Помоги проекту - поделись книгой:
«Куда ты меня тащишь?» – воскликнул мальчик. «Молчи, Ваксюша, – шепнула она ему на ухо. – Идем к папе!»
Крепость была окружена слободой каких-то нежилых строений. Прокрутившись по пыльным переулкам, они вышли в длиннющую улицу, что тянулась вдоль глухой стены с одной стороны и другой стены с проволокой. Вдоль глухой стены строения тянулась очередь в несколько сот людей. Большинство сидело на земле, прислонившись к стене. Женщины вязали бесконечные пряжи, кое-кто читал книги, кто-то дремал с провалившимися ртами. Никто из этих женщин не разговаривал друг с дружкой. Черный раструб радио гнал бодрящую музыку вроде:
Эта песня на долгие годы стала для Акси-Вакси символом советского ужаса. Только став взрослым, он узнал, что бодренькая мелодия сочинена Шостаковичем для кинофильма «Встречный», но даже и тогда он не мог понять, что за мрак курится в словах о какой-то «кудрявой», которая «не рада веселому пенью гудка». Только еще позже выяснилось, что слова были написаны поэтом Борисом Корниловым. К тому времени, когда песня оглушала и пугала пятилетнего мальца, Борис Корнилов был уже расстрелян как враг народа.
Другому врагу народа, а именно отцу этого мальца, перед отправкой по этапу было разрешено свидание с ближайшими родственниками, сестрой и сыном; гуманизм все-таки.
Отцу Акси-Вакси, бывшему председателю горсовета, вообще-то повезло. Его вместе с другими работниками почтенного заведения судил открытый суд, а не тройка убийц. Там сидела отобранная публика, а также представители прокуратуры и защиты. У него был свой адвокат, который постоянно посылал апелляции. По приговору суда Павлуша получил высшую меру без права обжалования. Чекисты вели уже его к фургону для отправки в камеру смертников, когда из толпы перед ним выскочила матушка, Евдокия Васильевна, рожденная еще при крепостном праве.
«Пашка, не боись! – пронзительно закричала она и осенила его крестом. – Ни один волос не упадет с головы без воли Божьей!»
Бывший городской голова воспрял и так с этим воспарением отправился в каменный мешок смертников, где единственным его собеседником в течение шестидесяти дней была одна-единственная муха. Оттуда его и отправили назад в светлое здание клуба имени Менжинского, где и огласили замену смертной казни 15-летним заключением плюс «три-по-рогам». Настойчивость адвоката сделала свое дело. Апелляции стали достигать непосредственно всесоюзного козла Калинина.
Охрана начала выкликать фамилии. Тетка услышала свою, схватила за руку Акси-Вакси и ринулась в самую гущу. Огромные дощатые столы шли один за другим от входа к выходу. В другую дверь заглядывали группы зэков. «Вон, смотри, Вакси, вон твой папа там влачится», – проговорила тетушка. Мальчик сначала и не узнал исхудавшего доходягу в ободранном бушлате, с мешочком на плече. Солдат тронул того прикладом и погнал по проходу между дощатых столов. Другой солдат пхнул коленом тетку и показал на проход вдоль столов. Акси-Вакси прикрыл ладонями свою голову и стал пробираться. Так или иначе они оказались через грязный занозистый стол прямо напротив отца. Тот не в силах был удержаться от слезоизлияния. Он протянул к сыну грязные руки, и мальчик отдал ему свои ладошки.
«Куда тебя теперь, Павлуша?» – спросила тетка. «Похоже, что на Инту, – ответил он. – В шахты».
Тетка смотрела на него и закрывала глаза, борясь со слезами. Похоже было на то, что это их последняя встреча. Папа вдруг вытащил из нагрудного кармана помятую конфету «Мишка на Севере»: «Быстро, ешь!» – Затем он протянул тетке малую толику бумаги: «Вот здесь адрес, почтовый ящик. Держитесь, мои родные!»
Солдаты пошли с двух концов, разгоняя зэков и их визитеров в разные стороны.
«Прощая, прощай», – запричитал Акси-Вакси, и все действительно шло к последнему прости. Тетка подняла мальчика на руки и понесла его к выходу. Павлуша молчал, поглощая каждый мгновенный образ уносимого мальчика.
После этого прощания тетка окончательно забрала племянника «домой на Карла Маркса», и он стал расти как обычный мальчик из этой системы проходных дворов и в половодье, управляя плавучими калитками и кусками забора, отталкиваясь шестами от глинистого дна и воображая себя матросом из романа «Мятеж на «Эльсиноре». А ранним летом расцветали липы, и Акси-Вакси все чаще застывал, глядя на закат и думая, что он, должно быть, уже не раз проходил под этим цветением. И так они все, Котельники, Ваксоновы, Гинзы и Шапиро, дотянули до войны.
22 июня стояло тихое марево. До Булгар-на-Волге эскадры «дорнье» не долетали. Взрослые сидели на скамеечках и вели тихие сумрачные разговоры. Дети носились меж стволами аргамаковского сада, изображая военные самолеты. «Ура! Ура! Война началась!» – кричали они. Какой-то пьяный командир прошел мимо забора, бабахнул в небо и проорал: «Через неделю в Берлине!»
Мне восемь, почти девять, лет. Я уже вычитал все батальные сцены из «Войны и мира». Завидую тем, кто идет на фронт, в частности, дяде Феле. Он куда-то уходит, вроде бы по соседству, и возвращается без своей великолепной черной шевелюры. Я потрясен: значит, вот так все это происходит? Дерзновенный герой приходит куда-то, где сидят какие-то брыла, и добровольно предлагает свои усилия для борьбы против немецкого врага. Его первым делом тут же провожают в подсобную комнату и окатывают под ноль. А пол в этой комнате мягко устлан отхваченными шевелюрами: никто не подметает, потому что щетки нет. Мужчины становятся носителями острых, похожих на археологическое оружие голов.
Он призывает нас всех сфотографироваться: себя, тетю Котю, бабу Дуню, которая все еще на эти техно-чудеса смотрит с удивлением, тетю Ксению с ее твердым и добрым мужским лицом, Галетку, Шуршурчика и меня, который к этому времени уже неотделим от семьи. Подросток Боба Савочко деловито расставляет треногу своего аппарата. В кепке и джемпере он похож на иностранца. Позднее я узнал, что он был воспитан в советской дипколонии в Нью-Дели. Его папашу по каким-то причинам отозвали на родину, тот в свою очередь отозвал самое себя из состава семьи, обеспечив таким образом плавное вхождение Борьки в заволжский воровской мир.
Как всегда при таких особых съемках, Гошка Шранин с цинической гримасой держал над головой вспышку: «Акси-Вакси, ты чё, сниматься не умеешь?» – «А чё?» – спросил я. «А ничё, не моргай и не вихляйся! Смотри на разгромленный Берлин! Или катись отсюда на многоточие!»
Дядя Феля подтягивает к себе любимого племянника. В-вж-иии-ххх! Вспыхнул магний. Бабушка только рот успела открыть. Тетушка вытащила из ридикюля купюру денег. Снимок, увы, получился не вполне в фокусе.
Странным образом довоенное детство было каким-то образом освещено фотографией: ведь нашим ближайшим соседом был популярнейший в городе мастер электровелографии Соломон Израилевич Майофис. Те, у кого был доступ к его шедеврам, не могли забыть портрет молодого демонического красавца в черном цилиндре и выгравированную по негативу надпись: «Футурист Владимир Маяковский после выступления в Булгарах-на Волге».
Однажды вокруг Акси-Вакси поднялась какая-то фотографическая суета. Мне было тогда семь лет, и я не понимал, почему меня ведут в соседнюю двухкомнатную квартиру, демонстрируют Соломону Израилевичу и почему он так долго осматривает меня со всех сторон. На следующий день в сопровождении тети Коти и дядя Фели отправились в ателье. Там ждала меня нетронутая новая одежда, задник, изображающий окно и за окном тенистую аллею, и место действия, богатая, то есть многоподушечная кровать, на которую меня и усадили во всем новом. В результате получилась профессиональная большая фотография: семилетний мальчик с большой косой челкой в дорогих, тщательно отутюженных брюках, в отменных, зашнурованных доверху ботинках, в темной рубашке из плотного сатина, в пионерском галстуке, забранном в октябрятский значок, сидит там, где посадили, то есть на кровати, и держит на коленях переводную книжечку американского фольклора с отчетливо видной надписью «Сказки дядюшки Римуса».
Прожив всю жизнь, Акси-Вакси так и не понял, в чем смысл того парадного фотопортрета и для кого – или для чего – он предназначен. Быть может, кому-то надо было показать, что дети крупных врагов народа живут в комфорте и благоденствии? Сомнительно, что этот снимок предназначался родителям, отделенным друг от друга восемью часовыми зонами в тот год, 1939-й, когда они, один в угольной шахте, другая на лесоповале, проходили страшный процесс адаптации к лагерной жизни. Мальчик не знал ничего ни о лагерях, ни о лесоповале, ни о ледяных шахтах: ведь по семейной легенде его родители были посланы родиной в долгосрочную важную командировку. Странным образом его смущала книжка, лежащая на его колене. Он уже читал «Сказки дядюшки Римуса» и даже запомнил то, что показалось ему главным смыслом. Подлец и мучитель мистер Волк выловил шустрого Банни. Он собирается того то ли сожрать живьем, то ли поджарить, однако хитрый Банни умоляет душегуба воздержаться от еще более ужасной казни: «Делайте со мной все, что хотите, мистер Волк, только не бросайте меня в терновый куст!» Назло зайчику мистер Волк раскручивает того за уши и зашвыривает его в густой терновник. Банни только этого и ждал и задает стрекача.
Семилетний мальчик хохотал, не в силах остановиться, должно быть, самого себя почему-то воображал то в шкурке Банни, то в новенькой одежке, полученной в фотосалоне. В ней он и отправился через год в первый класс.
Интересно, что перед войной я в общем-то был вполне прилично одет. Например, на снимке с добровольцем дядей Фелей я стою в шелковой майке и узбекской чаплашке. На другой какой-то карточке – в белой рубашке с расшитым на украинский манер воротником. «Дядя Феля, ты в какой форме будешь на войне?» – спрашиваю я своего кумира. Тот слегка нахмуривается: «В морской». Я в восторге: «Ты, значит, во флот записался?» Тот еще больше хмурится: «Увы, только лишь в береговую артиллерию». – «А что это такое, товарищ лейтенант Котельник?»
Тот берет меня за руку и отводит под цветущие липы: «Вот вообрази, Вакси, ты идешь по берегу мирного моря, засаженного березами и даже с энным количеством коров. Нет, речь идет не о море, а о береге. И вдруг кусты на холме раздвигаются надвое и из глубины холма поднимаются бронированные башни береговой артиллерии. Они вращаются, выискивая на горизонте эскадру врага, и защищают Владивосток». «Как это здорово!» – Я не могу скрыть экзальтацию, и вдруг малоприятная тучка омрачает небосвод. «В чем дело, брат?» – обеспокоен дядя Феля. «Но ведь во Владивостоке, – говорю всезнайка я, – пока что ведь там войны нет?» «Вот именно! – сумрачно отвечает он, отщелкивает папиросу, и гильза отпадает от нее, как от снаряда береговой артиллерии. – Я жажду битвы, а они засылают меня в самую тихую заводь. Знаешь, Вакси, я буду каждый месяц писать в Комитет обороны и требовать, чтобы меня перевели на Западный фронт. Иначе я не смогу смотреть в лицо своим детям и тебе. Ты понимаешь?» – «За меня не беспокойтесь, дядя Феля, и просто укрепляйте там нашу береговую артиллерию, пожалуйста».
Я помню себя в трехлетнем возрасте. Сижу в столовой горсоветовской квартиры. Один за круглым столом. Передо мной глубокая тарелка с манной кашей. В структуре каши видны круги, как следы первичного вращения материи; так мне, во всяком случае, кажется сейчас. В центре каши янтарным сгустком расплывается ложка доколхозного то ли солнца, то ли масла. В полной меланхолии я взираю на кашу. Да как же я со всем этим справлюсь? В жизни мне не одолеть этой манной. Скорее уж она залепит мне все дырки без разбора.
Нянюшка Агашенька умильным неискренним голоском старается обмануть бдительность дитяти: «Уж вы отведайте сладости этой питательной, батенька Акси-Ваксенька. Уж сделайте вашу маменьку Женюшеньку счастливой…» У всех трех женщин, то есть у нянюшки Агашеньки, нянюшки Фимушки и бабушки Дунюшки, механическим образом открываются все три рта в предчувствии первого детского заглота. Увы, ничего не получается: красный принц от ложки выворачивается.
«Каховка, Каховка – родная винтовка, / Горячая пуля, лети! / Иркутск и Варшава, Орел и Каховка – / Этапы большого пути!» Пришел отец, открывает патефон. Принц Акси еще пуще блажит: «Да ведь мы же договаривались!» Оказывается, в прошлый раз было достигнуто соглашение: крутить ручку в обмен на три ложки каши.
Семь лет спустя, за год до ленд-лиза, голодному Акси-Вакси в промерзшем аргамаковском доме без конца снилось медлительное вращение жирной и сладкой с янтарными струйками и прожилками массы, как будто в этом и крылось какое-то непостижимое спасение.
От окончательного голода спасала нас тогда Фира Мироновна Шпрудель. Заведующая большой столовой, к которой прикреплены были два вуза, три «почтовых ящика», а также подвижный контингент, двигающийся от фронта до Урала и обратно. Однажды тетя Котя напечатала в местной газете лживую заметку о «Пункте питания и о его трудолюбивой директорше», а потом организовала и беседу на радио, которую по фальшивым тонам можно было сравнить только со встречей Молотова и Риббентропа. С тех пор Фира Мироновна стала слегка патронировать семью Котельников. Иногда она могла, к примеру, сказать так: «Пришлите с бидонами ваших деток. Я наполню их супом».
Отправлялась целая бригада. Бригадиром выступала шестнадцатилетняя Майка Шапиро. В валенках и в платке ее можно было принять и за тринадцатилетнюю подростковщину. Зато девятилетний Акси-Вакси тянулся изо всех сил, чтобы вытянуться до одиннадцати и как бы возглавить отряд. Что касается семилетней Галеточки, то ей не надо было никем притворяться: дитя и есть дитя. Кроха Шуршурчик все время просился, чтобы и его взяли с собой, чихал, сморкался и басовито ревел, однако ему позволили присоединиться к суповым экспедициям только через год. Присоединиться – не то слово, он старался всех возглавить и первым войти в вечно гудящее здание, держа в руке маленький эмалированный бидончик.
Чаще всего молодые Котельники рассаживались за отдаленными столами, с которых еще не успели собрать грязную посуду. Иногда все столы были заняты и тогда приходилось, как тогда говорили, «подпирать стенки». С оттаявшей одежды капало на кафель. Оглушали эхоподобные грохоты в глубине пищевых цехов. Тошнотворновато несло от мокрых тряпок. Так шел час за часом. Зарок был такой: самим не напрашиваться, ждать! Проходила Фира Мироновна в меховой накидке. Делала вид, что не замечает. Наконец брала за руку Шуршурчика и подводила всю команду к раздаточному прилавку. Все бидоны – как эмалированный миниатюрный Шуршурчика, так и трехлитровые цинковые старших детей – заполнялись совершенно черным и тяжелым супом. Железные дужки резали ладони. На трамвайной площадке дети ставили бидоны к ногам и таким образом согревали утомленные конечности. Я один раз снял крышку, чтобы понюхать запах горячего. Дохнуло чем-то полностью несъедобным.
Дома зерна чечевицы всплывали к поверхности, а основная масса, то есть грязь, состоящая из земли, глинцы, смешанной протухшей растительности, камешков, осколков кирпича, веточек каких-то, щепочек, оседала на дно. Две трети «супа» состояли как раз из этой мрази. Тетя Ксения половником снимала зерна и перемещала в кастрюли. Затем несколько раз процеживала чечевицу через марлю. Иной раз набиралась солидная сковорода хорошего продукта. Жарили на подсолнечном масле и затем с аппетитом поглощали.
Иногда чечевица перемешивалась с картошкой, луком, крошечными кусочками краковской колбасы. Однажды во время такого ужина в дверь постучали и вошла большущая фигура в кожаном пальто и в штурманской фуражке.
«Иван, это ты, ты! Как я рада! – вскричала тетя Котя. – К столу! К столу!» Не приседая к столу и не раздеваясь, данный Иван (так, во всяком случае, с той поры стала называть его Майка) вынул из кожана солидную банку свиной тушенки и водрузил ее на столе. Затем взял под козырек и предложил руку тете Коте: «Прошу прощения за похищение нашей блистательной радиофеи!»
Тут его крепко качнуло, но он быстро выправил курс и повел к выходу нашу сверкающую глазами и зубами «радиофею».
Когда они скрылись, все оставшиеся бросились к окну. Было видно, как он усаживает на диванчике армейского «Виллиса» нашу тетю Котю и сам усаживается рядом, норовя влепить ей жаркий поцелуй. За откинутой полой кожаного пальто мелькнула штанина, украшенная широким лампасом. Водитель с погонами сержанта ВВС завел машину и помчал в глубину замаскированного города.
Генерал был не кем иным, как первым кавалером «Золотой Звезды» Героя Советского Союза, полярным летчиком Иваном Мясопьяновым. В 1934 году он первым приземлился на льдину возле затертого сухогруза «Стальные челюсти». Именно он доставил на материк первую партию спасенных. После многих экспедиций друзья-пилоты Леваневский, Ляпидевский, Чкалов, Байдуков и Беляков стали шутить, что Ивану Мясопьянову надо пройти операцию по расширению груди, иначе некуда будет вешать правительственные награды.
Начало Великой Отечественной войны застало Ивана в должности главкома транспортного крыла РККА. Плачевные были дни для советских покорителей «воздушного океана». Неуклюжие машины рушились из поднебесья, пылали неохраняемые аэродромы. Катастрофически уменьшался парк отечественной авиации, а вместе с ним и профессиональный состав. И только к концу 1942 года Западного фронта стали достигать летящие из Штатов через Аляску, Чукотку и Колыму новенькие «дугласы».
Генерал Мясопьянов лично командовал проводкой многих воздушных караванов, ведомых как американскими, так и советскими пилотами. В конце концов восточная часть ленд-лиза оказалась под его началом. В Булгарах-на-Волге разместился его штаб. В этом городе на базе нескольких эвакуированных с запада заводов возник новый авиационный центр, который мог обеспечить пополнение матчасти и серьезный ремонт перед отправкой на фронт.
Сам генерал, широкоплечий и тяжеловатый парнюга лет под сорок, занимал трехкомнатный люкс в гостинице «Волжское подворье». Там стояла по крайней мере дюжина телефонов. Один из них был, как сейчас говорят, самый «сакральный». Функционировал радиоузел и буфет. В кабинете был разложен огромный кожаный диван с множеством ленд-лизовских пледов и одеял. На письменном столе под зеленой лампой, словно огромный торт, были разложены одна на другой карты евразийского материка, а также трассы Северного морского пути. Всевозможный бумажный материал был укреплен натыканными там и сям початыми и непочатыми бутылками сорокаградусных напитков.
Крестьянский сын из рязанских глубин Иван Мясопьянов обладал двумя уникальными чертами характера. Во-первых, ему претило сквернословие – никто никогда не слышал в его устах матери-щинской, густо-поперечной. Предпочитал переходить на «вы», и от подобных переходов трепетали лихоимцы и халтур-трегеры.
Второй уникальной его чертой было влечение к драматургии. Среди военных документов на его огромном письменном столе всегда находилось место для сброшюрованной пачки бумаги, и он то и дело, даже издалека, бросал алчные взглядики на эту пачку. Эх, думал он, эхма! Закрыться бы на тройку дней! Катать бы страницу за страницей! Читать бы их полудюжинами моей Котьке! Показывать в лицах!
Недавно в Булгарах случилась сенсация: самый могущественный в округе генерал пришел в местный драмтеатр с комедийно-героическим сочинением «Вынужденная посадка». Некий энский экипаж совершал перелет на гидроплане с Байкала на Волгу. Повсюду сияло солнце и отражалось во множестве больших и малых резервуаров. Все три летчика были в отличном настроении. Ели шоколад, напевали песенку «С утра просил вас я о свиданье», делились секретами личного характера. И вдруг все разразилось всякими доннерветтерами: мрак, вспышки, раскаты. Ничего не оставалось, как приводниться на первом попавшемся болоте.
Вляпались в камышовую жижицу, скособочились, заглушили моторы. Всю ночь пилоты не спали: сначала переругивались на русском, чувашском, марийском и лоураветландском. Потом на крыле варили суп из шпротов. И наконец уселись рядком и раскурили свои трубочки.
Знаете ли вы мордовскую ночь? Нет, вы не знаете мордовской ночи! Поют, поют в заливных лугах олимпийские лягушки Аристофана. И только лишь время от времени казалось авиаторам, что иногда сквозь заливистое пение холоднокровных доносится лирическое трио пышущих мечтою дев. И наконец все заснули: и те, которые вытянулись на крыле, и те, что дребезжали перепонками в камышах, и только лишь девичья группа набирала все больше экзальтации.
В шесть утра стало вздыматься солнце, и на фоне зари обозначились три красивых силуэта женских колхозных бригадиров; один силуэт был из механизаторского отряда, второй из отряда конной тяги, третий из мясо-молочного сектора. Ну а далее, конечно, пошла разыгрываться qui pro quo колхозно-авиационная комедия с некоторым налетом Голливуда и примесью Шекспира.
Акси-Вакси довольно долго не мог забыть свой первый поход в театр. Началось с того, что сияющая тетя Котя прибежала домой и выхватила из ридикюля стопку каких-то бумажек. «Дети, собирайтесь, мы получили полдюжины контрамарок!» Он знал, что такое марки, однако к этому слову никак не приклеивалась «контра». Потрясенный, он видел в театральной толпе множество девушек в крепдешине и в штопаных чулках. Сквозь эту толпу под аплодисменты шествовал большущий генерал в кителе с правительственными наградами. Это был тот самый, невероятный, который не раз увозил из дома тетю Котю. Она мелькала там и сям, ее все знали, и мне казалось, что часть аплодиментов была адресована ей. Их всех, контрамарочников, усадили на каком-то балкончике, который назывался «ложей». Разве это не от слова «ложить»? Почти с самого начала началась сплошная смехота: кто-то бухнулся, кто-то шлепнулся, кто-то чем-то подавился, а кто-то даже пукнул. Мы прямо в ложе умирали до икоты. Один какой-то дядька в рубашке с кушаком, вроде бы по роли председатель колхоза, говорит: «Геморрагические усилия», а генерал встает в свой ложе и поправляет: «Гомерические усилия, товарищ народный артист Колосятников, отнюдь не геморрагические!» От этой поправки народный артист поскользнулся, разрыдался и больше уже до конца спектакля без костылька не появлялся, а публика еще пуще захохотала.
В перерыве Акси-Вакси обомлел, увидев чету Чечельницких. Эти супруги, очень похожие друг на друга как надбровными дугами, так и горделивыми носами, жили в глубине аргамаковского квартала, занимая там, по слухам, большую квартиру с драгоценной библиотекой военных тайн. Ежедневно их подвозили с работы на Глубоком озере в монументальном «ЗИСе», слегка дребезжащем своими крыльями и фонарями. В хорошую погоду они покидали автомобиль и совершали, как говорят, моцион для эмоций. Он крепко брал ее под локоть, а она вольготно располагала над таким генеральским кренделем свою левую грудь. Шли, подняв подбородки, никого не замечая.
Однажды Акси-Вакси, вывернув из-за угла, въехал важному сотруднику лбом в середину живота. Тот успел ухватить его за ухо и закрутить указанный орган двумя пальцами, которые небось на работе крутили и не такое.
«Ты кто таков? – восклицал Чечельницкий. – Какое ты право имеешь носиться здесь по-собачьи?» «Успокойся, Арсений, – любовно сказала супруга. – Подобного гамена мы не знаем и знать не хотим. А теперь отшвырни этого гамена своей недюжинной рукою. Вот так, мой друг».
С тех пор Акси-Вакси казалось, что буржуазного вида субьект постоянно останавливает на нем свой взыскующий взгляд. Однажды он даже заметил, что товарищ Чечельницкий, прячась в тени одного из подъездов, поглядывает на него из-под мягкой шляпы и делает какие-то заметки в маленьком блокнотике.
И вдруг эта удивительная чета вновь выплыла перед ним в круговороте театрального фойе. Сделав несколько кругов, они подошли к коммерческому буфету и заказали ситро. Акси-Вакси спрятался за портьеру из рытого бархата, чтобы подслушать их разговор. Ничего не было слышно, кроме: «…Мясопьянов… эта Котька Котельник… ну, что ж… Лопе де Вега… до конца войны никто… экое бесстыдство… устроить допрос… ах, Виссариония, ну ты же понимаешь… до конца войны никто…»
После третьего звонка Акси-Вакси вылез из-за портьеры и успел понюхать недопитую бутылку ситро. Пахло смесью чечевичного супа и капель датского короля.
Во втором отделении было не так смешно, потому что вступила в ход сталинская животворная, никоим образом не живодерная, идеология. Колхозники стали помогать летчикам, а летчики колхозникам. Вся тягловая сила колхоза, то есть трактора, полуторки, а также быки отменных производительных качеств, участвовала в буксировке гидроплана из трясины на чистую воду. По ходу дела летчики интересовались, как удалось в таких отдаленных местностях вырастить трех превосходных невест в лице певучих бригадирш. Очень долго публика, а также труппа никак не могли разобраться, как распределить по ролям пилотов и девушек. Возникал кризис жанра и конфликт патриотизма. Наконец разобрались. Вот тут надо было бы объявить второй перерыв, чтобы после него перейти к апофеозу любви и всеобщей верности, но этого не произошло. Начали сразу окончательно объясняться, а в темное время суток натыкаться на трудно различимых персон. В конце концов, приходя к завершающей персонификации слов и поцелуев, открыли общую свадьбу и не менее пятнадцати минут валяли дурака за столами, а потом все молодожены полетели на освобожденном гидроплане прямо на Всесоюзную спартакиаду физкультурников, осененную портретами любимого вождя. В воздухе неслись летние семена и споры. Трудящиеся Западных Украин и Восточных Польш радостно встречали сибиряков и волгарей. Взращенные в семье народов чуваши, мордва, марийцы и удмурты совместно с булгарами, коми и карелами вздымали сталинские знамена угро-финского единства. Войнами на арене Европы даже и не пахло, напротив, пахло хорошими чаями, кофеями и прочими колониальными пиршествами, а стало быть, и романтическими свадьбами воздушно-морских ребят и механически-луговых девчат. Ну а вокруг, конечно, залихватски выплясывало наше будущее, то есть детский сад.
«Какой позор!» – донеслось до слуховых мембран Акси-Вакси от голосовых связок супругов Чечельницких.
Несколько эвакуированных из Москвы писателей и театралов придерживались другой точки зрения. Один из них, седовласый красавец Оренбург, даже заметил: «Теперь, когда мы всем огромным фронтом перешли в наступление, нам нужны вот такие ободряющие юмором и определенной свободой нравов летучие комедии». «Послушай, Лья, американцы привезли ящик «Дэниэла», давай как следует напьемся сегодня?» – предложил ему старый фронтовой, еще по испанским пожарищам, друг, а именно как раз автор сегодняшнего сочинения Иван Мясопьянов.
Вокруг все пели ему осанну и только сожалели, что нет цветов, нет тортов и нет вообще ничего. Правда, ожидались новые хорошие вести от Совинформбюро. Вдруг все расступились, и к герою народа по лестнице сбежал великолепный дар города Булгары, тетя Котя в платье, тщательно пошитом из кусков бархата, и с горшковым фикусом в руках: «Ваня, Иван, поздравляю тебя с настоящим триумфом!»
Когда мы вышли из театра с невиданным доселе ларцом конфет, руководство взяли на себя почти взрослые Майка Шапиро и Бэбка Майофис. Мы все взялись за руки и образовали то бегущую, то скользящую цепочку: Котельники, Майофисы, Сафины и Трень-Брень. Мягкий снег усиленно покрывал раскатанные дорожки. Кое-где на открытых местах снег скрипел под ногами. Нас перегоняли девушки и дамы в валеночках с модельными туфельками под мышкой.
«Чайка смело пролетела над седой волной», – пели они. Глаза их сверкали, отчетливо сверкали, и они мечтали о том, что когда-нибудь и в их колхоз спустятся капитаны пятого океана, а может быть, и настоящие транспортники ленд-лиза.
Фира Рувимовна пришла к тете Коте для конфиденциального разговора. Они удалились за ширмы и шторки и уселись вдвоем на панцирной сетке брачного ложа Котельников.
«Послушайте, Котя, ведь вы хорошо знаете мою Сэсиль, права я или нет?» – так начала Фира.
Панцирные сетки были хорошо известны в Стране Советов тем, что на малейшее движение помещенного в них тела они отвечали чем-то сродни концерту фисгармонии. Тетя Котя тревожно родила несколько аккордов в верхних регистрах. Фира произвела свое в басовом ключе.
«Вы знаете, Котя, что моя девчушка достойна лучшей доли, права ли я?» – произнесла Фира и по системе зеркал увидела свое отражение в уменьшенном, но четком виде, претендующем на подчеркнутое достоинство. В те времена, когда фронт колебался по всей своей титанической дуге, заведующие предприятиями общественного питания, равно как и директоры продовольственных магазинов, казались себе членами новой аристократии, неподсудными и непогрешимыми.
И вот ей взрыднулось. Задрожала вся панцирная сетка, как в разгаре Куликовой битвы. Ух, ох, стонала Фира, и это уже было столкновение тачанок батьки Махно.
«Юная, прекрасная, она еще не знает поцелуя офицера Советской армии. Ну, вы можете это себе хотя бы отдаленно представить?» Тетя Котя искренне вздохнула: «Нет, не могу». Фира обхватила ее плечи и сильно поцеловала в мочки ушей, сначала в левую, потом в правую: «Моя Сэсиль, девушка Голливуда! Она приходит ко мне в спальню среди ночи и открывает свое сокровенное. Я знаю, в кого она влюблена! Открыть вам секрет?» – «Ну конечно, родная Фира Рувимовна. Я бы не хотела, чтобы между нами осталось что-то невысказанное. Итак?» – «Она любит вашего хорошего знакомого. Летчика-героя. Генерала. Таланта сцены. Ивана Флегонтовича Мясопьянова!»
Тетя Котя бурным всплеском поднялась из постели и бросилась к окну, якобы при желании улететь: «Для чего вы это все мне рассказываете, Фира Мироновна?» – «Ах, Котя, ведь мы с вами черпаем из одного котла. На ваших детей я смотрю как на своих, и многажды хотелось бы, чтобы вы смотрели на мою Сэсиль как на свою юную сестру. Короче говоря, я бы хотела, чтобы моя дочь вышла замуж за Ивана Флегонтовича Мясопьянова». «Но это невозможно!» – воскликнула тетя Котя с таким грудным звуком, какому бы позавидовала и рязанская горлица. Она вся трепетала, не в силах смирить трепет, а напротив, трепеща уже за пределами женственности.
Фира крепко схватила ее руки и стала их сгибать, усмиряя неуправляемый трепет: «Котя, я могу себе представить, как сложна жизнь Ивана. Ведь он привык рапортовать Верховному Главнокомандующему! Исконные Герои Советского Союза, кто спорит, конечно же, непогрешимы! Ну хорошо, пусть они не сразу станут воплощением советской семьи, но не могли бы вы, родная Котя, устроить так, чтобы Мясопьянов просто уложил Сэсиль в свою постель? Ах, как я мечтаю стать в конце концов бабкой какому-нибудь золотоносному генералышу!»
Мучительные терзания проходили волнами через весь организм тети Коти. Что делать? Как избавиться от упорной Фиры Рувимовны? Если бы она знала, как страстно меня любит Иван! Как он простирает меня на своем генеральском диване! Как мне приходится всасываться в его шерстистую грудь, чтобы подавить свои страстные стоны!
Конечно же, Фира, кормилица большого куста потревоженной родины, и думать не думала, чтобы рисовать в воображении Героя с бедной Котей. Она, зажмурив глаза, представляла, как могучий Мясопьянов несет в своих руках к брачному ложу снедаемую страстью Сэсиль, как он внедряет в деву свое семя и как они все трое… ах-ах… остановись, кипящий разум воображения!
Тетя Котя поникла. Если я открою Фирочке свою тайну, она, конечно же, закроет нам всем источник чечевичной похлебки.
«Фирочка, нужно все это устроить кон-фи-ден-циально, согласны? Иван – натура пылкая, как истинный представитель нашего великого народа. Нужно устроить кон-фи-ден-циальный ужин, предположим, у нас, за нашим историческим круглым столом красного дерева, согласны? Кон-фи-ден-циально познакомить Ивана и Сэсиль. Проверить, промелькнет ли между ними электрическая искра, вы согласны? Уверена, что ваша дочь произведет на него самое серьезное впечатление. Кстати, кто ее отец?» Фира Рувимовна вспыхнула своими ближневосточными очами: «Котя, ее отец, кон-фи-ден-циально говоря, никакой не еврей. Он кубанский казак-иудей. Бороздит тылы фашистского зверя. Ах, я представляю, как будет счастлив Гермоген, узнав об этом браке!»
Ей понравилась идея организации кон-фи-ден-циального ужина на квартире Котельников. Вряд ли кто-нибудь из соглядатаев-сотрудников заподозрит, что она устраивает прием для генерала.
Поделиться книгой: