КНИЖНОЕ ДЕЛО

— Сковать-то смогу, да зачем тебе?

— Водяные ворота опускать на мельнице.

— Для мельницы много чести. Но ковали мы и винты.

Дальнейшая раскрутка показала, что винт аршинной длины ковали года три назад. Заказывал местный монах, но толком объяснить винтового устройства не мог, и для уточнения деталей сюда привозили еще одного мастера.

— А что за мастер? – не выдержал Иван, и дальнейший рассказ пришлось оплачивать серебром новгородской чеканки.

Мастер тоже был одет монахом, но глаз имел не монастырский, ремесленный. По его подсказке винт сковали, но что с ним дальше было, кузнец не знал.

Следующую монету Глухов потратил на вопрос о резке букв, и тут получилось удачнее. Оказалось, тот же монах с тем же ремесленником приходили еще раз и заказывали набор тонких ножичков для резки по дереву и свинцу.

— Да, так прямо и сказали: «По свинцу».

Глухов ушел от кузнеца с убеждением, что три года назад печатники еще были здесь. Раз их выдержали пять лет, то и эти три года могли как-нибудь прокормить.

Можно было седлать коня.

Глава 12.

Совещание в черной гриднице

В Москве сразу засели совещаться в пыточных хоромах стряпчего Воровской избы Василия Ермилыча Филимонова. Раньше здесь, в полуподвале пристройки к Большому Дворцу располагалась «черная гридница» — место отдыха караульной сотни Стременного стрелецкого полка – личной охраны государя. Но в последний год охранные мероприятия стали слишком часто завершаться следственными, и стременных переселили куда получше, в первый этаж. Полуподвал занял следователь Филимонов и его подручный – палач Егор Исаев. Сегодня, кроме «хозяина» гридницы, за длинным столом сидели дворцовые подьячие Федор Смирной и Прохор Заливной. Напротив них боролся с дремотой Иван Глухов. Пыточных дел мастер Егор бережно запекал в очаге бараний бок.

«На своем инструменте жарит!», — брезгливо заметил Глухов, но вида не подал. «Этому столу нужно присвоить имя Понтия Пилата или Страстей Господних».

Сюда же, с небольшой задержкой пришел по личному указу царя и бывший главный псарь Данила Сомов – для усиления, так сказать. По дороге Данила завернул на псарню проведать борзых щенков, принял там чару зелена вина и теперь к рассуждениям был негоден. Он присоединился к Егору и навязчиво выпытывал: что за тушка жарится на вертеле?

— Ты смотри мне, Егорка, собачек не обижай! Собаки, они лучше людей! Ты не зазнавайся, что тебе людей жечь можно!

Егор пожал плечами, кивнул головой, легко согласился выпить за здоровье любимой царской суки Марии Спиридоновны и ее будущего потомства.

Сомова приходилось успокаивать, и он охотно умолкал. Правда, — только на время налива вина и двух-трех быстрых глотков.

«Лучше б ты и пил по-собачьи!» — вздыхал усталый Глухов.

Федя, Филимонов и Прошка рассматривали глуховский план «ратной пристани», чертеж острога. Слушали рассказы о «Петропавловском» взводе, о следах конных упражнений на острове, обсуждали версию Серого о Крестовом братстве. И если были у кого сомнения в этой версии, то Федор легко рассеял их словами митрополита: «Крестовы братья, сынок, крестовы!».

Постановили: считать факт заговора доказанным на уровне субъективных данных, не достаточных, впрочем, для суда. Царь Иван Васильевич, однако, суд вершил не на фактах, а на понятиях и мнениях, поэтому решили не торопиться с докладом. Донос о преступлении такого масштаба мог привести к катастрофе. Продолжили обсуждение деталей.

Тем временем, бараний бок на кочерге Егора запекся до черноты и оказался в центре стола. Совещание было прервано требованием Сомова немедленно выпить за здоровье царственных наследников.

Отказаться было нельзя. Выпили.

Но, оказалось, пили за здоровье будущих щенков суки Машки.

Тогда отдельно выпили за царевичей Ивана и Федора. Стали азартно закусывать вслед за Глуховым, — очень он соскучился по московским разносолам. На другом конце стола члены «принимающей стороны» – Сомов и Егор – громко спорили о подвластности людей и животных.

Егор утверждал, что все твари Божьи естественно подвластны Богу, раз он их сотворил. Но животные, в частности собаки, подотчетны еще и человеку. «А барана мы и вовсе зажарили».

Сомов возражал категорически. В его системе собака стояла выше человека, поэтому была подвластна непосредственно Богу, а людям оказывала услуги из чистого уважения, по дружбе. Человек же принадлежал царю земному, Ивану Васильевичу, и только через него – Богу. Поэтому казнить людей можно лично царю и царским слугам, а иным прочим – нельзя. Собаку же казнить нельзя никому!

Против этого Егор тоже не возражал, — собак пытать ему не приходилось. Мужики налегли на мед, и через малое время поникли головами.

Глухов от вина и усталости тоже стал путаться, пришлось Федору взять председательство на себя.

— Ты, Вань, просто отвечай, как Ермилычу: «Да — да, нет — нет – остальное от лукавого», – значит, говоришь, спят все в одном помещении?

— Да.

— «Белых», мирян, никого нету?

— Нет.

— На литургии поют общим хором?

— Кажется, да.

— Теперь скажи, нет ли за стеной монастыря скитов? То есть, не живет ли кто из братии в холодной пещерке, сырой норке, землянке?

— Да нет, все были на месте, по счету. Вот только столы Петра и Павла отлучались куда-то. Никто из-за стены на молитвы не приходил, никуда милостыни и припасов не отпускалось.

— Ну, получается, мы имеем настоящую «общежительную пустынь».

Федор стал разъяснять товарищам, что настоящее, исконное монашество должно быть общежительным. Все монахи обязаны жить вместе, постоянно находиться друг у друга на виду, не уединяться, не переговаривать попарно. Только так можно избежать греха. Общежительная система принята в монастырях Святой Горы Афон, в других центрах православного монашества, там, где сосредоточены остатки византийской благодати.

А на Руси общежительные монастыри не прижились. У нас все больше келейно живут. На прямой вопрос Стоглавого Собора 1551 года: чего, отцы игумены, по кельям прячетесь? — настоятели монастырей отвечали: «Общежительные помещения очень трудно протопить зимой». Точка.

Федор, как и многие другие московские знатоки, цитировал смачные постановления Стоглавого Собора наизусть. Прохор и компания слушали, разинув рты.

— «...В женских монастырях живут миряне и холостые», «по небрежности в кельи входят лица женского пола...»...

Прошка заржал, что хороша «небрежность», нам бы такую, и Смирной кончил цитировать.

— Короче, они там по кельям притоны устраивают, «упиваются безмерно», вымогают взятки за поставление в священнический чин, едят, запершись, особо приготовленную пищу, коллекционируют древности и драгоценности. Государь представил на Собор 69 вопросов: как дальше жить будем? Собор раздул это дело до 100 ответов, потому и назван Стоглавым, но ни одну главу до сих пор не решили полностью. А прошло десять лет.

— Надо эти головы рубить разом! – бормотнул пьяным языком Сомов, поднимая свою последнюю голову над столом. Тут же вырубился снова.

— Устами младенца глаголет истина, — многозначительно сказал Прошка, но его не поддержали. Смирной продолжил о монастырях.

— … Даже в общежительной пустыне бывает полно мирского народу. Ночевать им не дозволяется, а приходить на молитву – пожалуйста. Можно еще деньги, еду приносить, книги божественные жертвовать, помогать рабочей силой и строительными материалами. Так что в «пустынях» обычно толчется немало «белого» народу. А в праздники и вовсе, — приходят с детьми.

— В пятницу и субботу вы там еще были?

— Да. Уехали в понедельник.

— Так. Пятница, 2 мая – день Благоверных князей Бориса и Глеба. Суббота – еще лучше, день преподобного Феодосия Печерского, игумена первой нашей, Киево-Печерской лавры. Неужто, отец Лавр это дело не отметил.

— Почему? Отметил. Литургия была, пели заметно больше.

— А так, чтоб из города народу привалило человек сто в белых одеждах?

— Нет, этого не видал.

— До города там далеко?

— Верста с четвертью. Полчаса пешком.

— И никто не пришел? Получается тут у нас общежительная пустынь закрытого типа. И общежительность – не защита от греха, а всеобщий надзор. А за счет чего они там живут?

— То есть, как? – не понял Глухов.

— Ну, в некоторых монастырях монахи с рассвета до заката сеют пшеницу, косят, жнут, мелят муку, пекут куличи на продажу, откармливают свиней, разводят овощи, держат пасеки. Этим добывают пропитание. Главные, уважаемые монастыри могут обходиться подаянием, пожертвованиями сильных и богатых. В захудалых монастырях случаются голодные годы, повышается смертность. Тогда и путников на постой не пускают, — самим есть нечего. Монахи ходят по деревням побираться ради Христа. Иногда переодеваются в мирскую одежку и грабят на большой дороге. А эти чем живут? – повторил вопрос Федя.

— Черт их знает. Кроме ухода за лошадьми, ни в каких трудах не замечены. Морды у всех сытые. Жертвователей тоже мы не видели, но может, просто не успели повидать.

— Основные пожертвования как раз и делаются в праздники такого масштаба, как Борисоглебские. Теперь скажи, Иван, какие там стены?

— В основном, деревянные, бревенчатые. Заостренные бревна в обхват толщиной врыты на сажень очень плотно – ни щелки. Высота везде сажени по две, не перемахнешь. Каменная только стена с въездными воротами со стороны Ярославля – всего аршин сорок. Со стороны Волги вообще стены нет, но там очень крутой обрыв.

— Ты точно знаешь, что нет проходной щели?

— Точно. Младшие монашки даже в лес за грибами ходят через главные ворота. Уж пацаны нашли бы ход, если б он был.

— Поэтому больше стен и не строят... – вслух подумал Федор.

Время было ночное, тянулось незаметно. Измерять его приходилось не ходом солнца, не мельтешней людей на площадях, а скоростью опустошения бутылок. А это, как известно, мера ненадежная.

Тем не менее, вино закончилось совершенно, и рассвет наступил вовремя. Филимонов убрел подышать. Сомов с Егором валялись на соломе в одной из маленьких каморок за очагом, где обычно отлеживались рваные до костей подследственные.

В узком кругу Федя, Прохор и Глухов стали вырабатывать линию поведения на ближайшие дни. Это было очень важно в связи с возможной слежкой. Глухов рассуждал так: если заговор Никандра – реальность, то он тянется в Москву. А значит здесь, среди московских иерархов, игуменов, простых монахов понатыкано людей архиепископа. Как ни достоверно изображал Глухов свою прожектерскую работу, а могли его по команде Никандра проверять и здесь. Решили обозначить портовое строительство каким-нибудь публичным актом.

Что касается печатников (о которых вспоминалось со скукой), то сведений было слишком мало. Вроде, в Ростове их видели, но достоверных следов Глухов не обнаружил. Федор предложил пока использовать идею книгопечати для общения с царем. Будто бы работа по этому делу продолжается, нужно поехать туда-то и туда-то, денег нужно столько-то, и так далее.

Глухов заявил, что без тонкого проникновения ни книжное, ни церковное дело не разберешь. Следовало послать кого-нибудь свежего, неизвестного, но надежного в Ростов и окрестности, потихоньку провести разведку.

Долго думали, наконец, Федор вспомнил:

— Есть у меня пара ребят в Сретенке, — Архип и Данила. Они мирские послушники, постригаться пока не собираются, а нам бы лучше черных монахов. Но попробовать можно.

Вернулся Филимонов и, будто никуда не уходил, сказал о главном:

— Вы, ребята, царя не взболтайте. Дело это дрянное, кровавое. Много мы тут напьемся и наедимся. Нужно тысячу раз взвесить, прежде чем докладывать. Пусть пройдет лишнее время и наступит правильный миг.

— Что за миг такой?

— Я вам точно объяснить не могу. Это когда много думаешь над делом, долго сомневаешься, и проходит пустое, бесполезное время. Его не жалко, — толку с него никакого. И вдруг наступает миг. Ты понимаешь: нужно делать так! Тогда кончай думать и делай, как знаешь, — получится правильно! Вот и будет тебе «правильный миг».

Филимонов ушел окончательно, Глухов отправился к себе в Белый город отсыпаться, а Федя и Прошка застыли под прохладной стеночкой в лучах восходящего солнца. Ложиться смысла не было. Сегодня государь собирался вставать в восьмом часу, и юным царедворцам полагалось присутствовать при одевании.

Последними полуподвал покинули восставшие из соломы Егор и Сомов. Данила потащил Егора на псарню, «познакомить с государыней Марьей». Они с трудом переставляли спутанные ноги, но языками мололи отвязано.

— Государь уж год как вдов! – выкрикивал Сомов.

— А уж мужик, так мужик! – неопределенно соглашался Егор.

— Но кобелей-то мы к ней не подпускали – подбирали породу, — «шептал» на всю Соборную площадь Сомов. Он что-то сказал палачу на ухо, и Егор отшатнулся от собутыльника, перекрестился на Успенские врата, замер оторопело.

— А ты сомневался, от кого у Машки дети! – прикончил Сомов.

Глава 13.

Убытие Архипа и Данилы

Прохор убежал караулить пробуждение царя. Федя сидел на солнышке и думал.

Надвигалось что-то большое, грозное, страшное. Так бывает в иные дни, когда после ругани на неправду бытия, вдруг понимаешь: вот-вот и будет еще хуже! И бабы начинают блажить: «Лишь бы не было войны!», проклятый тиран кажется отцом родным, его гнилая родня и продажное правительство – милыми друзьями и соседями. Потому что на них, а с ними и на тебя, идут люди страшные, темные, чужие. И уж какую правду они будут устанавливать, какой закон утверждать, каким богам молиться? — неважно. Это не твоя правда, не твой закон, чужие боги. Потому что любая правда оказывается враньем, любой закон исполняется топором, любые боги не вечны. И может быть потом, когда-нибудь, кому-то будет лучше, чем тебе сейчас, но тебе-то что? Тебя-то ради этого будущего счастья уже сегодня надо убить.

Вот, такие и приходят. Хотят прийти.

Сказать царю прямо – нельзя. Не поверит.

Это страшное, черное, крестовое прикрыто золочеными ризами, украшено художниками, воспето поэтами. Полторы тысячи лет люди верят в это. Видят, что пусто, — верят, что полно. Знают, что больно, — верят, что сладко. Вера и знание – самые страшные враги.

Можно вывалить доказательства. Царь воспламенится. Спалит десяток-другой Крестовых. И сразу во всех приходах завопят, что он безумен. Начнут пророчить гибель царства, смерть детей, и царь ужаснется своему «немилосердию», раскается, припомнит, кто его подучил. И тогда конец. А Крестовые встанут с новой силой.

Нужно плавно вводить Ивана в дело. Капать помаленьку, копать полегоньку. Прикрываться книжным интересом. Сделать так, чтоб он сам предложил опасный ход.

Черноризцы царя притомили, его можно повернуть, но дальше что? Что взамен? Нужно обязательно придумать новую игрушку, новую цель. И тогда он сметет всех!..

Прибежал Прохор: «Встает!».

Ребята пошли наверх. Приблизились к сеннику – царской спальне. Естественно, тут давно никто не спал на сене.

Иван Васильевич сидел на смятой кровати, по пояс погруженный в перины. «Саваоф на облаке», — подумал Федя.