Супружеское согласие

Оноре де Бальзак

Супружеское согласие

Посвящается моей дорогой племяннице Валентине Сюрвиль.

Романтическая история, описанная здесь, случилась в конце ноября 1809 года, когда краткое царствование Наполеона достигло апогея своего величия. Звуки фанфар, возгласившие победу под Ваграмом[1], еще отдавались в самом сердце австрийской монархии. Между Францией и коалицией подписывался мир. В те дни короли и принцы, словно светила, кружились вокруг Наполеона, который из прихоти увлекал Европу вслед за собою; это было великолепное испытание могущества, проявленного им позже при Дрездене[2]. Никогда еще, по словам современников, Париж не видывал таких пышных празднеств, какими сопровождалось бракосочетание этого властелина с эрцгерцогиней австрийской. Никогда, даже в самые блестящие дни павшей монархии, не толпилось на берегах Сены такого множества коронованных особ, и никогда еще французская аристократия не была столь богата и столь блистательна, как в те дни. Украшения, щедро усыпанные бриллиантами, мундиры, расшитые золотом и серебром, составляли такой контраст с недавней республиканской бедностью, что, казалось, будто все богатства земного шара сосредоточились в парижских салонах. Словно хмель овладел этой недолговечной империей. Командиры, не исключая их главы, пользовались, как и подобает выскочкам, сокровищами, завоеванными миллионом людей в солдатских шинелях, а им пришлось удовольствоваться кусочками красной ленты. В эти дни большинство женщин проявляло такое же легкомыслие и вольность в поведении, какими отличалась знать в царствование Людовика XV. То ли подделываясь под тон рухнувшей монархии, то ли потому, что некоторые члены императорской фамилии подавали тому пример, как утверждали недовольные из Сен-Жерменского предместья[3], но все, и мужчины и женщины, спешили развлекаться с каким-то неистовством, словно ожидали конца света и спешили насладиться жизнью. Было и еще основание для подобной распущенности. Увлечение женщин военными доходило просто до безумия, но так как это вполне совпадало с желанием императора, то он его и не обуздывал. К оружию прибегали столь часто, что все договоры, заключенные между Наполеоном и Европой, походили лишь на перемирия и толкали страсти к быстрой развязке, под стать решениям верховного главы всех этих киверов, доломанов и аксельбантов, пленявших прекрасный пол. Итак, сердца кочевали подобно полкам. В промежутке между первым и пятым сообщением о действиях наполеоновской армии женщина успевала последовательно стать возлюбленной, супругой, матерью и вдовой. То ли надежда быстро овдоветь, то ли получить дарственную запись или желание носить фамилию, которой суждено войти в историю, делало военных неотразимыми в глазах женщин. Влекла ли к ним уверенность, что тайна любви будет погребена на полях сражений, или следует искать причину этого обожания в том благородном очаровании, которое таит для женщины отвага? Видимо, все эти соображения, которые будущий историк нравов Империи, наверное, тщательно взвесит, играли роль в той легкости, с какою женщины предавались любви. Во всяком случае, признаемся: лавры прикрывали в ту пору немало грехов, женщины страстно добивались сближения с этими смелыми авантюристами, казавшимися им источником почестей, богатства или наслаждения, а в глазах простодушных девушек эполеты, эти иероглифы будущности, означали счастье и свободу. Самой характерной чертой для этой неповторимой в наших летописях эпохи была необузданная страсть ко всему, что сверкало. Никогда еще не взвивалось такое множество фейерверков, никогда бриллианты не достигали столь высокой цены. Мужчины, обожавшие, как и женщины, эти прозрачные камешки, тоже украшали себя ими. Может быть, в армии мода на драгоценности вызывалась необходимостью облегчить перевозку завоеванной добычи. Мужчина не казался смешон, как это было бы в наше время, если на жабо его сорочки или на пальцах красовались крупные бриллианты. Мюрат[4], настоящий восточный человек по своим вкусам, подавал пример роскоши, которую сочли бы нелепой в современной армии.

Граф де Гондревиль, звавшийся в былые времена гражданином Маленом и прославившийся своим исчезновением, был теперь одним из Лукуллов[5] охранительного, но ничего не охранявшего сената; он устроил бал в честь заключения мира позже всех — желая затмить льстецов, его опередивших, и больше угодить Наполеону. В гостиной богатого сенатора собрались послы всех якобы дружественных держав, самые знатные лица Империи, даже несколько принцев. Танцы замирали, все ждали императора, присутствие которого было обещано графом. Наполеон сдержал бы слово, не вспыхни в тот вечер между ним и Жозефиной[6] ссора, предвестница произошедшего вскоре развода августейших супругов. Эта размолвка, хранившаяся тогда в глубокой тайне, но ставшая достоянием истории, не дошла до ушей царедворцев, однако отсутствие Наполеона отразилось на праздничном настроении гостей графа де Гондревиля. Прелестнейшие женщины Парижа, стремившиеся попасть на бал, который, по слухам, обещал почтить своим присутствием император, состязались в роскоши нарядов, кокетстве, в драгоценностях и красоте. Банкиры, кичившиеся своими богатствами, бросали вызов блестящим генералам и сановникам Империи, только что засыпанным крестами, титулами и знаками отличия. Богатые семьи пользовались случаем и вывозили на такие балы своих наследниц, чтобы они попались на глаза наполеоновским преторианцам[7]; тут сказывалось безрассудное стремление обменять богатое приданое на призрачную милость. А женщины, которые были уверены во власти своей красоты, являлись на балы, чтобы испытать ее силу. Здесь, как и повсюду, веселье было лишь маской. За спокойными и улыбающимися лицами, за безмятежной осанкой таился отвратительный расчет; проявления дружбы были ложью, и многие присутствующие опасались не своих врагов, а друзей. Замечания эти необходимы, чтобы объяснить развитие той небольшой интриги, которая составляет содержание настоящего рассказа, и чтобы показать, даже несколько смягченную, картину нравов, царивших в ту эпоху в салонах Парижа.

— Взгляните-ка на ту усеченную колонну с канделябром. Видите вы молодую женщину, причесанную вроде китаянки? Вон там, в углу, налево; у нее синие колокольчики в каштановых волосах, ниспадающих прядями. Заметили? Она бледна, будто нездорова; она прелестна и миниатюрна; вот она обернулась в нашу сторону, ее синие миндалевидные глаза так восхитительно кротки, словно созданы для слез. Смотрите! Она наклоняется, чтобы взглянуть на госпожу де Водремон сквозь этот живой лес голов, но высокие прически мешают ей.

— Вижу, дорогой мой. Ты бы так и сказал, что из всех присутствующих женщин она самая беленькая, и я бы тотчас ее заметил; такого цвета лица мне никогда еще не приходилось видеть. Бьюсь об заклад, что даже отсюда различу на ее шее каждую жемчужину, вставленную между сапфирами. Но она или слишком добродетельна, или же очень кокетлива; рюши корсажа позволяют лишь догадываться о красоте ее форм. Какие плечи! Какая лилейная белизна!

— Кто она? — спросил первый собеседник.

— Не знаю.

— Ах вы, аристократ! Вы хотите, Монкорне, приберечь всех красавиц для себя одного?

— Тебе не терпится подшутить надо мной? — ответил, улыбаясь, Монкорне. — Или ты, счастливый соперник Суланжа, считаешь себя вправе оскорблять бедного полковника вроде меня лишь потому, что каждое твое движение вызывает тревогу госпожи де Водремон? Или потому, что я всего лишь месяц тому назад вступил в эту землю обетованную? Ну и наглецы вы, господа чиновники! Сидите, словно приклеенные к своим стульям, тогда как вокруг нас рвутся снаряды! Хорошо, господин сенатский докладчик, позвольте же нам поживиться остатками колосьев на тех нивах, пользоваться которыми вам удается только в наше отсутствие. Черт возьми, каждому хочется жить! Друг мой, если бы ты узнал немцев поближе, то, уверен, ты не мешал бы мне пленить эту парижанку, которая тебе так нравится.

— Полковник, поскольку вы удостоили вниманием эту даму, которую я вижу здесь впервые, то будьте добры, скажите, танцевала ли она?

— Э! Дорогой мой Марсиаль, да откуда ты явился? Если тебя когда-нибудь назначат в посольство, то предсказываю: успеха ты иметь не будешь. Разве ты не видишь тройного ряда самых предприимчивых кокеток Парижа между нею и толпой танцоров, расхаживающих под люстрой? Разве ты мог бы без лорнета разглядеть ее около колонны, — она словно потонула в темноте, хотя над головой ее горят и свечи? Между нею и нами сверкает столько бриллиантов и взглядов, реет столько перьев, колышется столько кружев, цветов и шиньонов, что было бы воистину чудом, если бы кто-нибудь из танцоров заметил ее среди этих звезд. Как это ты, Марсиаль, не распознал в ней жену какого-нибудь супрефекта из Липпа или Диля, которая приехала, чтобы попытаться сделать мужа префектом?

— Он им будет! — с живостью ответил чиновник.

— Сомневаюсь, — смеясь, возразил полковник-кирасир. — Она, кажется, так же не искушена в интригах, как ты в дипломатии. Готов биться об заклад, Марсиаль, что ты не представляешь себе, каким образом она здесь очутилась.

Чиновник посмотрел на полковника, и взгляд его выражал пренебрежение и любопытство.

— Так вот, — продолжал Монкорне, — она, разумеется, приехала сюда ровно в девять часов, — может быть, первая, и, вероятно, поставила в затруднительное положение графиню де Гондревиль, которая двух слов связать не умеет. Обескураженная приемом хозяйки, оттесняемая со стула на стул каждой вновь прибывающей, она оказалась наконец в темном уголке, став жертвой зависти всех этих дам, которым только и надо было похоронить во мраке опасную незнакомку. У нее не нашлось друга, который помог бы ей удержать за собой место в переднем ряду; каждая из этих коварных женщин запретила своим поклонникам приглашать на танец нашу бедную красавицу под страхом самых жестоких кар. Вот, дорогой мой, как эти прелестницы, такие нежные, такие кроткие с виду, образовали заговор против незнакомки, и притом каждая из них обронила всего лишь одну фразу: «Знакомы ли вы, моя милая, с маленькой женщиной в голубом?» Поэтому, Марсиаль, если ты хочешь за четверть часа получить столько льстивых взглядов и коварных вопросов, сколько не получишь, быть может, за всю свою дальнейшую жизнь, — попытайся пробиться сквозь тройной вал, защищающий королеву Диля, Липпа или Шаранты. Ты убедишься, что самая пустоголовая дама тотчас же придумает какую-нибудь уловку и удержит человека, даже твердо решившегося извлечь нашу бедную незнакомку из ее уголка. Не находишь ли ты, что она печальна, как элегия?

— А вы находите, Монкорне? Значит, она замужем.

— А почему бы ей не быть вдовой?

— Она была бы предприимчивей, — смеясь, возразил Марсиаль.

— Но может быть, она «соломенная вдова», может быть, муж у нее картежник, — заметил красавец-кирасир.

— В самом деле, с тех пор как заключили мир, появилось множество таких вдов, — ответил Марсиаль, — но, дорогой мой, мы с вами глупцы. Это лицо дышит такой милой наивностью, от этого чела веет такой юностью, свежестью, что она не может быть замужней. Какой нежный тон кожи! Какой точеный носик! Губы, подбородок — все свежо, как бутон белой розы, хотя весь облик как бы затянут дымкой печали. Кто мог довести до слез это молодое существо?

— Женщины плачут из-за всяких пустяков, — сказал полковник.

— Не знаю, — снова заговорил Марсиаль. — Но она плачет не потому, что не танцует, — ее горе давнее. По ее внешности видно, что она обдуманно готовилась к сегодняшнему балу. Она влюблена, держу пари.

— Ты думаешь? Может быть, она дочь какого-нибудь немецкого князька: никто с ней не заговаривает, — заметил Монкорне.

— Как несчастна бедная девушка! — подхватил Марсиаль. — Здесь нет никого изящней, грациозней нашей маленькой незнакомки! И что же? Ни одна из окружающих ее мегер, считающих себя чуткими созданиями, и словом не перемолвится с ней. А заговори она — мы увидели бы, хороши ли у нее зубки.

— О, да ты закипаешь, как молоко, стоит лишь температуре чуть-чуть повыситься! — воскликнул Монкорне, слегка задетый тем, что так неожиданно встретил соперника в лице друга.

— Неужели, — сказал чиновник, не обращая внимания на замечание полковника и оглядывая в лорнет окружающих, — неужели никто здесь не знает имени этого экзотического цветка?

— Да она просто чья-нибудь компаньонка, — ответил Монкорне.

— Компаньонка! Компаньонка, украшенная сапфирами, достойными королевы, в платье из мехельнских кружев? Кому вы это рассказываете, полковник? Из вас тоже получился бы неважный дипломат, раз вы так опрометчивы в своих заключениях: то она у вас немецкая принцесса, то компаньонка.

Тут полковник Монкорне остановил за руку седого толстяка с умными глазами, коренастая фигура которого мелькала в разных уголках гостиной; он бесцеремонно присоединялся то к одной, то к другой группе гостей, и всюду его почтительно приветствовали.

— Гондревиль, дорогой мой, — обратился к нему Монкорне, — кто эта очаровательная хрупкая женщина, вон там, возле огромного канделябра?

— Канделябр? Это работа Раврио, дорогой мой, по рисунку Изабэ.

— О, я уже оценил твой вкус и твою любовь к искусству... Но кто же эта женщина?

— Понятия не имею. Вероятно, какая-нибудь приятельница моей жены.

— Или твоя любовница, старый плут?

— Честное слово, нет! Только моя супруга и способна приглашать людей, которых никто не знает.

Невзирая на это горькое замечание, с лица толстяка не сходила самодовольная улыбка, вызванная предположением кирасира. Монкорне вернулся к Марсиалю, который уже стоял в ближайшей группе и тщетно старался собрать сведения о незнакомке. Полковник взял его под руку и прошептал:

— Берегись, милый мой, госпожа де Водремон уже несколько минут внимательно смотрит на тебя, она может угадать, о чем мы говорим, — наши взгляды слишком красноречивы. Она прекрасно заметила и проследила, куда мы смотрим, и, мне кажется, заинтересована сейчас маленькой дамой в голубом сильнее, чем мы с тобой.

— Ты пускаешься на военную хитрость, дружище Монкорне! Ну, какое мне до всего этого дело? Я, как император, одерживаю победы и удерживаю их.

— Марсиаль, тебя стоит проучить за самонадеянность! Как?! Ты — штатский, тебе выпало счастье стать негласным супругом госпожи де Водремон, двадцатидвухлетней вдовы, располагающей рентой в четыре тысячи золотых и украшающей твою руку кольцом с таким вот дивным бриллиантом, — прибавил он, взяв левую руку приятеля, которую тот самодовольно предоставил ему рассматривать. — И ты еще стремишься изображать ловеласа, как какой-нибудь полковник, вынужденный поддерживать в гарнизонах репутацию военных? Фу! Ты только представь себе, что ты можешь потерять!

— Зато не потеряю свободы, — ответил Марсиаль с принужденным смехом.

Он бросил страстный взгляд на г-жу де Водремон, а она в ответ как-то тревожно улыбнулась, заметив, что полковник разглядывает кольцо на руке чиновника.

— Слушай, Марсиаль, — заговорил снова полковник, — если ты будешь порхать вокруг моей юной незнакомки, то я попытаюсь завоевать госпожу де Водремон.

— Пожалуйста, мой милый кирасир. Только вам это не удастся, — насмешливо ответил молодой человек, звонко щелкнув о зуб отполированным ногтем большого пальца.

— Имей в виду, я холостяк, — заметил полковник. — Все мое достояние — моя шпага, и бросить мне такой вызов — это все равно, что посадить Тантала[8] перед лакомым угощением, которое он тотчас же проглотит.

— Бррр!

Это забавное сочетание согласных было ответом на вызов полковника, и, прежде чем расстаться с приятелем, Марсиаль смерил его с ног до головы шутливым взглядом. Мода той эпохи предписывала мужчинам носить на балу белые короткие панталоны из кашемира и шелковые чулки. Изящный наряд великолепно подчеркивал безупречное телосложение Монкорне, которому в ту пору было тридцать пять лет; его высокий рост — необходимая принадлежность кирасиров императорской гвардии — привлекал взоры; красивый мундир обрисовывал стройный стан, еще гибкий, несмотря на дородность, чем полковник был обязан верховой езде. Черные усы придавали открытому лицу действительно воинственное выражение; лоб у него был широкий и высокий, нос орлиный, губы алые. Монкорне держался с чувством собственного достоинства, порожденным привычкой командовать, и это могло нравиться женщине умной, не желающей видеть в муже раба. Полковник улыбнулся, глядя на собеседника, одного из своих лучших школьных товарищей; стройная, но невысокая фигура Марсиаля позволила полковнику в ответ на насмешку дружески посмотреть на него сверху вниз.

