспособиться, проще простого, а если он стамеской вынет полукруг в нижней части левой оглобли, сможет померяться силами с любым двуруким.

Наконец отправляется Балтазар домой тою же тропинкой, которой поднялся на холм, скрылись за откосом строящийся монастырь и остров Мадейра, если бы не сыпались постоянно сверху камни и комья земли, можно было бы подумать, что никогда не выситься на холме ни базилике, ни монастырю, ни королевскому дворцу, перед ним снова всего только Мафра, такая же невеличка, какою была веками, может, теперь чуть побольше стала, чем во времена римлян, они и постановили, что быть здесь селению, зерно будущей Мафры в землю бросили, такою была она во времена мавров, которые пришли столетия спустя, и возделывали огороды, и сажали сады, от коих мало что осталось, а потом пришло наше время, мы сделались христианами по воле того, кто правил нами, ибо, если и бродил Христос по свету собственной особой, до наших мест он не дошел, а дошел бы, стал бы ему Голгофою холм Вела, сейчас строится там монастырь, может, это то же самое. И поскольку так крепко задумался Балтазар над всеми этими религиозными премудростями, если только и впрямь все эти мысли принадлежат Балтазару, но его ведь не расспросить, вспоминается ему отец Бартоломеу Лоуренсо, само собою, он не в первый раз про него вспоминает, когда остается он наедине с Блимундой, только и разговору, что о священнике, Балтазар вспоминает его и чувствует, как заныло сердце, он корит себя, что обошелся с ним так грубо там, в горах, в ту страшную ночь, такое чувство, словно брата больного побил, я же знаю, что он священник, а сам-то я кто, даже и не солдат больше, но ведь мы с ним одногодки и делали одно дело. Твердит Балтазар про себя, что, как только сможет, вернется туда, где кряж Баррегудо и гора Монте-Жунто, поглядеть, на месте ли машина, ведь могло же случиться, что священник вернулся тайком и улетел один-одинешенек в те края, где изобретения поощряются в большей мере, чем у нас, сказать, к примеру, хоть в ту же Голландию, страну, весьма благоприятствующую всякого рода феноменам по части воздухоплавания, чему доказательством послужит история некоего Ханса Пфааля,[77] каковой в наказание за некоторые незначительные прегрешения до сих пор вынужден проживать на Луне. Разумеется, Балтазар обо всем этом ведать не ведал, более достоверна, в частности, история о том, как два человека побывали на Луне, мы все их там видели, и Ханса Пфааля они не встретили, может, плохо искали. Поскольку с дорогами на Луне трудно разобраться.

Здесь, в Мафре, с дорогами куда легче. От рассвета до заката Балтазар, а вместе с ним многие другие, семьсот, тысяча, тысяча двести человек, грузят в тачки камни и землю, Балтазар крюком поддерживает черенок лопаты, правая рука за пятнадцать лет привыкла к тому, что требуется от нее тройная сила и тройная сноровка, а затем начинается бесконечная процессия Corpus homini,[78] сбрасывают по откосу строительный мусор, и сыплется он не только на заросли кустарника, но и на возделанные земли, на огород, существующий со времен мавров, пришел ему конец, горемыке, столетия за столетиями давал он людям упругую капусту, дышащий свежестью салат, майоран, всяческие овощи и травы, самые ранние, самые лакомые, а теперь все кончено, не побежит больше вода по этим оросительным каналам, не придет огородник напоить истомившуюся от жажды грядку. Воистину, вертится земной шар, но людям, что живут на нем, приходится не то что вертеться, изворачиваться, может, тот, кто только что опорожнил тачку, из которой покатились по откосу камни, подскакивая и крутясь, и посыпались комья земли, сперва те, что покрупнее, может, он и есть огородник, ухаживавший за этим огородом, только навряд ли, на глазах у него ни слезинки.

Проходят дни, недели, а стены почти совсем не растут. Сейчас солдаты ведут подрывные работы на крепчайшей скале, от нее был бы прок и были бы возмещены все тяжкие труды, если бы камень ее сгодился, как всякий прочий, для того, чтобы возвести стены, но камни эти, достающиеся нам с такими муками, стоит их отделить от породы, растрескиваются и крошатся и в скором времени рассыпались бы в пыль, если б не грузили их на тачки и не выбрасывали. Перевозят грузы и на двуколках, впрягают в них мулов и нередко перекладывают лишку, а поскольку последнее время шли дожди, животные вязнут в жидкой грязи, откуда в конце концов выволакивают груз под ударами хлыста, что сыплются им на спину, а то и на голову, если Бог не призрит, хотя ведь делается-то все это на пользу и во славу Божию, а потому, как знать, может, он и нарочно глаза отводит. Люди с тачками меньше груза берут, а потому и не увязают так глубоко, к тому же из бросовых досок, остатков отслуживших лесов, они сделали мостки, но мостков на всех не хватает, вот и идет война, кто кого обгонит, а если пришли вровень, кто первым опорожнит тачку, а там, глядишь, пошли пинки и подзатыльники, а то и расколотые доски замелькают в воздухе, но тут подоспеет солдатский патруль, обычно его появления достаточно, чтобы остудить пыл, а если нет, солдатики вытянут драчунов по спинам разок-другой, как мулов.

Идет дождь, но не настолько сильный, чтобы работы прекратились, только каменщикам приходится сделать перерыв, ибо вода размывает штукатурку, застаивается в толще стен, потому-то и уходят каменщики под навесы, ждут, когда небо прояснится, а вот каменотесы, у них работа тонкая, всегда под крышей трудятся, обтесывают камень для кладки, высекают орнаментальные части, может, они тоже предпочли бы отдохнуть. Им-то все равно, медленно поднимаются стены или быстро, им нужно воспроизвести на камне узор, каннелюры, аканты, фестоны, пальметты, гирлянды, когда работа над глыбой закончена, грузчики на шесте и канатах уносят ее в кладовую, где она будет храниться вместе с остальными, а когда подойдет пора, таким же манером переправят ее на место постройки, а если окажется она слишком тяжелой, пойдут в ход лебедка и наклонная плоскость. Но у каменотесов то преимущество, что работа им всегда будет, и в вёдро, и в ненастье, и они всегда зарабатывают свои деньги здесь, под черепичной кровлей, они белы от мраморной пыли, ни дать ни взять дворяне в пудреных париках, тук да тук, тук да тук резцом и молотком, работа для тех, у кого есть обе руки. Сегодняшний дождь не настолько сильный, чтобы надсмотрщики позволили укрыться под кровлей всем работающим, хотя бы тем, кто работает с тачками, им не так везет, как муравьям, ибо муравьи, почуяв, что надвигается дождь, прячутся у себя в муравейнике, они ведь не люди, чтобы работать под дождем. Но вот со стороны моря, нависая над полями, близится темная водяная завеса, люди бросают свои тачки, не дожидаясь приказа, и прячутся под навесами либо прислоняются к стенам, и зря, все равно на них уже нитки сухой не осталось. Невыпряженные мулы стоят безмятежно под проливным дождем, их шерсть уже взмокла от пота, а теперь их поливают непрекращающиеся потоки воды, волы жуют, подъяремные и равнодушные, когда дождь припускает, встряхивают головой, кто мог бы сказать, что чувствуют эти животные, когда соприкасаются они поблескивающими рогами, может, это означает всего лишь, Ты здесь. Когда дождь кончится или приутихнет, люди выходят из-под укрытий, и все начинается сначала, грузи и разгружай, волоки и толкай, поднимай и тяни, сегодня взрывов нет, воздух слишком уж влажен, тем лучше для солдат, наслаждаются передышкой под навесом в компании часовых, укрывшихся там же, радости мирной жизни. А дождь снова зарядил, небо темным-темно, он не скоро кончится, и потому было приказано людям прекратить работу, одни только каменотесы по-прежнему тесали камень, туки-тук, туки-тук, навесы широкие, даже брызги не залетят, не осядут на мрамор.

Балтазар спустился в селение по скользкой тропинке, человек, шедший впереди, шлепнулся в грязь, и все расхохотались, полетел еще один, этот со смеху, какие-никакие, а все-таки развлечения, здесь, в Мафре, нет дворов с подмостками для комедий, нет певиц и лицедеев, опера имеется только в Лиссабоне, кино появится только через двести лет, когда будут пассаролы с моторами, время идет медленно, нелегко дождаться счастливых времен, так-то вот. Зять Балтазара и племянник уже, наверно, дома, тем лучше для них, когда продрогнешь, самое милое дело пристроиться близ горящего очага, греть руки над языками пламени, а заскорузлые босые ноги подвинуть к углям, и холод помаленьку уходит из костей, так ледок тает на солнце. По правде сказать, лучше этого только одно, женщина в постели, а если это женщина, которую любишь, достаточно, чтобы она вышла тебе навстречу, и вот видим мы на дороге Блимунду, она вышла разделить с Балтазаром дождь и холод, захватила с собой одну из своих юбок, набрасывает ее на голову мужчины, Балтазар чувствует родной запах, от которого слезы наворачиваются. Ты устал, спросила она, и этого достаточно, чтобы жизнь показалась сносной, когда две головы прикрыты одним куском ткани, что там рай небесный, жил бы так сам Бог средь своих ангелов.

Дошли в Мафру смутные вести о том, что было в Лиссабоне землетрясение, но особого урона не причинило, только трубы и карнизы попадали да старые стены пошли трещинами, но, поскольку нет худа без добра, большая прибыль была свечникам, так и замельтешили огоньки по церквам, особливо же на алтарях перед образом святого Христофора, этот святой большую пользу приносит, спасает от чумы, повальных болезней, гроз, бурь, пожаров и наводнений, с ним могут потягаться лишь святая Варвара и святой Евстахий, они в таких случаях тоже не сидят сложа руки. Но святые как люди, те самые, что строят здесь монастырь, а стало быть, и все прочие, что где-то что-то строят или где-то что-то разрушают, святые утомляются, весьма дорожат своим покоем, им одним ведомо, какого труда стоит обуздывать власть природы, будь то власть Господа Бога, проще было бы, достаточно сходить к нему и попросить, Уж пожалуйста, не надобно нынче дуть, сотрясать, поджигать и заливать, выпускать на свободу моровую язву, а на большую дорогу разбойников, не внять этакой мольбе мог бы только бог зла, но, поскольку власть-то у природы, а святые не всегда начеку, только вздохнули мы с облегчением, радуясь, что встряска была безвредная, как разразилась буря, да такая, что ничего подобного доселе не случалось, хоть и не было ни дождя, ни града, да лучше бы дождь и град, может, это ослабило бы силу ветра, он играет стоящими на причале кораблями, словно ореховыми скорлупками, натягивает, крутит и рвет швартовы, вырывает якоря, выгоняет суда из гавани и сталкивает друг с другом, корпуса проламываются, и корабли идут ко дну, а моряки вопят, им одним ведомо, к кому взывают они о помощи, а другие суда оказываются выброшены на мель и разрушаются под действием сильных волн. Вверх по реке берега размыло, ветер и волны вырывают со дна камни и швыряют на землю, камни, словно пушечные ядра, вышибают окна и двери, что же это за неприятель такой, не огнем действует, не железом, а урон велик. В убеждении, что бедствие сие дело рук дьявола, весь женский пол, хозяйки, и служанки, и рабыни пали на колени в молельнях, Мария Пресвятая, Богородице, Дево, а мужчины между тем, смертельно бледные, перебирают зерна четок, за шпагу хвататься незачем, нет здесь ни мавров, ни индейцев тапуйя, бормочут Отче наш, Богородице, в сущности, коли столько мы к ним взываем, стало быть, больше всего не хватает нам отца с матерью. Здесь, в Боависте, волны бьются о берег с такой силой, что взметаемые и несомые ветром брызги ливнем оплескивают стены монастыря бернардинок и даже бенедиктинского монастыря, а он еще дальше от берега. Если бы мир был ковчегом и плыл по морю-океану, на сей раз пошел бы он ко дну, слились бы воды в потоп воистину всемирный, не пощадил бы он ни Ноя, ни голубку. От Фундисана до Белена, по всему берегу протяженностью почти что в полторы мили, виднелись одни лишь обломки, разбитые доски, а из груза только то, что по малому своему весу не пошло ко дну и было выброшено на берег, к прискорбному ущербу для владельцев и великому урону для короля. С некоторых судов сняли мачты, чтобы они не перевернулись, и все-таки три военных корабля были выброшены на берег и погибли бы, не будь им оказана особая помощь. Не было счету баркасам, рыболовным судам и лодкам, которых вышвырнуло на берег и разбило на куски, судов покрупнее завязло и погибло не меньше ста двадцати, о человеческих жертвах и говорить нечего, поди знай, сколько трупов вынесло в открытое море, сколько их осталось на дне, а на берег море выбросило сто шестьдесят, такие вот четки, ходят по берегу вдовы и сироты, плачут, Ой, добрый мой отец, женщин меньше утонуло, может, и скажет кто из мужчин, Ой, добрая моя жена, после смерти все мы добрые, сколько бы ни было у нас добра. Поскольку мертвых такое множество, хоронят их где придется, про некоторых даже не удалось выяснить, кто они такие, родичи живут далеко, не успели вовремя, но, как говорится, от сильной болезни сильнодействующие лекарства, если бы минувшее землетрясение было разрушительнее, а смертность больше, мы бы поступили как положено, ведь положено-то хоронить мертвых и заботиться о живых, пусть будет это уроком на будущее, если повторится подобное бедствие, от чего избави нас Боже.

Уже более двух месяцев минуло с тех пор, как Балтазар и Блимунда вернулись в Мафру и поселились там. Как-то раз в праздничный день, свободный от работы, Балтазар добрался до Монте-Жунто, поглядеть, как там летательная машина. Она стояла на прежнем месте, в прежнем положении, слегка завалившись на один бок и упершись крылом в землю, прикрывавшие ее ветки уже высохли. Верхний парус, смоленый, полностью развернутый, прикрывал от солнца янтарные шары. Благодаря наклонному положению корпуса дождевая вода стекала с паруса, не застаивалась на его поверхности, а потому не было опасности, что начнет он гнить. Вокруг машины каменистая почва густо поросла молодым, но уже высоким кустарником, росла здесь даже куманика, что, вне всякого сомнения, было весьма необычно, ибо ни место, ни время года тому не способствовали, можно было подумать, что пассарола пускает в ход собственные средства обороны, от такой машины всего впору ожидать. На всякий случай Балтазар тоже приложил руку, нарезал веток, чтобы прикрыть машину, как и в тот раз, но с меньшими усилиями, чем тогда, потому что захватил с собою садовые ножницы, обошел вокруг сооружения, чем не базилика, убедился, что все хорошо. Затем забрался в машину и концом клинка, надобность в коем в последнее время отпала, выцарапал на палубе, на одной из досок, солнце и луну, знак на тот случай, если отец Бартоломеу Лоуренсо вернется сюда, тогда увидит он эту подпись друзей, спутать невозможно. Пустился Балтазар в обратный путь, вышел он из Мафры с зарею, вернулся темной ночью, всего отшагал туда и обратно более десяти миль, кто ради наслаждения бег начинает, тот устали не знает, гласит пословица, но Балтазар вернулся усталый, а его ведь никто не заставлял идти, впрочем, может быть, тот, кто придумал эту пословицу, начал бег, дабы догнать нимфу, и, нагнав, насладился с нею, тогда дело другое, ничего диковинного.

В середине декабря возвращался Балтазар домой после рабочего дня и увидел Блимунду, как всегда, поджидавшую его на дороге, однако на этот раз была она в непривычном волнении и трепете, только тому, кто не знает Блимунду, неведомо, что живет она в мире так, словно уже знает его по предыдущим жизням, а потому, приблизившись, спросил Балтазар, Отцу хуже стало, а она ответила, Нет, и затем, понизив голос до еле слышного шепота, сказала, Здесь сеньор Эскарлате, он в доме у сеньора виконта, знать бы, зачем приехал, Ты уверена, Видела его, своими глазами, Может, кто похожий на него, Это он, мне довольно единожды увидеть человека, чтобы запомнить, а его я видела много раз. Они вошли в дом, поужинали, затем обе супружеские четы устроились на своих тюфяках, а старый Жуан-Франсиско спит вместе с внуком, у того сон беспокойный, всю ночь лягается, прости Господи, но дед не обращает внимания, когда маешься бессонницей, все-таки лучше, когда есть кто-то под боком. А потому только он и услышал в определенный час, поздний для того, кто ложится рано, хрупкую музыку, что проникает сквозь щели в дверях и в крыше, видно, очень тихо было в ту ночь в Мафре, если старик, тугой на ухо из-за возраста, смог расслышать звуки обычного клавесина, на котором играли во дворце виконта, а ведь там все двери и окна были закрыты по причине холода, да и не было бы холодно, были бы закрыты, ибо того требует приличие, услышь эти звуки Балтазар и Блимунда, они сказали бы, это играет сеньор Эскарлате, воистину по мизинчику можно узнать великана, скажем мы, есть такая пословица, и сейчас пришлась она кстати. На другой день, в предрассветных сумерках, сказал старик, садясь близ очага, Нынче ночью слышал я музыку, Инес-Антония и Алваро-Дього не обратили внимания на его слова, да и внук тоже, но Балтазар и Блимунда погрустнели от ревности, уж коли слышать здесь такую музыку, так только им, и никому другому. Балтазар ушел на работу, а Блимунда все утро кружила около дворца.

Доменико Скарлатти испросил у короля разрешения на поездку в Мафру, он-де хочет посмотреть на строящийся монастырь. Виконт предложил музыканту остановиться у него во дворце, не потому, что так уж любил музыку, но потому, что итальянец, будучи придворным капельмейстером и учителем инфанты, представлял собою, так сказать, частицу, вполне материальную, королевского окружения. Никогда не знаешь, бывает и так, оказанная услуга обернется королевской милостью, во всяком случае, стоит держаться правила, гласящего, добро твори, да кому смотри. Доменико Скарлатти играл на расстроенном клавесине виконта, после обеда слушала его виконтесса, на руках у нее сидела ее дочь, Мануэла-Ксавьер, трех лет от роду, из тех, кто сидел в гостиной, она была всех внимательнее, перебирала пальчиками в подражание Скарлатти, и в конце концов матери это прискучило, она передала ее няньке. В жизни этой девочки будет не очень много музыки, ночью, когда Скарлатти снова сядет за клавесин, она будет спать, а через десять лет умрет, и ее похоронят в церкви Святого Андрея, где и лежит она до сих пор, и если есть в мире место для чудес и пути для них, быть может, под землею достигают ее слуха звуки, которые вода извлекает из клавесина, сброшенного в колодец в Сан-Себастьян-да-Педрейра, если только существует еще этот колодец, ибо всякий источник в конце концов иссякает, а родники засоряются.

Вышел музыкант поглядеть на строящийся монастырь и увидел Блимунду, он не подал виду, что узнал ее, и она не подала виду, что узнала его, ибо любой житель Мафры весьма подивился бы подобному знакомству, а подивившись, тотчас пришел бы к выводам весьма неблагоприятного свойства, что такое, жена Балтазара Семь Солнц беседует, как с ровней, с музыкантом, остановившимся у самого виконта, зачем он вообще сюда пожаловал, да, как же, поглядеть на строящийся монастырь, на что ему это, если не каменотес он и не зодчий, органист покуда не нужен, до органа дело еще не дошло, стало быть, есть у него какая-то особая причина, Я приехал, чтобы сказать тебе и Балтазару, что отец Бартоломеу Лоуренсо умер, умер он в Толедо, это в Испании, он бежал туда, говорят, умер в безумии, ни о тебе, ни о Балтазаре не поминалось, потому и приехал я в Мафру узнать, живы ли вы. Блимунда сжала руки, но не молитвенным движением, а словно желая сплющить собственные пальцы, Умер, Такая весть дошла до Лиссабона, Ночью, после того как машина упала в горах, отец Бартоломеу Лоуренсо ушел от нас и больше не вернулся, А с машиной что, Машина все там же, что нам с нею делать, Прячьте ее, берегите, может статься, когда-нибудь она снова полетит, Когда умер отец Бартоломеу Лоуренсо, Говорят, девятнадцатого ноября, в Лиссабоне в тот день разразилась превеликая буря, будь отец Бартоломеу Лоуренсо святым, ее можно было бы счесть знамением Божьим, Что значит быть святым, сеньор Эскарлате, Что значит быть святым, Блимунда.

На другой день Доменико Скарлатти отбыл в Лиссабон. На повороте дороги, уже за пределами селения, ждали его Блимунда и Балтазар, Балтазар потерял жалованье за четверть дня, чтобы получить возможность попрощаться с музыкантом. Они подошли к карете, словно за милостыней, Скарлатти велел остановиться, протянул им руки, Прощайте, Прощайте. Издали слышалась пальба, ни дать ни взять празднество, итальянец едет грустный, ничего удивительного, ведь он покидает праздник, и эти двое тоже грустные, вот странность-то, они ведь на праздник возвращаются.

На троне, средь сиянья звездной сферы[79] и в мантии, что соткана из ночи и одиночества, сидит он, а у ног и море новое, и сгинувшие эры, империи единственный властитель, сжимает он, как скипетр, в руке весь шар земной, таков был инфант дон Энрике,[80] согласно славословиям поэта, каковой в описываемую пору еще не родился, что ж, у всякого свои пристрастия, но что касается земного шара в роли скипетра, а также империи и доходов с оной, то инфант дон Энрике явно уступит нашему дону Жуану, пятому по счету, в данный момент дон Жуан V восседает в кресле с палисандровыми подлокотниками, там ему удобнее сидеть и внимать казначею, каковой вносит в список богатства и прибытки,[81] из Макао вывозятся шелка, штофные ткани, фарфор, изделия из лака, чай, перец, медь, черная амбра, золото, из Гоа необработанные алмазы, рубины, жемчуг, корица, снова перец, бумажные ткани, селитра, из Диу ковры, инкрустированная мебель, расшитые постельные покрывала, из Мелинде слоновая кость, из Мозамбика негры, золото, из Анголы опять-таки негры, но эти похуже, и слоновая кость, а вот слоновая кость здесь наилучшая во всей западной оконечности Африки, из Сан-Томе древесина, маниоковая мука, бананы, батат, куры, бараны, козлята, индиго, сахар, с Островов Зеленого Мыса негры, но не в таком количестве, слоновая кость, воск, кожа, кстати, уже объяснено, что не всякая слоновая кость действительно слоновья, с Азорских островов и с острова Мадейры сукна, пшеница, ликеры, сухие вина, водки, прозрачные лимонные цукаты, фрукты, а из тех мест, которые позже получат имя Бразилии, сахар, табак, копал, индиго, древесина, кожи, хлопок, какао, алмазы, изумруды, серебро, золото, одного золота оттуда в королевство поступает ежегодно на сумму от двенадцати до пятнадцати тысяч крузадо, в золотом песке и в звонкой монете, не считая всего остального, а также не считая того, что идет на дно морское, и того, что захватывают пираты, разумеется, все это, вместе взятое, не отправляется непосредственно в кладовые короля, король хоть и богат, да не в такой степени, однако ж все эти поступления в совокупности, из пределов Португалии и из-за ее пределов, отправляются в несгораемые ящики казначейства в виде суммы, превышающей шестнадцать миллионов крузадо, ведь только поборы за право следовать по рекам, ведущим в Минас-Жерайс,[82] приносят королю тридцать тысяч крузадо, господу Богу пришлось столько потрудиться, чтобы проложить русла для быстротекущих вод, а португальский король тут как тут, прибирает к рукам доходы.

Раздумывает дон Жуан V, что делать ему с такими деньжищами, с этаким богатством, нынче раздумывает и намедни раздумывал, а вывод один и тот же, что главным предметом забот наших должна быть душа, мы должны всеми средствами спасать ее, особливо когда могут быть предоставлены ей в утешение все земные и телесные услады. А потому пусть будет дано монаху и монахине все необходимое, пусть будет дано и лишнее, ибо монах поминает меня в своих молитвах в первейшую голову, а монахиня дает мне пригреться у себя в постели, а Риму, коль уж платим мы ему хорошие денежки за то, чтобы была у нас Святейшая Служба, пусть будет дано в придачу и то, чего просит он за менее кровавые благодеяния, в обмен на папские посольства и дары, и раз уж от скудной сей земли с ее неграмотными, неумелыми и бестолковыми ремесленниками нечего ожидать высоких образцов искусства и мастерства, закажем в Европе для моего монастыря в Мафре, да при этом заплатим золотом из моих золотых приисков и из прочих моих владений, украшения наружные и внутренние, так что, как скажет позднее некий монах-летописец, заезжим искусникам принесут они, эти самые внутренние и наружные украшения, богатство, а нам, их созерцающим, восторги. От Португалии только и нужно, что камень, кирпич, да дрова для костров, да люди, от которых требуется лишь грубая сила да минимальная выучка. Если зодчий немец, если плотницких дел мастера, мастера-каменщики и резчики по камню итальянцы, если негоцианты англичане, голландцы, французы и прочие толстопузы, каждый день продающие нас и покупающие, то, само собой, не откуда-нибудь из наших мест, а из Рима, Венеции, Милана, Генуи, из Льежа, из Франции, из Голландии поступают к нам колокола большие и малые, а еще паникадила, лампады, подсвечники, бронзовые канделябры, а еще священная утварь, серебряные позолоченные потиры, а еще изваяния тех святых, которых чтит король больше, чем прочих, и алтарные покровы, и алтарные украшения, и стихари, и короткие ризы, и мантии, позументы, балдахины для престолов и носилки с балдахинами, и белые одеяния для паломников, кружева, три тысячи досок орехового дерева для сундуков ризницы и скамей на хорах, поскольку святой Карло Борромео[83] считал ореховое дерево весьма подходящим для таких целей, а из северных стран плывут корабли, груженные древесиной для строительных лесов, навесов, домов для работного люда, пенькой и готовыми канатами для лебедок и талей, а из Бразилии везут без счета доски, вытесанные из стволов дерева, именуемого по-латыни andira, а по-нашему анжелин, они пойдут на монастырские двери и окна, на полы в кельях, опочивальнях и прочих покоях, даже на настил для блохобойни,[84] ибо дерево это не поддается гниению, не то что наша ломкая сосна, она только и годится, что в огонь под горшком с пустой похлебкой да на скамьи для людей с малым весом и порожними карманами. С тех пор как в селении Мафра был заложен первый камень базилики, этот-то, слава Богу, из португальской каменоломни в Перо-Пинейро, вся Европа, себе в утеху, обращает помыслы свои к нам, к денежкам, полученным в виде аванса, а еще более к тем, каковые регулярно выплачиваются по истечении положенного срока и по окончании работ, тут и золотых и серебряных дел мастера, и литейщики, что отливают колокола, и ваятели, что трудятся над статуями и лепными украшениями, тут и ткачи, и кружевницы, и вышивальщицы, и часовщики, и резчики, и живописцы, и позументщики, и шорных дел мастера, и столярных, и слесарных, тут и ковровщики, и судовладельцы, уж если, думают иноземцы, эта заморская коровка, такая дойная, нам принадлежать не может, либо покуда еще не может, пускай хотя бы останется в руках у португальцев, ведь в скором времени придется им покупать у нас в долг пинту молока, если захотят они приготовить национальные свои лакомства, крем из яичных желтков и пирожные «ангельский зобок». Если вашему величеству угодно еще, вы только скажите, замечает мать Паула.

Сползаются муравьи к меду, к просыпавшемуся сахару, к манне небесной, сколько их тут, многое множество, тысяч двадцать, и все стремятся в одну и ту же сторону, как некоторые морские птицы, которые садятся сотнями на прибрежный песок и поклоняются солнцу, не обращая внимания на то, что сзади дует ветер, треплет им перья, для них важнее всего следить за движущимся оком неба, короткими перебежками они обгоняют друг друга, пока не доберутся до уреза воды или пока не скроется солнце, завтра вернемся на это же место, если не придем мы, придут наши дети. Из двадцати тысяч муравьев-людей, что здесь собрались, почти все мужчины, немногие женщины стоят в самом заднем ряду, не только по воле обычая, требующего, чтобы во время мессы мужчины и женщины стояли порознь, но и потому, что если бы затерялись они среди толпы, то, может, и выжили бы, но стали бы жертвами насилия, как сказали бы мы теперь, не искушай Господа Бога, а если уж пошла на это, не жалуйся потом, что забеременела.

Стало быть, служат мессу, как уже было сказано. Между строящимся монастырем и островом Мадейра простирается большой пустырь, утоптанный ногами работных людей, к счастью, сейчас здесь сухо, преимущество весенней поры, уже раскрывающей объятия лету, скоро прихожанам можно будет становиться на колени, не опасаясь вымазать в грязи панталоны, впрочем, люди эти не из тех, кто так уж печется об опрятности, умываются они собственным потом. В глубине на возвышении стоит деревянная часовенка, если верят присутствующие в возможность чуда, с помощью коего все бы они туда вошли, они глубоко ошибаются, чудо с хлебами и рыбами, пожалуй, легче сотворить и легче вместить волю двух тысяч людей в стеклянный сосуд, это не чудо вовсе, а самая естественная вещь в мире, было бы желание. И вот слышится громкий скрип, как от лебедок либо схожий, отворяются врата небес и преисподней, и врата эти разные, те, что ведут в обитель Господа, хрустальные, те, что ведут в обитель сатаны, бронзовые, оно и чувствуется сразу, уже по отзвуку, но здесь-то, на площади, скрип слышится деревянный, медленно поднимается передний фасад часовенки, поднимается, покуда стена не превращается в навес, а тем временем торцовые стены раздвигаются, впечатление такое, словно невидимые длани растворили святилище, когда в первый раз это произошло, на работах еще не было занято столько народу, но как-никак пять тысяч человек разом выдохнули, Ах, во все времена люди сперва дивятся всяким новшествам, потом привыкают к ним, и вот наконец раскрылась часовня настежь, теперь видны и алтарь, и священник, он будет служить мессу, такую же, как все прочие, как ни странно, но все присутствующие уже позабыли, что в один прекрасный день пролетел над Мафрою Святой Дух, совсем не таковы мессы, которые служат на войне, перед боем, когда станут подсчитывать и хоронить мертвых, может, буду в их числе и я, как знать, воспользуемся же возможностью причаститься, если только неприятельские войска не прервут мессу неожиданной атакой, либо потому, что прослушали мессу раньше, либо потому, что придерживаются веры, что мессы отвергает.

Из деревянной своей клетки обратился священник с проповедью к людскому морю, будь море сие обычным, заселенным рыбами, сколь прекрасную проповедь можно было бы повторить,[85] сколь ясную и здравую по смыслу, но поелику были здесь не рыбы, а люди, то и проповедь была такой, какой люди заслуживают, и слышали ее только те из прихожан, что стояли в первых рядах, однако же, хоть и справедлива пословица про то, что привычки да рясы мало, чтоб из мирянина сделать монаха, все же привычки достаточно, чтоб уверовать, слышится человеку «не был», и знает, что сказано было «небо», слышится ему «исподнее», знает, что сказано было «преисподняя», слышится «под бок», знает, что сказано было «Господь Бог», а если ничего больше не слышит он, ни слов, ни отголосков, значит, проповедь кончилась, можно нам и расходиться. Удивительно все-таки, по окончании мессы оказалось, что никто не грянулся оземь замертво, и лучи солнца никого не убили, когда заиграли они, искрясь, на поверхности дароносицы, да, не те стали времена года, ведь сейчас та самая пора, когда вефсамитяне жали пшеницу[86] и, подняв глаза, узрели Ковчег Господень, возвращавшийся из земли филистимлян, и этого было достаточно, чтобы пятьдесят семь тысяч человек рухнули замертво, а теперь вот двадцать тысяч человек огляделись, так Ты был здесь, я Тебя не заметил. Религия, которую мы исповедуем, оставляет нам много досугов, особливо когда собирается вместе столько верующих, где тут сыскать место и время для того, чтобы все могли исповедаться или причаститься, вот и будут они слоняться без дела, зевая, затевая драки, тиская женщин где-нибудь под насыпью либо в местах похуже, и так до завтрашнего дня, когда снова придется идти на работу.

Балтазар проходит по площади, мужчины играют в «петельку», в другие игры, как, например, в «лицо или крест»,[87] если коррежедор при обходе застанет их за этой игрой, не миновать им тюрьмы. В условленном месте Балтазара поджидают Блимунда и Инес-Антония, и придут туда также, а может, они уже там, Алваро-Дього с сыном. Все вместе спускаются в низину, дома ждет их старый Жуан-Франсиско, ноги плохо его слушаются, он довольствуется скромной мессой, которую викарий служит в церкви Святого Андрея, присутствует при сем виконт со всеми чадами и домочадцами, может статься, именно поэтому проповеди в здешней церкви не такие грозные, хотя и тут есть свои недостатки, приходится дослушивать до конца и нельзя отвлекаться, а это ведь так естественно, когда нажил человек немало годов либо нажил за эти годы немалую усталость. Семья отобедала. Алваро-Дього прилег соснуть, сын пошел поохотиться на воробьев вместе со сверстниками, женщины штопают, ставят заплаты потихоньку, день ведь праздничный, и, стало быть. Бог работать не велит, но если не зашить сегодня эту прореху, завтра она станет еще больше, и если правда, что, как говорится, Бог и без дубинки накажет, то ведь правда и другое, что без иголки с ниткой одежку не починишь, хоть я и не Бог весть как много смыслю в этом деле, чему тут дивиться, когда созданы были Адам и Ева, знали и умели они одно и то же, когда же были они изгнаны из рая, нигде не говорится, что получили они от архангела список с перечнем мужских работ и женских, женщине одно только было сказано, Будешь рожать в муках, и с муками этими когда-нибудь будет покончено. Балтазар оставляет дома и крюк, и клинок, пускай отдохнет обрубок, может, снова вернется боль, от которой становится легче, боль в отсутствующей кисти, она возвращается все реже и реже, так же как и ощущение зуда в мякоти большого пальца, так приятно почесать его ногтем указательного, и не вздумайте объяснять Балтазару, что все это происходит у него в воображении, он ответит, что в воображении никаких пальцев нет. Но у вас же больше нет руки, Балтазар, А в этом никто не может быть уверен, вот и спорь с такими людьми, очевидность и ту отрицают.

Известно, что Балтазар отправится выпить, но допьяна не напьется. Он пьет с тех пор, как узнал о смерти отца Бартоломеу Лоуренсо, жалкая смерть, для Балтазара это было великим ударом, сокрушившим, словно землетрясение на большой глубине, фундамент здания, хотя на поверхности земли стены держатся прямо. Он пьет, потому что из памяти у него не выходит пассарола там, среди гор Баррегудо, на склоне Монте-Жунто, а вдруг нашли ее пастухи либо контрабандисты, при одной только мысли об этом он страдает так, словно его пытают на кобыле. Но во время застолья всегда наступает момент, когда он чувствует, что на плечо ему опускается рука Блимунды, больше ничего не нужно, Блимунда сидит спокойно дома, Балтазар берет кружку с вином, собирается выпить, как и предыдущие, но рука дотрагивается до его плеча, он слышит голос, произносящий, Балтазар, и ставит кружку на стол, не пригубив, друзья знают, что сегодня он больше пить не будет. Будет сидеть молча, почти не прислушиваясь к разговорам, покуда хмельное оцепенение не рассеется мало-помалу и слова окружающих вновь обретут смысл, хотя история у всех одна и та же, все повторяется, Мое имя Франсиско Маркес, родом я из Шелейроса, это поблизости от Мафры, милях в двух, есть у меня жена и трое малых детей, всю жизнь работал я поденщиком, а нищете конца не видать, вот и порешил наняться сюда на работу, ведь и монах-то, что короля на мысль об обете навел, был, по слухам, из моих краев, я в ту пору мальцом был, вот как племяш твой, да что там, жаловаться мне особо не на что, Шелейрос недалеко, время от времени беру ноги в руки и, глядишь, обе мили отмахал, а то, что промеж ног, тоже своего требует, вот, глядишь, жена снова тяжелая, все скопленные деньги ей оставляю, но ведь нам, беднякам, все покупать приходится, нам же из Индии либо из Бразилии ничего не перепадет, нет у нас ни должностей, ни теплых местечек во дворце, куда мне деваться, если получаю я поденно двести реалов, мне же платить приходится и за харчи, и за кружку вина, что выпью, кому живется привольно, так это тем, кто съестным торгует, правильно, многих из них принудили перебраться сюда из Лиссабона, да я-то вот в нужде живу и из нужды не вылезаю, Мое имя Жозе Малый, нет у меня ни отца, ни матери, ни жены, ни подружки, не знаю даже, такое у меня имя или раньше звался я по-другому, нашли меня в деревне, что близ Торрес-Ведраса, священник при крещении дал мне имя Жозе, а Малым прозвали меня позже, потому как ростом не вышел, из-за горба моего ни одна женщина не захотела жить со мною, а ежели какая и пустит к себе, то с меня требует больше, чем с прочих, других радостей нету у меня, а состарюсь, и этой не будет, в Мафру я почему подался, по нраву мне иметь дело с волами, волы на этом свете по найму под ярмом ходят, вот и я тоже, жить бы нам с ними где-нибудь в другом месте, Меня звать Жоакин да Роша, родился я в Помбале, там моя семья осталась, вернее, теперь-то одна только жена, четверо детей у меня было, но все перемерли, не дожив до десяти лет, двое от черной оспы, двое от худосочия да от бледной немочи, арендовал я землицу, но дохода и на прокорм не хватало, вот и сказал я жене, подамся-ка в Мафру, там работы надолго хватит, а потом будь что будет, может, так и не вернусь домой, женщины всегда найдутся, а моя жена была, видать, худой породы, раз четверых родила и все у нее перемерли, Мое имя Мануэл Мильо, пришел я из-под Сантарена, сам крестьянин, появились в наших краях вербовщики, посулили хорошие денежки и веселые деньки здесь, в Мафре этой самой, вот и махнул я сюда, да со мной еще несколько наших, двое смерть здесь нашли в прошлом году, когда землетрясение было, не по душе мне здешние места, и не только потому, что два земляка моих с жизнью распростились, человеку не дано выбирать место, где суждено ему умереть, разве что сам выберет себе смерть, не нравится мне здесь, потому что не хватает мне реки, как в наших краях, знаю, воды и в море много, отсюда видать, но скажите мне, что делать человеку с этаким простором, волны все время набегают на камни, песок захлестывают, другое дело река, течет себе меж двумя берегами, ни дать ни взять процессия кающихся, речка-то ползком, а мы по берегу пешком, глядим на нее, словно тополя либо ясени, а захочет человек взглянуть на свое лицо, очень ли состарился, вода ему за зеркало, она утекает вдаль и стоит на месте, а мы стоим на месте, в то время как жизнь наша утекает, сам не знаю, откуда у меня такие думы, Мое имя Жуан Анес, я из Порто, бондарь, чтобы монастырь построить, бондари тоже требуются, кто другой сладит бадьи, бочки, деревянные чаны, вот стоит каменщик на лесах, подают ему чан с раствором, он метелкой по камням его размазывает, чтобы кладка была прочнее, чтобы скрепить навечно камень с камнем, а для того ему бадья надобна, а скотина откуда пьет, из корыта, а корыта кто сладил, опять же мы, бондари, это я не похвальбы ради, но нету второго такого ремесла, как мое, даже Господь Бог был бондарем, поглядите-ка на море, вот какое корытище, а будь оно сработано не так тщательно, не будь клепки так плотно пригнаны, выплеснулось бы море на сушу и был бы нам снова Всемирный потоп, а про жизнь свою мне рассказывать много не придется, семью в Порто оставил, перебьются как-нибудь, жену вот уже два года не видел, иной раз приснится, что лежу я с ней, и хоть я это я, а лицо у меня не мое, и на другой день работа из рук валится, хотелось бы мне увидеть себя во сне целиком, а не это лицо, безликое, безглазое, без носа и рта, не знаю, какое лицо видится моей жене, когда снится ей такое, а хорошо бы, чтобы снилось мое, Мое имя Жулиан Мау-Темпо,[88] родом я из Алентежо и приехал работать в Мафру, потому как у нас в провинции великий голод, сам не знаю, чем люди живы, если бы не привыкли мы есть траву и желуди, сдается мне, все бы уже вымерли, душа болит, когда видишь такой простор, а что у нас за просторы, знают лишь те, кто у нас бывал, и все пустоши, земель возделанных да засеянных мало, почти сплошь дикие заросли да безлюдье, и край наш поле вечного боя, потому что испанцы наведываются к нам, как к себе домой, сейчас-то мир на земле нашей, да кто знает, надолго ли, но короли да дворяне, когда не гоняют да не травят нас, гоняют, да стреляют, да травят дичь, а потому горе бедняку, если поймают его с кроликом в мешке, пускай даже он подобрал зверька, что пал от хвори либо старости, самое меньшее, чем поплатится он, так это спиною, схлопочет дюжину ударов хлыстом, чтобы запомнил раз и навсегда, что кроликов Господь сотворил на потеху и на стол сеньорам, сносить порку еще стоило бы, если б хоть кроля не отбирали, я-то почему приехал в Мафру, наш викарий возглашал со всех амвонов, кто, мол, наймется сюда строить монастырь, станет слугой короля, не то чтобы слугой при самом короле, но все равно будет в таком звании, а слуги короля, говорил он, и голода не знают, и наготу им есть чем прикрыть, чем не райское житье, даже еще лучше, потому что хотя Адам и ел от пуза и в свое удовольствие, что правда то правда, и куска у него никто не отнимал, но с одежкой у него плоховато было, а на поверку оказалось, все это вранье, я не про рай говорю, про те времена ничего не знаю, я про Мафру, если еще не подох с голоду, то потому, что проедаю весь заработок, как ходил оборванцем, так и хожу, а насчет того, что я, мол, слуга короля, надеюсь, не помру, не увидев в лицо своего господина, ежели, само собою, не сойду в могилу оттого, что столько времени живу вдали от семьи, человек, если есть у него дети, еще и тем сыт, что на них любуется, вот дети-то вряд ли сыты будут, на отца любуясь, такая уж нам судьба, глядеть друг на друга, а там и жизнь прошла, кто ты такой, за каким делом сюда пожаловал, а кто я сам такой и что мне делать, я уже спрашивал и ответа не получил, у меня глаза голубые, а дети мои все черноглазые, но я уверен, что все они от меня, а голубоглазые у нас в роду время от времени появляются, мать моей матери тоже голубоглазая была, Мое имя Балтазар Матеус, прозвище мое всем известное, Семь Солнц, Жозе Малый знает, почему его Малым прозвали, а я вот не ведаю, когда и почему прицепили к нашему роду это прозванье, будь мы всемеро древнее единственного солнца, что нам светит, полагалось бы нам быть властителями мира, да ладно, все это бредни человека, которому случилось побывать недалеко от солнца, а сегодня я выпил лишку, если услышите от меня нынче неразумные речи, причиной тому либо солнце, я с ним совладал, либо вино, оно со мной совладало, что истинно, так это то, что родился я здесь сорок лет назад, если счет верен, мать моя уже умерла, звалась она Марта-Мария, отец еле ходит, то ли ногами в землю врастает, то ли сердце к земле никнет, отдыха просит, была у нас здесь землица, так же как у Жоакина да Роши, но так здесь все вскопано-перекопано, что даже места не помню, наверно, и сам вывез сколько-то этой земли на своей тачке, знал бы мой дед, что один из его внуков вытряхивает из своей тачки под откос землю, которую он мотыжил и засевал, теперь на том месте построят высокую башню, таковы превратности жизни, в моей собственной жизни хватало их, пока был молод, пахал и сеял на чужой земле, батрачил, нашей-то было так мало, что отец весь год справлялся один с работой, да еще время у него оставалось, чтобы работать на клочках, что арендовал он, ладно, голодать-то мы по-настоящему не голодали, но что такое обилие или хоть достаток, этого в нашем доме никогда не знали, потом отправился я на войну солдатом его величества, оставил там левую руку и только много спустя узнал, что без нее оказался я ровней самому Богу, а раз для военного дела стал я непригоден, вернулся в Мафру, но и в Лиссабоне прожил несколько лет, вот так оно все было и не иначе, А в Лиссабоне ты что делал, спросил Жуан Анес, поскольку был единственным из собеседников, кто владел ремеслом, Работал в мясной лавке на Террейро-до-Пасо, но всего только грузчиком, А когда это побывал ты неподалеку от солнца, полюбопытствовал Мануэл Мильо, может быть, потому, что была у него привычка глядеть на речные воды, А я как-то раз забрался на гору, высокую-превысокую, до того высокую, что, стоя на вершине, можно было рукой дотянуться до солнца, может, и руку не на войне я потерял, а солнце мне ее сожгло, Что же это за гора такая, в Мафре нету гор, что достают до самого солнца, да и в Алентежо таких нету, я Алентежо как свои пять пальцев знаю, сказал Жулиан Мау-Темпо, А может, гора в тот день была высокая, а теперь опустилась, Уж если требуется столько взрывов, чтобы сровнять здешние холмики, то, чтобы высокая гора стала ниже, пришлось бы истратить весь порох, сколько есть его в мире, сказал Франсиско Маркес, тот человек, который рассказал о себе первый, а Мануэл Мильо настаивал, Подобраться близко к солнцу ты мог бы лишь при умении летать, как птицы летают, в наших прибрежных низинах иной раз увидишь, как коршуны кругами взлетают все выше и выше, а потом пропадают из глаз, становятся совсем крохотными, не углядишь, вот они-то и летят к солнцу, а мы, люди, не знаем к нему путей-дорог, ты же человек, нету у тебя крыльев. Разве что колдун ты, сказал Жозе Малый, как одна женщина из тех краев, где меня нашли, намазывалась она особой мазью, садилась верхом на метелку и ночами летала по разным местам, так поговаривали, видеть-то я не видел, Не колдун я, наболтаете всякого, и схватит меня Святейшая Служба, и никто из вас не слышал от меня, что довелось мне летать. Но ты же сам повестил, что побывал неподалеку от солнца, и еще ты сказал, что оказался ровней Богу с тех пор, как потерял руку, если такая ересь дойдет до ушей отцов-инквизиторов, тебе уже не спастись, Все мы спаслись бы, если бы стали ровней Богу, сказал Жуан Анес, Стали бы мы ровней Богу, могли бы учинить над ним суд за то, что не сразу получили от него равенство, сказал Мануэл Мильо, и Балтазар наконец объяснил с чувством великого облегчения оттого, что кончился разговор про полеты, у Бога нету левой руки, потому как избранных посадит он одесную, а когда осужденные уйдут в ад, ошую никого не останется, на что Богу левая рука, если он ею не пользуется, ну и, стало быть, нету у него левой руки, я-то левой рукой не пользуюсь по той причине, что нету ее у меня, вот и вся разница, А может, слева от Бога сидит другой бог, может, Бог восседает одесную другого Бога, может, он единственный его избранник, может, все мы, здесь сидящие, боги, сам не знаю, откуда приходит такое мне в голову, сказал Мануэл Мильо, и Балтазар заключил, Стало быть, я последний в ряду, слева от меня никто сесть не может, мною кончается мир. Все они неграмотны, за исключением Жуана Анеса, разбирающего по складам, все неучи, откуда приходят им в голову такие мысли, о том мы не ведаем.

В глубине низины отзвонил колокол церкви Святого Андрея. По всему острову Мадейра, по улицам и площадям, по тавернам и ночлежным домам слышится непрерывный гул, которому издали вторит гул моря. То ли эти двадцать тысяч человек бормочут вечернюю молитву, то ли рассказывают друг другу про свою жизнь, поди знай.

Рыхлая земля, галька, осколки, которые кирка или порох отбили от залегающих на глубине каменных пород, это все малые грузы, человек может перевезти их в тачке и вытряхнуть в долину то ненужное, что остается, когда срывают холм или копают новые рвы. Для перевозки более объемистых и увесистых грузов используются большие, окованные железом фуры, в которые впряжены волы или мулы, и передышка этим животным дается лишь во время погрузки и разгрузки. Чтобы доставить камни наверх, карабкаются люди на леса по наклонным сходням, камни тащат в приспособлении с лямками, которые держатся на плечах у них и на затылке, да пребудет вечное благословение с тем, кто изобрел шингисо, подушку, подкладываемую под груз, видно, тот ее изобрел, у кого спина разболелась. Конечно, легче всего снова и снова описывать в общих чертах, как производятся вышеупомянутые работы, для них ведь только и требуется, что грубая сила, однако же многократное повторение такого рода описаний не дает нам забыть обо всех тех делах, каковые, будучи столь заурядными и столь безыскусными, привлекают обычно внимание наше не в большей степени, чем наши собственные пальцы, на которые рассеянно поглядываем мы, когда пишем, так что во всех этих случаях тот, кто делает, оказывается заслонен тем, что сделано. Мы бы увидели куда больше и разглядели куда лучше, если бы смотрели с высоты, к примеру сказать, паря на летательной машине над этим самым селением Мафра, над исхоженным вдоль и поперек холмом, над известной читателю низиной, над островом Мадейра, деревянные строения которого потемнели от чередующихся по воле времен года дождей и солнца, кое-какие из них уже загнивают, над сосняком в Лейрии, где валят строевой лес, над Лиссабоном и областью Торрес-Ведрас, над печами для обжига кирпича и известняка, денно и нощно воссылающими в небо свои дымы, между Мафрой и Каскайсом сотни их, этих печей, над судами, доставляющими опять же кирпичи, но уже из Алгарве и Энтре-Доуро-и-Миньо, эти суда сворачивают по искусственному каналу, отведенному от Тежо, и разгружаются у причала Санто-Антонио-до-Тожал, сверху нам были бы видны и фуры, что перевозят кирпичи и прочее через Монте-Ашике и Пинейро-ди-Лоурес к тому месту, где строится монастырь его величества, а вон и фуры, доставляющие камень из Перо-Пинейро, не сыщешь наблюдательного пункта лучше, чем наш, мы не смогли бы представить себе величие строящегося монастыря, если бы отец Бартоломеу Лоуренсо не изобрел пассаролу, нам помогает держаться в воздухе совокупная воля людей, которую собрала Блимунда, заключив в округлые металлические сосуды, там внизу тоже снуют люди, и в каждом живет воля, они прикованы к земному шару законами притяжения и необходимостью, если бы могли мы сосчитать повозки, двигающиеся во всех направлениях по этим дорогам, тысячи две с половиной набралось бы, когда глядишь сверху, кажется, что стоят они на месте, все потому, что груз такой тяжелый. Но если мы захотим разглядеть людей, надо спуститься пониже.

Долгие месяцы Балтазар толкал перед собою, грузил и разгружал тачку, пока наконец не надоело ему быть за тяглового мула, давай вперед, давай назад, и, поскольку доказал он принародно свое усердие должностным лицам, приставили его к упряжке волов, одной из многих, приобретенных королем. Добрую службу сослужил ему при этом Жозе Малый, управляющий считал, что горб у Жозе даже потешный, говаривал, что голова этого погонщика оказывается как раз вровень с мордами волов, так почти и было на самом деле, но, если управляющий полагал, что слова эти обижали Жозе Малого, он весьма заблуждался, потому как, услышав их, Жозе Малый впервые сообразил, какое удовольствие доставляет ему возможность глядеть человеческими своими глазами в огромные глаза волов, огромные и кроткие, в глазах этих видел он отражение головы своей, туловища и даже ног, только не до конца, мешало нижнее веко, когда человек вмешается целиком в бычий глаз, он может наконец признать, что мир правильно устроен. Жозе Малый сослужил Балтазару добрую службу, уговорив управляющего приставить однорукого к волам, уж коли может справиться с ними один калека, смогут и двое, составят друг другу компанию, а коли не по плечу окажется Балтазару работа, управляющий ничем не рискует, снова приставит его к тачке, ведь сразу видно станет, есть ли у человека сноровка. Обращаться с волами Балтазар умел, хотя и поотвык за столько лет, за две поездки сразу видно стало, что крюк не помеха, а правая рука ничуть не разучилась орудовать стрекалом. В тот вечер вернулся он домой такой же довольный, как тогда, когда мальчишкой впервые нашел яйцо в гнезде, когда юношей познал впервые женщину, когда солдатом услышал впервые зов фанфар, и под утро приснилось ему, что он погоняет волов и левая рука его при нем, а на одном из волов восседает Блимунда, пускай истолкует этот сон тот, кто разбирается в сновидениях.

Балтазар только приступил к новой своей работе, когда разнеслась весть, что придется отправиться в Перо-Пинейро за огромным камнем, предназначавшимся для балкона над портиком церкви, и был этот камень столь велик, что, как высчитали, должно было понадобиться двести воловьих упряжек, чтобы доставить его до места, и множество людей, которые должны были пособлять. В Перо-Пинейро соорудят повозку, на которой этот самый камушек повезут, прямо тебе корабль для плавания в Индию, только на колесах, говорили те, кто видел эту повозку, почти готовую, и кому случалось также поглядеть на корабли, с которыми ее сравнивали. Преувеличения, само собой, лучше всего убедиться собственными глазами, а потому двинемся в путь вместе со всеми этими людьми, которые встали затемно и отправляются в Перо-Пинейро с четырьмя сотнями волов и с двумя десятками, а то и больше, повозок, на повозках все, что требуется, дабы доставить камень, а именно канаты и веревки, клинья, рычаги, запасные колеса соответствующей величины, запасные оси на случай поломки, подпорные стойки разных размеров, молоты, клещи, листовое железо, косы на тот случай, если понадобится накосить сена для скота, и, само собой, съестные припасы, люди без еды не могут, хотя и в деревнях по дороге можно будет кое-что прикупить, столько всякой всячины нагрузили на повозки, что тот, кто надеялся в Перо-Пинейро поехать, пойдет туда своим ходом, да это недалеко, три мили туда, три обратно, дороги, оно верно, никудышные, но и люди, и волы столько раз уже преодолевали этот путь с другой поклажей, что стоит и тем и другим выйти на эти колеи, и они уже видят, места знакомые, хоть подъем тут трудный, а спуск опасный. Из тех, с кем познакомились мы в таверне, отправляются в дорогу Жозе Малый и Балтазар, каждый со своей упряжкой, а среди пешего люда, от коего только и требуется, что силенка, уроженец Шелейроса, который оставил там жену с детьми, Франсиско Маркес его имя, а еще Мануэл Мильо, тот, которому всякая всячина приходит в голову, а откуда, он и сам не знает. Отправляются в ту же дорогу и другие Жозе, Франсиско и Мануэлы, Балтазаров поменьше будет, зато уж Жуанов, да Жоакинов, да Антонио, да Алваро в достатке, Бартоломеу тоже найдутся, только не под стать тому, нашему, а сколько разных Педро, и Висенте, и Бенто, и Бернардо, и Каэтано, найдутся здесь люди с самыми разными именами, да и с самыми разными судьбами тоже, особливо же с горестными, а главное, подневольными, и уж раз не можем мы рассказать о судьбах, поскольку их так много, перечислим хотя бы имена, это долг наш, мы ведь и пишем-то для того лишь, чтобы увековечить их, насколько это зависит от нас, вот они, Алсино, Брас, Валерио, Грегорио, Даниэл, Жералдо, Закарьяс, Изидро, Кристован, Луис, Марколино, Никанор, Онофре, Пауло, Руфино, Себастьян, Тадеу, Убалдо, Фирмино, Шико, Эгас, на каждую букву по одному имени, чтобы все буквы были представлены, может, и не все эти имена соответствуют месту и времени, да и самим людям тоже, но, покуда не переведутся на свете те, кто работает, не переведется и работа, может, в будущих поколениях найдутся носители таких имен, может, будут среди них люди и с именем, и с хорошим ремеслом. Из тех, кто перечислен в нашем образчике алфавита, мы, к сожалению, ничего не расскажем о жизни этого самого Браса, он рыжий и, как Камоэнс, одноглазый,[89] тоже окривел на правый глаз, сразу начались бы разговоры о том, что мы описываем сборище увечных, тот горбун, тот однорукий, тот кривой, что мы, мол, сгущаем краски, что в качестве героев следует выбирать красивых да пригожих, стройных да статных, здоровых да невредимых, мы бы и сами того хотели, но истина прежде всего, пускай лучше скажут нам спасибо и на том, что не включили мы в наше повествование всех губошлепов и заик, хромых и эпилептиков, тех, у кого прикус неправильный либо ноги кривые, лопоухих и придурков, альбиносов и недоумков, чесоточных и чахоточных, шелудивых и юродивых, вот тогда бы, и верно, получилось у нас, что по заре выходит из селения Мафра процессия уродов и монстров, хорошо еще, что ночью все кошки серы, а мужчины только смутные тени, если бы Блимунда пошла проститься с Балтазаром, не поев прежде хлеба, одну и ту же волю углядела бы она в любом из них, волю быть кем-то другим.

Едва взошло солнце, сразу стало жарко, ничего удивительного, июль. Для этих людей пройти три мили не бог весть какая мука, им к пешему хождению не привыкать, да к тому же большинство приноравливает шаг к поступи волов, а у тех нет причин торопиться. Они идут попарно, без груза, недоумевая, с чего бы вдруг такое приволье, почти с завистью глядя на собратьев, впряженных в повозки с припасами, а их, порожних, словно отправили на откорм, перед тем как забить. Люди, как уже говорилось, идут не торопясь, одни молчат, другие беседуют, каждый держится поближе к друзьям, но один несется как угорелый, чуть вышли из Мафры, побежал рысцой в Шелейрос, можно подумать, спешит спасти от виселицы собственного отца, это Франсиско Маркес воспользовался случаем, чтобы побывать у жены и побыть с ней, она ведь уже родила, а может, просто чтобы поглядеть на детей, перекинуться словечком с супругой, поговорить с ней по-хорошему, не думая о постели, в постели-то пришлось бы торопиться, вся братия идет следом, нужно мне хотя бы в Перо-Пинейро добраться тогда же, когда они, вон идут уже мимо нашего дома, а все-таки легли мы, младенец спит, ничего не увидит, а старших пошлем на улицу поглядеть, нет ли дождя, они же понимают, что отец хочет побыть с матерью, что было бы с нами, если бы приказал король построить монастырь в Алгарве, и спросила она, Уже уходишь, и отвечал он, Что поделаешь, но на обратном пути, коли расположимся мы на ночлег поблизости, я пробуду с тобою целую ночь.

Когда добрался Франсиско Маркес до Перо-Пинейро, запыхавшись и едва держась на ногах, лагерь уже был раскинут, правда, ни палаток, ни деревянных строений не поставили, а из солдат были только караульные, как обычно, все это походило на скотопригонный рынок, больше четырехсот голов скота, люди ходили среди волов, сгоняли всех в одну сторону, от этого некоторые волы пугались, трясли головами изо всех сил, но беззлобно, а затем пристроились к сену, выгруженному из повозок, волам долгонько придется ждать, вот землекопы, те ели наспех, они скоро понадобятся. Утро было в разгаре, солнце неистово калило сухую горячую землю, усыпанную мраморной крошкой, осколками и обломками, по обе стороны от глубокого спуска в каменоломню покоились большие плиты, ждали часа, когда повезут их в Мафру. Час этот наверняка пробьет, но только не сегодня.

Люди скучились посреди дороги, задние пытались разглядеть что-нибудь поверх голов передних либо сами проталкивались вперед, сунулся к ним и Франсиско Маркес, попробовал загладить опоздание любознательностью, На что это они глядят, ответил ему по случайности рыжий, На тот самый камень, а кто-то еще прибавил, Сколько живу на свете, никогда такого не видывал, и ошарашенно покачал головой. Тут подоспели солдаты, криками и подзатыльниками отогнали собравшихся подальше, А ну-ка, сюда подайтесь, взрослые мужчины, а любопытные, как мальчишки, подошел нарядчик из главной конторы, отвечавший за доставку камня, Отступите-ка назад, место освободите, люди, толкаясь, попятились, и стал виден камень, верно сказал кривой и рыжий Брас, Тот самый камень.

То была колоссальная прямоугольная плита, громада из шероховатого мрамора, покоившаяся на сосновых стволах, подойдя поближе, мы наверняка услыхали бы, как из стволов этих, словно слезы, капают капли сока, точно так же, как услыхали мы вопль изумления, вырвавшийся из уст людских, когда глазам собравшихся предстал камень-гигант в королевском своем величии. Нарядчик из главной конторы подошел, положил на плиту ладонь, словно утверждая право собственности на нее от имени его королевского величества, однако же, если люди эти и эти волы не приложат всей силы, как должно, вся королевская власть обратится в пустой звук, во прах, в ничто. Но они приложат всю силу. Для того и пришли сюда, для того и покинули свои земли и привычную работу, тоже требовавшую от них всех сил, хотя сил не очень-то хватало, чтобы защитить эти земли, надсмотрщик может не беспокоиться, отлынивать никто не будет.

Подошли люди из каменоломни, они дочищают поверхность отвесного среза на одном из склонов невысокого взгорка, на который втащили плиту, срез находится со стороны самой узкой части плиты. Он будет служить опорной стенкой, к которой и подадут корабль для плаванья в Индию, но прежде людям из Мафры придется проложить широкий спуск, который будет доведен до самой дороги и по которому фура мягко съедет вниз, только после этого можно начинать путешествие. Люди из Мафры, вооруженные лопатами и кирками, подошли поближе, нарядчик уже наметил очертания выемки, и Мануэл Мильо, стоявший возле нашего знакомца из Шелейроса, сравнив собственные свои мерки с мерками плиты, которая была теперь совсем близко, проговорил, Это всем камням матерь, не отец сказал, а матерь, может быть, потому, что явилась она на свет из земной утробы и на ней виднелись еще пятна глины, матерь-великанша, сколько человек могли бы разлечься на ней, сколько человек могла бы придавить она, а вот подсчитайте, кому охота, длина плиты тридцать пять пядей, ширина пятнадцать, толщина четыре, и, дабы ничего не упустить, добавим, что после обработки и полировки, произведенных уже в Мафре, плита уменьшится, но ненамного, тридцать две пяди, четырнадцать и три, в том же порядке, а когда наконец пяди и футы выйдут из употребления и жители земли предпочтут метр, другие люди снимут мерки заново, и окажется, что размеры плиты таковы, семь метров, три метра, шестьдесят четыре сантиметра, запишите, пожалуйста, а поскольку старинные меры веса канули туда же, куда и старинные меры длины, то мы не скажем, что вес плиты две тысячи сто двенадцать арроб,[90] а скажем, что балконная плита в том здании Мафрского монастырского ансамбля, каковое зовется Дом Благословения, весит тридцать одну тысячу двадцать один килограмм, тридцать одну тонну, если округлить, уважаемые дамы и господа, а теперь просим экскурсантов в следующий зал, нам еще придется пройти изрядное расстояние.

Весь день пришлось людям копать землю. Погонщики тоже подсобляли, Балтазар, не чинясь, снова взялся толкать тачку, не стоит отвыкать от тяжелых работ, никто не может поручиться, что никогда больше не придется заниматься ими, представим себе, что завтра вдруг все позабудут о том, что такое рычаг, останется одно спасение, приналечь да поднатужиться, покуда не воскреснет Архимед и не скажет, Дайте мне точку опоры, и я вам переверну мир. К закату был готов спуск протяженностью в сотню шагов, он доходил до замощенной дороги, по которой с гораздо меньшими трудами добрались сюда утром. Поужинали люди и разбрелись по здешним полям, ища, где бы притулиться на ночь, под деревом или близ одной из каменных глыб, они были белее снега и, когда взошла луна, замерцали в темноте. Ночь стояла душная. Если кое-где и зажглись костры, то лишь потому, что сидеть компанией приятнее всего вокруг костра. Волы жевали, роняя сгустки слюны, с которыми возвращались в землю ее собственные соки, ибо все возвращается в землю, даже камни, которые так трудно добыть из недр ее, и люди, что добывают эти камни, и рычаги, которыми они их поднимают, и подпорки, которыми они их подпирают, сеньорам даже не вообразить, сколько труда затрачено на этот монастырь.

Еще не рассвело, когда зазвучал рожок. Люди повставали, свернули одеяла, погонщики пошли запрягать быков, нарядчик вышел из дома, где ночевал, спустился в каменоломню со своими подручными и надсмотрщиками, дабы втолковать этим последним, какие приказы придется давать им и с какой целью. Достали из повозок веревки и канаты, расставили упряжки быков по дороге двумя рядами. Но еще не было на месте корабля для плаванья в Индию. Он представлял собою платформу из толстых досок на шести массивных колесах с жесткими осями, размерами платформа была чуть побольше, чем плита, которую должны были на ней перевезти. Ее тянули на лямках люди с оглушительным гомоном, в котором сливались вопли тех, от кого требовалась вся их сила, и тех, кто от них ее требовал, один из тянувших зазевался, нога его угодила под колесо, послышался рев, крик нестерпимой боли, плохо началось путешествие. Балтазар со своими волами был неподалеку, видел, как брызнула кровь, и вдруг оказался в Херес-де-лос-Кавальерос, перенесся на пятнадцать лет назад, как бежит время. Время обычно врачует боль, но для того, чтобы уврачевать боль этого бедняги, времени прошло слишком мало, вон уносят его, кричащего, на носилках в Морелену, там есть лазарет, может, и выживет, только с куском ноги распростится, дерьмовая жизнь. В Морелене Балтазар как-то раз ночевал с Блимундой, так уж ведется в этом мире, в одном и том же месте можно познать великое наслаждение и великие муки, ощутить добрый запах здоровых соков тела человеческого и гнилостное зловоние гангренозной раны, чтобы изобрести рай и ад, достаточно всего-навсего познать человеческое тело. На дороге уже не осталось следов крови, затерли их колеса фуры, затоптали ноги людей и широкие копыта волов, земля впитала остаток, смешав со своими соками, только на отлетевшем в сторону камне еще алеет пятнышко.

Фура очень медленно съехала вниз, причем люди из предосторожности при спуске ослабили натяжение лямок, и наконец подкатилась к земляной стенке, которую накануне выровняли камнедробильщики. Вот теперь настало время показать и смекалку, и сноровку. Большими камнями люди подперли все шесть колес, чтобы фура не откатилась от стенки, когда плиту столкнут с бревен и она соскользнет, вернее, обрушится на платформу. Всю поверхность фуры смазали глиной, чтобы уменьшить трение камня о железо, и только после этого принялись накладывать на плиту канаты продольно, по одному с каждой стороны, так, чтобы они прошли над бревнами, на которых плита покоилась, а еще один канат протянули поперек, все шесть концов закрепили на толстом брусе, окованном для прочности железными полосами, этот брус помещался на передке фуры, и от него тянулись два каната еще толще остальных, это и были основные постромки, от них шли ответвления потоньше, их должны тянуть волы. Наш случай не из тех, когда на объяснения того, что нужно делать, больше времени уходит, чем на само дело, наоборот, солнце уже народилось, поднялось над холмами, что видны нам отсюда, а все еще закрепляются последние узлы, сбрызнули водой глину, уже успела высохнуть, но сначала нужно правильно расставить по местам воловьи упряжки, натянули все канаты таким образом, чтобы сила тяги не уменьшилась из-за разнобоя в движениях, ведь я тяну, ты тянешь, а еще нужно место для двухсот упряжек, тянуть же надо направо, прямо и вверх, Ну и работушка, сказал Жозе Малый, он стоял первым при лямке, что слева, если Балтазар тоже заметил что-либо по сему поводу, слов его не расслышать, он стоит дальше. Сейчас распорядитель работ подаст команду, и вот слышится вопль, он начинается тягуче, а кончается сухо, как выстрел, без малейшего отзвука, Э-э-э-э-и-и-и-ух, если юлы потянут неравномерно, с одной стороны сильнее, чем с другой, плохо наше дело, Э-э-э-э-и-и-и-ух, вот и раздался крик, волы встрепенулись, потянули, сперва рывком, потом ровнее, хотя и не без перебоев, иной вол отлынивает, другой тянет не в ту сторону, все дело в сноровке погонщика, лямки натирают спины, наконец в гуле восклицаний, брани, понуканий волы рванули слаженно, плита на пядь сдвинулась с места, расплющив подложенные под нее бревна. Первый рывок удался, второй не вышел, третий исправил дело, сейчас тянут только с одной стороны, с другой выжидают, и вот плита поползла к фуре, нависла над нею, все еще приподнятая бревнами, а затем, потеряв равновесие, свалилась на фуру, бум, шероховатая грань ее вдавилась в доски, и камень лег неподвижно, мало оказалось бы проку от глины, не будь приняты и другие меры предосторожности. На фуру залезли люди с длинными и толстенными вагами, с усилием приподняли камень, еще не закрепленный, а другие подсунули под него салазки с железными полозьями, которые могли скользить по глине, теперь дело легче пойдет, Э-э-э-э-и-и-и-ух, Э-э-э-э-и-и-и-ух, Э-э-э-э-и-и-и-ух, все с восторгом тянут лямку, и волы, и люди, жалко, нет здесь короля дона Жуана V, полюбовался бы с вершины холма, во всем мире не сыщешь другого народа, который тянул бы лямку так же рьяно, как наш. Продольно наложенные канаты уже отпущены, вся сила тяги приходится на поперечный, ее хватает, камень кажется легким, как по маслу, скользит на платформу, только когда ложится на нее всей тяжестью, слышится глухой гром, и вся фура скрипит, хорошо, земля здесь все равно что мощеная, камни с камнями слежались, а то увязли бы колеса по самые ступицы. Теперь можно отодвинуть от колес глыбы мрамора, их подпиравшие, фура теперь никуда не откатится, бояться нечего. Теперь черед плотников, орудуя деревянными молотками, сверлами и долотами, проделывают вдоль всей плиты через равные промежутки прямоугольные отверстия, всаживают и вбивают туда клинья и закрепляют их огромными гвоздями, на эту работу тоже уходит время, остальной люд толпится здесь же, отдыхает в тени, волы жуют жвачку и отмахиваются хвостами от оводов, очень жарко. Когда плотники свое дело сделали, послышался сигнал к обеду, нарядчик пришел распорядиться, чтобы привязали плиту к фуре, это солдатам поручено, может, потому, что они приучены к дисциплине и ответственности, может, потому, что привыкли выполнять задачи вроде этой по службе в артиллерии, получаса не прошло, а камень уже крепко-накрепко привязан к фуре, весь опутан канатами, словно прирос к платформе, куда она, туда и он. Ничего не скажешь, чистая работа. Издали смахивает фура на какую-то тварь с панцирем, на черепаху куцелапую, приземистую, а поскольку вся она в глине, можно подумать, будто только что выползла из земной утробы, она и сама словно земля, словно продолжение холма, к которому все еще прислонена. Люди и волы уже заняты обедом, потом соснут, не будь в жизни таких приятных минут, как еда и отдых, не стоило бы строить монастыри.

Как говорится, любая беда когда-нибудь да кончится, хотя от иной столько мороки, что кажется, конца не будет, но уж наверняка справедливо изречение, Ничто хорошее век не длится. Лежит себе человек в блаженнейшем оцепенении, слушает стрекот цикад, за обедом-то наелся не досыта, но утроба уже приучена довольствоваться малым, и солнышко у нас есть, оно тоже сил придает, как вдруг звучит рожок, были бы мы в долине Иосафатовой,[91] мертвые бы проснулись, ничего не поделаешь, придется живым подниматься.