Помоги проекту - поделись книгой:
Котя продолжает: «Представь себе, этот наглый Ховальчук начинает тянуть меня в бывшую спальню генерала. Там, говорит, койка еще нетронутая осталась. И предлагает мне вознаграждение – немецкую губную помаду! Я еле вырвалась из его хамских лап!» – И тут она разрыдалась.
Тут Акси-Вакси то ли услышал, то ли почувствовал, что тетя Ксеня зарыдала, исполненная жалости к дочке и ненависти к Ховальчуку. Некоторое время ничего не было слышно, кроме попыток остановить излияния горьких чувств. Наконец тетя Ксеня смогла перевести всю беседу на язык разума: «Послушай, Котя моя родная, может, это все к лучшему, а? Ведь у тебя все-таки есть Феликс, ведь это он, а не Иван, твой законный-то, ну? Ну вот, вообрази (тетя Ксеня была известна своей манерой подхватывать интеллигентные слова), Феликс возвращается из Японщины и не находит своей Коти, а с ней и детушки улетели на транспортах; одна лишь старая мать и Акси-Вакси тут остались. И вот возвращается Феликс домой, почитай, на пепелище…»
И снова обе женщины зарыдали вдвоем. И Акси-Вакси окаменел, представив себя на пепелище без тети Коти и без ребятишек и с ошеломленным дядей Фелей. Этот последний, похоже, проходил через какой-то странный период своей дальневосточной жизни. Он все реже писал домой письма, и они были исполнены горечи. Тетя Котя иногда зачитывала отрывки из этих писем: «…снова послал заявление на адрес командования. Прошу направить меня на переднюю линию борьбы с фашистским зверем. Иначе я не смогу смотреть в глаза моим детям, не смогу ответить на вопрос, где я был во время войны…»
Теща его тут вздыхала: «Авось так и досидит до конца войны в своей береговой артиллерии…»
Раньше – до генеральской эпопеи – письма Феликса были полны любовной лирики в стиле ленинского комсомола. Потом – как будто он что-то почувствовал – они стали суше, тетя Котя прикладывала к глазам свой батистовый платочек. Ну что ж, думала она, может быть, и Феликс встретил какую-нибудь одинокую интересную женщину. Охохохо-хохонюшки, шептала теща, кому война, а кому и мать родна. И вдруг оттуда, из дальнего Приморья, прибыл неожиданный подарок величиной с половину полноценного человека. Его привез друг Феликса, молодой развеселый морячок-торпедист, которого направили из Владика в освобожденный от блокады Ленинград. К Котельникам он явился с чемоданчиком и с парусиновым мешком в полтела человеческого. В семье по поводу этого мешка возникла некоторая нервозность. «Кушайте на здоровье! – воскликнул морячок. – И кореша моего Фельку Котельника не забывайте!»
Из мешка тяжелым ходом выехал то ли лосось, то ли кет, то ли сёмг, в общем, крутосоленый монстр неимоверной вкусноты. Устроили ужин, на который пригласили Майофисов и Сафиных. На этот ужин под сорочинский гон усидели, почитай, треть великанской рыбы. Оставшихся две трети тетка положила в пустой чемодан под замочек. Акси-Вакси однажды подобрал к этому замочку ключик и хотел было уже от боковины отрезать себе ломтик, как вдруг вошла тетка и дала ему самого что ни на есть простецкого леща. В ответ на это он швырнул все железки на пол и гордо покинул выгородку. Тетка горестно уселась на табурет, она кляла себя за дурацкую экономию. Вечером поставила на стол большой кусок рыбы: «Надо есть, пока не испортилась, – и шепотом добавила своему любимцу: – Ваксик, прости старую дуру».
К этому времени в семье возникла необычная обстановка: от мамы, Женечки Гинз, из колымских лагерей стали регулярно приходить на имя Ксении небольшие суммы денег. Совершенно ясно было, что они предназначены для воспитания Акси-Вакси. Тетка стала иногда на него бросать странноватые взгляды. Много лет спустя она призналась, что побаивалась, как бы не намылился мальчишка в побег. Между прочим, ее страхи были близки к истине. В шестых классах тогда, а именно среди тесной группы: Ваксона, Холмского, Утюганова, Садовского, Дибая и Яковлева – созревала идея бегства для поступления в школу юнг Балтийского флота на острове Валаам. Отголосок этого заговора долетел до Жени Гинз в ее переписке с сыном.
Однажды она написала ему, что после школы он должен поступить в медицинский институт. Профессия врача обеспечит его будущее. (Позднее она скажет ему, что врачи спасаются в лагерях.) Он поблагодарил маму за благоразумный совет, однако, дорогая мамочка, мне лучше будет стать моряком.
Война тем временем катилась к концу. Оставляя за собой колоссальные кровавые следы, армия, вооруженная заводами тыла и ленд-лизом, перла на Берлин. Одно за другим следовали кардинальные события: на Волге был разгромлен и пленен фельдмаршал Паулюс, в Африке пришел конец непобедимому корпусу Роммеля, в Италии был казнен Муссолини, четверо вождей «свободолюбивого человечества» встретились сначала в Тегеране, потом в Ялте и, наконец, в Потсдаме, под Берлином…
Акси-Вакси с Холмским и Сагдеевым как-то в период Ялтинской конференции рассматривали газету «Британский союзник» (папаша Сагдеева, директор крупного завода, привез ее из Москвы), где на первой странице фигурировали фотографии исторического события. Четверо вождей сидели на чугунной скамье в парке Ливадия. Трое были в шинелях своих армий, один в пальто со старомодной пелериной.
Сагдеев спросил: «Ребята, после Сталина кто вам больше всего нравится?»
Холмскому больше всех (после Сталина, конечно) понравился Черчилль, Сагдееву – де Голль, Акси-Вакси, восхищенный высоким лбом и светлой улыбкой Рузвельта, сказал, что он выбирает американского президента.
Вдруг Холмский со странной улыбочкой переспросил: «Ну конечно, после Сталина, правда, Вакс?» «Ну конечно. А как же иначе? Сначала Сталин, а потом уж Рузвельт», – сказал шестиклассник Ваксон, а сам вдруг, не отдавая себе отчета, подумал, что Сталина надо было бы поставить в самый хвост шествия вождей.
Вдруг страннейшие мысли прошли чередой через его сознание. Посмотри, как человечны эти свободолюбивые вожди Запада! Поистине человеческий лоб Рузвельта, забавная физиономия британца, горделивость франка. Все трое, каждый по-своему, улыбаются Сталину, а наш великий вождь ничем не может им ответить, кроме хмычка гиены. От этой мысли коченели ноги и стучало сердце: только бы нигде не произнести этого вслух!
Все трое посмотрели друг на друга. Сталин был слишком тяжелым, чтобы считаться человеком.
Феликс Котельник вернулся домой вскоре после быстрой победы над Японией. Ему все-таки удалось немного повоевать в составе морской пехоты на Курильских островах. Он получил второе офицерское звание и орден Красной Звезды. Наградой за службу можно также считать новое обмундирование, с которым он вернулся домой: черная фуражка с гербом, черная шинель, синий китель, черные брюки-клёш, черные ботинки, две смены белья, включая знаменитые полосатые тельняшки.
Кажется, он не послал телеграмму о прибытии, а, что называется, «нагрянул». Сбросив с плеча зашитый грубыми нитками мешок и брякнув деревянным чемоданом, дядя Феля всех торопливо расцеловал, а потом схватил за руку тетю Котю, и они, сияя друг на друга очами и хохоча, по-комсомольски помчались в неопределенном направлении. Позднее, пытаясь понять, что означало это бегство, Акси-Вакси заподозрил, что они побежали на параллельную Большую Галактионовскую; не исключено, что к месту работы тети Коти, в республиканский Радиокомитет, иными словами, в ее кабинет, а может быть, в какую-нибудь пустующую студию звукозаписи.
Оттуда они вернулись медлительной походкой, счастливые, усталые; она иной раз повисала на его плече. Все уже сидели вокруг круглого стола и ждали воссоединившихся главных, чтобы разлить по тарелкам бульон с пельменями, однако они скрылись за перегородочкой, бухнулись на панцирную сетку и тут же захрапели дуэтом.
Перегородки, разделившие нашу комнату на углы и клетушки, не очень-то надежно перекрывали звуки. Если кто-нибудь пукал в ночи, можно было сразу же определить, откуда пришел бодрый или вялый звук, и далее по некоторым нюансам определить автора.
Акси-Вакси в ту ночь долго не мог заснуть, а заснув, провалился к истокам какого-то скалистого ландшафта, где дядя Феля мерно и мощно вел огонь по японским империалистам. Когда бой достиг апофеоза, он проснулся и понял, что мерные металлические звуки исходят от панцирной пружины. На невесомых бесшумных ногах он проскользнул к туалетному ведру, однако на обратном пути на секунду задержался и в узкой щелке за занавеской увидел большой шевелящийся бугор под одеялом и услышал еле слышные сладкие стоны тети Коти. Все остальное население квартиры № 1 громко храпело или делало вид, что храпит.
По утрам дядя Феля выходил в столовый отсек с двумя утюгами, одним, когда-то бывшим электрическим, и вечным, чугунным. Голый по пояс, он тренировал свою мускулатуру. Под кожей взбухали и перекатывались великолепные бицепсы. Мальчик смотрел на мужчину с восторгом и с ожиданием новой жизни. Однажды моряк хлопнул его по узкой спине и предложил: «Слушай, Акси-Вакси, а почему бы тебе не называть меня отцом?» Потрясенный пацан, который уже семь лет не произносил этого слова, просиял в полном согласии, однако так ни разу и не назвал дядю отцом.
Дядя Феля чувствовал, что необходимо какое-то особое сближение с этим отпрыском врагов народа. По вечерам они нередко садились к столу и начинали читать толстые книги, которые были спасены тетей Ксеней из квартиры большого коммуниста, ее брата, перед самым разгромом. Почему-то на полках оказалось два экземпляра «Войны и мира». Оба читали одновременно один и тот же опус.
«Слушай, Акси-Вакси, какую сцену ты больше всего любишь в этой книге?» – спрашивал дядя Феля. Мальчик тут же отвечал с полной готовностью: «Атаку кавалергардов под Аустерлицем». «Правильно! – восклицал недавний артиллерист. – А ты помнишь, как император Наполеон посетил пленных русских офицеров? Как он беседовал с князем Репниным?» «Они беседовали, конечно, по-французски», – вспомнил А-В. «Правильно, – улыбался дядя Феля. – Причем князь Репнин говорил на аристократическом французском, а император на языке среднего командного состава своей армии. Ну, скажем, как маршал Ворошилов».
Однажды, после школы, я пришел домой и застал Феликса, Констанцию и Аксинию за распитием бутылочки «Московской особой». Все трое были веселы и излучали веру в будущее. Оказалось, что дяде предложили должность в аппарате Верховного Совета ТаССР. Он будет заведующим отделом информации. Будет сидеть в большом кабинете казанского кремлевского дворца. На столе у него будет стоять полдюжины телефонов, информация будет стекаться к нему широким потоком. Не исключено, что в будущем он будет получать особый паек. Но это в будущем, пока никакого пайка нет. Кресло, к сожалению, не мягкое, а дубовое полированное; в таком кресле флотские брюки начинают очень быстро лосниться. Лоснятся и локти флотского кителька. Башмачки вскоре запросили каши. Но главное, Котя, теща и дети, – это не выпадать из номенклатуры. В конце концов мы получим все, быть может, даже отдельную квартиру.
У Акси-Вакси были свои виды на отношения с Феликсом. Он научит меня плавать! Он вернулся так быстро с театра военных действия именно для того, чтобы научить меня держаться на воде, а потом передвигаться стилем кроль и брасс.
У меня были свои особые и непростые отношения с водной стихией. Дважды она чуть меня не пожрала. Мне шел девятый год, когда это произошло в первый раз. Весна 1942-го, мы большой компанией огольцов купаемся на Казанке в районе слияния ее с Булгаркой, возле Коровьего моста. Этот мост, как я позднее понял, звучит почти как Оксфорд, однако глинистые берега засосали бы любого быка на пути к броду.
В нашей гопе многие пацаны уже умели плавать, но у меня почему-то не получалось. Я мог нырнуть на мелком месте и некоторое время плыть под водой, но, как только выныривал, начинал захлебываться и тонуть; ну и тут же вставал на ноги, потому что с мелкоты не уходил. Вот так проходили мои купания: я нырял, исчезал с поверхности, и в ребячьей кутерьме все думали, что я плыву, ну а потом я вставал на ноги, и все думали, что я приплыл.
Когда мы только начали бузить на мелководье, на мосту над нами появилась группа старшеклассников из нашей школы, больших стройных ребят во главе с Леней Рубинчиком. Мне очень нравились их, явно сшитые дома, плавки с завязками на боку. У Рубинчика, например, были двухцветные плавки, желто-синие. Он примеривался прыгнуть с моста, то есть с высоты примерно пять метров. Кто-то из друзей ему крикнул: «Ленька, поосторожней! В этой речушке есть такие хреновые, в общем, очень опасные водовороты!» «А, чепуха!» – ответил Рубинчик, одним прыжком взлетел на перила, повернулся к воде спиной и из этого положения совершил прыжок с переворотом. Я тогда еще не знал, что это называется сальто-мортале.
На берегу все наши ребята, а также отдыхающие красноармейцы с девушками разразились аплодисментами. Рубинчик вынырнул и поплыл к берегу. Мы все тогда в его честь нырнули. Как мне хотелось тогда вырасти таким молодцом, как Рубинчик! Я плыл под водой и воображал себя Рубинчиком. Только метров через пять сообразил, что плыву уже метров пять на одном дыхании под водой. Я встал и не нашел под ногами дна. Почувствовал какое-то очень сильное вращательное движение воды: должно быть, это и был какой-то водоворот, о которых говорили на мосту. Я стал махать руками и дрыгать ногами. Захлебывался. Глотал все больше воды. Помню, что кричал только одно слово: «Мама! Мама!» Потемнело в глазах. В какую-то секунду до меня дошло, что погибаю. Желтая муть воды на мгновения сменялась картинами ослепительного дня, но потом воцарилась ровная мгла, и я вроде бы сложил оружие. Из глубины этой мглы ко мне протянула руки моя радужная мама. Рванул в последний раз. Окончательно потерял сознание.
Очнулся я распростертым на песке. Кто-то сидел на мне лицом ко мне, вдавив в песок мои бедра. Он разводил в стороны мои доходяжные руки, а потом поднимал эти руки и сильно прижимал их к верхней части живота, иными словами, он делал мне искусственное дыхание. Мне показалось, что мать моя в последний миг послала ко мне Леню Рубинчика. Оказалось, что дело было не совсем так.
Пока я барахтался в проклятом омуте, Леня разгуливал на руках по перилам Коровьего моста. Заметив, что в толчее тел из реки вытаскивают неживого мальчишку, он помчался огромными прыжками к месту происшествия. В прошлом году, будучи физруком в пионерлагере «Пустые Моркваши», он освоил технику спасения на водах, и вот теперь, растолкав бестолковых, он приступил к искусственному дыханию.
Акси-Вакси в конце концов начал открывать и закрывать рот. Потом из него потоком пошла мутная губительница вода. Начались конвульсии и рвота с мотками какой-то травы и рыбной мелочи. Пацан медленно приходил в себя, синева исчезала, на щеках появился слабый румянец. Наконец я сел и уткнул нос в колени. Рубинчик считал пульс. Кто-то принес на газетке несколько кусочков колотого сахару.
«Леня Рубинчик, это ты меня спас?» – спросил Акси-Вакси. Спасатель повернул меня к другому парню: «Вот кому скажи спасибо!»
Передо мной, смущенно улыбаясь, сидел ярко-рыжий красноармеец в длинных армейских трусах. Все вокруг зааплодировали рядовому Шарбурмееву Валерию, который раньше всех заметил судороги утопленника, отмахал саженками метров пятнадцать и вытянул меня за волосы из воронки.
«Пульс нормальный, – сказал спасатель, отпуская мое запястье. – Ритмичный, удовлетворительного наполнения. Скажи, шкет, а ты откуда меня знаешь?» «Как откуда? Ведь мы из одной школы, из девятнадцатой имени Белинского. Перешел во второй-бэ, – добавил я. – По фамилии я Ваксонов, а по прозвищу Акси-Вакси». «Ах, вот оно что. – Рубинчик внимательно сбоку осмотрел мое лицо. Потом встал и протянул мне руку. – Ну, пошли!»
Шарбурмеев проводил нас до моста, а потом шутливо подфутболил мою задницу.
Вскоре все ребята из 10-го «Б» были мобилизованы. Рубинчик не вернулся с войны. По всей вероятности, и Шарбурмеева постигла та же участь.
После этого эпизода у Коровьего моста я долгое время старался держаться подальше от текучей воды, да и стоячая вода, вроде Кабана и Лебяжьего озера, не располагала меня к плаванию и нырянию. В 1944 году, когда я приближался к двенадцатилетнему рубежу, тетя Котя достала мне путевку в пионерлагерь «Пустые Моркваши», что располагался в сосново-еловом лесу на высоком берегу Свияги.
В устье этой реки, впадающей в могучую Волгу, расположен был лагерный пляж с купальней и дощатыми причалами для лодок. Там мы, активисты отряда, читатели Купера, Лондона, Беляева, а также «Аэлиты» и «Гиперболоида» Алексея Толстого, проводили часы, валяясь на песке и загорая; стояла безоблачная пора; кормили плохо, но все-таки…
Однажды, когда мы с жаром обсуждали развитие второго фронта в Европе, а также и продолжение ленд-лиза, на пляж спустились директор лагеря Стручков и руководитель физвоспитания Крутоярова. Директор совсем еще недавно потерял в боях на Курской дуге свою правую руку. Он без конца курил своей левой рукой. Почти всегда был навеселе. Часто просил какого-нибудь пионера помочь ему снять рубашку. Культи своей не стеснялся. Говорил, что она участвует в воображаемых движениях несуществующей руки.
Эля Крутоярова была его моложе, почитай, на пятнадцать лет. Студентка факультета физкультуры. Игрок сборной Татарии по волейболу. Несмотря на безмятежно надменную юность, удостоена звания мастера спорта. Ребята старших классов ходили за ней по пятам.
Про нее говорили кобельки, что у нее в связи с войной разыгралось так называемое «бешенство матки». Дескать, за неимением половозрелых парней Элька отлавливает старшеклассников. Не исключено, что это чистая правда. В сумерках после отбоя частенько можно было видеть, как по заросшим аллеям, под лапчатыми ветвями елей, в обществе длинного какого-нибудь хмырька удалялась или приближалась женственная Крутоярова в белой майке с короткими рукавами, что делало ее на фоне темного леса похожей на Венеру Милосскую.
Быть может, именно за это сходство ее приветил только что назначенный инвалид Стручков. Крутоярова стала с ним вместе все время ходить и не обращала внимания на племя младое.
Вот так случилось и в то утро, когда мы, детвора, пионерия, валялись на пляже и предавались болтовне о любимых книгах, когда по тропинке вниз сбежала с хохотом и вприпрыжку Эля в тренировочных штанах и в майке с короткими рукавами, а вслед за ней, откашливаясь и отхаркиваясь, появился в кителе с рукавом, заправленным в карман, директор Стручков. Он, как всегда, курил папиросы-«гвоздики», образуя над собой стойкое облако дыма, что соперничало с роем лесных комаров.
Элька тут же разделась почти догола, то есть осталась в купальнике. Профессорский сын Осиповский стал нашептывать профессорскому сыну Ратнеру: «Запоминай ее формы, Алька; вот уж на ночь подрочим возле корпуса!» Ратнер вспыхивал благородным гневом: «Да как же тебе не стыдно, Лев! Не позорь отца! Не позорь деда и прадеда!»
Казань и Булгары давно были известны профессорскими семьями, династиями и кланами, в которых новая поросль беспрекословно следовала по пятам родовых предшественников.
Пристыженный Ратнером Осиповский обычно изображал обезьяну, скакал и закрывал свою башку портфелем.
Директор до пляжа сразу не дошел, а присел в кустах и скрылся из виду. Можно было подумать, что присел по-большому, однако следующий за Крутояровой Осиповский потом нам рассказал, что герой Дуги обычно приседает в кустах, чтобы достать из портфеля поллитровочку.
Едва только он вышел из кустов, как там явился шпион Осиповский. У того обе руки были при деле. Одной он наводил театральный биноклик на Крутоярову, а другой что-то делал в нижнем этаже своего организма.
«Дрочит!» – сказал презрительно Ратнер и сплюнул.
Стручкова по дороге к пляжу слегка качнуло. Он ухватился за ствол сосны и удержал равновесие, после чего козлетоном пропел: «Горит в сердцах у нас любовь к земле родимой» – и тем же козлетоном со странной игривостью подскакал к нашей компании: «Ну, пионерия, собирайся в плавание! Отправимся на баркасе в Свияжск за песком!»
Наш пляж песком был не богат. Пионеры там загорали на камнях и на досках, а вот через реку, возле заброшенного святого городка, простирались обширные песчаные пляжи. Все тут повскакали с энтузиазмом. На тот берег! Да еще на баркасе!
Великолепная экспедиция! Баркасом тут называлась большая рыбацкая лодка с моторчиком и с веслами. Все начали хлопотливо готовиться в поход. К одной из левых уключин и к одной из правых привязали пустые ялики. В них побросали несколько лопат. Через несколько минут все были готовы – Сагдеев, Садовский, могучий мальчик Ратнер и дерзновенный Акси-Вакси, который на самом деле слегка бздел перед лицом довольно сильного потока, стремящегося к великанской Волге.
Эля Крутоярова между тем, закрыв глаза и вытянувшись всем своим длинным телом, загорала на причале. Директор положил на корме баркаса свой портфельчик и по причалу отправился к своей пассии. Между прочим, откуда Акси-Вакси мог почерпнуть такие словечки, как «пассия»? Ответ прост: из Тургенева. Итак, наш директор, похожий на актера Петю Алейникова, вихляя бедрами в тангообразных движениях, приблизился к лежащей «пассии» и залепил ее свежий рот безнравственным поцелуем.
Эля Крутоярова ответила на этот поступок ожесточенным сопротивлением: «Товарищ директор, что за манеры? От вас несет маринованным луком!»
Стручков сбросил пиджак и стал пальцами уцелевшей руки изображать игру на аккордеоне. Болталась из-под рукава «бобочки» разветвленная культя. Странным образом Эля вдруг приласкала эту культю. Он всхлипнул с жалкой иронией к самому себе: «До сих пор живой и здоровой ее воображаю… А-а, гори все огнем, давайте, что ли, споем, хлопцы?! Тихо вокруг, только не спит барсук…»
Эля взялась причесывать свое богатство – водопады волос: «Перестаньте, товарищ Стручков! Ведь с нами дети!»
Расхохотался Осиповский. Он был на два года старше наших пацанов и повсюду распространял не совсем проверенные данные о том, что бреется регулярно дважды в неделю. «Из этих детей, Эля, кого бы ты усыновила?»
Вся компания расхохоталась. Один только Алик Ратнер, большущий ребенок рентгенологического семейства Ратнеров, отвернулся с досадой. Какая пошлость!
Мы столкнули наши лодки с отмели, и караван тронулся в путь. Тихо, как примус, тарахтел запущенный директором моторчик. Мы все сидели на скамейках в несколько небрежных позах, как будто матросы фрегата «Астролябия», как будто подобные экспедиции для нас привычное дело, как будто мы уже самые настоящие юнги с Валаама, как будто нам и северные конвои ленд-лиза по плечу, однако у каждого наверняка чуть-чуть подрагивала селезенка.
Свияга в этом месте была слегка пошире своего обычного деревенского течения, однако за несколько минут мы уже достигли середины. Осталось метров сорок-пятьдесят до плоского берега и можно было вроде бы не волноваться, когда вдруг заплясали на волнишках пустые ялики, а затем и баркас стал как-то медлительно раскручиваться. Оказалось, что суденышки попали в какой-то сильный поток, напоминающий хребет осетра; он стал относить баркас, а за ним и ялики вниз по течению. Из-за холмов на берегу уже стали подниматься изувеченные купола и гнутые кресты оскверненного Свияжска.
«Ребята, все на весла!» – крикнула вроде бы спокойно, а на самом деле с небольшой ноткой истерии Крутоярова. Сама она прыгнула к носовой паре весел. Женственные руки превратились в сгустки героических мускулов. Ребята кое-как разобрались с оставшимися веслами, каждый тянул одно весло; видно было, что никто из нас не умеет грести, а только лишь видел это дело в кино. Осиповский, на которого весла не хватило, пробрался на нос, за спину физручки, и вытащил свой театральный бинокль. Директор на корме прибавил газку, и баркас худо-бедно пересек поток и стал скользить к спокойной бухточке.
Акси-Вакси, забыв о своей водобоязни, почувствовал вдохновение. И запел: «По морям и океанам злая нас ведет звезда» – то есть из кинофильма «Остров сокровищ». Все подхватили: «Бродим мы по разным странам и нигде не вьем гнезда!»
Наконец все три лодки уткнулись в песок. «Слава нашим капитанам!» – прокричала Эля и показала на директора. Все вылезли на пляж. Ратнер торжественно объявил: «Экспедиция Колумба высаживается на острове Сан-Сальвадор. Америка открыта, товарищи!» Интересно, что благодаря неожиданному месту высадки мы увидели весь полуразрушенный и полностью заброшенный город церквей и монастырей.
Директор Стручков после пересечения водного потока немного отрезвел. Он надвинул на глаза кепку и из-под козырька сурово смотрел на Свияжск.
«А что, товарищ директор, неужели тут немцы бомбили?» – спросил Валера Садовский. Директор сузил глаза: «Да нет, брат, тут не немцы бомбили…» Видно было, что не хочет продолжать тяжелую тему.
А тут еще не по годам и не по росту развитый Вовка Осиповский влез с очередным малоприятным вопросом: «А что, товарищ Стручков, помолиться бы не возражали? Замолить, как говорится, свои грешки?»
Акси-Вакси, честно говоря, удивился, с какой наглостью четырнадцатилетний пацан разговаривает с героем войны. Стручков даже не посмотрел в сторону Осиповского. Он отвечал своим собственным мыслям: «Я уже все грешки свои отмолил, товарищи пионеры».
Тут уже физкультурный руководитель экспедиции вступила со своей лирической, как будто из пьесы Мясопьянова, программой. Раскрыла большие, хотя и часто в сумерках исчезающие из поля зрения, руки: «Ах, какая ширь! Как легко здесь представлять себя частицей родины! Ну, товарищи пионеры, будущие мужчины, разбирайте лопаты – и за работу! А мы, женщины и инвалиды, отправимся в родные поля, чтобы собрать гербарий для альбома «Люби свой край»!»
Она подхватила Стручкова под здоровую руку и повлекла его в обход городка в мягкие и здоровые ковыли, которые дышали как чудесная природная аптека и среди которых, словно карибские островки, возникали то камыши, то широколистный кустарник. И вскоре они исчезли из поля зрения.
«Е…ться пошли», – авторитетно заявил Вовк Осиповский. «Никогда в это не поверю, – категорически отрезал Валерик Садовский. – Эльмира обладает божественным телом, она не отдаст [его] никому!» Вовк Осиповский хохотнул: «Сопляк и гугак! Ты бы в парке Тэпэи погулял, вот там через каждые десять метров натыкаешься на такие инвалидные парочки под кустом».
Потом все разобрали лопаты. Несколько минут не могли съехать с темы божественных телес, но потом Сэр (Серега) Холмский всем предложил вообразить себя в долине Калифорнии.
«Ура! – все заорали. – Золотая лихорадка!» Так назывался трофейный фильм, взятый где-то на Западе нашей доблестной армией. Для того и шли туда, на Запад, пробивались!
Ялики довольно быстро наполнились, как говорится, «под завязку» великолепным, словно пудра, песком. Решили слегка примять это сокровище. Запрыгнули и поплясали в обоих яликах. После этого еще добавили. Вот, говорили пацаны, промоем это добро на нашем берегу и найдем самородки. Тут разгорелась схватка со стрельбой с бедра. Таскали раненых за ноги, иной раз приканчивали, чтоб не страдал, кто-то клялся верностью навсегда, гремела песня:
Среди всей этой бурной борьбы никто и не заметил, как пропал Вовк Осиновский. Давайте, рейнджеры, прочешем ковыли!
Все пошли широкой цепью по высокой, волнующейся под ветром траве; оружие на изготовку.
Где-то Вовк махнул своей динамовской майкой, которую за неимением другой он простирывал каждую ночь перед сном, с особым старанием стараясь над нижними заскорузлостями. И вдруг натолкнулись на лоно любви, просто так – вплотную. Крутоярова лежала на спине, раздвинув ноги, а на ней трудился несчастный инвалид Стручков. Он кряхтел, она сладостно стонала. А потом отвернула голову от его поцелуев. «Да не лезьте вы с вашим маринованным луком».
«Я ухожу, – прошептал Ратнер. – Мне стыдно». Но не ушел.
Прошло еще несколько минут, и вдруг девушка запричитала, заверещала, а также трубным гласом стала выкрикивать: «Ублю! Ублю!», хватать голову Стручка и страстно ее лобзать, несмотря на то что он сам был весь похож на маринованную луковицу.
Поделиться книгой: