Мачеха

Вернон. Уверен ли я? И это спрашивают бывшего полкового врача, который пользовал двенадцать французских армий, начиная с тысяча семьсот девяносто третьего по тысяча восемьсот пятнадцатый год... который практиковал в Германии, Испании, Италии, России, Польше, Египте... Это спрашивают у врача-космополита!

Генерал (хлопает его по животу). Ах ты, шарлатан! Он в этих странах уморил больше народу, чем я.

Годар. Однако какие же ходили слухи?

Гертруда. Будто наш мастер, несчастный Шампань, отравил свою жену.

Вернон. Как на грех, накануне ее смерти между ними произошла потасовка. Они, увы, не следовали благому примеру своих хозяев.

Годар. А казалось бы, подобное счастье должно быть заразительным. Но совершенства, которые восхищают нас в графине, столь редкостны!

Гертруда. Какая же заслуга любить превосходного человека и прелестную девушку?

Генерал. Ну, Гертруда, перестань. Нельзя же говорить такие вещи при посторонних.

Вернон (в сторону). Именно для посторонних это и говорится, — чтобы поверили.

Генерал (Вернону). Что ты там бормочешь?

Вернон. Говорю, что мне шестьдесят семь лет, что я моложе вас и хотел бы быть любимым, как вы... (в сторону) дабы увериться, что это действительно любовь.

Генерал. Ну, и завистник! (Жене.) Дитя мое, вознаградить тебя может только бог; он, я знаю, дарует мне силу любить тебя.

Вернон. Вы забываете, друг мой, что я врач; ваши слова годятся разве что для романса.

Гертруда. Иные романсы, доктор, очень правдивы.

Генерал. Вернон, если ты не перестанешь дразнить жену, мы с тобою поссоримся: сомнение в нашей взаимной любви для меня горшее оскорбление.

Вернон. Да я вовсе и не сомневаюсь. (Генералу.) Но с божьей помощью, вы любили столько женщин, что я как врач не могу не восторгаться вами — в семьдесят лет и такой добрый христианин.

Гертруда незаметно направляется к дивану, где сидит доктор.

Генерал. Тсс! Друг мой, последняя любовь всегда самая сильная.

Вернон. Вы правы. В юности мы любим со всею силою, — а она постепенно уменьшается; в старости же мы любим со всею слабостью, — а слабость-то все возрастает.

Генерал. Ах ты, язвительный философ!

Гертруда (Вернону). Доктор, почему вы, человек безусловно добрый, стараетесь посеять сомнение в сердце Граншана? Вы ведь знаете, как он ревнив; он способен убить при малейшем подозрении. Я настолько уважаю это чувство, что теперь не вижусь уже ни с кем, кроме вас, господина мэра и господина кюре. Неужели вы хотите, чтобы я отказалась и от вашего общества, которое нам так мило, так приятно! Ах, вот и Наполеон!

Вернон (в сторону). Война объявлена! Она разогнала всех, прогонит и меня.

Годар. Доктор, вы здесь на правах члена семьи; скажите мне, что вы думаете о мадемуазель Полине?

Доктор встает, оглядывает его, сморкается и молча отходит. Звонят к обеду.

ЯВЛЕНИЕ ШЕСТОЕ

Те же, Наполеон и Феликс.

Наполеон (вбегает). Папа, папа! Ведь правда, что ты позволил мне ездить верхом на Коко?

Генерал. Конечно, позволил.

Наполеон (Феликсу). Вот видишь!

Гертруда (утирает лоб сына). Как он разгорячился.

Генерал. Но с условием, чтобы тебя кто-нибудь сопровождал.

Феликс. Значит, господин Наполеон, я был прав. Наш шалунишка, барин, решил один объездить на пони всю окрестность.

Наполеон. Он за меня боится! А я сам ничего не боюсь.

Феликс уходит. Опять звонят к обеду.

Генерал. Поди-ка, я тебя за это поцелую. Настоящий гвардеец растет!

Вернон (смотря на Гертруду). В отца-гвардейца пошел!

Гертруда (резко). Характером он весь в отца, а наружностью похож на меня.

Феликс. Кушать подано.

Гертруда. Однако где же Фердинанд? Он всегда такой точный. Наполеон, сбегай к фабрике, посмотри, не идет ли Фердинанд, и скажи ему, что уже звонили к обеду.

Генерал. Да нам незачем его ждать. Годар, предложите руку Полине.

Вернон предлагает руку Гертруде.

Э, э, Вернон! Тебе бы пора знать, что никто не имеет на это права, кроме меня.

Вернон (в сторону). Ей-богу, он неизлечим.

Наполеон. Фердинанд там, в главной аллее... я его видел.

Вернон. Дай же мне руку, тиран!

Наполеон. Держи, тиран. Вот я сейчас тебя потираню, и здорово... (Вертит Вернона.)

ЯВЛЕНИЕ СЕДЬМОЕ

Фердинанд один. Осторожно выходит из комнаты Полины.

Фердинанд. Мальчишка меня спас, но как это его угораздило увидеть меня в аллее? Еще одна такая неосторожность — и мы погибли. Надо во что бы то ни стало выпутаться из этого положения. К Полине сватаются... Годару она отказала. Генерал, а особенно Гертруда постараются узнать причины отказа. Сейчас выйду на веранду и сделаю вид, будто я пришел по аллее, как сказал Леон. Лишь бы не заметили из столовой... (Наталкивается на Рамеля.) Эжен Рамель!

ЯВЛЕНИЕ ВОСЬМОЕ

Фердинанд и Рамель, потом Феликс.

Рамель. Какими судьбами, Маркандаль...

Фердинанд. Тс!.. Никогда не произноси здесь этого имени. Если генерал узнает, что я — Маркандаль, что это моя фамилия, — он пристрелит меня, как бешеную собаку.

Рамель. Да почему же?

Фердинанд. Потому что я сын генерала Маркандаля.

Рамель. Которому Бурбоны отчасти обязаны тем, что им пришлось совершить вторичное путешествие[5].

Фердинанд. В глазах генерала Граншана покинуть Наполеона и служить Бурбонам — значит изменить Франции. Увы, мой отец подтвердил, сколь правильно это мнение, ибо умер от горя. Итак, помни, меня здесь зовут Фердинанд Шарни, по фамилии моей матери.

Рамель. А что ты тут делаешь?

Фердинанд. Я на фабрике и директор и кассир; словом, как мэтр Жак[6], — на все руки мастак.

Рамель. Да что ты? Что же тебя заставило?..

Фердинанд. Многое. Отец все промотал, даже состояние моей бедной матери; она живет теперь на вдовью пенсию в Бретани.

Рамель. Как! Неужели твой отец, командир королевской гвардии, занимавший такое блестящее положение, умер, ничего тебе не оставив, не оставив даже покровителей?

Фердинанд. Если человек предает своих единомышленников, меняет убеждения, — значит, у него к тому имеются особые основания...

Рамель. Хорошо, хорошо, довольно об этом.

Фердинанд. Мой отец сам был игроком... Вот почему он так снисходительно относился ко всем моим сумасбродствам... Ну, а тебя-то что сюда привело?

Рамель. Две недели тому назад я был назначен прокурором окружного суда в Лувье.

Фердинанд. Мне называли... да, помнится, я сам читал другую фамилию.

Рамель. Де ла Грандьер?

Фердинанд. Вот, вот!

Рамель. Чтобы иметь возможность жениться на мадемуазель де Будвиль, я испросил разрешения присвоить, как и ты, фамилию моей матери. Семейство Будвилей покровительствует мне, и через год я, несомненно, буду назначен товарищем главного прокурора в Руан... А это уже ступень к Парижу...

Фердинанд. А зачем ты явился сюда, в нашу мирную обитель?

Рамель. Наблюдать за следствием по делу об отравлении. Начало удачное!

Входит Феликс.

Феликс. Сударь! Барыня беспокоится.

Фердинанд. Скажи, что я занят.

Феликс уходит.

Дорогой Эжен, в случае, если генерал... А он, как все старые вояки не у дел, очень любопытен... Так вот, если он спросит, где мы с тобою встретились, — не забудь сказать, что на главной аллее. Это для меня очень важно. Вернемся, однако, к делу. Значит, ты приехал сюда из-за жены нашего старшего мастера, Шампаня? Но ведь он невинен, как младенец.

Рамель. Ты веришь этому? А мы, судейские, за то и получаем жалованье, чтобы не верить. Я вижу, ты все тот же, ничуть не переменился за годы нашей разлуки, — все такой же благородный, восторженный юноша, словом — поэт. Поэт, который вкладывает поэзию в жизнь, вместо того чтобы выкладывать ее на бумагу... который верит в добро, в красоту. Ну, а царица твоих грез, твоя Гертруда, — что с нею сталось?

Фердинанд. Тс! Нет, не министр юстиции, а само небо послало тебя в Лувье, — ибо я поистине в ужасном положении, и сейчас мне особенно нужен друг. Слушай, Эжен, поди сюда. Я обращаюсь к тебе как к школьному товарищу, как к наперснику юности; надеюсь, для меня ты никогда не будешь прокурором? Из моих признаний ты поймешь, что должен хранить их свято в тайне, как духовник.

Рамель. Уж не уголовное ли что-нибудь?

Фердинанд. Брось! Такое преступление охотно совершил бы любой судья.

Рамель. А не то я отказался бы тебя слушать или же, выслушав...

Фердинанд. Что?

Рамель. Просил бы перевести меня.

Фердинанд. Ты все такой же, мой добрый, мой лучший друг. Так вот, уже три года как я люблю мадемуазель Полину де Граншан, и она...

Рамель. Достаточно! Я уже все понял. В нормандской глуши... вы разыгрываете Ромео и Джульетту...

Фердинанд. С тою лишь разницей, что наследственная рознь, разделявшая этих двух влюбленных, — пустяк по сравнению с той ненавистью, какую питает генерал де Граншан к сыну предателя Маркандаля!

Рамель. Но ведь через три года Полина де Граншан будет независима; она сама богата, мне это известно от Будвилей. Вы уедете в Швейцарию и проживете там, пока не уляжется гнев генерала, а в случае надобности — почтительно вынудите его признать ваш брак[7].

Фердинанд. Неужели я стал бы искать твоей помощи, если бы можно было надеяться на такую обыкновенную, легкую развязку?

Рамель. А, понимаю! Ты женился на Гертруде, на своем ангеле... который, подобно всем ангелам, превратился в... законную супругу?

Фердинанд. Во сто раз хуже! Гертруда, друг мой, это... госпожа де Граншан.

Рамель. Ого! Как же тебя угораздило попасть в такое осиное гнездо!

Фердинанд. Как вообще попадаешь во всякое осиное гнездо, — в надежде найти там мед.

Рамель. Положение весьма серьезно! В таком случае не скрывай от меня ничего.

Фердинанд. Гертруда де Мейляк, воспитанная в институте Сен-Дени[8], сначала полюбила меня, несомненно, из тщеславия; она радовалась, что нашла в моем лице богатого жениха, и сделала все возможное, чтобы привязать меня к себе, в надежде выйти за меня замуж.

Рамель. Обычная уловка всех сироток, склонных к интриганству.

Фердинанд. Но каким образом Гертруда в конце концов действительно полюбила меня? Такова уж природа этой страсти... да что я говорю — страсти? Для нее это первая, единственная и всепоглощающая любовь, любовь, которая властвует над всей жизнью и снедает ее. Когда в конце тысяча восемьсот шестнадцатого года Гертруда увидела, что я разорен, а она, как и ты, знала, что я — поэт, люблю роскошь и искусство, легкую и беспечную жизнь, — короче говоря, что я избалованное дитя... когда она узнала, что я разорен, она, ничего мне не сказав, приняла одно из тех возвышенных и постыдных решений, на которые отваживаются женщины под влиянием жгучей страсти, если они к тому же вынуждены таиться. Женщины во имя любви готовы на все, как готовы на все тираны ради сохранения власти; для женщин высшим законом является их любовь...

Рамель. Факты, дорогой мой! Ты выступаешь защитником, а я ведь прокурор.

Фердинанд. Пока я устраивал свою мать в Бретани, Гертруда познакомилась с генералом де Граншаном, который искал воспитательницу для сиротки дочери. Для нее этот старый, израненный в боях ветеран, которому стукнуло в то время пятьдесят восемь лет, был лишь денежным мешком. Вот она и вообразила, что скоро овдовеет, станет богатой, а тогда вернется к своей любви и к своему рабу. Она решила, что замужество ее пройдет как дурной сон, за которым последует радостное пробуждение. А сон этот длится уже двенадцать лет! Но ты ведь знаешь, как рассуждают женщины!

Рамель. У них свой кодекс законов.