Сломленная

Симона де Бовуар

Сломленная

Понедельник, 13 сентября. Соляные копи.

Что за причудливая декорация: на окраине деревенского селения словно набросок города, существующего вне времени. Я прошла до середины амфитеатра, поднялась по лестнице центрального павильона и долго созерцала строгое величие зданий, построенных для чего-то, но никогда ничему не служивших. Они осязаемы, они существуют, однако заброшенность превратила их в фантастический призрак, спрашивается только, — чего. Теплая трава под осенним небом, запах опавшей листвы говорили мне, что я еще не покинула этот мир, но лишь лет на двести углубилась в прошлое. Я сходила к машине за вещами. Разложила на земле одеяло, подушки, поставила транзистор и, слушая Моцарта, курила. За двумя-тремя пыльными окнами угадывалась жизнь. У одной из тяжелых дверей остановился грузовик. Люди открыли дверь, погрузили в кузов какие-то мешки, и ничто более не нарушало послеполуденной тишины. Концерт кончился, и я принялась за чтение. Все казалось непривычным: заехала так далеко, на берег незнакомой реки; подняв глаза, вижу себя среди этих камней, вне моей настоящей жизни.

Ведь самое удивительное — это то, что я оказалась здесь и рада этому. Страшит как раз предстоящее одинокое возвращение в Париж. До сих пор, если не было Мориса, то уж девочки сопровождали меня во всех путешествиях. Я думала, радость будет неполной без восторгов Колетты, без придирчивости Люсьенны. Но вдруг, забытая, эта радость вернулась, уже в каком-то новом качестве. Свобода сделала меня моложе лет на двадцать. Закрыв книгу, я даже принялась писать для самой себя, как в двадцать лет.

Я никогда не расстаюсь с Морисом без тяжести на сердце. Конгресс должен продлиться всего неделю, и все же, пока мы ехали из Мужена на аэродром в Ниццу, я чувствовала спазмы в горле. И он тоже волновался. Когда громкоговоритель пригласил пассажиров, улетающих в Рим, Морис крепко обнял меня: «Не разбейся в машине», «Не разбейся в самолете». Прежде чем уйти, он снова обернулся: в его глазах была тревога, поразившая, меня. Что-то трагическое было и во взлете. Самолет оторвался от земли с жестокостью «прощай».

Но вскоре ощущение радости жизни вернулось ко мне. Нет, отсутствие дочерей меня не огорчало. Наоборот. Я могла вести машину быстро или медленно — как захочу. Могла ехать куда мне заблагорассудится, останавливаться, когда мне понравится. Я решила недельку побродяжничать. И вот я встаю с рассветом. Машина ждет меня во дворе, как верный конь. Она влажна от росы. Я протираю ей глаза и радостно, как будто надгрызаю орех, начинаю новый день, который только что озарило солнце. Возле меня белая дорожная сумка. В ней карты Мишлена, «Голубой гид», книги, теплый жакет, сигареты — мои скромные спутники. Никто не раздражается, когда я спрашиваю у хозяйки гостиницы, как она готовит цыпленка с раками.

Скоро настанет вечер, но еще тепло. Это одно из тех волнующих мгновений, когда земля в столь полном согласии с людьми, что кажется невозможным, чтобы кто-нибудь из них был несчастлив.

Вторник, 14 сентября.

Одна из моих черт, восхищавших Мориса, — это сила того, что он называл «чуткостью к жизни». Она жила во время этого краткого пребывания наедине с собой. Теперь, когда Колетта вышла замуж, а Люсьенна в Америке, у меня есть время ее развивать. «Тебе скучно. Ты должна пойти работать», — говорил Морис в Мужене. Он настаивал. Но я не хочу. По крайней мере, сейчас. Я хочу, наконец, немного пожить для себя. И насладиться вместе с Морисом тем уединением, которого мы так долго были лишены. У меня в голове куча планов.

Пятница, 17 сентября. Во вторник я позвонила Колетте. У нее грипп. Она заспорила, когда я ей сказала, что сейчас же возвращаюсь в Париж: Жан-Пьер прекрасно ухаживает за ней. Но я беспокоилась и вернулась в тот же день. Застала ее в постели, очень похудевшей. У нее температура каждый вечер. Уже в августе, когда я ездила с ней в горы, ее здоровье беспокоило меня. Скорее бы Морис осмотрел ее, и я бы хотела, чтобы он посоветовался с Тальбо.

Еще одно существо оказалось на моем попечении, В среду, во второй половине дня, когда я ушла от Колетты, погода стояла такая теплая, что я проехалась до Латинского квартала и присела на террасе кафе. Я курила. Девчонка за соседним столом пожирала глазами мою пачку «Честерфилда», потом попросила сигарету. Я заговорила с ней. Она уклонилась от расспросов и поднялась, что-бы уйти. Лет пятнадцати. Не школьница, не проститутка. Она заинтересовала меня. Я предложила подвезти ее. Она отказалась. Потом, поколебавшись, в конце концов сказала, что не знает, где будет ночевать. Сегодня утром она убежала из Центра, куда ее поместило благотворительное общество. Два дня я держала ее у себя. Мать у нее умственно неполноценная, отчим ее ненавидит. Они отказались от нее. Юрист, ведущий это дело, обещал поместить ее в приют, где она сможет научиться ремеслу. Но с тех пор она уже полгода «временно» живет в том доме, откуда никогда не выходит, разве только по воскресеньям, когда их водят к мессе, — и где ей ничего не дают делать. Там около сорока девочек-подростков. В материальном отношении они обеспечены всем необходимым, но чахнут от скуки, отвращения и отчаяния. По вечерам каждой из них дают снотворное. Они ухитряются припрятывать его, и в один прекрасный день проглатывают весь запас. «Бегство, попытка самоубийства — это нужно, чтобы напомнить судье о нас», — говорила Маргарита. Побеги не представляют трудности, часты и, если не слишком затягиваются, то не влекут за собой применения санкций.

Я поклялась ей поставить всех на ноги и добиться, чтобы ее поместили в приют. Она подчинилась уговорам н вернулась в Центр. Я вся кипела, глядя, как она входит в дверь, с опущенной головой, волоча ноги. Это красивая девочка, неглупая, очень славная, и она просит только работы. Ей же калечат юность — ей и тысячам других. Завтра буду звонить судье Баррону.

Как давит Париж! Даже несмотря на мягкие осенние дни, эта тяжесть гнетет меня. Сегодня вечером я чувствую какую-то необъяснимую депрессию. Я задумала переделать комнату девочек в общую комнату, более интимную, чем кабинет Мориса и наша приемная. Я четко сознаю, что Люсьенна больше никогда не будет здесь жить. Жизнь в доме скоро потечет совсем спокойно. Волнуюсь я, главным образом, из-за Колетты. Счастье, что завтра возвращается Морис.

Среда, 22 сентября. Вот одна из причин — главная — почему у меня нет никакого желания закабалиться работой: я не могла бы вынести, если бы не была в полном распоряжении тех, кому я нужна. Почти все дни провожу у постели Колетты. Температура не падает. Морис говорит, что ничего серьезного. Но Тальбо назначил анализы. В голову лезут страшные мысли.

Сегодня утром меня принял судья Баррон. Очень сердечный человек. Он удручен случаем с Маргаритой Дрэн: а ведь есть тысячи подобных случаев. Вся трагедия в том, что этих детей некуда селить, нет персонала, который бы занимался ими должным образом. Правительство ничего не предпринимает. В результате усилия юристов, занимающихся детьми, и деятельниц благотворительных обществ наталкиваются на непробиваемую стену. Центр, где находится Маргарита, — всего лишь перевалочный пункт. Через три-четыре дня ее переведут в другое место — но куда? Неизвестно. Там, где эти дети содержатся, абсолютно не предусмотрена организация их занятий и досуга. Все же он постарается найти где-нибудь место для Маргариты. И он будет рекомендовать сотрудникам Центра разрешить мне навещать ее. Родители не подписали документа, окончательно лишающего их родительских прав, но нечего и думать, что они заберут девочку. Они и сами этого не хотят, и для нее этот вариант был бы наихудшим.

Из Дворца правосудия я вышла, полная возмущения столь безалаберной системой: Пропасть, перед которой оказываются молодые правонарушители, все глубже. А иных мер, кроме удвоенной строгости, не предпринимают. Я была рядом с церковью Сент-Шапель и вошла, поднявшись по винтовой лестнице. Не было никого, кроме туристов-иностранцев да парочки, которая, держась за руки, рассматривала витражи, Я смотрела рассеянно.

Я все беспокоилась о Колетте. Читать не могу. Единственное, что могло бы мне помочь, — это разговор с Морисом, но он не придет раньше полуночи. Со времени возвращения из Рима он проводит все вечера в лаборатории с Тальбо и Кутюрье. Говорит, они уже у цели. Я могу понять, что он всем жертвует ради своих исследований. Но это первый случай в нашей жизни, когда у меня возникло серьезное затруднение, а он не разделяет его со мной.

Воскресенье, 26 сентября. Итак, это случилось. Это случилось со мной.

Понедельник, 27 сентября. Ну, что же. Да! Это случилось со мной. Это НОРМАЛЬНО. Я должна убедить себя, что это так, и обуздать гнев, сотрясавший меня в течение вчерашнего дня. Да, Морис мне лгал; это тоже нормально. Он мог продолжать лгать и не говорить мне этого. Хоть и с опозданием — я должна быть благодарна ему за откровенность. Я в конце концов уснула в ту субботу. Время от времени я протягивала руку к соседней кровати: постель была заправлена. (Я люблю засыпать раньше него, когда он работает в своем кабинете. Сквозь сон я слышу, как льется вода, чувствую легкий запах одеколона, протягиваю руку — его тело проступает сквозь простыни — и погружаюсь в блаженство.) Громко хлопнула входная дверь. Я крикнула: «Морис!» Было три часа утра. Они не могли работать до трех! Они пили и болтали. Я села в постели:

— В котором часу ты приходишь домой? Где ты был? Он сел в кресло. В руке у него был стакан виски.

— Три часа, я знаю.

— Колетта больна. Я умираю от беспокойства, а ты приходишь в три часа. Вы не могли работать до трех!

— Колетте хуже?

— Ей не лучше. Тебе наплевать! Конечно, когда берешь на себя заботу о здоровье всего человечества, больная дочь не очень-то много значит.

— Не будь так агрессивна.

Он смотрел на меня серьезно и немного грустно, и я растаяла, как таю всегда, когда он окутывает меня этим темным и горячим взглядом. Я тихо спросила:

— Скажи, почему ты пришел так поздно? Он ничего не ответил.

— Вы пили? Играли в покер? Вы гуляли? Ты забыл о времени?

Он все молчал, с каким-то упорством вертя стакан в руках. Я выпалила первые попавшиеся нелепые слова, чтобы вывести его из себя и вырвать у него объяснение:

— Что происходит? У тебя есть женщина? Не сводя с меня глаз, он ответил:

— Да, Моника, у меня есть женщина.

(Все было голубым — и над нашими головами, и под ногами; через пролив виднелся африканский берег. Он прижимал меня к себе. «Если бы ты изменила мне, я бы убил себя». — «Если бы ты мне изменил, мне не нужно было бы убивать себя. Я бы умерла от горя». Пятнадцать лет назад. Уже? Что значит пятнадцать лет? Два да два — четыре. Я люблю тебя. Я люблю только тебя. Истина нерушима. Время не властно над ней.)

— Кто она?

— Ноэли Герар.

— Ноэли! Почему?

Он пожал плечами. Конечно, я знала ответ: красивая, блестящая, кокетливая. Приключение без последствий, лестное для мужчины. Ему хотелось потешить свое тщеславие? Он улыбнулся мне:

— Я рад, что ты спросила. Мне отвратительно было лгать тебе.

— С каких же пор ты мне лгал?

Он чуть поколебался:

— Я лгал тебе в Мужене. И после моего возвращения. Пять недель. В Мужене он думал о ней?

— Ты спал с ней, когда оставался в Париже один?

— Да.

— Ты часто видишься с ней?

— О нет! Ты же знаешь, я работаю.

Я просила уточнить. Два вечера и еще полдня со времени его приезда. По-моему, это часто.

— Почему ты сразу не предупредил меня?

Он посмотрел на меня робко и сказал — в его голосе звучало сожаление:

— Ты говорила, умрешь от горя.

— Так говорят.

Внезапно мне захотелось заплакать. Я не умру, самое печальное в этом. Мы смотрели сквозь голубую дымку вдаль, на Африку, и слова, которые мы произносили, были только словами. Я откинулась на подушку, сраженная наповал. Я оцепенела, в голове было пусто. Мне нужно было время, чтобы осмыслить случившееся. «Давай спать», — сказала я.

Сегодня я много размышляла. (Счастье, что Люсьенна в Америке. Пришлось бы разыгрывать перед ней комедию: она бы не оставила меня в покое.) Я была у Изабели и говорила с ней. Как всегда, она помогла мне. Я боялась, что она не поймет меня, поскольку они с Шарлем делали ставку на свободу, а не на верность, как мы с Морисом, Но это не мешало ей, сказала она мне, сердиться на мужа и порой чувствовать себя в опасности: пять лет назад она думала, он бросит ее. Она порекомендовала мне лишь одно средство: терпение. Она питает глубокое уважение к Морису. Она находит естественным, что ему захотелось любовного приключения, простительным, что он вначале скрыл его от меня. Но, конечно, оно ему надоест. Соль такого рода приключений — в новизне. Время работает против Ноэли. Обаяние, которым она обладает в глазах Мориса, спадает, как шелуха. Только если я хочу, чтобы наша любовь вышла из этого испытания непобедимой, не нужно изображать ни жертву, ни мегеру. «Будь всепонимающей, веселой. Прежде всего — будь дружелюбной», — сказала она. Именно таким способом она вновь завоевала Шарля. Терпение не является моей главной добродетелью. Но, в самом деле, я должна сделать усилие. И не только в тактических целях, а из соображений нравственности. Я получила именно ту жизнь, какую хотела: я должна заслужить этот дар. А если я отступлю перед первым испытанием, то все, что я о себе думаю, не более чем иллюзия. Мне свойственна непримиримость — это от отца, и Морис уважает меня за это. Но все равно, я стремлюсь понять другого и суметь примениться к нему. То, что после двадцати двух лет супружеской жизни мужчина завел интрижку — нормально, Изабель права. Это с моей стороны было бы ненормальным, вернее инфантильным, если бы я не допускала этого. Когда я ушла от Изабель, у меня совсем не было желания навещать Маргариту. Но она прислала трогательное письмецо — мне не хотелось ее разочаровывать. Какая грустная приемная, какие глухие, подавленные лица у этих девочек. Она показала мне рисунки, очень неплохие. Она хотела бы стать декоратором или хотя бы оформителем витрин. В любом случае — работать. Я повторила ей обещание юриста, рассказала, какие шаги предприняла, чтобы добиться разрешения забирать ее по воскресным дням. Она питает ко мне доверие, очень любит меня, она потерпит, но не до бесконечности.

Сегодняшний вечер я проведу с Морисом. Так советовала Изабель и так подсказывает мне сердце. Чтобы вновь завоевать вашего мужа, будьте веселой, элегантной, бывайте с ним на людях. Мне не надо его завоевывать: я его не теряла. Но у меня есть много вопросов к нему. Разговор пойдет более свободно, если мы поужинаем вне дома. Меньше всего мне хотелось бы, чтобы это было похоже на решительное объяснение.

Одна идиотская деталь не дает мне покоя: почему у него был стакан в руке? Я позвала: «Морис!» Он предвидел, что, проснувшись в три часа утра, я буду его расспрашивать. Он никогда не хлопал так громко входной дверью.

Вторник. 28 сентября. Я слишком много выпила, но Морис смеялся и сказал, что я очаровательна. Забавно: понадобилась его измена, чтобы воскресить ночи нашей молодости. Нет ничего хуже рутины: удар пробуждает от спячки. С 46-го года Сен-Жермен-де-Пре изменился: другая публика. «Другое время», — сказал Морис с какой-то грустью. Но я не бывала в ночном кабаре уже лет пятнадцать, и все меня восхищало. Мы танцевали. На мгновение крепко сжав меня в объятиях, он произнес: «Между нами ничего не изменилось». И мы болтали о чем попало; но я была блаженно пьяна и плохо помню, что он говорил. В общем, все обстоит именно так, как я и предполагала.

Ноэли — блестящий адвокат. Обуреваемая честолюбием. Это одинокая женщина — разведенная, имеет дочь; очень свободных нравов, светская, модная — полная противоположность мне. Морису захотелось узнать, может ли он понравиться таким женщинам. «Если бы я захотела…» Эта мысль мелькнула у меня, когда я флиртовала с Килланом — единственный флирт за всю жизнь. Я скоро прекратила его. В Морисе, как и в большинстве мужчин, дремлет подросток, совсем неуверенный в себе. Ноэли разрешила его сомнения. И кроме всего, здесь, несомненно, была и влюбленность — она очень аппетитна.

Среда, 29 сентября. Впервые с моего ведома Морис провел вечер с Ноэли. Я пошла с Изабелью на старый фильм Бергмана, а потом мы ели в «Ошпо» бургундское фондю (Блюдо, приготовляемое из плавленого сыра с вином). Мне всегда хорошо с ней. Она не утратила горячности наших юношеских дней, когда каждый фильм, каждая книга, каждая картина имели огромное значение. Теперь, когда дочери не со мной, я смогу чаще ходить с ней на выставки, на концерты. Выйдя замуж, она, как и я, оставила учебу, но вела более активную интеллектуальную жизнь, чем я. Надо заметить, что ей пришлось воспитывать только одного сына, а не двух дочерей.

Я сказала ей, что без труда приняла тактику улыбок, ибо убеждена, что эта история действительно не много значит для Мориса. «Между нами ничего не изменилось», — сказал он мне позавчера. Действительно, я мучилась гораздо сильнее десять лет назад: раз у него появились новые устремления, раз его работа в фирме «Симка» — работа обычного врача, малооплачиваемая, но оставлявшая много свободного времени и которой он занимался так добросовестно, — не удовлетворяет его, значит, дома ему стало скучно, значит, его чувства ко мне остыли. Сейчас я жалею, что совсем не участвую в том, что он делает. О своих больных он рассказывал мне, отмечал интересные случаи, я пыталась им помочь. Теперь я совсем не в курсе его исследований, а пациентам поликлиники я не нужна. Изабель помогла мне и тогда.

Прежде, чем лечь, я приняла немного нембутала и сразу же заснула. Морис сказал, что вернулся около часу. Я его ни о чем не спросила. Мне помогает то, что в физическом смысле я не ревнива. Моему телу уже не тридцать лет, телу Мориса — тоже. Они находят друг друга с удовольствием, но без прежней пылкости да и, признаться, это случается редко. О, я не обольщаюсь. В Ноэли для Мориса — прелесть новизны. В ее постели он молодеет. Это мне безразлично. Мне внушала бы опасение женщина, способная дать что-то Морису в духовном смысле. Но по моим встречам с Ноэли и по тому, что говорят, я имею о ней достаточное представление. Она воплощает все, что нам чуждо: карьеризм, снобизм, жажду денег, страсть производить впечатление. У нее ни одной своей мысли, она абсолютно лишена чувства и во всем подчиняется только моде. В ее кокетстве столько откровенного бесстыдства. Я даже думаю, что она фригидна.

Четверг, 30 сентября. Сегодня с утра у Колетты было 36,9°. Она уже встает. Морис говорит, что эта болезнь распространена сейчас в Париже: долго держится температура, человек худеет, а потом выздоравливает. Не знаю почему, глядя, как она ходит по квартире, я почти поняла, о чем сожалел Морис. Она не глупее сестры. Ее интересовала химия. Занятия шли успешно. Жаль, что она их прервала. Что она будет делать целыми днями? Я должна была бы оправдать ее: она выбрала тот же путь, что и я. Но у меня был Морис. Конечно, у нее есть Жан-Пьер, Если не любишь человека, трудно представить себе, способен ли он заполнить собой чью-то жизнь.

Пятница, 1 октября. Впервые я сорвалась. За завтраком Морис сказал, что отныне, когда он будет проводить вечер с Ноэли, он будет оставаться у нее и на ночь. Он считает, что так приличнее и для нее, и для меня. — Раз ты согласна с тем, что эта история имеет место, позволь мне пережить ее достойно. Если учесть все вечера, которые он проводит в лаборатории, все обеды, на которые он не является, получается, что Ноэли он уделяет почти столько же времени, сколько мне. Я сопротивлялась. Он довел меня до головокружения подсчетами. Если считать в часах, хорошо, он чаще бывает со мной. Но огромное количество часов он работает, читает журналы или мы встречаемся с друзьями. А когда он с Ноэли, он занят только ею.

В результате я уступила. Раз я выбрала позицию взаимопонимания и миролюбия, надо держаться. Не атаковать его в лоб. Если я испорчу ему это приключение, издали оно будет казаться более заманчивым, он начнет жалеть. Если я позволю ему «достойно пережить его», ему быстро надоест. Так утверждала Изабель. «Терпение», — повторяю я себе.

Все-таки надо признать, что в возрасте Мориса любовная история кое-что значит. В Мужене он, конечно, думал о Ноэли. Я понимаю ту тревогу в глазах на аэродроме в Ницце: он спрашивал себя, не догадываюсь ли я о чем-нибудь. Или ему было стыдно своей лжи? Это был стыд, а не тревога? Я вижу его тогдашнее лицо, но не могу разобрать того, что на нем написано.