Прощай!

Оноре де Бальзак

Прощай!

Князю Фридриху Шварценбергу[1].

— Ну, депутат центра[2], пошевеливайся! Нужно прибавить шагу, если мы хотим вовремя попасть к обеду. Прыгай, маркиз! Вот так! Хорошо! Вы скачете, как настоящая серна!

Этими словами встретил своего спутника, уже давно, по-видимому, плутавшего в лесных зарослях, охотник, удобно расположившийся с гаванской сигарой на опушке леса в Иль-Адане.

Четыре тяжело дышавшие охотничьи собаки, лежащие у его ног, тоже глядели на того, к кому он обращался. Чтобы понять, сколько насмешки заключалось в этих поощрительных возгласах, нужно сказать, что заблудившийся охотник был коротенький, толстый человек с изрядным брюшком и дородностью, свидетельствовавшей о его принадлежности к судейскому сословию.

Он с трудом шагал по бороздам недавно сжатого поля, и жниво мешало ему идти; к тому же под отвесными лучами нещадно палящего солнца его лицо покрылось крупными каплями пота. Стремясь сохранить равновесие, он шел раскачиваясь и подпрыгивая, напоминая едущую по ухабам карету.

Стоял один из тех жарких сентябрьских дней, в тропическом зное которых дозревает виноград.

Все предвещало грозу. И хотя между черными тучами на горизонте виднелись еще голубые просветы, но рыжие облака стремительно неслись с запада на восток, оставляя за собой легкую сероватую завесу.

Ветер дул только в верхних слоях атмосферы, а в низинах скапливались горячие испарения земли.

Долина, которую пересекал охотник, была окружена высокими деревьями, они мешали доступу воздуха, и в ней было жарко, как в раскаленной печи. Притихший от зноя лес, казалось, изнемогал от жажды.

Птицы и насекомые словно замерли, лишь чуть колыхались верхушки деревьев. Те, кто хоть немного помнит лето 1819 года, должны посочувствовать страданиям несчастного служителя правосудия, который обливался потом, чтобы догнать своего насмешливого спутника. А тот, докуривая сигару, определил по солнцу, что время близится к пяти часам.

— Куда это нас черт занес? — сказал, вытирая лоб, толстый охотник, прислонившись вблизи от своего спутника к росшему в поле дереву; он почувствовал, что перепрыгнуть через разделяющую их канаву у него не хватит сил.

— И ты еще меня опрашиваешь? — возразил ему, смеясь, охотник, улегшийся на откосе среди высоких пожелтевших трав. — Клянусь святым Губертом, — воскликнул он, швырнув окурок сигары в канаву, — что не попадусь больше на удочку и не пойду блуждать по незнакомым местам с сановником, хотя бы он был подобно тебе, дорогой д'Альбон, моим старым школьным товарищем!

— Вы что, Филипп, очевидно, перестали понимать по-французски? Вы оставили в Сибири свой рассудок, — сказал толстяк, бросив трагикомический взгляд на стоявший в сотне шагов от них придорожный столб.

— Нет, понимаю, — отвечал Филипп; схватив ружье, он мигом вскочил, одним прыжком очутился на поле и помчался к столбу. — Ко мне, д'Альбон, ко мне! Полуоборот на-лево! — крикнул он своему приятелю, указывая рукой на широкую мощеную дорогу. — Дорога из Байе в Иль-Адан, — продолжал он, — значит, в этом направлении мы найдем и дорогу в Кассан, которая должна пересекать дорогу в Иль-Адан.

— Совершенно верно, полковник, — сказал д'Альбон, надевая кепи, которым он обмахивался.

— Ну, так вперед, уважаемый советник, — отвечал полковник Филипп, свистнув собак, которые, казалось, слушались его больше, чем своего хозяина-судью.

— Известно ли вам, господин маркиз, — продолжал подтрунивать полковник, — что нам осталось еще больше двух лье? Деревня, которая виднеется, вероятно, Байе.

— Господи, — воскликнул маркиз д'Альбон, — отправляйтесь в Кассан, если это вам приятно, но отправляйтесь туда один! Я же предпочту, несмотря на грозу, дождаться лошади, которую вы мне пришлете из замка. Вы вдоволь посмеялись надо мной, Сюси. Предполагалось, что мы немного поохотимся, не слишком удаляясь от Кассана, побродим по знакомым местам. А вместо того, чтобы поразвлечься, мне приходится по вашей милости, как борзой, носиться с четырех часов утра да еще вместо завтрака довольствоваться чашкой молока. Нет, если у вас когда-нибудь будет дело в суде, вы его у меня проиграете, будь вы хоть сто раз правы!

И, сняв ружье и пустой ягдташ, охотник с тяжелым вздохом опустился на камень у придорожного столба.

— Вот каковы твои депутаты, Франция! — смеясь, воскликнул полковник де Сюси. — Ах, бедный мой д'Альбон, если бы вы, подобно мне, провели шесть лет в дебрях Сибири...

Он замолчал, подняв взор к небу, точно несчастья его были известны лишь одному богу да ему самому.

— Ну, вперед! — добавил он. — Стоит вам тут засесть — вы пропали.

— Что же вы хотите, Филипп?! Заседать — неискоренимая привычка судей! Клянусь вам, я выбился из сил! И хоть одного бы зайца ухлопал!

Охотники являли собой довольно редкостный контраст. Служителю правосудия было сорок два года, а выглядел он не старше тридцати, тогда как тридцатилетнему воину можно было дать по меньшей мере лет сорок. Каждый из них был украшен красной ленточкой в петлице — знаком офицера ордена Почетного легиона. Несколько прядей черных с проседью волос, точно черное с белым крыло сороки, выбивалось из-под фуражки полковника; а у судьи были прекрасные белокурые кудри. Один был высокого роста, сухой, худощавый и нервный; морщины на его бледном лице свидетельствовали о жестоких страстях или тяжком горе; у другого был цветущий вид эпикурейца. Лица у обоих были покрыты загаром, а их высокие рыжие кожаные гетры носили на себе следы всех рытвин и болот, через которые им пришлось пробираться.

— Ну, — крикнул г-н де Сюси, — вперед! Какой-нибудь час ходьбы — и мы будем в Кассане за накрытым столом.

— Вы, верно, никогда не любили, — отвечал советник с комически жалким выражением лица, — вы беспощадны, как 304-я статья Уголовного кодекса[3].

Филипп де Сюси сильно вздрогнул; его широкий лоб избороздили морщины, лицо потемнело, как небо над их головой. Бесконечно горькие воспоминания исказили все его черты, но глаза оставались сухими. Как и все сильные люди, он умел скрывать свои чувства и, подобно многим целомудренным натурам, считал, вероятно, нескромным обнажать свои раны, ибо не нашлось бы слов, чтобы выразить всю их глубину, к тому же он страшился насмешек людей, неспособных его понять. Г-н д'Альбон принадлежал к числу тех чутких натур, которые умеют угадывать чужие страдания и бывают огорчены, когда непроизвольно нанесут другому удар. Поэтому он не нарушил молчание друга и, позабыв о своей усталости, поднялся и последовал за ним, весьма опечаленный тем, что коснулся, очевидно, не зажившей еще раны.

— Когда-нибудь, мой друг, — сказал Филипп, пожав ему руку и полным отчаяния взглядом поблагодарив за немое раскаяние, — когда-нибудь я расскажу тебе свою жизнь. Но сегодня я не в силах.

Они молча продолжали путь. Когда судья заметил, что полковник успокоился, он снова вспомнил свою усталость; с инстинктом, или, вернее, с упорством, утомленного человека он старался проникнуть взглядом в глубину лесной чащи. Он всматривался в верхушки деревьев, приглядывался к тропинкам, надеясь обнаружить какое-нибудь жилье, где можно было бы попросить приюта. На одном из поворотов ему показалось, что он видит вьющийся между деревьев легкий дымок. Он остановился, стал пристально вглядываться и рассмотрел в густой чаще темно-зеленые ветви нескольких сосен.

— Дом! Дом! — закричал он радостно, как моряк кричит «Земля!» «Земля!».

Потом стремительно ринулся в лесную чащу, куда погруженный в думы полковник машинально за ним последовал.

— Лучше получить здесь яичницу, домашний хлеб и простую скамью, чем тащиться за диванами, трюфелями и бордоским вином в Кассан.

Эти восторженно прозвучавшие слова вырвались у советника, когда среди узловатых коричневых древесных стволов он разглядел белеющую вдали стену.

— Да это бывший монастырь! — вновь воскликнул маркиз д'Альбон, подходя к старинной почерневшей ограде, за которой в глубине обширного парка виднелось здание, построенное в том стиле, в каком строились когда-то монастыри. — Плуты-монахи умели выбрать местечко!

Этим новым восклицанием судья выразил свое восхищение поэтичностью обители, представшей перед его взорами. Она была построена на склоне горы, на вершине которой находится деревня Нервилль. Огромные вековые дубы, широким кольцом обступившие монастырь, усугубляли его уединенность. Часть здания, где помещались когда-то монахи, выходила на юг. Парк растянулся, по-видимому, арпанов на сорок.

Перед домом расстилался зеленый луг, красиво пересеченный несколькими прозрачными ручейками и живописно разбросанными водоемами, в которых не чувствовалось ничего искусственного. Там и сям зеленели разнообразные деревья причудливой формы. Искусно устроенные гроты, монументальные террасы с полуразрушенными лестницами и заржавевшими перилами придавали своеобразный вид этим диким фиваидам.

Ухищрения искусства присоединились здесь к живописнейшим эффектам природы. Казалось, человеческие страсти должны замереть у подножия огромных деревьев, которые оберегали этот приют как от мирского шума, так и от солнечного зноя.

«Какое запустение!» — подумал д'Альбон, любуясь суровой красотой, которую развалины придавали пейзажу, словно отмеченному каким-то проклятием. Это зловещее место, казалось, было покинуто людьми. Плющ протянул повсюду свои извилистые побеги, развесил свой роскошный плащ. Коричневый, зеленый, желтый и багряный мох живописными пятнами покрывал деревья, скамьи, крыши, камни. Оконные рамы были источены червями, разъедены дождем, изрыты временем; балконы обвалились, террасы были разрушены. Некоторые ставни держались на одном только навесе. Рассохшиеся двери едва ли могли оградить от нападения.

Вдали виднелись отягченные пучками блестящей омелы ветви одичавших и ставших бесплодными фруктовых деревьев. Аллеи поросли высокой травой. Эта заброшенность придавала поэтическое очарование всей картине и порождала мечтательность в душе зрителя. Поэт надолго замер бы перед ней, погрузившись в меланхолию, плененный таким художественным беспорядком, такой прелестью разрушения.

В этот миг несколько солнечных лучей, проскользнувших в просвет между тучами, заблистали тысячью красок, озарив полудикий пейзаж. Засверкала коричневая черепица, заблестел мох, на лужайках под деревьями заплясали фантастические тени; ожили мертвые краски, заиграли контрасты, четко вырисовывалась на свету листва. Но вдруг свет погас. И заговоривший было пейзаж умолк, снова стал темным или, вернее, тусклым, как самые тусклые тона осенних сумерек.

«Это замок Спящей красавицы, — подумал советник, который смотрел на дом так, словно уже купил его. — Кому бы он мог принадлежать? Нужно быть изрядным глупцом, чтобы не жить в таком чудесном поместье».

Внезапно из-под орехового дерева, росшего справа от решетчатых ворот, выскочила женщина и бесшумно, словно тень от облака, быстро скользнула мимо онемевшего от удивления советника.

— Что с вами, д'Альбон? — спросил у него полковник.

— Я тру себе глаза, чтобы узнать, сплю я или бодрствую, — отвечал судья, прильнув к решетчатым воротам, стараясь еще раз увидеть призрак. — Она, верно, под этой смоковницей, — сказал он Филиппу, указывая на листву дерева, подымавшегося над стеной слева от решетчатых ворот.

— Кто «она»?

— Ах! Разве я знаю? — отвечал д'Альбон. — Только что промелькнула какая-то странная женщина, — тихо сказал он. — Мне показалось, что она принадлежит скорее к царству теней, нежели к миру людей. Она так гибка, так легка и воздушна, что должна быть прозрачной. Лицо у нее молочной белизны. Одежда, глаза и волосы черные. На какое-то мгновение ее глаза остановились на мне, и хоть я не из пугливых, но от ее неподвижного и холодного взгляда у меня в жилах застыла кровь.

— Она красива? — спросил Филипп.

— Не знаю. Я видел только ее глаза.

— К черту Кассан с его обедом! — воскликнул полковник. — Останемся здесь. У меня ребяческое желание проникнуть в это странное поместье. Видишь эти выкрашенные в красный цвет оконные рамы и красные узоры на оконных и дверных наличниках? Не чудится ли тебе, что это — жилище дьявола? Он получил его, возможно, в наследство от монахов. Последуем за бледной дамой в черном! Вперед! — воскликнул Филипп с деланной беззаботностью.

В этот миг охотники услыхали какой-то звук, похожий на писк попавшейся в мышеловку мыши. Они прислушались: лишь легкий шелест листьев кустарника, задетых кем-то в тишине, подобный шепоту набежавшей волны. Но как они ни напрягали слух, чтобы уловить еще какой-нибудь шорох, земля безмолвствовала, не выдавая шагов незнакомки, если там проскользнула действительно она.

— Как это странно! — воскликнул Филипп, шагая вдоль окружавшей парк стены.

Оба друга пришли вскоре к лесной тропе, ведущей в деревню Шаври. Пройдя этой тропой до дороги в Париж, они оказались перед решетчатой оградой и увидали главный фасад таинственного здания. Запустение достигло здесь крайних пределов.

Гигантские трещины избороздили стены построенного прямоугольником здания. Груды осколков черепицы и шифер, валявшиеся на земле, разрушенные крыши — все говорило о полной заброшенности. Упавшие плоды гнили под деревьями, и никто их не подбирал. Топча газоны, цветы на клумбах, паслась корова, а коза общипывала с лозы зеленый еще виноград и листья.

— Здесь все гармонично, и самое запустение едва ли не умышленно, — заметил полковник, дернув цепочку колокольчика; но язычка в колокольчике не оказалось.

Охотники услышали лишь резкий скрип заржавевшей пружины. Маленькая дверь, проделанная в стене рядом с воротами, хотя и была старой, но их усилиям, однако, не поддавалась.

— О! Все это становится крайне загадочным, — сказал Филипп.

— Не будь я судьей, я принял бы женщину в черном за колдунью.

Едва успел он произнести эти слова, как к решетчатой ограде подошла корова и просунула к ним свою теплую морду, словно она почувствовала потребность поглядеть на человеческие существа. Но какая-то женщина, если только можно было так назвать то непонятное существо, что вынырнуло из-за густого кустарника, потянула корову за веревку. Голова женщины была повязана красным платком, из-под которого выбивались пряди светлых, похожих на паклю волос. Косынки на плечах у нее не было. Грубая шерстяная юбка в белых и черных полосах была на несколько вершков короче, чем следует, и позволяла видеть икры. Можно было подумать, что женщина эта принадлежит к какому-нибудь племени краснокожих, воспетых Купером, ибо ее ноги, шея и обнаженные руки казались выкрашенными в кирпичный цвет. В ее плоском лице не было ни следа осмысленности. Тусклые, водянистые глаза глядели безжизненно. Несколько редких белесых волосков заменяли ей брови. Неправильно очерченный рот открывал выдававшиеся вперед, неровные, но белые, как у собаки, зубы.

— Эй, тетка! — окликнул ее де Сюси.

Она медленно подошла к воротам, тупо разглядывая обоих охотников. На губах ее появилась жалкая, принужденная улыбка.

— Куда мы попали? Что это за дом? Кому он принадлежит? Кто вы такая? Вы здешняя?

На все эти и множество других вопросов, которыми наперебой засыпали ее оба охотника, она отвечала лишь какими-то гортанными звуками, более свойственными, казалось бы, животному, чем человеческому существу.

— Вы разве не видите, что она глухонемая! — сказал судья.

— Обитель «Добрых Братьев»! — выкрикнула вдруг крестьянка.

— А ведь она права! Это и впрямь, должно быть, бывший монастырь «Добрых Братьев», — сказал д'Альбон.

Снова посыпались вопросы. Но крестьянка, точно упрямый ребенок, болтала ногой, обутой в деревянный башмак, теребила веревку, которой была привязана корова, принявшаяся снова щипать траву; поглядывая на обоих охотников, женщина с любопытством рассматривала все принадлежности их костюма; потом она как-то странно заурчала, завизжала, закудахтала, так и не произнеся членораздельного слова.

— Как тебя зовут? — спросил Филипп, глядя на нее пристально, словно хотел ее заворожить.

— Женевьева, — глупо ухмыляясь, отвечала она.

— Корова — пока разумнейшее существо из всех, кого мы здесь встретили! — воскликнул судья. — Я выстрелю из ружья, чтобы к нам кто-нибудь вышел.

Но не успел судья взяться за ружье, как полковник жестом остановил его, указав пальцем на незнакомку, которая так живо возбудила их любопытство. Погруженная, казалось, в глубокую задумчивость, она медленными шагами приближалась к ним по длинной аллее, так что они имели возможность хорошо ее рассмотреть. На ней было сильно поношенное черное шелковое платье. Длинные волосы густыми прядями падали ей на лоб и на плечи, спускались ниже талии, окутывая ее точно шалью. Она, видимо, привыкла к этому и лишь изредка откидывала их назад, резко встряхивая головой и разом освобождая глаза или лоб от густой завесы. В ее жесте была какая-то поразительная, чисто механическая быстрота и точность, свойственная движениям животного и казавшаяся чем-то необычным в женщине.

Охотники с изумлением смотрели на то, как она, подпрыгнув, взобралась на ветку яблони и легко, точно птица, уселась на ней. Сорвав несколько плодов, она съела их. Потом с той мягкой грацией, которая восхищает нас в белке, она спрыгнула на землю. Ее тело наделено было такой гибкостью, что ни в одном из ее движений не было и следа принужденности или усилия. Она порезвилась на лужайке, как ребенок, катаясь в траве, потом, вытянув руки и ноги, неподвижно замерла с грацией и безмятежностью уснувшего на солнце котенка. Издалека донеслись раскаты грома; она перевернулась и разом вскочила на четвереньки с проворством собаки, заслышавшей чьи-то шаги. Когда она приняла эту странную позу, ее черные волосы разошлись посредине и двумя широкими волнами рассыпались по сторонам лица; свидетели этой сцены могли любоваться плечами, сверкнувшими белизной полевых маргариток, и шеей, совершенные линии которой позволяли догадываться о гармоничности всего тела.

Болезненно вскрикнув, она вскочила на ноги. Ее движения были так грациозны и легки, что она скорее могла сойти за одну из воспетых Оссианом дочерей воздуха[4], чем за человеческое существо. Она подошла к водоему, стряхнула с ноги башмак и погрузила с явным удовольствием белую, как алебастр ногу в воду, любуясь засверкавшей, точно драгоценные камни, рябью. Потом, опустившись на колени на краю бассейна, точно дитя, стала забавляться, то погружая в него свои кудри, то разом их вытаскивая и следя за тем, как жемчужными четками, капля за каплей стекала с них вода.

— Это безумная! — воскликнул советник.

Хриплый возглас Женевьевы, обращенный, по-видимому, к незнакомке, заставил ее разом выпрямиться и отбросить с лица волосы. Полковник и д'Альбон в этот момент хорошо могли разглядеть черты ее лица; заметив обоих приятелей, она с легкостью серны очутилась в несколько прыжков подле ограды.

— Прощай! — сказала она нежно и певуче, но в этом голосе, звук которого так хотелось услышать охотникам, не было ни признака мысли, ни чувства.

Господин д'Альбон восхищенно рассматривал ее длинные ресницы, ее густые черные брови, ослепительно белую кожу без малейшего налета румянца, сквозь которую просвечивали только тоненькие голубые жилки. Когда советник, пораженный ее странным видом, повернулся к приятелю, чтобы поделиться с ним своим недоумением, — он нашел его безжизненно распростертым на траве. Г-н д'Альбон крикнул: «На помощь!» — и, выстрелив в воздух, бросился к полковнику, стараясь его поднять. При звуке выстрела неподвижно стоявшая незнакомка испуганно вскрикнула, точно раненое животное, стрелою бросилась прочь и в глубочайшем ужасе заметалась по лужайке. Г-н д'Альбон, заслышав стук колес на дороге в Иль-Адан, стал махать платком, призывая на помощь. Экипаж тотчас же свернул к «Добрым Братьям»; советник узнал своих соседей, г-на и г-жу де Гранвиль; они тут же вышли из коляски и предложили ее судье. У г-жи де Гранвиль оказался с собою случайно флакон с солью, которую дали понюхать г-ну де Сюси.

Когда полковник открыл глаза, взгляд его тотчас же обратился в сторону лужайки, где продолжала кричать и метаться незнакомка; какой-то невнятный, но полный ужаса возглас вырвался у него. Потом он снова закрыл глаза и сделал умоляющий жест, словно прося своего друга избавить его от этого зрелища. Г-н и г-жа де Гранвиль любезно предоставили свою коляску в полное распоряжение судьи, заявив ему, что будут продолжать свою прогулку пешком.

— Кто эта дама? — указывая на незнакомку, спросил судья.

— Говорят, что она приехала из Мулена, — отвечал г-н де Гранвиль. — Зовут ее графиней де Вандьер, и ходят слухи, что она безумна; но так как она здесь всего лишь около двух месяцев, я не поручусь вам за достоверность этих слухов.

Господин д'Альбон поблагодарил г-на и г-жу де Гранвиль и поехал в Кассан.

— Это она! — воскликнул Филипп, придя в чувство.

— Кто «она»? — спросил д'Альбон.

— Стефани. Мертвая и воскресшая, воскресшая и безумная! Я думал, что умру...

Деликатный судья понял, что его друг оказался во власти какого-то тяжелого душевного потрясения, и поэтому не стал волновать его расспросами; он хотел только как можно скорей добраться до замка: лицо полковника осунулось, весь он как-то странно изменился, и у д'Альбона зародилось опасение, не передался ли Филиппу ужасный недуг графини. Как только коляска достигла Иль-Адана, он послал слуг за городским врачом, и, когда полковника уложили в постель, доктор уже находился при нем.

— Если бы это случилось с господином полковником не натощак, — сказал врач, — он мог бы поплатиться жизнью.

Дав необходимые предписания, врач ушел, чтобы собственноручно приготовить лекарства. Наутро г-ну де Сюси стало лучше, но врач счел все же нужным остаться при нем.

— Должен признаться, господин маркиз, — сказал он, — что я опасался мозговых явлений. Г-н де Сюси перенес жестокое потрясение. Его страдания не прошли, но решающим был первый момент. Завтра он, быть может, будет уже вне опасности.

Врач не ошибся, и уже назавтра он разрешил судье повидать друга.

— Дорогой д'Альбон, — сказал Филипп, схватив его за руку, — я жду от тебя услуги! Отправляйся немедленно к «Добрым Братьям». Разузнай обо всем, что касается дамы, которую мы там видели, и возвращайся поскорей обратно; я буду считать минуты...

Господин д'Альбон вскочил на коня и поскакал в бывшее аббатство. Прибыв туда, он подле ограды увидел высокого сухощавого человека с приветливым лицом, который на вопрос судьи, не является ли он обитателем этого полуразрушенного дома, ответил утвердительно. Г-н д'Альбон изложил ему цель своего посещения.

— Как, сударь! Так это дело ваших рук — тот роковой выстрел? Вы чуть было не убили мою бедную больную.

— Помилуйте! Ведь я стрелял в воздух.

— Вы причинили бы меньше зла графине, если бы попали в нее.

— Ну, значит, мы квиты, так как вид вашей графини чуть было не убил моего друга г-на де Сюси.

— Какого де Сюси? Уж не барона ли Филиппа де Сюси? — воскликнул, всплеснув руками, врач. — Того самого, который был в России при переправе через Березину?

— Да, — отвечал д'Альбон, — он был взят казаками в плен и отправлен в Сибирь, откуда вернулся около года назад.

— Прошу вас, сударь, — сказал незнакомец, введя судью в расположенную на первом этаже дома гостиную, где все носило следы какого-то причудливого опустошения.

Рядом с разбитыми дорогими фарфоровыми вазами стояли уцелевшие часы. Штофные портьеры на окнах были разодраны, тогда как муслиновые гардины оставались целы.

— Видите, — сказал незнакомец г-ну д'Альбону, — какой разгром производит очаровательное существо, которому я посвящаю свою жизнь. Это моя племянница, и хотя наука, которой я служу, бессильна, я все же надеюсь, что в один прекрасный день мне удастся вернуть ей разум, пользуясь методом, доступным, к сожалению, лишь очень богатым людям.