Помоги проекту - поделись книгой:
Ветер загромыхал у него в ушах, сбил дыхание. В облаке бешено летящего дождя со снегом Джонни едва мог разглядеть смуглого, который, как и он сам, сидел на корточках на каком-то карнизе, обрывающемся над бездной.
Мы — наблюдатели из Галактического Союза! — проорал смуглый. — Наш контингент размещен здесь, чтобы не спускать глаз с вас, людей, из-за всех этих взрывов атомных бомб, потому что…
— Или вот так! — завопил Джонни и снова махнул кулаком.
Они лежали, распростершись, на мерзлой равнине, глядя друг на друга в ледяном сверкании звездного света.
— Я скажу тебе! — заявил смуглый. — Мы — путешественники во времени, и нам необходимо проследить, чтобы ты никогда не женился на Пайпер Лори, потому что…
Полегче, напомнил себе Джонни.
Они скользили бок о бок вниз по гигантскому желобу в павильоне смеха на Янцен-Бич в Портленде, штат Орегон.
— Слушай! — сказал смуглый. — Ты мутант-супермен, понимаешь? Не обижайся — нам необходимо было тебя испытать, прежде чем мы могли бы передать тебе твое славное наследство, состоящее из…
Только Джонни начал вставать на ноги, как устройство у него в руке дрогнуло, и…
Они стояли на наблюдательной площадке на вершине Эмпайр-Стейт-Билдинг. День был холодный и промозглый. Смуглый трясся — то ли замерз, то ли напугался достаточно, чтобы разговориться, то ли протрезвел с испугу. Голос его дрожал.
— Ладно, вот в чем дело, приятель. Ты не человек — ты андроид, но имитация так хороша, что ты об этом даже не догадываешься. А мы — твои создатели, понимаешь…
Полегче — опасность таится именно в небольших скачках, напомнил себе Джонни.
— Ладно! — выкрикнул смуглый. В голосе его прозвучала неподдельная искренность. — Я скажу тебе правду, только не надо, пожалуйста…
Сам того не желая, Джонни наклонил руку.
Они оказались на верхней площадке автобуса с Пятой авеню, остановившегося у края тротуара в ожидании посадки. С бесконечной осторожностью Джонни опустил руку к сверкающему поручню на переднем сиденье.
— Рассказывай, — выговорил он. Смуглый сглотнул.
— Пощади, — произнес он вполголоса. — Я не могу тебе сказать. Если я это сделаю, меня вышвырнут, я никогда больше не получу должность…
— Даю последнюю возможность, — процедил Джонни, глядя прямо перед собой. — Раз… Два…
— Это живучка, — сказал смуглый, протянув звук «у». В голосе у него звучало смирение и тупость.
— Что-что?
— Живучка. Вроде кино. Ты — актер.
— Это еще что? — тревожно выговорил Джонни. — Я художник. Почему это я ак…
— Ты актер, играющий художника! — воскликнул смуглый. — Вы актеры! Бессловесные твари! Ты актер! Понимаешь? Это
— И о чем эта живучка? — осторожно спросил Джонни.
— Музыкальная трагедия. Про бедняков, живущих в трущобах.
— Но я живу не в трущобах, — возмущенно заметил Джонни.
— Ты серьезно? — спросил Джонни. Голос его дрожал. — Что ты сказал — я скоро умру? Как я умру? — Он нечаянно дернул рукой.
Автобус с Пятой авеню исчез. Они сидели во втором ряду кинотеатра. Свет в зале только что загорелся; публика вытряхивалась наружу. Джонни схватил смуглого за грудки.
— Забыл, — угрюмо пробормотал смуглый. — По-моему, ты откуда-то выпал. Как раз в самом конце живучки, когда герой отправляется в постель с девушкой. Хочешь знать, кто герой? Один твой знакомый. Герцог…
— Откуда выпал? — спросил Джонни, усиливая хватку.
— Из какого-то здания. Прямо в мусорный бак. Полупустой.
— Значит, «разрядка смехом»? — с усилием выговорил Джонни.
— Точно. Посмешище! Ты оживишь всю живучку! Зрители животы надорвут!
Шарканье удалявшейся публики вдруг затихло. Стены и потолок тревожно замерцали; когда все успокоилось, Джонни в полном изумлении обнаружил, что они оказались уже совсем в другом помещении. Никогда раньше он здесь не бывал — и вдруг художник с колотящимся сердцем понял, что никогда раньше он здесь бывать и не мог.
По всей громадной серебристой чаше, под заоблачно-высоким потолком, люди плавали в воздухе, будто комары, — кто-то просто дрейфовал, а кто-то торопливо двигался возле округлой металлической глыбы, что висела над самым центром огромного зала. Внизу, футах в двенадцати от балкона, где они сидели, вдруг в краткой вспышке что-то стало распускаться — произошло красочное развертывание, которое длилось лишь мгновение и оставило безумное воспоминание о движущихся деревьях и зданиях. Вскоре то же самое повторилось.
Джонни заметил, что сидевший рядом с ним смуглый съежился и застыл.
Художник обернулся. Позади к ним среди зловещей неподвижности шагал серебристый мужчина.
— Glorm, — задыхаясь, выговорил смуглый, — ne estit mia kulpo. Li…
— Fermi vian truon, — сказал Глорм. Он был строен и мускулист, а одежда его напоминала фольгу. Выпученные глаза Глорма под широкой полоской бровей обратились на Джонни. — А теперь твой отдаст мне инщтрумент, — сказал он.
Джонни обрел дыхание. Он обнаружил, что кошелек у него в руке вдруг так уплотнился, будто стал частью невидимого столба; но Джонни все же изо всех сил его держал.
— Почему это я должен его отдать? — вопросил художник. Глорм нетерпеливо махнул рукой:
— Погоди. — Он повернулся, чтобы оглядеть всю необъятную впалую чашу, и голос его вдруг раздался отовсюду, причем в сотни раз усиленный: — Gispinu!
Снова началось то же цветение красок и движение под висящей в воздухе грудой металла, но на сей раз все раскочегарилось в полный рост и уже не свернулось.
Завороженный, художник так и уставился вниз из-за ограждения балкона. Пол чаши теперь исчез, спрятавшись под сверкающей мраморной улицей. По обеим сторонам возвышались белые здания, все с портиками и колоннами, а в дальнем конце возвышалось что-то похожее на Парфенон, но по размеру никак не уступавшее главному зданию ООН в Нью-Йорке.
Улица бурлила людьми, которые издали казались карликами. Они рассыпались по сторонам, когда по улице стремительно пролетела четырехконная колесница, а затем опять стеклись вместе. Джонни слышно было, как они злобно гудят — будто пчелиный рой. В воздухе витал странный едкий запах.
Джонни озадаченно глянул на Глорма, затем на смуглого.
— Что это? — спросил он, указывая вниз. Глорм подтолкнул смуглого.
— Рим, — начал смуглый, трясясь, словно от озноба. — Здесь играется представление — в сорок четвертом году до нашей эры.
Сейчас перед тобой сцена, в которой Юлий Цезарь сожжет весь город дотла, потому что его не сделают императором.
Едкий запах стал еще резче; снизу начала подниматься тонкая пелена серо-черного дыма…
— Но он не жег Рим, — обиженно запротестовал Джонни. — И вообще это не Рим — Парфенон расположен в Афинах.
— Так было раньше, — стуча зубами, ответил смуглый. — А мы все изменили. Последняя группа, которая делала здесь живучки, сносно играла небольшие сценки, но не тянула до цельного представления. Вот Глорм… — он бросил вороватый взгляд на серебристого мужчину и слегка возвысил голос, — понимает, что такое настоящее представление.
— Погоди-ка, погоди, — с трудом шевеля языком, пробормотал Джонни. — Значит, вы пустились во все тяжкие, понастроили тут фальшивых декораций — с этим безумным Парфеноном и всем прочим, когда можно просто вернуться в прошлое и снять то, что было на самом деле?
— Bona! — прокричал усиленный голос Глорма. — Gi estu presata!
Сцена под ними бешено закружилась вокруг своей оси и погасла.
Глорм нетерпеливо повернулся к Джонни.
— Ну вот, — произнес он. — Ты не по-ни-май. Который ты тут видишь, и есть, как твой говоришь, «на самом деле». Мы не строй декораций… строй не декораций… не строй… Kiel oni gi diras?
— Мы не строили никаких декораций, — перевел смуглый.
— Putra lingvo! Мы не строили никаких декораций. Наш заставил во-он тех римлян все тут построить. Они тоже не строй никаких декораций — они строй Рим, другой. Твоя понимает? Никто не строй никаких декораций! Настоящий Рим! Настоящий огонь! Настоящий трупы! Настоящий ис-то-ри-я!
Джонни уставился на него, разинув рот.
— Вы хотите сказать, что изменяете историю — только чтобы делать фильмы?
— Живучки, — поправил смуглый.
— Ну да, живучки. Вы все тут, похоже, чокнутые. А что из-за этого делается с людьми там, в будущем? Слушайте… а где мы сейчас? В каком времени?
— По вашему календарю… мм… 4400 с чем-то. Примерно в двадцати пяти столетиях от твоего времени.
— В двадцати пяти столетиях… Ну ладно, так что же происходит с вами, когда вы изменяете римлян, как вам вздумается?
— Никаких, — выразительно ответил Глорм.
— Никаких? — тупо переспросил Джонни.
— Вообще никаких. Что бывает с собакой, когда твой отрубает хвост ее матери?
Джонни немного подумал.
— Да, действительно «никаких».
— Правильно. Что, большой дело? Джонни кивнул.
— А вот эта и правда ба-альшой дело. Но нам его делай по двадцать, по сорок раз каждый год. Твоя знай, сколько теперь людей жить на планета? — Не сделав ни малейшей паузы, Глорм сам же и ответил на свой вопрос: — Тридцать миллиард. Знай, сколько народу ходит живучка? Половина. Пятнадцать миллиард. В семь раз больше, чем на планета в твой время. Старый, молодой. Глупый, умный. Живучка должен всех развлекать. Не как твоя Голливуд. Там не искусство, не представление. Когда народ думай, там, глубоко… — он похлопал себя по лбу, — какой-то есть правда, тогда я делай этот правда — и этот получается и правда правда! Это есть искусство! Вот это есть представление!
— Нью-Йорк вы по крайней мере не очень-то изменили, — заметил Джонни себе в защиту.
Выпученные глаза Глорма, казалось, вот-вот вывалятся.
— Не изменили! — Он фыркнул и повернулся. Его усиленный голос снова зазвенел в ушах: — Donu al mi frugantan kvieton de Nov-Jorko natura!
Произошло какое-то коловращение плывущих фигур вокруг висящей металлической груды. Глорм в нетерпении сжал кулаки. Довольно долгое время спустя пол чаши снова расцвел.
Джонни затаил дыхание.
Иллюзия была столь безупречной, что пол, казалось, куда-то выпал: в тысяче футов под ними, освещенный утренним солнцем, лежал остров Манхэттен; Джонни видел стоящие на якоре в заливе суда и ясные отблески Гудзона и Ист-Ривер, убегающие на север в туманы над Бронксом.
Первое, что бросилось ему в глаза, была беспорядочная шахматная доска заполнявших весь остров низеньких строений; густое скопление небоскребов в южной части и разрозненное в средней отсутствовали.
— Угадай, в который год, — послышался голос Глорма. Джонни нахмурился.
— Около 1900-го? — Нет, не может быть, тут же с тревогой подумал он. Слишком много было мостов — даже больше, чем в его время.
Глорм от души рассмеялся.
— То, что твой смотрит, есть Нов-Йорк 1956 года — до тех, как мы его изменить. Твой думай, это ваши изобресть небоскреб? О нет. Это наши их изобресть.
— Для «Рабов бродвейской зарплаты», — почтительно вставил смуглый. — Первая живучка Глорма. Какое представление!
— Теперь ты понимать? — снисходительно спросил Глорм, — Давным-давным мне хотелось рассказать о том актеру, увидеть его морда. Ну вот — теперь твой понял. — Его тощая физиономия сияла. — Твой есть актер; мой есть продюсер, режиссер. Продюсер, режиссер есть все Актер есть дерьмо! Значит, твой отдаст мне инштрумент.
— Дудки, — вяло ответил Джонни.
— Отдаст, — заверил Глорм. — Твой очень скоро его отпустит.
Тут Джонни потрясение обнаружил, что рука его заметно немеет. Так вот зачем понадобились эти объяснения! А теперь они дождались, чего хотели. Он действительно готов был отпустить кошелек — уже вот-вот. Значит…
— Послушай! — отчаянно выговорил художник. — А как насчет людей в будущем — я имею в виду ваше будущее? Они тоже делают живучки? А если так, то разве ты для них не актер?
Физиономия Глорма вытянулась от ярости..
— Kracajo! — сказал он. — Ну погоди… — Он взглянул на устройство в руке у Джонни и сжал кулаки.
Хватка Джонни ослабла. Скоро ему придется отпустить кошелек — и что тогда? Обратно в свое время? Опять быть посмешищем, неотвратимо приближаясь к…
Рука страшно устала. Вот-вот кулак разожмется.
…И ничего тут поделать Джонни не мог. Ему предвиделась бесконечная цепочка халтурщиков, где на плечах у каждого стояли Глормы — на всем пути в неведомое будущее, которое было слишком велико, чтобы измениться: Все это, подумалось ему, не более пугало и ужасало, чем другие формы вселенской тирании, уже явленные человеческому разуму; с этим можно было бы жить, не будь его роль столь неприятной… Кулак разжался.
Улыбаясь, Глорм протянул руку к повисшему в воздухе кошельку. Пальцы его сделали что-то такое, за чем Джонни уследить не сумел, — и вдруг кошелек опустился прямо Глорму на ладонь.
Там он еще некоторое время трясся и мерцал, будто замедляющийся волчок. Затем внезапно разошелся на коричневую монетку и пенсне. Снова началось мерцание, в какой-то яркой кляксе последовательно появлялись авторучка, записная книжка, часы, зажигалка. Затем оба предмета стабилизировались — металлические, неживые.
Глорм сунул их куда-то в складки своего одеяния.
Поделиться книгой: