Помоги проекту - поделись книгой:
Но Анзельм выпрямился, поправил свою баранью шапку и заговорил:
— О пане Корчинском я знаю куда больше, чем ты понять и сообразить можешь, да не твое это дело… А все-таки зла я никому не желаю, и враждовать ни с кем не буду. Дай бог пану Корчинскому доброго здоровья и долгой жизни… Я его не проклинаю, и никогда проклинать не буду.
Его блеклые глаза устремились куда-то вдаль, плечи снова опустились вниз. Фабиан оперся руками о дерево и заворчал:
— Ты всегда такой, будто только вчера беседовал с самим господом богом. Ну, а я другой человек. Я пану Корчинскому до смерти своей не прошу и того, что он меня обозвал вором, и тех денег, что я переплатил ему за разные потравы… Я не испугаюсь сказать перед его племянницей, что этот процесс — дело моих рук. Я и шляхту подговорил, я и адвоката нанял, я и стараюсь и бегаю повсюду. Пусть знает, что и слабая муха кусается, когда ее мучают. Выиграет ли он, проиграет ли, а хлопот и издержек это дело ему будет стоить не малых. Мне и этого довольно. Обгладывай, коза, березку, если послаще ничего нет, Он — аристократ, в золотых палатах живет, я — убогий шляхтич из бедной хижины, но бывает так, что муха и коня до крови искусает. Может быть, в этом процессе я и жизнь свою положу и последние деньжонки ухлопаю; может быть, если проиграю, глупые люди проклинать меня будут. Но я надеюсь, что бог правду видит, а кто на него надеется, тот и в пучине моря не потонет.
Все это он выпалил подбоченясь, крича все громче и размахивая руками; видно, внутри у него все кипело, так что на лице у него даже выступил пот. Казалось, он никогда не замолчит; но Ян, который давно уже с беспокойством посматривал на Юстину, встряхивая головой и кусая губы, не выдержал, наконец, и положил ему руку на плечо.
— Опомнитесь, пан Фабиан, — проговорил он сквозь стиснутые зубы.
Фабиан обернулся и поднял голову, чтобы заглянуть молодому человеку в лицо.
— Что это значит? — крикнул он.
— Придите в себя, — повторил Ян, и глаза его сверкнули таким гневом, что старик смешался и сразу остыл.
— А разве я наговорил чего-нибудь? — уже значительно тише спросил он.
— Глупостей наговорили! — крикнула Эльжуся, выскакивая из-за кустов. Она схватила отца за полу сюртука и еще энергичнее прибавила: — Да, да! Пойдемте отсюда, а то опять о пане Корчинском вспомните…
Фабиан отстранил дочь и сконфуженным голосом промолвил:
— Если я сболтнул что-нибудь, то уж простите… Язык без костей — мало ли что наговорит… Извините… Покойной вам ночи!
Он снял шапку и собрался, было уходить, но остановился и посмотрел на Яна. Лицо его, за минуту перед тем пылавшее от гнева, теперь, казалось, смеялось каждой своей морщинкой: смеялись его красные щеки и маленькие глазки, и вздернутый нос, и даже шевелившиеся усы. Он махнул Яну шапкой и крикнул:
— Если Христос бежал от Ирода в Египет, то и мне не стыдно бежать от тебя; только помни, что яйца курицу не учат. Сначала поживи с мое, потом и осуждай… Покойной ночи!
Он еще раз махнул шапкой и пошел к плетню. Эльжуся побежала вслед за отцом, подпрыгивая, распевая и выплевывая по дороге вишневые косточки.
В это время над плетнем промелькнула коса, и раздался густой низкий голос:
Песня звучала не то грустно, не то сердито.
Фабиан ускорил шаги и закричал гневно:
— Адась, ты не мог скосить клевер, когда я был в городе? Погоди ты, каналья, все зубы тебе повыбью!
— Скосил, скосил!.. Что вы горло-то дерете? — нисколько не испугавшись, ответил крепкий рыжеватый юноша, который только что показался из-за плетня с косой в руках.
Сухопарая баба, все время не двигавшаяся с места, повернулась к серому домику, стоявшему неподалеку от усадьбы Анзельма, но невидимому за плетнем и садом.
— Эльжуся! Сбегай-ка за водой! — протяжно крикнула она визгливым голосом.
Но издали уже послышался повелительный голос Фабиана:
— Не надо! Ты только и знаешь Эльжусю погонять, а парням всегда делаешь поблажки. Пускай Адась сходит за водой, а девке и без того дела хватит, пора ужин готовить!
— Адась! Пойдешь? — снова затянула мать.
— Сейчас! — крикнул уже скрывшийся за дверью парень и громко запел:
В саду Анзельма на минуту воцарилась тишина. Ян застенчиво приблизился к Юстине.
— Вы, пани, не гневаетесь на меня за… за то, что Фабиан говорил о пане Корчинском?
Он слышал, что дядя называл ее «пани», и сам стал называть ее так же. Дядя лучше его знает, как с кем обращаться, — он два года бывал в панском дворе. Но Анзельм становился все более и более беспокойным. Он все чаше поправлял свою шапку и моргающими глазами смотрел на заходящее солнце, оно почти совсем опустилось к темной полосе бора.
— Янек!
Его блеклые глаза беспокойно заглянули в лицо племяннику.
— Разве мы сегодня не пойдем к Яну и Цецилии?
Ян тоже смутился.
— Нет, куда же!.. Не велика важность, если один день пропустим!
Старик поник головой.
— Нехорошо, нехорошо, — прошептал он, — если мы к осени не докончим этого креста.
— Вы были в овраге Яна и Цецилии? — спросил Ян у Юстины.
Она начала припоминать. Ей казалось, что она слыхала об этом месте, но никогда не была там, наверное, никогда не была.
— Конечно, конечно… Какое дело господам до этого? — сказчл Анзельм.
Юстина встала. Первой ее мыслью было проститься с этими людьми и уйти. Лицо ее как-то сразу застыло, окаменело; теперь она казалась старше, чем была на самом деле. Так с ней бывало всегда, когда ее охватывала скука или печаль. Она была очень впечатлительна. Ей не хотелось ни итти отсюда, ни возвращаться домой. Что она будет делать там? Неподвижно сидеть рядом с разряженной невестой графа, снова видеть позор отца, снова встречать подозрительные взоры вдовы Андрея Корчинского, снова видеть полные слез глаза Клотильды, снова при каждом приближении человека, который когда-то составлял все ее счастье, все блаженство, дрожать перец ним, бояться выдать себя каким-нибудь движением. Нет, нет! Кому она там нужна? Кто ждет ее возвращения? А если кто-нибудь и ждет, то да будет проклято это ожидание! А здесь? — Здесь тихо, спокойно, свежо, точно для нее, вновь родившейся на белый свет, здесь уготован новый мир.
И, переводя свой взор с измученного лица Анзельма на глубоко задумавшегося Яна она попросила:
— Возьмите меня с собой!
Анзельм пытливо посмотрел на нее.
— А… зачем? — спросил он, заикаясь, как заикался всегда, когда был удивлен или взволнован.
Но тотчас же утвердительно кивнул головой и приподнял шапку.
— Пожалуйста, мы будем очень рады!
VI
Тропинка, вся заросшая богородицыной травой, выводила прямо на неширокую дорогу, отделявшую поселок от полей. Длинный летний день тонул в мягких полутонах вечера. На всем необъятном куполе неба не было ни одного облачка. Небо, вверху ярко-синее, по краям бледнело, ослепительно сверкая на западе огромным солнечным диском, одиноко плывущим к темному бору.
Растянутый в длинную линию поселок стоял весь в золотистой мгле, насквозь пронизанной лучами заходящего солнца. Можно было подумать, что это сплошной сад, если бы из-за густых деревьев не виднелись деревянные постройки. То были серые, покрытые соломой домишки, сараи, овины, амбары. Низенькие заборы и плетни страшно запутанной сетью разделяли десятки усадеб, рассыпанных в самом странном порядке: они то уходили вглубь, то выступали вперед, то, как будто бы искали уединения в тени деревьев, то перерезали друг другу дорогу, а не то лепились у самого края сбегающей к реке горы.
О старости этих усадеб красноречиво говорили окружающие их деревья. Иные домики тонули в тени раскидистых серебристых тополей, из-за других темные липы высоко выставляли свои верхушки; здесь плакучие березы старались проникнуть в окна своими тонкими ветвями, там суковатые ивы раздались во все стороны, точно оспаривая место у столетних груш или яворов.
Младшие сочлены семьи ровесников и стражей поселка, вишневые и сливовые сады манили к себе своей яркой зеленью и живыми красками созревающих плодов. Еще ниже, у самых плетней, все пространство заросло густой стеной орешника, дикой малины, вперемежку с беленой и крапивой.
Вероятно, ни у кого не было ни времени, ни охоты выпалывать все эти дикие растения, зато огороды были полны растений культурных. Здесь всюду, над низкой зеленью овощей, возвышались леса тимиана и душицы, пестрели яркие головки мака, цепкие усы гороха взбирались вдоль тычин. В конце огородов, у самого дома, на грядках пестрели десятками оттенков и красок, заглушая друг друга, мальвы, ноготки, гвоздика, резеда, кустистое божье дерево, душистый горошек.
Все это было связано между собой двойной сетью плетней и тропинок. Тропинки самыми прихотливыми изворотами бежали от дома к дому, перерезывали огороды, перескакивали через плетни, прокрадывались вдоль стен, обрывались, исчезали и вновь появлялись среди зелени, назойливо напоминая зрителю, что и здесь кипит жизнь во всех ее сложных проявлениях.
Словно картинка за картинкой, одна усадьба сменяла другую; они были разбросаны повсюду, и вдалеке и вблизи, они стояли особняком или тесно лепились друг к другу, отличаясь лишь своими размерами, окраской цветущих растений и очертаниями окружающих их деревьев. Среди лазури и зелени, которые служили им фоном, они объединялись в огромную живую картину, оглашавшую воздух многоголосым гомоном.
Юстина глядела вокруг широко раскрытыми глазами. Она находилась в самом центре околицы. Все население домов, мимо которых она проходила, высыпало наружу после трудового рабочего дня. Повсюду мелькали клетчатые юбки и яркие кофты женщин… Одни сзывали кур, другие пололи грядки овощей или у порога дома мыли кадки и ведра.
С поля возвращались одноконные и двуконные плуги на широко раздвинутых волокушах; за ними шли мужчины в зипунах и сермягах, босиком и в высоких сапогах, в маленьких щегольских или больших мохнатых шапках, шли, понукая лошадей и громко переговариваясь; с лугов возвращались косцы, поблескивая косами или размахивая зубастыми граблями. В домах скрежетали жернова и постукивали ткацкие станки. На каждой дорожке, за каждым плетнем слышался топот: это подростки гнали в ночное лошадей. Одни лошади скакали порожняком, на других ехали босые ребятишки в холщевых рубахах, лихо, поглядывая из-под старых шапчонок со сдвинутым на затылок козырьком. В каждом дворе заливались лаем или весело взвизгивали собаки, радуясь приходу хозяев, и далеко разносились звонкие детские голоса, скликавшие своих Жучек, Волчков и Муциков. Среди густой зелени прокрадывались серые и черные кошки; кичливые петухи с высоты плетней бросали миру протяжное «покойной ночи»; утки, стаями возвращаясь с реки, вылетали из-за горы и с кряканьем бросались в траву.
В вишневых садах девушки подпрыгивали к усыпанным ягодами ветвям; а где-нибудь поблизости не один плут останавливался в тени, и не одна коса, звякнув, запутывалась в ветвях, когда владелец ее склонял голову не то к сорванной вишне, не то к уху девушки, которая заливалась румянцем, поправляя воткнутый в волосы алый цветок. Кое-где возле дома на длинной скамье сидели старухи и мирно беседовали, сложив на коленях праздные руки. То проедет к кузнице верхом на коне гибкий и статный юноша, с фигурой, словно изваянной вдохновенным скульптором, то медленно под сенью высоких лип пройдет седовласый старец. А в целом это был человеческий рой, подобный пчелиному рою, добывающий свой хлеб тяжким, кровавым трудом, в грубой одежде, с дочерна загоревшими, покрытыми потом лицами — и все же не мрачный, напротив, — в вечернем воздухе то и дело раздавались взрывы жизнерадостного молодого смеха.
Песни, прерываемые работой, снова взлетали и, смолкнув в одном месте, раздавались в другом, то задорные, плясовые, то заунывные, то ближе, то дальше, пока чей-то мужской голос не заглушил их, и тогда звонко, во всю ширь полей зазвучали строфы той самой песни, которую недавно, идя за плугом, насвистывал Ян…
Может, он пел бы и дальше, но вдруг возле ближайшего дома послышался крик, смешанный с плачем и смехом. На дорожке, стиснутой плетнями двух усадеб, показалось двое людей: маленький сгорбленный старичок в холщевой свитке и высокая плечистая девушка. Беззубое, сморщенное лицо старика выражало сильнейшее горе и ужас; он весь дрожал, а руки его судорожно подергивались. Он не мог бы держаться на своих заплетающихся слабых ногах, если бы его не поддерживала сильная девушка и не ободряла энергическими восклицаниями:
— Да успокойтесь, дедушка! Пойдемте домой! Паценко здесь нет! Он уже не приедет с бабушкой! Он умер, и бабушка умерла! Полно чудачить, пойдемте домой!
Но старик сопротивлялся изо всей силы и, не обращая внимания на внучку, дребезжащим голосом! выкрикивал:
— Я найду соблазнителя, я бабушку не отдам! Где он? Пойдем искать, Ядвига, пойдем!
Девушка, поддерживая старика, все повторяла:
— Да нет здесь Паценко! Умер он и никогда сюда не придет! Это только Мацеевы скверные мальчишки вас пугают!
Но старик рвался вперед и грозил своею иссохшею рукой. За ними вслед скакали на одной ноге два мальчика и кричали, смеясь во все горло:
— Паценко приехал! Паценко приехал и увезет бабушку у дедушки!
Девушка подняла свою голову, покрытую роскошными каштановыми волосами. На глазах ее блеснули слезы.
— Что я буду делать? — заплакала она. — Они его дразнят, а он все идет… опять, пожалуй, упадет и разобьется, как недавно…
— Старик всегда выходит из себя, когда ему скажут, что Паценко приехал, — шепнул Ян Юстине. — Это тот самый Паценко, что увез у него жену.
Анзельм выступил, остановился перед стариком и спросил:
— Куда вы идете, пан Якуб?
Старик взглянул крохотными глазками из-под красных опухших век.
— А-а… кажется, пан Шимон?
— Да, я — Шимон. Куда вы идете?
— Шимон, — объяснил Ян, — мой дед, отец дяди. Якуб живых людей не распознает, принимает их за умерших отцов и дедов, точно живет среди усопших.
— Паценко приехал! — часто мигая ресницами, повторил старик голосом обиженного ребенка.
Анзельм выпрямился и решительным голосом проговорил:
— Паценко не приезжал и никогда не приедет, потому что его нет на свете.
Беззубый рот старика широко открылся.
— Не приезжал? Пан Шимон говорит, что не приехал? Значит, ребятишки меня обманули: прибежали и кричат — «Приехал!» Так верно, что не приезжал?
— Не приезжал, — повторил Анзельм.
— Честное слово?
— Честное слово, — торжественно сказал Анзельм. Старик совершенно успокоился; девушка протянула Анзельму свою большую красную руку.
— Спасибо, — сказала она, — большое спасибо. Он всегда вам верит… У нас в околице всего несколько людей, которым; он всегда верит… Дедушка, пора идти домой. Молочка дам и вареников с вишнями.
Она хотела направить его в надлежащую сторону, но старик все усмехался и силился выпрямиться.
— А вас, пан Шимон, куда бог несет?
— К Яну и Цецилии.
Точно луч солнца озарил облысевшую голову старика и разгладил все его морщины; улыбка его стала радостной, глаза вспыхнули, он поднял свой тонкий желтый палец и заговорил слегка дрожащим, но громким голосом:
— Ян и Цецилия! Да, Ян и Цецилия! В старину то было, лет сто спустя, а может быть и меньше, после того как литовский народ принял крещеную веру, когда в нашу сторону пришли двое людей…
Он говорил бы и дальше, если б не Ядвига, которая присела перед Анзельмом и сказала:
— Милости просим зайти в нашу хату.
Она искоса взглянула на Яна.
— Боюсь, как бы не быть вам в тягость, — ответил Анзельм!
Она снова присела.
— Какое в тягость!.. Милости просим, дедушка будет очень рад.
Но Анзельму было некогда. Высоко подняв шапку, он вежливо поклонился и пошел своей дорогой. Ядвига опечалилась, обняла деда и повела его домой.
Поделиться книгой: