Парадокс лжеца

Наталья Егорова

Парадокс лжеца

Я увидел ее в кафе с издевательским названием "Плесень". Она сидела, забившись в угол под псевдоживой картиной, и перед ней скучал высокий стакан с "другом самоубийц". Отливающие багровым щупальца с картины сплелись в причудливое кружево над ее головой, пряча лицо за фантастической вуалью.

Полчаса назад я понял, что окончательно заблудился в кишечнике извилистых проулков. Я то и дело спрашивал дорогу, каждый раз, нещадно перевирая название улицы и забывая номер дома; унылые прохожие тыкали пальцами в самых разных направлениях, и сейчас я не был уверен, остаюсь ли по-прежнему в том же городе. Бумажка, на которой вкривь и вкось был накарябан адрес, вконец затерлась в пальцах, а узким улочкам не было конца.

Наконец, один особенно темный переулок, поднимающийся в гору, доконал меня. Я понял, что если сию же минуту не получу глоток чего-нибудь погорячее, чем висящая в воздухе дождевая взвесь, то растворюсь прямо в холодном вечере, оставив растерянную тень пугать одиноких прохожих.

Минуту назад, когда я бесцельно брел посреди мостовой, в глаза то и дело бросались вывески ресторанчиков; причудливая фантазия архитекторов радовала то помпезной колоннадой, сплюснутой в один этаж, то вычурными окнами, а то и вовсе изломанными фигурами манекенов, вплавленными в прозрачные стены. Но сейчас по обеим сторонам дороги высились дома-близнецы, точно набросанные углем на грязном холсте улицы; хотелось приглушить собственные шаги, чтоб не нарушать липкой тишины задавленного стенами пространства.

Табличке "Кафе Плесень", заросшей псевдоживым кораллом, я обрадовался, как старому приятелю.

Я спросил мартини, бог знает почему; я терпеть не могу мартини, но я знал: сегодня такой день, когда нужно делать странные вещи. Иначе все полетит в тартарары, и струна "ми", удерживающая меня в этом бестолковом мире, порвется раз и навсегда. Близость последнего шага сладко щекотала под ложечкой.

Я подсел к незнакомке с "другом самоубийц". Черные хлопья в ее стакане кружились в безостановочном танце, мне казалось, я слышу тихий шелест, когда они касаются стенок.

– Вы кого-нибудь ждете? - спрашиваю я.

– Может быть, вас... - бесцветно роняет она.

Мы собираем мозаику из раз и навсегда придуманных вопросов и заранее известных ответов. Черные хлопья кружатся бесконечным инвертированным снегопадом, а я не притрагиваюсь к мартини. Ее пальцы обнимают полосатую соломинку, как смычок, и из серых щупалец картины на столе вырастает крохотный игдрассиль.

– Я хочу, чтобы вы оставались со мной, - говорю я.

Она поднимается одним змеистым движением, стакан жалобно звякает об стол, разливая под корни игдрассилю черные звезды. Мне кажется, что вселенная замерла, и щупальца картины вросли мне в затылок, и невозможно вздохнуть.

Она - шизза.

***

Говорили, что они - результат неудачного эксперимента экологов, мутанты, иной биологический вид, сверхлюди...

Проще было считать, что их не существует.

Всегда женщины: с идеальными чертами лица, с нечеловечески плавными движениями, с холодной красотой произведения искусства. С двумя зрачками в каждом глазном яблоке. С кукольно гладкими телами, с тошнотворно колышущейся мембраной в груди, и все-таки - женщины.

Шиззы.

Ходили слухи, что они читают мысли, что они способны вскружить голову до безумия, что они способны доставить почти невыносимое наслаждение... Сейчас, увидев ее во плоти, я понимаю, что все это ложь. Чересчур мелко.

Она слишком не человек.

– Да, - говорит она.

И уходит, оставляя меня наедине с полным стаканом. Бармен понимающе скалится мне в лицо, игдрассиль втягивается обратно в картину, будто только присутствие шиззы удерживало псевдоживое щупальце.

Я медлю несколько минут, словно боюсь пойти за ней. Я думаю, что никогда больше не встречу ее.

***

– Я хотел бы увидеть будущее. Я хотел бы заглянуть в Чашу.

Менеджер невозмутим. Сколько подобных мне он выслушал за этим столом?

– Я должен вас предупредить: путешествие к Чаше - это путешествие в один конец. Изощренный способ самоубийства, если хотите. Оттуда не возвращаются.

– Я знаю.

– То есть первичным должно являться желание покончить с жизнью. Опишите, пожалуйста, причины такого решения.

Я мучительно вглядываюсь в поверхность стола, такую гладкую, что взгляд невольно проскальзывает вперед и упирается в короткопалую руку менеджера. Я начинаю потеть, перебирая варианты ответа, и каждый следующий кажется глупее. Наконец, я выбираю ни к чему не обязывающую банальность.

– Не вижу смысла в жизни.

Он многозначительно кивает мне, как нерадивому ученику, наконец-то решившему простую задачу.

– Как вы понимаете, нужно будет подписать несколько документов. О том, что не имеете претензий, что решение приняли по собственной воле, находясь в здравом уме... и так далее.

Мое отражение в глубине полированной столешницы безостановочно кивает.

– Кроме того, эти документы автоматически аннулируют любые страховые гарантии.

– Я в курсе. Я не застрахован.

Менеджер на мгновение умолкает. Может быть, человек без страховки встречается ему впервые, и он опасается, что выбрал неверный подход.

– Я перевел страховку на бывшую жену, - поясняю я, и это почти правда. Менеджер успокаивается.

– Наша компания обеспечит вам транспорт на первом этапе путешествия, но на саму скалу вам придется забираться самостоятельно. Таковы условия, накладываемые природой феномена Чаши. В связи с этим, вы должны понимать, что компания не дает стопроцентной гарантии того, что вы действительно увидите будущее и даже, что вы действительно погибнете.

Он ободряюще улыбается:

– Хотя на моей памяти не выжил ни один.

Я представляю, что с такой же улыбочкой он жмет руку обреченному у подножия эшафота, так же обнадеживающе уверяет в стопроцентной гарантии скорой смерти. К горлу подкатывает тошнота.

– На первом этапе мы можем предоставить вам провожатого...

– Нет, - обрываю я его. - Не нужно.

Он ничуть не удивлен.

– Также вам предоставляется право взять с собой к Чаше любого спутника, наделенного разумом или псевдоразумом. Дополнительная плата в этом случае составит всего 20% от суммы вашего договора...

Самоубийство оптом по договорной цене: меня начинает душить истерический хохот.

– Нет, нет...

– Не торопитесь, - снисходительно улыбается он. - Изменить договор можно вплоть до момента отбытия.

Я прикладываю мокрый палец к анализатору. Я вспоминаю, такой договор в старых легендах скрепляли кровью, и истерика прорывается наружу дребезжащим смехом. Я чувствую непонятную легкость, словно уже вычеркнул себя из мира живых. Меня охватывает неудержимое желание говорить, говорить без умолку о любой ерунде. Рассказывать о птице, увиденной в десятилетнем возрасте: я до сих пор помню, как прихотливо топорщились синие перышки, как странно поворачивалась крохотная головка, когда в лицо мне смотрел круглый блестящий глаз. Пересказывать кошмары, в которых меня пожирал бурый туман с тысячью глаз, и ватное безмолвие душило крик. Делиться застарелыми обидами на снисходительные усмешки паразитирующих на жизни приятелей, на мир, который так и не понял меня.

Который так и не смог понять я...

Менеджер деловито вводит мне успокаивающий препарат. Очевидно, это входит в договор.

Я умолкаю. Медленно разжимаю пальцы: на каждом отпечатался рифленый узор пластикового подлокотника.

Ухожу, старательно переставляя ноги, унося в кармане чип - пропуск к будущему. Он же - пропуск в смерть.

Я провожу последнюю ночь, закидываясь поочередно десятком разных наркотиков, дарящих мне безумные видения и невероятную гамму ощущений - от первобытного ужаса до болезненного наслаждения. Я схожу с ума, я теряюсь в мироздании, я раздуваюсь до вселенной и вмещаю в себе каждую мыслящую тварь, и лишаю их разума... но не могу забыть о завтрашнем дне.

Когда он наступает, я едва могу подняться.

Шизза ждет на тротуаре. Смотрит мне в лицо неподвижными, почти прозрачными глазами. Молчит.

Улица перед глазами размывается в остаточном наркотическом мареве. Чтобы произнести звук, нужно представить его, как наплыв цвета.

– Я иду к Чаше, - выталкиваю я из губ.

– Знаю.

– Я не вернусь.

– Иду с тобой.

Сейчас это кажется единственно правильным. Кажется, я оплачиваю дополнительные 20% прямо у крохотного автоматического такси. Кажется, мы едем очень долго, может быть, летим... или плывем - облако заглядывает сквозь диполяризованный пластик иллюминатора.

И лишь, когда закат обрушивается нам на плечи, я осознаю, что шизза не вернется тоже.

***

Черная река несет мимо частички чьих-то судеб: я вижу пестрые упаковки, обломки неузнанных предметов. Я представляю себе реку жизни, с тем же равнодушием несущую нас от бессмысленности рождения к абсурдности смерти, без следа растворяя наши усилия и мечты в потоке бытия.

Острый ветер выдувает из головы остатки наркотического похмелья. Мое путешествие и сама Чаша кажутся дурной выдумкой.

– Отсюда еще можно вернуться назад?

Спрашиваю из чистого интереса.

Шизза качает головой, и четыре ее зрачка вглядываются в мое лицо.

– Вернуться нельзя никогда.

– А если я захочу?

– Ты умрешь...

Я ложусь на холодный песок и смотрю в солнце; зеленые псевдоподии застилают глаза. Я думаю, что, возможно, шизза имеет в виду не банальную смерть, а гибель личности или продолжение жизни с чистого листа.

Я не собираюсь возвращаться.

– Скажи, вы действительно читаете мысли?

– Те, что будут.

– Будущие мысли?

– Те, что сбываются. Настоящие.

Непонятно. Песчинки бегут между пальцами живым ручейком.

– Зачем ты пошла со мной?

– Так было правильно.

– Дура, - говорю я ласково. - Я сам решил идти к Чаше, за себя. А ты что?

Я разглядываю ее. Представляю пятно грудной мембраны, спрятанное под просторным комбинезоном, вспоминаю, что на пальцах ног у них отсутствуют ногти.

Лучше бы я подцепил обдолбанную идиотку с панели. Ту, по крайней мере, можно было бы завалить на песок, и она не стала бы изрекать непонятные истины с безапелляционностью автомата.

– Ты ведь тоже не вернешься!

– Не вернусь, - охотно соглашается она, так что я начинаю сомневаться.

– Или вернешься? Может быть, ты знаешь окольный путь? Может быть, шиззы сопровождают к Чаше каждого?

Я едва не вцепляюсь ей в плечи. В последнее мгновение отдергиваю руки, вспоминая о ее омерзительной чуждости.

– Вернусь, - подтверждает она так же охотно.

Мне на мгновение чудится, что она не понимает человеческую речь и лишь слепо повторяет мои слова. Шизза тут же опровергает это впечатление.

– Зачем тебе умирать?

Здесь, у черной воды, у подножия скалы, уходящей в небо, мне кажется важным объяснить это самому себе. Сказать вслух.

– Потому что я скован жизнью, мы все скованы, понимаешь? Мир потерял невинность: кто-то придумал гражданские права, и теперь мы вынуждены их учитывать; кто-то создал наркотики, и теперь нельзя представить мир без них; а ведь есть еще буквы, и движущиеся тротуары, и реклама, и брачные контракты... Ты никогда не можешь выбраться наружу, ты всегда должен. Должен вписываться, соответствовать, значить, понимаешь?

– Существовать, - добавляет она.

Я запинаюсь. Ищу в ее лице призрак улыбки, вспоминаю, что шиззы не могут улыбаться.

– Я не хочу соответствовать! - выкрикиваю я. - Я учился, чтобы работать. Я женился, потому что так принято. Я работал, чтобы содержать семью, потому что так решили за меня, понимаешь? Я даже развелся, потому что меня вынудили, а я хотел решать сам. Сам - за себя.

– Тогда ты решил умереть.

Я опускаюсь на выстуженный ветром камень. Острая грань впивается под коленку, и это дарит странное удовольствие.