Барон Марсиаль де Ла-Рош-Югон, молодой провансалец, которому Наполеон покровительствовал, казалось, предназначая его для блестящего дипломатического поста, пленил императора итальянской услужливостью, умением интриговать, салонным красноречием и изяществом обхождения — такие качества легко заменяют в свете высокие нравственные достоинства людей положительных. Несмотря на жизнерадостность и молодость, глаза его уже были тусклы, как олово, лицо непроницаемо, а это — одно из свойств, необходимых дипломатам: они стараются скрывать движения души, маскировать чувства, но зачастую внешнее бесстрастие возвещает действительное отсутствие душевных волнений и гибель чувств. Сердце дипломата можно считать неразрешимой загадкой, ибо три самых выдающихся дипломата того времени проявили стойкость в ненависти и верность в сердечных привязанностях. Марсиаль принадлежал к разряду людей, способных обдумывать свое будущее даже в минуту самых пламенных наслаждений; он уже знал цену свету, скрывал свои честолюбивые стремления под личиной фата, любимца женщин, и, заметив, с какой быстротой продвигаются люди, не вызывающие зависти у начальства, облек свой талант в ливрею посредственности.

Друзьям пришлось разойтись, они сердечно пожали друг другу руки. Ритурнель, приглашавшая танцоров начать новую фигуру кадрили, заставила всех уйти с обширного пространства посреди гостиной. Этот беглый разговор в промежутке между фигурами кадрили происходил возле камина в большой гостиной особняка Гондревиля. Собеседники вели эту обычную, пустую светскую болтовню шепотом, на ухо друг другу. Но свечи, горевшие в жирандолях и высоких канделябрах на камине, бросали такой ослепительный свет на двух друзей, что, несмотря на всю их дипломатическую выдержку, у обоих лица не могли скрыть мимолетного выражения чувств ни от проницательной графини де Водремон, ни от наивной незнакомки. Для праздных людей тайная слежка за чужой мыслью является, быть может, одним из тех развлечений, которое они находят в свете, тогда как множество глупцов и простофиль скучает, не смея в том признаться.

Чтобы понять, какой интерес представлял разговор двух друзей, необходимо рассказать о событии, которому предстояло невидимыми узами связать действующих лиц этой маленькой драмы, рассеянных по гостиным. Около одиннадцати часов вечера, в тот миг, когда танцующие занимали места, перед гостями графа Гондревиля предстала самая красивая женщина Парижа, законодательница мод, единственная, которой недоставало в этом блестящем обществе. Она взяла себе за правило приезжать лишь тогда, когда в гостиных уже наступило оживление, которое не позволяет женщинам уберечь свежесть лиц и туалетов. Этот короткий миг — весна бала. Спустя час, когда веселье минует, наступает утомление, все увядает. Г-жа де Водремон никогда не совершала промаха и не оставалась на балу, если цветы ее уже поблекли, локоны развились, наряд смялся, а лицо стало походить на лица тех, кого одолевает дремота. В отличие от соперниц, она старалась, чтобы никто не видел, как красота ее потускнела; она умела искусно поддерживать свою репутацию светской львицы, удаляясь с бала всегда столь же блистательной, какой появилась. Женщины с завистью шептали друг другу, что у нее так много нарядов и драгоценностей, что за один вечер она сменяет их столько раз, сколько балов посещает. Но на этом балу г-же де Водремон не суждено было по собственной воле покинуть гостиную, куда она вошла с таким триумфом. Остановившись на мгновение на пороге, она быстрым зорким взглядом оглядела туалеты женщин, чтобы убедиться, что ее туалет затмил все другие. Знаменитая кокетка предстала перед восхищенными взорами собравшихся в сопровождении одного из самых храбрых гвардейских офицеров, артиллерийского полковника, любимца императора, графа де Суланжа. Мимолетный, неожиданный союз этой четы заключал в себе, несомненно, нечто таинственное. Услышав, что докладывают о приезде графа де Суланжа и графини де Водремон, некоторые женщины, присутствовавшие на балу простыми зрительницами, встали, мужчины поспешили из соседних комнат и столпились в дверях большой гостиной. Один из тех остряков, которые всегда встречаются на многолюдных собраниях, увидев входящую графиню и ее рыцаря, сказал:

— Женщины с таким же любопытством относятся к мужчинам, верным своей любви, с каким мужчины относятся к красивой и непостоянной женщине.

Граф Леон де Суланж, молодой человек лет тридцати двух, был одарен сильным характером, который порождает в мужчине высокие достоинства, однако хилая фигура и бледный цвет лица не красили его; черные живые глаза его светились умом, но в обществе он был молчалив, и ничто не предвещало в нем одного из талантливейших ораторов, которому при Реставрации суждено было блистать среди правых в законодательных собраниях. Графиня де Водремон, высокая, слегка полнеющая женщина, с ослепительно белой кожей, великолепной посадкой маленькой головы, владевшая завидным даром внушать любовь своим любезным обхождением, принадлежала к числу тех созданий, которые не обманывают надежд, внушаемых их красотой. Однако эта пара, привлекшая общее внимание, постаралась не дать пищи для продолжительного злословия. Полковник де Суланж и графиня, по-видимому, прекрасно понимали, что случай поставил их в неловкое положение. Как только они появились, Марсиаль поспешил к группе мужчин, стоявших возле камина, и с ревнивым вниманием, присущим первому пылу страсти, стал наблюдать за г-жой де Водремон поверх голов, образовавших перед ним своего рода преграду; казалось, тайный голос говорил ему, что успех, вселявший в него такую гордость, будет, пожалуй, непрочен, но вежливо-холодная улыбка, с которой графиня поблагодарила де Суланжа, и жест, которым она отпустила его, садясь около г-жи де Гондревиль, смягчили напряженность лица Марсиаля, вызванную ревностью. Однако, заметив, что в двух шагах от канапе, где сидела г-жа де Водремон, стоит граф де Суланж, очевидно, не разгадавший взгляда молодой кокетки, которым она давала ему понять, какую смешную роль они оба играют, пылкий провансалец снова нахмурил черные брови, осенявшие его голубые глаза; он с виду непринужденно поглаживал свои каштановые локоны и, не выдавая волнения, от которого колотилось его сердце, наблюдал за поведением графини и г-на де Суланжа, болтая в то же время с соседями и пожимая руку полковнику Монкорне, возобновившему с ним знакомство; но он был так озабочен, что слушал, не понимая, о чем тот говорит. Суланж невозмутимо оглядывал четыре ряда женщин, обрамлявшие большую гостиную сенатора, любуясь этим живым бордюром, переливами бриллиантов, рубинов, золотой вязи и ослепительных головных уборов, от блеска которых как будто тускнели огни свечей, хрусталь люстр и позолота. Безмятежное спокойствие соперника вывело Марсиаля из себя. Он не в силах был подавить тайного нетерпения, владевшего им, и подошел к г-же де Водремон, чтобы поздороваться с нею. При появлении провансальца Суланж бросил на него холодный взгляд и дерзко отвернулся. В гостиной воцарилась многозначительная тишина, любопытство достигло высшей точки напряжения. Насторожившиеся лица выражали самые разнообразные чувства; каждый опасался и одновременно ждал одного из тех взрывов, от которых люди воспитанные всегда стараются воздержаться. Вдруг бледное лицо Суланжа вспыхнуло, стало пунцовым, как отвороты и обшлага его мундира, и, не желая, чтобы догадались о причине его волнения, он опустил глаза. Заметив незнакомку, скромно сидящую под канделябром, Суланж грустно прошел мимо Марсиаля и скрылся в одной из гостиных, где играли в карты. Марсиаль и все присутствующие решили, что Суланж публично уступил ему место, опасаясь показаться смешным, какими обычно кажутся покинутые любовники. Марсиаль приосанился, взглянул на незнакомку, затем непринужденно уселся возле г-жи де Водремон, но слушал ее так рассеянно, что не расслышал слов, которые кокетка произнесла, прикрывшись веером:

— Марсиаль, снимите, пожалуйста, и не надевайте сегодня кольцо, которое вы насильно взяли у меня. На это есть причины, я объясню их вам, когда мы отсюда уедем. Предложите мне руку и проводите меня к принцессе Ваграмской.

— Почему вы позволили полковнику де Суланжу ввести вас под руку в гостиную? — спросил барон.

— Я встретила его у колоннады перед домом, — ответила она. — Но теперь оставьте меня, за нами наблюдают.

Марсиаль вновь подошел к Монкорне. Маленькая женщина в голубом в этот миг была средоточием беспокойства, волновавшего одновременно и столь различно кирасира, Суланжа, Марсиаля и графиню де Водремон. Когда друзья расстались, бросив друг другу шутливый вызов и на этом закончив разговор, Марсиаль поспешил к г-же де Водремон и ловко ввел ее в самый блестящий ряд кадрили. Зная, как опьяняюще действуют на женщин танцы, бальный шум и присутствие разодетых мужчин, Марсиаль вообразил, что может безнаказанно отдаться тому очарованию, которое влекло его к незнакомке. Ему удалось скрыть от тревожно-пытливого взора г-жи де Водремон первые взгляды, которые он бросал на даму в голубом, однако он все же был пойман на месте преступления, и если на первый раз получил прощение, то позже ему нечем было оправдать неуместное молчание, которым он ответил на самый обворожительный вопрос, с каким женщина может обратиться к мужчине: «Любите вы меня сейчас?» Чем задумчивее становился он, тем настойчивее и требовательнее становилась графиня. Пока Марсиаль танцевал, полковник Монкорне переходил от группы к группе гостей, собирая сведения о юной незнакомке. Исчерпав любезность всех присутствующих, даже самых неразговорчивых, он уже решил было воспользоваться тем, что графиня де Гондревиль на минуту освободилась, и узнать у нее фамилию таинственной дамы, как вдруг заметил узкий проход между усеченной колонной, которая поддерживала канделябр, и двумя стоящими около нее диванчиками. Полковник воспользовался тем, что во время кадрили стулья опустели и образовали ряды укреплений, защищаемые лишь матерями танцорок или пожилыми дамами, и решил пройти через эту изгородь, завешанную шалями и носовыми платками. Он начал с комплиментов старухам, затем, рассыпаясь в любезностях и переходя от женщины к женщине, достиг наконец свободного места около незнакомки. Чуть не доставая головой до грифов и химер огромного канделябра, он словно врос в пол под пламенем восковых свечей, к великому неудовольствию Марсиаля. Как человек неглупый, Монкорне не сразу заговорил с дамой в голубом, оказавшейся справа от него, а сначала обратился к полной, довольно некрасивой даме, сидевшей слева.

— Не правда ли, сударыня, великолепный бал? Какая роскошь, какое оживление! Клянусь честью, тут собрались одни красавицы. Вы не танцуете, разумеется, только оттого, что не желаете?

Затеяв эту пошлую болтовню, полковник хотел вовлечь в разговор соседку справа, которая задумчиво молчала и не обращала на него ни малейшего внимания. У офицера наготове было множество фраз, и он собирался закончить речь обращением, на которое сильно рассчитывал: «А вы, сударыня?» Но, к своему крайнему изумлению, он заметил в глазах незнакомки слезы; а тем временем г-жа де Водремон, казалось, пожирала ее взглядом.

— Вы, без сомнения, замужем, сударыня? — спросил наконец неуверенно полковник Монкорне.

— Да, сударь, — ответила незнакомка.

— Ваш супруг, наверно, здесь?

— Да, сударь.

— А почему же вы, сударыня, выбрали такое место? Из кокетства?

Бедняжка грустно улыбнулась.

— Окажите мне честь, сударыня, разрешите быть вашим кавалером в следующем контрдансе, и я уже не приведу вас сюда. Я вижу около камина свободный диванчик, прошу вас, пересядьте. Не думаю, что в наше время, когда все стремятся к власти и бредят императорским троном, вы откажетесь от титула королевы бала, который предназначен вашей красоте.

— Сударь, я не буду танцевать.

Краткие ответы незнакомки настолько обескуражили полковника, что ему пришлось отступить. Марсиаль, угадав последнюю просьбу полковника и полученный им отказ, улыбнулся, погладил подбородок, и бриллиантовое кольцо, украшавшее его руку, засверкало.

— Над чем вы смеетесь? — спросила его графиня де Водремон.

— Над неудачей бедного полковника, — он сейчас попал впросак...

— Ведь я вас просила снять кольцо! — прервала его графиня.

— Я не слыхал.

— Вы сегодня ничего не слышите, зато все видите, барон, — обиженно возразила г-жа де Водремон.

— Взгляните, какой дивный бриллиант на кольце у того молодого человека, — сказала в это время незнакомка полковнику.

— Изумительный, — ответил он. — Этот молодой человек — барон Марсиаль де Ла-Рош-Югон, мой близкий друг.

— Благодарю вас, что вы сообщили мне его имя. Он, кажется, очень мил.

— Да, только немного ветреник.

— По-видимому, он в хороших отношениях с графиней де Водремон? — сказала молодая дама, вопросительно взглянув на полковника.

— В наилучших!

Незнакомка побледнела.

«Вот как! — подумал полковник. — Она влюблена в Марсиаля, черт его подери!»

— А я думала, что графиня де Водремон уже давно близка с господином де Суланжем, — вновь заговорила молодая женщина, несколько оправившись от внутреннего волнения, омрачившего ее лицо.

— Вот уже неделя, как графиня ему изменяет, — ответил полковник. — Да вы, наверно, заметили беднягу Суланжа, когда он вошел: он все еще не желает поверить в свое несчастье.

— Да, я видела его, — ответила дама в голубом и добавила тоном, в котором звучало желание пресечь беседу: — Благодарю вас, сударь.

В это время танец уже заканчивался, и обескураженный полковник едва успел ретироваться, утешая себя тем, что незнакомка замужем.

— Ну как, храбрый кирасир? — спросил Марсиаль, увлекая полковника к окну, чтобы подышать свежим воздухом, лившимся из сада. — Чего же вы добились?

— Она замужем, мой милый.

— Ну и что же?

— Э, черт возьми! Я человек нравственный, — ответил полковник. — Отныне я намерен ухаживать только за теми женщинами, на которых можно жениться. Кроме того, Марсиаль, она решительно заявила, что не желает танцевать.

— Держу пари, полковник, на вашу серую лошадь в яблоках против ста червонцев, что со мной она будет танцевать сегодня же.

— Согласен, — ответил полковник, хлопнув ладонью по ладони светского денди. — А пока я поищу Суланжа, может быть, он знаком с этой дамой; она, по-моему, им интересуется.

— Друг мой, вы уже проиграли, — смеясь, сказал Марсиаль. — Мы встретились с ней глазами, а я-то уж в этом знаю толк! Любезный мой полковник, вы не обидитесь на меня, если я буду танцевать с ней после того, как вам она отказала?

— Нет, нет, смеется хорошо тот, кто смеется последний. Вообще, Марсиаль, я — недурной игрок и добрый противник. Предупреждаю тебя: она любит бриллианты.

На этом друзья расстались. Полковник Монкорне направился в игорный зал и заметил там графа Суланжа, игравшего в карты. Хотя между двумя полковниками существовали лишь те обычные приятельские отношения, которые создаются на войне и на службе, кирасир все же был глубоко потрясен, увидев, что артиллерист, которого он знал как человека благоразумного, втянулся в игру, грозившую ему разорением. Груды золота и банковских билетов, лежавшие на роковом сукне, свидетельствовали об очень азартной игре. Вокруг игроков, сидевших за столом, безмолвно стояли зрители. Порой слышались возгласы: «Пас!», «Играю!», «Держу!», «Ставлю тысячу луидоров!», — хотя казалось, что пятерка неподвижных игроков переговаривается лишь взглядами. Когда Монкорне, встревоженный бледностью Суланжа, приблизился к нему, тот выигрывал. Герцог д'Изамбер и известный банкир Келлер встали, проигравшись в пух и прах. Суланж помрачнел еще больше, сгребая кучу золота и ассигнаций; он даже не сосчитал их; губы его кривились горькой и презрительной усмешкой; он угрожал фортуне, вместо того чтобы благодарить ее за милости

— Мужайтесь, Суланж, мужайтесь! — проговорил полковник и, думая, что окажет ему большую услугу, оторвав его от карт, добавил: — Идемте, у меня есть для вас приятная новость, но я сообщу ее вам только при одном условии.

— Каком? — спросил де Суланж.

— Если вы ответите на мой вопрос.

Граф де Суланж быстро встал, небрежно положил выигрыш в носовой платок, который перед этим судорожно мял в руках, и никто из игроков не решился заметить ему, что не полагается прекращать игру сразу же после выигрыша, — так сурово было его лицо. Все вздохнули свободнее, когда этот несчастный, угрюмый человек покинул ярко освещенный стол.

— Эти проклятые военные действуют заодно, как мошенники на ярмарке, — прошептал наблюдавший за игрой дипломат, занимая место Суланжа.

Лишь один из игроков, бледный и утомленный, обернулся к новому партнеру и, посмотрев на него глазами, блеснувшими, как бриллианты, но тотчас же потухшими, сказал:

— Военный — это еще не значит человек учтивый, господин министр.