Над Неманом

Почему этот человек так изменился, она не понимала, не старалась даже понимать. Достаточно, что вот уже несколько лет, как она начала испытывать горькое разочарование, от которого хворала и грустила. В безлюдном и тихом Корчине, в присутствии вечно занятого мужа, не имевшего ни времени, ни охоты разделять с ней ее любимые занятия, она просто-напросто утрачивала всякую охоту жить. Это выражалось в постепенно возраставшем отвращении ко всякому движению. Зачем ей утруждать себя, коль она не может доставить себе этим хоть каплю удовольствия?

Для подкрепления сил она дважды ездила за границу и возвращалась действительно окрепнувшей, возрожденною; но проходило несколько месяцев — и ее болезнь и тоска возвращались с новою силой. Она перестала бывать у соседей, — они были так неинтересны; редко выходила гулять, потому что все окружающее было так хорошо знакомо ей, так обыкновенно. Ее мало-помалу охватывала какая-то апатия; даже короткий переход из дома в беседку казался ей подчас утомительным. К счастью, она любила читать и заниматься различными работами и теперь поглощала множество книжек, вышивала различные подушки, салфетки, скатерти и т. п. При всем этом она, однако, страшно скучала и была подвержена различным нервным болезням, предчувствовала их приближение и старалась бороться с ними при помощи тысячи средств. Таково было ее поистине несчастное положение.

Когда красивая тридцатилетняя брюнетка молча вспоминала все это, плечистый, загорелый, утомленный человек в парусинном платье и длинных сапогах повернулся к ней, заглянул ей в глаза, взял в свои загрубелые руки ее нежную ручку и заговорил:

— Скажи Эмилия, отчего в последнее время ты так холодна со мной? Может быть, я обидел тебя чем-нибудь, может быть, в чем-нибудь ты меня можешь упрекнуть? Вот и сегодня… Я спешил, — чтоб отдохнуть около тебя, успокоиться, мне хотелось облегчить свою душу, поцеловать тебя, набраться бодрости, а ты только упрекаешь меня или молчишь… да, да, ты чуть ли не враждебно относишься ко мне… Эту черту я замечаю в тебе уже не в первый раз… о, уже не в первый! — Давно заметил, но сегодня меня это как-то особенно кольнуло в сердце… Отчего ты так холодна ко мне? Отчего ты вечно чувствуешь себя несчастною, — отчего, скажи, радость моя отчего?

Он взял ее за другую руку, приблизил свое лицо к ее лицу и, любовно глядя на нее, с мольбой в голосе, еще тише и нежней спросил:

— Отчего, Эмилия?.. Скажи, отчего, жизнь моя?

Она не противилась его ласкам, но ее прелестное личико стало еще грустнее.

— О, если бы ты так не изменился, Бенедикт, если бы так не изменился, то я… может быть, была бы такой, как прежде. Но ты так изменился, так изменился!..

Бенедикт задумался над словами жены.

— Да, — подтвердил он, — я действительно изменился.

— И так страшно, точно тебя коснулся жезл какого-нибудь злого волшебника.

Бенедикт махнул рукой и засмеялся не то веселым, не то горьким смехом.

— Какой там волшебник! Жизнь, душа моя, жизнь! При таких условиях, понимаешь, только разве последний дурак мог бы удержаться в роли Адониса… Но что касается моего сердца, моего характера…

Она выпрямилась с несвойственною ей энергией и с глубоким убеждением заговорила:

— Нет, Бенедикт, я никогда не соглашусь, чтобы жизнь требовала от нас таких жертв. Жизнь может сложиться хорошо и счастливо только для тех, кто отбрасывает ее грубую, прозаичную сторону. Но тот, кто, подобно тебе, погрязнет в материальных интересах, откажется от всего прекрасного, от всякой поэзии…

— Значит, и мне и тебе нужно погружаться в поэзию, а в это время банк или ростовщики продадут Корчин, и мы вместе с детьми пойдем по-миру?

Он сказал это мягко, но во взгляде его выразилось неудовольствие.

— Мы не понимаем, друг друга, и понять не можем, — с грустным равнодушием сказала пани Эмилия.

— Да, наконец, — крикнул Бенедикт, — чего же ты хочешь? В чем ты можешь упрекнуть меня? Чем ты недовольна? Неужели ты и в самом деле требуешь, чтоб я сидел около тебя и забывал свои обязанности по отношению к нашим детям и тебе самой или, как дурак, читал с тобою чувствительные романы, слушал пиликанье Ожельского и не заботился ни о своем клочке земли, ни о своей чести, а ведь честь в большой степени зависит от материального благосостояния? Неужели тебе действительно этого хочется?

— О нет, — живо начала Эмилия, — я теперь не хочу этого, нет! У каждого из нас свой особый мир, особый…

— Так чего же тебе недостает? Роскошью действительно я тебя не могу окружить… да и к чему эта роскошь?.. а недостатка в нашем доме пока, слава богу, нет… Заботы у тебя никакой. Я сразу увидал, что заниматься каким-нибудь делом ты неспособна, да и воспитанием не приучена к этому, и не предъявлял уже к тебе никаких требований. Хозяйством занимается Марта… ты делаешь, что хочешь, у тебя остаются дети, книжки, моя любовь, наконец…

Эмилия выпрямила свой гибкий стан и, блестя глазами, начала:

— Ты перечислил все, что у меня есть, так перечисли же, чего у меня нет… Что есть у меня? Я живу в этой трущобе, как монахиня, увядаю, как растение, посаженное в песок. Что из того, что я не испытываю нужды? Мои потребности выше этого. Я не забочусь о сытном обеде, но хочу видеть вокруг себя хоть немного поэзии, чего-нибудь отличного от обычной пошлой жизни… А где же я могу найти все это? Я жажду впечатлений… моя натура не может быть стоячею водой, она требует молний, которые озаряли бы ее… Мне нужно, прежде всего, сочувствие, а около меня есть ли хоть одно сердце, которое билось бы в такт с моим? Ты говоришь, что любишь меня; я считаю это только за горькую насмешку… прости, что я говорю правду. Твоя душа не так возвышенна, не так горяча, чтоб ты мог любить меня, как я этого заслуживаю. Если бы ты любил меня, то не оставлял бы на целые часы, на целые дни из-за простых повседневных дел. Близ меня для меня ты позабыл бы обо всем, не оскорблял бы ежеминутно моих вкусов и привычек, ты отрекся бы, отказался бы от всего, чтобы развлечь меня, занять, сделать счастливой. Вот как я понимаю любовь, вот какой любви я ожидала от тебя, но давно уже вижу, что ошиблась. Я так страдаю, что бедное слабое мое здоровье совсем пошатнулось… Потом… потом в душу мою вселилась покорность судьбе. Но если б за все это я видела хоть какую-нибудь радость, какое-нибудь развлечение… Живу я в пустыне, закрытая от света непроходимым лесом. Проза… проза… проза… Я не могу довольствоваться этим; вот ты — так можешь. И скука… Да, я скучаю… Книги не могут удовлетворить все мои потребности, а другим я заняться не могу, даже если б и хотела, по слабости моего здоровья.

Она окончила тихо, без гнева, но в голосе ее звучало неподдельное горе. На глазах ее навернулись слезы, но она с усилием удержала их и с полною безнадежностью закончила:

— Но зачем говорить об этом? Ты не изменишься, да и ничего не изменится. Звезды судьбы светят различным светом. Моя звезда — мрачнее всех. С радостью я замечаю, что здоровье мое становится день ото дня хуже и, может быть, скоро могила…

Она прижала к глазам надушенный платочек, от которого повеяло ароматом резеды. Потом, отвернув лицо, стала следить за воздушной игрой веток каприфолий, которые шевелил ветерок.

Бенедикт слушал ее не прерывая и только покусывал кончики усов, а когда она умолкла, он, не глядя на нее, произнес изменившимся голосом:

— Я… меня… мое… мне… для меня…

Он встал. Казалось, за эти недолгие минуты его высокая сильная фигура еще более отяжелела.

— Ты сказала правду: мы не понимаем друг друга и, наверное, никогда понимать не будем… Это открытие для меня не ново, только я до сих пор еще старался обманывать самого себя. Что ж делать? Пусть будет так… Только позволь заметить, что твои «растения, посаженные в песок», «озаряющие молнии», «звезды судьбы», «могилы» и так далее очень далеки от поэзии, — это просто набор нелепых слое из плохого романа… Я тоже когда-то не был чужд высоких помыслов, отрешенных от будничной жизни, и отказался от них не ради попоек или любовниц, а в силу крайней необходимости и тяготеющих на мне обязанностей. Может быть, и в этом есть доля поэзии, — да только такая поэзия тебе недоступна… Что делать? Пусть будет так…

В его сдержанном гневном голосе слышались слезы. Он вышел из беседки.

Долго еще потом Бенедикт расплачивался с рабочими, советовался с управляющим, вел. громкий оживленный спор с двумя Богатыровичами, пришедшими просить о возврате лошадей, пойманных на потраве. Последний разговор еще более утомил и измучил его. Бенедикт требовал от людей, стоявших на ступеньках его крыльца, возмещения убытков; люди эти сначала просили, потом один из них рассердился, отказался от своих прежних слов, начал упрекать Бенедикта в жестокости, в нежелании войти в положение ближнего. Его это задело за живое, он начал кричать громко, на весь двор. Но один из стоявших перед ним людей, с ухарски торчащими усами, разгорячился тоже:

— Так пусть же нас суд рассудит! — кричал он. — Подавайте на нас жалобу, — без суда мы не дадим обирать себя!

— И подам! — ответил Корчинский. — И я тоже не позволю вам обкрадывать себя!

— Позвольте, позвольте!.. Ворами мы не были и никогда не будем… Теперь мы подадим на вас судье за оскорбление!

— Подавайте хоть самому чорту, только убирайтесь отсюда! Вон! Как вас зовут? Имена ваши?

Старший — худой, болезненный, до сих пор молчавший человек, сделал теперь шаг вперед, посмотрел своими кроткими, когда-то голубыми, теперь выцветшими глазами на Корчинского и тихо проговорил:

— Анзельм Богатырович.

Корчинский, вполне отдавшийся своему гневу, не обратил внимания ни на взгляд, ни на голос разговаривающего с ним человека и резко спросил:

— А другой кто?

— Фабиан Богатырович! — сердито ответил человек с усами.

— Ну, так, значит, будем судиться… а теперь убирайтесь, да поскорей!

Анзельм снова посмотрел на Корчинского и так же тихо проговорил:

— Как люди меняются!.. Покойник пан Андрей не так бы поступил с нами…

Корчинскому сделалось как-то неловко. Он обмяк, успокоился, но зато еще больше насупился.

— Покойник пан Андрей жил в другое время и при других условиях, — пробормотал он, быстро повернулся к дверям дома, но на пороге остановился и добавил — Половину штрафа я вам уступаю, — заплатите только половину.

— Не заплатим! — ответил Фабиан. — Тащите нас в суд… что ж делать?

Подобные сцены на крыльце повторялись довольно часто.

Несколько крестьянских деревень и одна шляхетская околица держали Корчин в настоящей блокаде, и если бы Бенедикт сопротивлялся менее энергично, — сотни маленьких рыбок в мгновение ока растерзали бы большую рыбу. В этот день он чувствовал себя как-то особенно усталым и подавленным.

На расположение его духа сильно повлиял разговор в беседке, а смутные воспоминания, вызванные словами Анзельма Богатыровича, переполнили уже и без того полную чашу… Он, верно, характеризовал свое положение: да, внутри него что-то плакало… Бенедикт прошел в свой кабинет, сел за письменный стол, на котором стояла лампа и были разложены счетные книги, поник головой и погрузился в невеселые мысли. Потом он вытащил из-под пресс-папье письмо и начал внимательно читать его. То было письмо Доминика из далекого края:

«Любезный брат! Мне очень жаль, что ты так бьешься своим хозяйством, и я считаю своим долгом сказать тебе правду. Все вы люди непрактичные. Человек — не гриб, нечего прирастать ему к одному месту; не везет — надо поискать другого. Свет не клином сошелся, можно добиться и лучшего положения, только для этого нужно иметь немного энергии и трезво смотреть на жизнь. Если бы я знал, что ты освободился от предрассудков, то постарался бы извлечь тебя из того невыносимого положения, в которое вы все себя поставили. Продай Корчин, а я берусь доставить тебе место управляющего в одном из здешних больших имений. Я в хороших отношениях с одним крупным землевладельцем, который теперь ищет добросовестного управляющего со специальным образованием. Жалованья — пять тысяч рублей, готовое содержание, великолепное помещение, лошади и пр. Сторона здесь богатая, можно заняться чем угодно: сплавлять дрова, выстроить винокуренный завод, брать подряды. Но, конечно, для этого нужна опытность, и я не знаю, сумеешь ли ты что-нибудь сделать. Мне, по крайней мере, до сих пор везет только по службе, а спекуляции удаются плохо. Во всяком случае, тебе лучше будет с твоим жалованьем и чистыми деньгами, которые ты выручишь от продажи Корчина. Я знаю, что вбить тебе в голову это будет нелегко; помню, как и я тосковал по родной стороне, как я мучился до тех пор, пока не отрешился от разных глупостей. Но нужда заставит человека многому научиться и многое забыть. Жить везде можно хорошо, только бы не поступаться своею совестью. Я совестью своей не торгую (потому-то спекуляции мне и удаются плохо), но все-таки забочусь о себе и своем семействе, и на службе я на хорошем счету. Заботься о себе и ты, не забывай, что пустые мечтания ничего не приносят. Я хочу тебя спасти и сделаю все, чтоб устроить тебя как нужно. Я хоть и многое забыл, но не забыл той поры, когда мы с тобой вместе росли, учились, и потом… Бедный Андрей! Двое нас только осталось, да и то друг друга не видим… Как бы мне хотелось жить с тобою вместе и чтобы наши дети подружились между собой… Взвесь все, что я говорю тебе, обдумай..»

Бенедикт подумал, что. и брат его тоже изменился… Вот она, жизнь-то!.. Писал он Доминику редко, его письма читал с неудовольствием; сколько раз ему хотелось вступить с ним в спор, да времени свободного оставалось немного, а мысли как-то лениво шевелились в усталой голове. Он отмахивался рукою, хмурил брови и на долгие месяцы совершенно забывал о Доминике. Теперь он с более мягким чувством и более внимательно перечитывал его последнее письмо. Правда, правда! Чего жизнь не делает с людьми: одного ломает так, другого иначе. Вот хоть Доминик… забыл о многом, а о старой приязни все еще помнит. Л может, он и правильный совет дает? Может быть, эта собачья жизнь действительно ни к чему не приведет? Мельчаешь здесь, душу свою угашаешь… Если бы хоть вдвоем, по крайней мере… а то одному, без всякой нравственной поддержки… тяжело. Там работы будет, конечно, больше, но работа его не страшит, — страшно то, как она обставляется. Там, рядом с работой, будет спокойствие, уверенность в завтрашнем дне и притом… не будет вечных ссор с соседями. О, эти ссоры!

«Если б я был магнатом, — думал Бенедикт, — богом клянусь, не входил бы ни во что, и пусть получал бы меньше, только ссор бы этих не заводить, самому невмоготу… Там я и успокоюсь, и плесень с себя стряхну, и добрым людям поперек дороги становиться не буду… А может быть, брат и дело говорит?.. Как давно я не видал его! Что Эмилия говорит о своей пустыне?.. Бот я — так именно в пустыне живу: ни слова сказать некому, ни посоветоваться не с кем! А там рядом брат… Изменился он…. Что ж? Жизнь такая! Бедный он, бедный, такой же, как я!»

Он снова положил письмо Доминика под пресс-папье. Не сегодня, так завтра он ответит в утвердительном смысле.

Нужно только разузнать обо всех подробностях… Выговорить право хоть раз в три года ездить на родину, а то с тоски помрешь…

Дверь кабинета с шумом распахнулась, и в комнату вбежало, подпрыгивая, маленькое существо со всклокоченными русыми волосами. Ребенок подскочил к Корчинскому, обхватил ручонками его шею и защебетал:

— Тетя Марта спрашивает, тебе сюда принести ужинать, или ты придешь в столовую, и чего тебе прислать: цыплят, простокваши или малины?.. Тетя Марта дала мне много-много малины… а пирожки с малиной еще не готовы… Она говорит, чтоб ты сегодня кушал простоквашу… сегодня хорошая, а вчера была нехорошая.

Корчинский нагнулся и зажал губки ребенка поцелуем. Но ребенок протянул руку по направлению к окну, откуда на свет лампы летели, сотни бабочек, и заговорил опять:

— Папа! Видишь, мотыльки!.."О, сколько их!.. В саду они лучше; Юлек говорит, что через месяц рыбаки будут уж ловить «яцицу»… знаешь, ночью… на челноках… с огнем… Ты ловил когда-нибудь с рыбаками яцицу? Юлек говорит, что это такие маленькие-маленькие мотыльки… для рыб, на приманку…

— Видзя! — сказал Корчинский, смотря сыну в лицо таким взглядом, каким до сих пор, может быть, не смотрел никогда. — Видзя, слушай!

— Что, папа?

— Ты любишь этих маленьких мотыльков?

— Люблю, папа. Они такие хорошенькие.

— А Неман любишь?

Ребенок затопал ногами.

— Папочка, если бы ты знал, как хорошо ездить в лодке и ловить рыбу! Я с Юлеком нынче ездил… Он поймал щуку, а я двух пескарей, маленьких-маленьких…

— А лес любишь, тот, что за Неманом?

— О, папочка, мы с тетей Мартой и Юстиной в воскресенье ездили в лес, грибы собирали… вот весело было!..

Сильные руки мужчины все крепче обхватывали хрупкое тельце ребенка, большие грустные глаза мало-помалу смягчались и яснели.

— А отца любишь, а?

На сморщенном лбу, на загорелых щеках Корчинского не было места, к которому не прикоснулись бы смеющиеся и свежие губки его сына. То был упрямец и шалун, каких на свете мало. Когда его сажали учиться, он кричал: «Оставьте меня!» и, как стрела из лука, летел в фольварк к крестьянским детям или в поле, но зато по своей охоте он с жаром принимался за ученье, забивался с книгой в самые недоступные уголки, а когда маленькая сестренка его хворала, то по целым дням так ухаживал за нею, что сам бледнел и худел до неузнаваемости. Корчинский долго глядел на сына, думал-думал и начал улыбаться.

— Ох ты, надежда моя!

Ребенок даже вскрикнул, — так крепко поцеловал его отец.

Корчинский с расцветшим лицом проговорил:

— Попроси тетю Марту прислать мне сюда цыплят, — кислого молока и всего, чего ей угодно… Есть страшно хочется!

В ту же ночь он написал брату отрицательный ответ…

На другой день Корчинский и Марта встали, по обыкновению, в четыре часа утра; по обыкновению, их голоса целый день раздавались по всему двору. У обоих с летами голоса становились все более грубыми и крикливыми.

Раздражительность и угрюмость Корчинского еще более усилились со дня, ознаменованного еще одним коротким, но памятным для него разговором. Однажды жена сама пришла к нему в кабинет, еще более слабая и грустная, чем в тот раз, и сказала, что хочет говорить с ним о делах. Корчинский удивился и обрадовался. Он все еще надеялся, что жена рано или поздно примет какое-нибудь участие в его делах, что когда-нибудь, если не совсем, то хотя отчасти они поймут друг друга. Он поспешно придвинул к ней мягкое кресло и уверил в своей полнейшей готовности слушать ее.

Тихим голосом, мягко, в самых изысканных выражениях Эмилия заявила мужу, что желает получать проценты с половины своего приданого для удовлетворения собственных нужд. Приданого за ней было двадцать тысяч рублей, проценты она желает получать с десяти тысяч, — по восьми процентов, хотя в настоящее время платят охотно десять, даже двенадцать. Она согласна даже получать эту сумму в два или три срока. Одним словом, на общие семейные потребности она дает половину своих доходов и при уплате другой допустит всевозможные льготы, только с тем, чтоб эти деньги шли исключительно на удовлетворение ее потребностей, что может хоть сколько-нибудь скрасить томительное однообразие ее жизни в этой пустыне.

Ей хотелось бы немного переделать свое гнездо, — комнаты, в которых она обитает; ее слабое здоровье нуждается в разных медикаментах; наконец она любит читать и заниматься шитьем, вязаньем… Вот на эти деньги она и украсит свою келью, будет покупать лекарства, книжки, шерсть, канву, даже одеваться на свой счет.

— Надеюсь, ты не захочешь отказать мне в этой мелочи, — закончила она. — Ведь и до сих пор ты исполнял все мои желания, хотя это по временам и надоедало тебе, а я, в свою очередь, отказывалась от многого, чтоб не докучать тебе своими просьбами. Для тебя это не составит никакой разницы, а мне в моей печальной жизни принесет хоть каплю радости…

Корчинский ни малейшим движением не выказал, выгодным или невыгодным считает он предлагаемый ему проект, и внимательно, с опущенными вниз глазами, выслушал речь жены. Когда она кончила, Бенедикт поклонился так вежливо, как будто перед ним сидела чужая женщина, не та, что прожила столько лет под одною с ним кровлей, и с такою же изысканною любезностью ответил:

— Твое требование я постараюсь исполнить с величайшею аккуратностью… Если тебя не затруднит, назначь, пожалуйста, сроки платежей…

Последнее очень мало ее интересовало, но форма обращения мужа напомнила ей старые времена, прежнего Бенедикта, и она с отуманенными глазами, страстным движением протянула ему обе руки.

Если б он обнял ее, осыпал бы поцелуями и потом, оставив скучные занятия, просиживал с нею вечера в обновленной келье, читая с нею разные романы и путешествия и в промежутках между чтением любовно заглядывая в ее глаза, — кто знает, какие перемены могли бы произойти в их жизни? Кто знает, не улеглись ли бы ее вечные порывы к чему-то смутному и неясному?.. Но он с прежнею холодною любезностью наклонился и слегка прикоснулся пальцами к протянутой ему руке. Эмилия с необычайною для нее быстротой отвернулась и вышла из комнаты.

Тогда плечистый и сильный мужчина засмеялся сухим нервным смехом. Долго он не мог справиться с этим смехом, наконец, грузно опустился на диван и закрыл глаза руками.

С этой поры пани Эмилия почти перестала посещать садовую беседку. На деньги, получаемые от мужа с математической точностью, она оклеила свой будуар голубыми обоями, обила туалет кисеею, загромоздила этажерки новыми книжками и разными безделушками. Тересу она поместила около спальни, чтобы постоянно иметь под рукою лектрису, наперсницу и сиделку. Так она и жила, переходя с постели на кушетку и с кушетки на постель, тихая и ласковая, не причинявшая никому ни тени беспокойства, по целым неделям не видавшая никого из домашних и не знавшая, что делается за пределами ее владений. О своих двух любимых комнатах она говорила: «Это весь мой мир!»

А миром Бенедикта был Корчин, — восемьсот десятин удобной и неудобной земли. Это пространство заслоняло перед ним весь земной шар, со всем, что живет на нем и жило когда-то. Бенедикт каждый год засевал двести десятин зерном и кормовыми травами, на песчаных местах сажал картофель, поддерживал надворные постройки и грызся с соседями за всякую стравленную пядь посева, за всякую сломанную ветку дерева.

Из нескольких тысяч дохода, — плодов почти непосильного труда, — он платил проценты в банк, проценты сестре за приданое и в последнее время — жене. Нужно было платить за сына и за дочь, учившуюся в варшавском пансионе, выдавать Марте на хозяйство. Остальные крохи шли на охоту с легавою собакой и на выписку газеты, за которою пан Корчинский чаще всего засыпал. Газета говорила о громких делах, которые ему все более и более становились чуждыми и непонятными.

Все свои силы он отдавал этому станку, на котором столько лет уже и с таким трудом ткал собственную жизнь и будущность своих детей. Нити ткани то и дело рвались и ускользали, он ловил их, связывал и дрожал от страха, что когда-нибудь они порвутся совсем. Пугало его еще многое другое. Иногда казалось, что он разучился говорить, — так стал он молчалив. А когда, бывало, разговорится, то все какими-то недомолвками. Появилась у него привычка иные слова или собственные имена заменять ничего не значащим выражением: «Это… то… того…». Это не была поговорка, да и не всегда он ее употреблял, но когда, слегка запинаясь, он начинал свое «это… то..», слушатели замечали, как в его карих невеселых глазах загорался умный, лукавый огонек…

IV

Постоянные хлопоты и занятия пана Бенедикта, с одной стороны, и слабое здоровье пани Эмилии — с другой, не позволяли им поддерживать широкие знакомства. Он боялся издержек, она — всякого движения и шума. Несмотря на это, порвать все связи с соседями было невозможно, и раз в год, в именины хозяйки, в конце июля, в Корчин съезжалось много гостей. Это был такой давний обычай, что отменить его не представлялось никакой возможности без нарушения самых элементарных правил приличия и без риска заслужить всеобщее недовольство.

Общество уже собиралось вставать из-за стола, уставленного старинным фарфором, хрусталем и серебром — остатками прежнего великолепия. Ничего нового не было, но все, что уцелело, хранилось с величайшей аккуратностью и бдительностью.

Хозяйка дома подала знак вставать. С главного места медленно поднялась вдова Андрея Корчинского — женщина, несмотря на свои лета, еще изумительно красивая. Сыну ее было уже тридцать лет, а она могла бы еще покорять сердца, но, как говорили во всей округе, малейшее кокетство было ей всегда совершенно чуждо. Вот уже двадцать три года, с той страшной минуты, когда ей принесли весть о смерти мужа, она носила траурное платье, всецело отдавшись воспитанию единственного сына и обдавая холодом всякого, кто осмеливался намекнуть ей о вторичном замужестве. Какой-то особый отпечаток чистоты и самоотвержения чувствовался во всей ее высокой красивой фигуре, живописно задрапированной тяжелыми складками черного платья. Черные кружева и гладкие пряди волос траурною каймой обрамляли ее бледное выразительное правильное лицо с едва заметными морщинками около больших грустных глаз и холодных надменных губ. На ее вдовьем платье не было видно ни малейшего украшения; веселая улыбка была редкою гостьей на ее задумчивом лице. Когда она шла или разговаривала с кем-нибудь, то высоко поднимала голову, а ресницы опускала вниз, что придавало ей вид и скромный и высокомерный. Как велика была почтительность к ней всего семейства, свидетельствовала та тревожная поспешность, с которой хозяин дома, едва она поднялась, предложил ей руку.

Какой-то толстый добродушный сосед подал руку сестре пана Бенедикта, пани Ядвиге Дажецкой, низенькой румяной болтливой женщине, одетой чересчур уж роскошно. Вставая с места, она силилась рассмотреть, с кем идут ее две взрослых и две несовершеннолетних дочери.

Ее муж, высокий солидный седоватый господин с аристократическими чертами лица, который за обедом пространно и цветисто рассказывал об Италии, Карлсбаде и Остенде, — вел пани Эмилию. Вообще все Дажецкие, как отец и мать, так и дочери, производили впечатление очень богатых людей. Во всех движениях его и в речи чувствовался человек, крепко стоящий на золотых ногах; его супруга и дочери были разряжены и много говорили о загранице и об увеселениях.

Так же, а может быть, и еще более богатый, Теофиль Ружиц за обедом сидел рядом с маленькой прелестной молоденькой блондинкой, которая, шелестя своим светлым шелковым платьем, с почти детскими движениями щебетала ему по-французски, comme quoi два года тому назад она познакомилась на водах с Зыгмунтом Корчинским; comme quoi он сразу понравился ей, но ее родители не хотели, чтоб она так рано выходила замуж; comme quoi пани Корчинская, приехав на воды, сама стала хлопотать за сына и устранила все препятствия; comme quoi два года тому назад они приехали сюда. Здешняя местность кажется ей очень скучной и прозаичной; знакомств и развлечений у нее нет никаких; Зыгмунт здесь рисовать не может, — ему недостает сюжетов и вдохновения; конечно, они скоро уедут в Мюнхен или в Рим, где талант Зыгмунта… и т. д.

Ружиц, выделявшийся среди этого общества своею изящною фигурой и бледностью лица, снисходительно выслушивал щебетанье маленькой блондинки, время от времени посматривая на противоположный угол стола, где Юстина занимала почти никому незнакомую француженку, гувернантку младших Дажецких. Ружиц заметил, что с Юстины не сводит глаз очень красивый, хотя и чересчур грустный для своих лет, черноволосый мужчина — Зыгмунт Корчинский. Тонкие губы Ружица начинали складываться в ироническую улыбку. А маленькая Клотильда не замечала решительно ничего и, выйдя из-за стола, с ребяческою веселостью подхватила Зыгмунта под руку и, подняв к нему свою головку и голубые глаза, снова что-то защебетала.

Так образовались первые, главные пары; за ними длинной вереницей потянулись другие, уже гораздо более скромные, чьи лица и одежда выказывали тяжелую борьбу с судьбой. На женщинах были выцветшие платья и дешевые побрякушки; мужчины, загорелые и усатые, были одеты отнюдь не по последней моде. Среди множества мужских и женских лиц немало было иссушенных работой и преждевременными заботами, избороздившими морщинами их лбы; но теперь в этом блестящем обществе они тоже повеселели или только старались казаться веселыми и даже элегантными. Однако, судя по их робости и неловким движениям, нетрудно было угадать, что это церемониальное шествие из столовой для них необычно и что если им когда-нибудь и была знакома подобная пышность, то они давно уже от нее отвыкли. Мужчины держались более непринужденно, зато женщины жеманились, принимали величественные или кокетливые позы, украшая улыбкой увядшие уста, что придавало их лицам глуповатый или надутый вид.

За этими скромными парами, на которых особенно отчетливо виднелась неизгладимая печать времени, снова следовало несколько блистательных пар. Ружиц вел разряженную панну Дажецкую, унаследовавшую высокий рост Корчинских и холодные черты своего аристократического отца, а жених ее, бледный блондин с английскими бакенбардами и титулом графа, подал руку ее юной сестре, живой и кокетливой брюнетке. Затем шел Кирло с Тересой Плинской, которая в этот день повязала платком уже не лицо, а горло, и вел ее так, что многие, оглядываясь на них, улыбались, а кое-кто даже громко засмеялся. Он закатывал глазки, прижимал ее руку к себе и что-то нашептывал ей на ушко; видимо, он выбрал эту даму ради шутки и смеха. Наконец уже в беспорядке хлынула молодежь под предводительством двадцатилетнего сына и четырнадцатилетней дочери хозяев.