Наум Синдаловский
Призраки Северной столицы
Легенды и мифы питерского Зазеркалья
Глава I
Жилые кварталы Питерского Зазеркалья
Подземные «Города мертвых»
Согласно общеевропейским фольклорным традициям, «Городами мертвых» принято называть городские кладбища со всеми присущими любому «живому» городу признаками. Здесь есть улицы, переулки, тупики, кварталы и задворки. Здесь строго соблюдаются городские законы и обычаи расселения – по социальному, национальному или конфессиональному принципу. Здесь легко отличить скучные и однообразные «рабочие» районы от привилегированных участков, олицетворяющих знатность и богатство погребенных. Петербург в этом смысле мало чем отличается от других городов. Однако надо иметь в виду, что в первые годы своего существования Петербург кладбищ не знал вообще. По свидетельству иностранцев, трупы умерших зарывали там, где человека заставала смерть. Голштейн-готторпский придворный Ф. В. Берхгольц, посетивший Петербург в то время и оставивший обстоятельные дневники, пишет что «крестьян, которые умирали на работах в петербургской крепости, тотчас же там и зарывали». С появлением приходских церквей хоронить стали в церковных оградах. Если верить городским преданиям, одно из первых общественных мест погребения умерших в начале XVIII века находилось напротив церкви Великомученицы Екатерины, что стояла на углу современных Екатерингофского и Рижского проспектов. Во всяком случае это место в Петербурге, где еще в XIX веке было обыкновением рядом с жилыми домами разводить огороды, долгое время так и называлось: «Огород на могилах».
Только в 1732 году при императрице Анне Иоанновне появился первый указ об отводе для кладбищ специальных мест вне границ города. Правда, городской фольклор связывает это событие с другой императрицей – Елизаветой Петровной, которая, как известно, так боялась всего, что связано со смертью, что тщательно изгоняла из повседневного обихода все, что так или иначе могло напомнить о потустороннем мире. Как повествует предание, однажды, проезжая мимо Вознесенской церкви, Елизавета вдруг почувствовала острый запах мертвечины. Могилы на приходских кладбищах рылись обычно неглубоко. В тот же день императрица подписала высочайший указ о закрытии всех приходских кладбищ и об устройстве на окраинах города «в пристойных местах» общегородских мест для захоронений.
Старейшие кладбища Петербурга – Смоленское и Волковское. До сих пор, желая подчеркнуть свое давнее петербургское происхождение, коренные питерцы о себе так и говорят: «Не то чтобы два или три поколения, а от Смоленского и Волковского кладбища». И с истинно петербургским достоинством шутят: «Перевожу с немецкого и финского на… Волковское».
В настоящее время в Петербурге более 40 кладбищ, включая музейные комплексы Александро-Невской лавры, пригородные кладбища и кладбища, закрытые для погребений. Многие из них не обошел своим вниманием городской фольклор, посвящая романтические легенды и таинственные предания не только самим погостам, но и их постоянным обитателям. Известна легенда и о появлении первого петербургского кладбища. После освящения Сампсониевской церкви на Выборгской стороне, заложенной в память Полтавской битвы, которая произошла в день святого Сампсония-странноприимца, Петру, как утверждает фольклор, пришла в голову оригинальная мысль: в Петербурге жили в большинстве своем люди пришлые, из других «стран», то есть странники, и кому, как не им, покоиться после кончины под защитой странноприимца Сампсония. Это соображение, как гласит народное предание, и навело «остроумного государя» на мысль «назначить кладбище у св. Сампсония». В XVIII веке его чаще всего так и называли: «У Сампсония».
Тогда же было определено место для погребения членов царской фамилии. После смерти царевича. Алексея этим местом стал Петропавловский собор. Здесь похоронены все императоры династии Романовых, за исключением Петра II и Ивана VI. В связи с этим петербуржцы давно уже обратили внимание на странные загробные сближения, каких нет ни в одном другом городе мира. Под сводами Петропавловского собора бок о бок лежат, в Бозе почившие, торжественно погребенные и в посмертной славе пребывающие, сыноубийца, мужеубийца и отцеубийца: Отец Отечества Петр I, на дыбе замучивший своего сына, наследника престола, царевича Алексея; Екатерина Великая, матушка-государыня, муж которой, император Петр III, был задушен в Ропше с ее молчаливого согласия; Александр I Благословенный, освободитель России от Наполеона, хоть и невольный, но все-таки участник заговора 1801 года и потому убийца отца своего – императора Павла I. И все это во имя Великой России.
Среди царских и великокняжеских саркофагов Петропавловского собора находится мраморная гробница жены сына Александра II Павла Александровича – Александры Георгиевны, урожденной принцессы греческой, скончавшейся в 1891 году. Говорят, гробница вот уже более семидесяти лет пуста. Будто бы в 1930-х годах греческое правительство обратилось к Сталину с просьбой передать останки принцессы для перезахоронения в Афинском пантеоне. Легенда утверждает, что Сталин согласился обменять прах Александры Георгиевны на один мощный экскаватор, столь необходимый для социалистической индустрии.
В 1896–1908 годах рядом с Петропавловским собором по проекту архитектора Д. И. Гримма была выстроена так называемая Великокняжеская усыпальница для погребения лиц императорской фамилии. За все время в ней были преданы земле тринадцать членов царской семьи. Все надгробия сохранились, хотя надписи на них и были за время советской власти утрачены. Может быть, именно это обстоятельство в свое время породило в Ленинграде легенду о том, что после революции останки всех тринадцати погребенных там великих князей были извлечены из могил, свалены в одну кучу и сожжены в общем костре. Причем, как утверждает легенда, сожжены не где-нибудь, а на паперти Петропавловского собора, в чем проявилась (и на этом особенно настаивали рассказчики) иезуитская изощренность новых хозяев России. Эта мрачная легенда жила в народе более семидесяти лет, и только совсем недавно, в ходе плановых реставрационных работ, ко всеобщему удовлетворению, не подтвердилась.
Первые документальные свидетельства об одном из старейших кладбищ Петербурга – Смоленском – относятся к 1738 году. Но официально Смоленским его стали называть гораздо позже. Вначале этот топоним был народным. Согласно преданию, кладбище возникло на том месте, где хоронили умерших земляков «работные люди», согнанные на строительство Петербурга из Смоленской губернии. Сначала Смоленкой стали называть реку, затем возникший на ее берегу погост, а потом и деревянную церковь, возведенную вблизи могил, посвятили Смоленской иконе Божией Матери. Вскоре эту церковь прозвали «Оспенной». Здесь отпевали детей, умерших от этой страшной болезни.
Смоленское кладбище вошло в фольклор петербургских народных гуляний и развлечений. Зазывалы и продавцы дешевых лотерейных билетов выкрикивали любимую публикой прибаутку:
Широкую известность Смоленское кладбище приобрело в связи с культом петербургской святой Ксении Блаженной, или, как ее давно называют в народе, «Ксении Петербургской». 6 февраля, в день ангела Ксении, на кладбище стекаются огромные толпы верующих. И тогда Смоленское кладбище, по меткому выражению фольклора, превращается в «Петербургскую Мекку». Об этом мы расскажем позже, в соответствующей главе этой книги.
На Смоленском кладбище в разное время были построены два храма, посвященных Воскресению Христову. Один из них принадлежит Армянской Апостольской церкви. Он возведен в 1791 году по проекту архитектора Ю. М. Фельтена. При церкви была устроена семейная усыпальница рода Лазаревых. В народе церковь известна как «Лазаревская усыпальница». Другой храм во имя Воскресения Христова был возведен в стиле церковной архитектуры русских храмов XVII века по проекту архитектора В. А. Демяновского в 1901–1904 годах. По одному из приделов церковь в обиходной речи зовется: «Утоли мои печали».
В 1921 году на Смоленском кладбище был похоронен Александр Блок. В 1944 году его прах перенесли на Литераторские мостки Волкова кладбища. Большевики приложили немало усилий, чтобы убедить ленинградцев, что именно там Блок и был погребен изначально. Но вопреки этому кощунству, люди по-прежнему ходят на Смоленское кладбище и именно здесь чтят память поэта. Неизвестно, кем и когда на кладбище был установлен памятный камень с лаконичной надписью: «Здесь похоронен Александр Блок». Таким образом, в Петербурге до сих пор свято соблюдается уникальная традиция – в день памяти поэта его почитатели посещают две могилы. Одновременно. На двух петербургских кладбищах.
Недалеко от «Блоковской дорожки» есть место, до сих пор наводящее мистический трепет на посетителей. Оно связано со страшными гонениями большевиков против священнослужителей. Среди верующих бытует жуткая легенда о заживо погребенных на Смоленском кладбище сорока священниках Ленинградской епархии. В 20-х годах их якобы привезли сюда, выгрузили на краю вырытой ямы и велели «отречься от веры или ложиться живыми в могилу». Три дня после этого, рассказывает легенда, шевелилась земля над могилою заживо погребенных, а в ветвях кладбищенских деревьев слышался скорбный плач по погибшим. Затем люди будто бы видели, как упал на то место божественный луч, и все замерло. Этот участок Смоленского кладбища до сих пор привлекает внимание необычным убранством. Здесь можно увидеть зажженные свечи, бумажные цветы, ленточки, записки и «нарисованные от руки плакаты».
Несколько общественных кладбищ находится на территории Александро-Невской лавры. Самое старинное из них – Лазаревское, или «Город мертвых», как высокопарно и торжественно называли его петербуржцы в XVIII веке. Более позднее – Тихвинское кладбище. На его базе в 1930-х годах был создан Некрополь мастеров искусств. Свезенные со многих старых городских кладбищ захоронения выдающихся деятелей искусства, обладавшие наиболее ценными надгробиями, на новом месте были перезахоронены по строгому принципу жанрового единства. Актеры были отделены от художников, литераторы – от скульпторов, писатели – от композиторов. Эти, если можно так выразиться, признаки жанра были немедленно зафиксированы в фольклоре. Так, ворота той части Александро-Невской лавры, возле которых погребены М. И. Глинка, А. Н. Серов, М. П. Мусоргский и другие композиторы, известны под названием: «Музыкальные ворота».
В 1716 году на территории лавры была возведена церковь во имя Святого Праведника Лазаря. По преданию, она была построена по повелению Петра I над прахом его любимой сестры Натальи Алексеевны, умершей в том году и погребенной на этом месте. Впоследствии тело царевны было перенесено в Благовещенскую церковь.
В 1801 году в Благовещенской церкви был погребен Александр Васильевич Суворов. На могиле полководца лежит традиционная мраморная плита. В изголовье, на высоком цилиндрическом постаменте, – бюст генералиссимуса, выполненный скульптором В. И. Демут-Малиновским. На плите надпись, по преданию, сочиненная самим Суворовым: «Здесь лежит Суворов». Перед смертью, утверждает предание, Суворов захотел увидеть поэта Державина. Смеясь, он спросил его: «Ну, какую же ты напишешь мне эпитафию?» – «По-моему, – отвечал поэт, сочинивший на своем веку не одну надгробную надпись, – слов много не нужно: „Тут лежит Суворов!“» – «Помилуй Бог, как хорошо», – в восторге ответил Александр Васильевич.
Лазаревское кладбище хранит легенду о тридцатилетнем майоре лейб-гвардии Семеновского полка Карле Иоганне Христиане Рейсиге, который стал героем петербургского городского фольклора после неожиданной смерти, постигшей его во время дежурства в Зимнем дворце. Согласно молниеносно распространившейся по городу легенде, молодой человек случайно заснул на посту. Проходивший мимо Николай I невольно разбудил незадачливого гвардейца. Мгновенно очнувшись и увидев склонившегося над ним императора, офицер тут же умер от разрыва сердца.
Действительные обстоятельства смерти молодого человека неизвестны, но именно так, спящим в полной парадной офицерской форме на крышке саркофага изобразил его скульптор А. И. Штрейхенберг. Памятник выполнен в 1840 году. Он был установлен над могилой Рейсига на Волковском лютеранском кладбище, где тот был похоронен. Но, учитывая несомненные художественные достоинства надгробия, создание которого пришлось на время наивысшего расцвета монументального литья в России, памятник Рейсигу в 1930-х годах, при организации Музея городской скульптуры, перенесли на Лазаревское кладбище Александро-Невской лавры, где он украсил собою собрание мемориальных сооружений старого Петербурга.
Первое общественное кладбище на Охте возникло в 1727 году и называлось «Георгиевским», по церкви Георгия Победоносца, построенной несколько позже и снесенной в 1930-х годах. «Большеохтинским» оно стало называться только в конце XVIII века. На кладбище хоронили представителей аристократических фамилий, богатых купцов и вообще состоятельных людей: Шуваловых, Строгановых, Мусиных-Пушкиных, Оболенских, Всеволожских, Белосельских-Белозерских, Елисеевых. Некоторые из этих известных фамилий стали основой для просторечных наименований кладбищенских сооружений. В 1929 году на Болыпеохтинском кладбище была взорвана церковь во имя Казанской иконы Божией Матери, построенная на средства купца П. С. Елисеева. В народной памяти она осталась под своим неофициальным названием: «Елисеевская». Еще одна церковь – во имя святителя Николая Чудотворца – известна как «Никоновская». Она строилась на пожертвования богатого купца Г. Г. Никонова.
С Большеохтинским кладбищем связана одна легендарная курьезная история, о которой петербуржцам поведала газета «Родина» в 1898 году. В одном из номеров газеты был обнародован весьма оригинальный образец рекламы того времени. Это была эпитафия, высеченная на православном кресте над одной из кладбищенских могил:
«Здесь лежит жена столяра, который собственноручно соорудил сей монумент. Заказы принимаются… по дешевым ценам».
В текст поминальной надписи был искусно включен точный адрес предприимчивого столяра.
Одно из старейших кладбищ в Петербурге было основано вблизи Волковой Деревни на левом берегу реки Волковки в 1719 году. Кладбище было приписано к Крестовоздвиженской церкви Ямской слободы, которая располагалась на берегу Литовского канала. Через три года на вновь созданном кладбище было выделено место для захоронения лиц лютеранского вероисповедания. Затем появились Старообрядческое и Единоверческие кладбища, вошедшие в единый огромный комплекс под общим названием «Волково», или Волковское кладбище. В народе оно известно как «Волкуша».
Фольклор Волкова кладбища начал складываться уже в XVIII веке. Несмотря на то, что этимология названия кладбища была довольно проста и восходила к названию Волковой Деревни, петербуржцы долго не могли с этим примириться. Они были уверены, что название погоста ведется от волков, «приходивших туда каждую ночь доканчивать» тех, кого не пощадили их же собратья, бросив «с пренебрежением на кладбище, где трупы не зарывались». По другой легенде, «Волковым» кладбище названо по фамилии некоего старообрядца-беспоповца купца Волкова, который будто бы одним из первых получил здесь место для погребения. Само кладбище очень долго называлось просто «Волковым полем». Кстати, «полем», только «Брейтенфельдовым», вероятно, от имени погребенного там первого иностранца, назывался и участок для захоронения иноверцев.
В 1935 году в северо-восточной части Волкова кладбища, где еще в XIX веке традиционно хоронили литераторов и общественных деятелей, был создан музей-некрополь, получивший название «Литераторские мостки». По аналогии с так называемыми Надтрубными мостками – межмогильной дорожкой, ведущей к захоронениям Белинского, Добролюбова, Писарева, Гаршина. Впоследствии здесь же были похоронены члены семьи Ульяновых. В 1949 году над их могилами был воздвигнут мемориал по проекту скульптора М. Г. Манизера и архитектора В. Д. Кирхоглани. С этим мемориалом связан очередной виток мифологии Волкова кладбища.
В начале 1990-х годов в Ленинграде появились первые слухи о якобы предполагавшемся выносе тела Ленина из Мавзолея в Москве и о захоронении его, по одним предположениям – на его родине в Ульяновске, по другим – в Петербурге, на Литераторских мостках. Время от времени страсти подогревались то публикациями демократической прессы, то выступлениями политических лидеров. В пользу петербургского варианта погребения «вождя мирового пролетариата» говорил тот факт, что здесь, на Литераторских мостках Волковского кладбища, похоронена мать Ленина Мария Александровна Ульянова, две его сестры – Анна и Ольга, и муж Анны Ильиничны – Марк Тимофеевич Елизаров.
И вот однажды произошло событие, всполошившее всех верных и бескомпромиссных продолжателей дела Ленина. Накануне очередной годовщины его смерти, 20 января 1992 года, в 11 часов вечера телепрограмма «Вести» со ссылкой будто бы на газету «Совершенно секретно» сообщила, что «этой (! –
В 1845 году при Воскресенском Новодевичьем женском монастыре, находившемся на четной стороне Московского проспекта, было открыто Новодевичье кладбище. В XIX веке кладбище считалось одним из самых дорогих, привилегированных и благоустроенных в городе. Над многими захоронениями здесь установлены высокохудожественные надгробия и памятники, имеющие значительную историческую ценность. До сих пор на кладбище сохранились фамильные склепы и целые ансамбли общих родовых участков для погребений. На блатном жаргоне Новодевичье кладбище имеет характерное прозвище «Склепы». В просторечии его еще называют «Врубель». Среди лиц, которые составляли гордость и славу Петербурга XIX столетия и были похоронены на Новодевичьем кладбище, были поэт Н. А. Некрасов, композитор Э. Ф. Направник, архитектор И. Д. Черник, историк М. И. Семевский, адмирал Г. И. Невельский, шахматист М. И. Чигорин, художник М. А. Врубель.
Из несохранившихся сооружений Новодевичьего кладбища надо отметить церковь во имя Божией Матери Всех скорбящих, построенную над могилой полковника Андрея Карамзина, погибшего во время Крымской войны, сына знаменитого историка. Церковь возведена на средства его вдовы Авроры Шернваль. В народе она была известна как «Карамзинская». В 1930-х годах церковь была снесена. В свое время была известна и домовая церковь Божией Матери Афонской при Новодевичьем монастыре. Ее хорошо знали по народным именам: «Утешение» и «Отрада». В свое время одной из самых интересных церквей Новодевичьего кладбища считался надгробный храм Ильи Пророка над могилой известного лесопромышленника и мецената Ильи Феодуловича Громова. Пятиглавая церковь строилась по проекту архитектора Л. Н. Бенуа, а ее дубовый иконостас резал видный петербургский мастер-краснодеревец Н. А. Леонтьев. В народе церковь называлась «Громовской». В 1929 году она была снесена.
Разразившаяся в 1831 году в Петербурге эпидемия холеры неожиданно остро поставила перед городом вопрос о погребении несчастных жертв страшной болезни. Хоронить их на общегородских кладбищах было небезопасно. В будущем они могли вновь стать источником распространения заразы. Было принято решение выделить для погребения умерших от холеры отдельные специальные места. Одним из них стал пустырь между городской свалкой в районе городских боен на Забалканском (ныне Московском) проспекте и деревней Тентелевкой. Первоначально кладбище так и называлось «Тентелевским», но со строительством на нем церкви во имя чудотворца Митрофания оно стало официально называться «Митрофаниевским», хотя в просторечном обиходе для петербуржцев всегда оставалось «Холерным».
Кладбище было небогатым. На нем обретали последний приют обыкновенные мещане, чиновники и прочий рабочий люд. Богатые склепы и церкви, построенные на пожертвования состоятельных людей, были редкостью. Известна только одна церковь, построенная в 1885–1887 годах на деньги купца Кикина. Официально она называлась Церковью во имя Святого Духа и Семи Эфесских отроков, но в народе была известна по имени купца: «Кикинская». Церковь не сохранилась. Она была снесена в 1929 году.
Кладбище ныне не существует, но память о нем сохраняется в названии Митрофаньевского шоссе, идущего от Обводного канала параллельно Московскому проспекту, Малой Митрофаньевской улицы, да в жалобных словах печальной песни из городского фольклора 1920-х годов о событии, случившемся в уголовной жизни тех лет:
В 1874 году на территории поселка Парголово было открыто Успенское кладбище, названное так по одноименной церкви, построенной в 1874–1875 годах по проекту архитектора П. Ю. Сюзора. В 1937 году церковь была закрыта, а затем снесена. В 1950 году кладбище переименовали в «Северное». Земли, на которых раскинулось кладбище, в прошлом принадлежали графу А. П. Шувалову. Согласно бытующему преданию, на этом месте еще во время Северной войны предавали земле петровских солдат, погибших в боях со шведами. Сегодня это крупнейшее петербургское кладбище. С советских времен за ним сохранились фольклорные имена: «Северный соцлагерь» и «В объятиях коммунизма».
В марте 1917 года Марсово поле было избрано местом для захоронения погибших во время Февральской революции. Впоследствии здесь же были погребены павшие в октябрьские дни и во время подавления последовавших затем контрреволюционных мятежей. Над могилами погребенных в 1919 году по проекту архитектора Л. В. Руднева был сооружен монументальный комплекс надгробий из блоков красного гранита. По преданию, на изготовление памятника «Борцам революции» были использованы гранитные пилоны и цоколь разобранной во время одного из революционных субботников ограды Собственного сада у западного фасада Зимнего дворца. Правда, одновременно бытует в городе легенда, согласно которой для памятника на Марсовом поле пошли гранитные блоки старинного Сального буяна, стоявшего некогда в створе Лоцманской улицы в Коломне и разобранного еще в 1914 году.
Появление погоста в самом центре Петербурга, да еще на одной из его главных площадей, вызвало в городе самые противоречивые толки. По старой христианской традиции хоронить вне церковной или кладбищенской ограды не полагалось. А учитывая, что с началом революции и Гражданской войны уровень жизни в Петербурге стремительно покатился вниз и в городе началась обыкновенная разруха, заговорили о том, что очень скоро «Петрополь превратится в некрополь».
Первым, основанным при советской власти кладбищем, стало Пискаревское. Открытое в 1941 году, оно предназначалось для массового захоронения ленинградцев, умерших от голода и погибших во время блокады Ленинграда.
В 1945 году кладбище получило статус мемориального. Всего за время Великой Отечественной войны в братских могилах Пискаревского кладбища было погребено свыше 470 тысяч человек. В 1956 году на кладбище началось сооружение мемориального ансамбля по проекту архитекторов А. В. Васильева, Е. А. Левинсона и скульпторов В. В. Исаевой, Р. К. Таурит и др. Надписи на фризах павильонов и центральной стеле принадлежат поэтам Михаилу Дудину и Ольге Берггольц. Главная мысль мемориала была выражена в коротких, как звуки блокадного метронома, и точных, словно пословицы, словах Ольги Федоровны Берггольц. Они уже давно вошли в золотой фонд ленинградского городского фольклора: «Никто не забыт и ничто не забыто».
Мемориальный комплекс Пискаревского кладбища стал одной из главных святынь Ленинграда. Сложилась народная традиция. После регистрации брака во дворце бракосочетания или районном загсе молодые пары в свадебных платьях и вечерних костюмах приезжают на Пискаревское кладбище, чтобы возложить цветы в память о погибших и умерших в годы блокады ленинградцах. Уходя с кладбища, посетители бросают монетки в бассейн при входе, в знак непременного возвращения в эти места памяти и скорби.
Всемирно известное имя «Пискаревка», как говорят в обиходной речи о Пискаревском кладбище петербуржцы, давно стало нарицательным. На вологодской земле есть кладбище, где похоронены тысячи эвакуированных из Ленинграда и умерших от ран и болезней в Вологде блокадников. Среди местных жителей кладбище известно как «Вологодская Пискаревка». Между тем, пропорция между умершими и остающимися в живых ленинградцами все больше меняется не в пользу последних. С каждым днем блокадников становится все меньше и меньше. В последнее время все чаще в ответ на восклицание: «Ленинградцы!» можно услышать: «Какие ленинградцы?! Все ленинградцы на Пискаревском кладбище лежат».
Одно из самых последних петербургских кладбищ – Южное – было открыто для захоронений в 1971 году. Оно расположено недалеко от Пулковского шоссе, южнее аэропорта «Пулково». В полном соответствии с городской фольклорной традицией официальному названию кладбища сразу же было противопоставлено народное. В протестном словаре шестидесятников оно получило прозвище: «Южный соцлагерь», или «В светлом будущем».
Попытки решить проблему захоронений умерших путем строительства крематориев предпринимались давно. Согласно городским легендам, в крематорий до войны собирались превратить Измайловский Троицкий собор. Первый и пока единственный петербургский крематорий был построен только в 1973 году в районе Пискаревки по проекту архитекторов А. С. Константинова и Д. С. Гольдгора. Памятуя о светлом будущем, которое на протяжении всей жизни советского человека обещалось ему большевиками, крематорий в народе получил соответствующее название: «Комбинат „Огни коммунизма“», или просто «Огни коммунизма».
Из пригородных кладбищ старейшим считается Казанское кладбище в городе Пушкине. Оно существует с начала XVIII века. Но среди современных царскоселов живет легенда о том, что кладбище было основано только в конце XVIII века, при императрице Екатерине II. И вот по какому случаю. Будто бы флигель-адъютант Екатерины II А. Д. Ланской, проезжая однажды по этой местности на охоту, испугался неожиданно выскочившего из кустов зайца. Лошадь резко рванула и сбросила его наземь. Вскоре Ланской скончался. Якобы от сильного ушиба. Императрица приказала похоронить его вблизи дворца в собственном садике, а на месте падения своего любимца велела заложить церковь и кладбище. После освящения церкви, возведенной по проекту архитектора Джакомо Кваренги, прах Ланского был перезахоронен вблизи церковной стены. Пыляев, пересказавший предание со слов священника этой церкви отца Иоанна, в примечаниях к книге «Забытое прошлое окрестностей Петербурга» утверждает, что на самом деле фаворит Екатерины умер не от ушиба при падении с лошади, а от «слишком сильного приема секретного лекарства, известного в медицине под названием „Aphrodiesiacum“».
Казанское кладбище хорошо известно петербуржцам. Здесь покоится прах поэта Иннокентия Анненского, писателя-фантаста Александра Беляева, живописца и преподавателя Павла Чистякова, писательницы Ольги Форш и многих других известных общественных и культурных деятелей России, живших в Царском Селе и городе Пушкине.
Широко известно в литературных и художественных кругах Петербурга кладбище в поселке Комарове, где нашла свой последний приют Анна Андреевна Ахматова, скончавшаяся в 1966 году. С тех пор в народе это кладбище называют «Ахматовским», а дорогу к нему – «Не скажу куда» – по элегической строчке из «Приморского сонета», написанного ею в 1958 году. Существует легенда, что первоначально на надгробной плите Анны Ахматовой была изображена символическая тюремная решетка. И только гораздо позже, якобы по указанию сверху, решетка была прикрыта барельефом поэтессы, выполненным скульптором Игнатевым. Недалеко от захоронения Ахматовой на Комаровском кладбище находится могила известного в свое время литературного критика Л. А. Плоткина. Надгробие над его прахом представляет собой три мощных, монументальных, из красного гранита, книжных тома критических трудов Плоткина. При жизни он был одним из самых яростных гонителей Анны Андреевны. Знатоки утверждают, что каменные книги – это именно те три тома пасквилей, которые долгие годы отравляли жизнь великой поэтессы. Они-то в конце концов будто бы и погребли под собой ныне всеми забытого литературного деятеля.
Менее известно Павловское кладбище, хотя и здесь можно встретить имена, достойные упоминания. Так, на Павловском кладбище погребен архитектор А. П. Брюллов. Здесь же нашла свой последний приют первый послевоенный директор Павловского парка и дворца-музея Анна Ивановна Зеленова. Говорят, в последние годы жизни она остро чувствовала неотвратимое приближение смерти. Но умерла неожиданно, прямо на работе. Во время очередного доклада на каком-то совещании вдруг, прямо на середине фразы, вскрикнула и упала. В последние дни ее часто видели у любимого ею павловского паркового сооружения – колонны «Конец света». Иногда она проговаривалась, что хотела бы быть похороненной здесь, на холме, у основания «Колонны». Каким-то образом это дошло до городских властей, которые постарались довести до сведения Анны Ивановны, что-де парк не мемориальное кладбище и что подобные мысли даже среди очень близких людей высказывать вслух, по меньшей мере, неприлично.
Анна Ивановна Зеленова была скромно похоронена на городском кладбище Павловска. Однако друзья, как рассказывает легенда, не забыли о последнем желании их многолетнего директора. Вскоре над могилой Зеленовой был установлен памятник, повторивший в миниатюре известную парковую колонну «Конец света».
Особого внимания городского фольклора удостоены и некоторые отдельные захоронения в Петербурге. 16 апреля 1813 года на одной из военных дорог в Силезии неожиданно скончался Михаил Илларионович Кутузов. Тело полководца набальзамировали, перевезли в Петербург и торжественно захоронили в Казанском соборе, а часть останков, извлеченных при бальзамировании, запаяли в цинковый гробик и погребли в трех километрах от Бунцлау на кладбище Тиллендорф. Впоследствии на этом месте был установлен памятник. Вероятно, тогда и родилась легенда, которая вот уже более двух столетий поддерживается довольно солидными источниками. Согласно ей, в Петербурге в Казанском соборе покоится только тело великого полководца, а сердце, во исполнение последней воли фельдмаршала, осталось с его солдатами и захоронено на кладбище Тиллендорф. «Дабы видели солдаты – сыны Родины, что сердцем он остался с ними», – будто бы сказал, умирая, Кутузов. Легенда со временем приобрела статус исторического факта и даже попала на страницы Большой советской энциклопедии.
Между тем еще в 1933 году специальная комиссия произвела вскрытие могилы Кутузова в Казанском соборе. Был составлен акт, где сказано, что «вскрыт склеп, в котором захоронен Кутузов… слева в головах обнаружена серебряная банка, в которой находится набальзамированное сердце».
Тогда появилась еще одна легенда. Да, утверждала она, сердце Кутузова действительно было захоронено в Бунцлау, но церковь отказалась принимать участие в погребении тела без сердца, и, по повелению Александра I, сердце полководца было извлечено из могилы в Силезии и перевезено в Петербург.
Согласно энциклопедическим словарям, поколением считается время, равное приблизительно чуть менее 30 годам, что соответствует промежутку между рождением отца и сына или матери и дочери. Если это так, то, как ни считай, из примерно 200 поколений людей, живших на земле от сотворения мира по версии Библии, около 11 поколений имеют прямое отношение к Петербургу. Именно столько поколений прошло сквозь триста лет его существования. Чуть более 3 из них являются нашими современниками и живут в сегодняшнем Петербурге. Это, как выражаются ученые, родственники одной ступени родства: родители, дети, внуки, иногда – правнуки. Но ведь и те восемь поколений горожан, которые покоятся на петербургских погостах, тоже наши с вами родственники. И все они имеют право на память. А то, что их гораздо больше «там», чем «здесь», так об этом со знанием дела говорили еще древние римляне, не случайно возводя «любовь к отеческим гробам» в высшую степень человеческих добродетелей.
Обитатели петербургского Зазеркалья
Если рассматривать Петербург как единый, с профессиональным умением сделанный и потому легко читаемый литературный текст со всеми присущими виду жанровыми особенностями, то его с полным основанием можно считать уникальным для России, а может быть, и для всего мира, образцовым примером полного единства формы и содержания. И действительно, прагматичный, придуманный одним человеком в сугубо практических, утилитарных целях не столько для частного проживания в нем, сколько для выполнения общественных, а еще более государственных административных функций и выращенный искусственным путем в некогда безжизненных просторах непроходимых финских болот, Петербург едва ли не с основания превратился в безупречную чиновничью бюрократическую машину, в безотказный, хорошо отлаженный бездушный аппарат по выработке указов, распоряжений, предписаний, инструкций и директив. Даже внешний вид Петербурга с его четкими, геометрически выверенными и математически рассчитанными перспективами улиц, строгими, безупречно прямыми углами перекрестков, холодными, продуваемыми ледяными ветрами просторами площадей и строгим армейским строем классических колонн на фасадах зданий настраивал на безответное и безусловное подчинение. Ощущение огромного, общегородского казенного присутственного места дополнялось абсолютным преобладанием на улицах столицы мужского населения, которое невольно обращало на себя внимание ведомственной одеждой форменного покроя, в том числе офицерскими мундирами, поповскими рясами и гимназическими тужурками. Ношение форменных одежд в столичном Петербурге превратилось едва ли не в обязательный ритуал. И это понятно. Форма требовала от ее носителей соответствующего содержания: особой подтянутости в фигуре, деловитости в походке, важности во взгляде, значительности в осанке. Так замыкался иерархический круг. Все подчинялись кому-то и, в свою очередь, требовали подчинения себе от кого-то другого.
Все это так. Но одновременно с этим постоянно сжимающаяся пружина такой всеобщей казенщины провоцировала в общественном сознании и обратную реакцию, которая выкристаллизовывалась во внутреннюю свободу духа и полет фантазии. В истории официальной духовности это в конце концов вылилось в то, что именно Петербург, несмотря на подавляющие признаки казарменности, стал подлинной колыбелью золотого века русской литературы, музыки, живописи, а в неофициальной, народной, низовой культуре – в живом интересе к городскому фольклору, в том числе к мистическим легендам о городских призраках и привидениях, метафизическая ирреальность которых каким-то невероятным образом уравновешивала и облегчала бремя повседневного реального существования.
Вообще, надо сказать, такие фантомы как городские призраки, широко известные из старинных романтических легенд о средневековых английских или немецких замках, были порождением западной народной культуры, и нам достались по наследству, наряду с другими ценностями, лежавшими в основе общеевропейской цивилизации. И тот факт, что они легко прижились на петербургской почве, лишний раз доказывает, что Петербург стал первым по-настоящему европейским городом в глухой, забытой Богом азиатской России. Ведь даже самый страшный из призраков – пресловутый «призрак коммунизма», рожденный в 1848 году в Германии в болезненном воображении двух вполне образованных и почтенных немецких бюргеров Карла Маркса и Фридриха Энгельса, более пятидесяти лет пробродив по тесным дорогам цивилизованной Европы и не найдя там серьезной поддержки, сумел материализоваться только в Петербурге, городе, сменившем незадолго до этого свое исконное имя на новое. И вправду, права народная примета: менять имя, данное при рождении – не к добру. Кстати, и терять свои иллюзорные очертания «призрак коммунизма» начал с возвращения Санкт-Петербургу его исконного имени, хотя фольклор предвидел это задолго до всенародного референдума 1991 года, утверждая, что: «Если бродит призрак коммунизма, значит, коммунизм умер».
Между тем анонимность призрака не более чем дань признания европейских корней петербургских привидений. Это там, в европейских странах с их многовековой историей, за давностью лет забыты многие имена подлинных владельцев старинных замков, а их мифологизация имеет более обобщенный характер. И именно это обстоятельство со временем превращает легенду в обыкновенный миф, то есть выдумку, сказку. Знаменитая лексическая триада «Легенды, предания и мифы», скорее всего, относится к западноевропейской низовой культуре и по отношению к Петербургу применяется чаще всего по инерции, в силу жестких идеоматических свойств самой грамматической конструкции. Мифов, как таковых, в петербургском фольклоре практически нет. А герои легенд и преданий в абсолютном своем большинстве персонифицированы. Триста лет существования достаточно малый срок для иного отношения к своей истории. Как уже говорилось, от первого петербуржца – Петра Великого – нас отделяет всего лишь десять-одиннадцать поколений, а если учесть, что три, а то и четыре поколения живут в одном временном пространстве и соприкасаются друг с другом, то близость ушедших в иной мир становится вообще эфемерной.
Исключение составляют, пожалуй, только немногочисленные, по сравнению с общим количеством всех петербургских легенд и преданий, таинственные рассказы о безымянных призраках. Герои таких ирреальных историй действительно не имеют собственного исторического имени, хотя на самом деле городской фольклор и их называет, умело используя при этом вместо личных имен собирательные существительные: Монах, Строитель, Архитектор и так далее. Это вовсе не противоречит исторической истине. В ходе нашего повествования мы встретимся как с теми, так и с другими обитателями многопризрачного зазеркального Петербурга.
Упоминания об обитателях потустороннего Петербурга в городском фольклоре появились рано. Таинственные рассказы о неожиданном появлении первых городских призраков, безымянных болотных кикимор, чертенят в человеческом образе с рогами и копытами, шепотом передавались из уст в уста. В народе их появление связывалось с пугающими предсказаниями о скором конце Петербурга и потому решительно пресекалось властями. Большинство выловленных рассказчиков, да и слушателей подобного фольклора тут же отправлялись в застенки Тайной канцелярии, оказывались в руках многоопытных мастеров розыскных дел и заканчивали на дыбе или на эшафоте. Некоторые дела сохранились. Вот как известный петербургский историк XIX века М. И. Семевский на основании Документов Тайной канцелярии рассказывает легенду о происхождении знаменитого пророчества «Быть Петербургу пусту!»:
«Ночь на 9 декабря 1722 года проходила спокойно: перед часовым Троицкой церкви лежала пустая площадь; в австериях и вольных домах потухли огни, умолкли брань и песни бражников, и на соборной колокольне ординарные часы пробили полночь.
Еще последний удар часового колокола не успел замереть в морозном воздухе, как Данилов с ужасом заслышал странные звуки. По деревянной лестнице, тяжелыми шагами, привидение перебрасывало с места на место разные вещи. „Великий стук с жестоким страхом, подобием беганья“ то умолкал, то снова начинался… Так продолжалось с час… Испуганный часовой не оставил своего поста, он дождался заутрени, но зато лишь только явился псаломщик Дмитрий Матвеев благовестить, солдат поспешил передать ему о слышанном.
Дмитрий стал оглядывать колокольню и скоро усмотрел, что стремянка – лестница, по которой карабкались обыкновенно для осмотра к самым верхним колоколам, оторвана и брошена наземь; „порозжий“ канат перенесен с одного места на другое, наконец, веревка, спущенная для благовесту в церковь с нижнего конца на трапезе, на прикладе обернута вчетверо.
Псаломщик передал о виденном и слышанном всему соборному причту; утреня и обедня проведены были в толках о странном привидении. „Никто другой, как кикимора“, – говорил поп Герасим Титов, относясь к дьякону Федосееву. Тот расходился в мнениях по этому предмету: „Не кикимора, – говорил он, – а возится в той трапезе… черт“. – „Что ж, с чего возиться в ней черту в трапезе?“ – „Да вот, с чего возиться в ней черту… Санкт-Петербургу пустеть будет“».
Дело получает огласку. И вот молва о том, что объявилась-де на Троицкой колокольне кикимора, не к добру-де она, Петербург запустеет, электрической искрою пробежала по площади и задворкам столицы.
Как видим, первыми жителями петербургского Зазеркалья были вечные традиционные герои древней русской языческой мифологии. Петербург в силу крайней малости своего возраста еще не мог обзавестись собственным персонофицированным именословом. Очень скоро это произойдет. Менее чем через три года после событий в рассказанной старинной легенде, в январе 1725 года скончается первый гражданин Петербурга, его великий основатель, император Петр I. Волею городского фольклора он станет и первым петербургским призраком, имеющим собственное, личное имя и собственную биографию.
Глава II
Дворцовые призраки: монархи и фавориты
Призрак Петра Великого
Мифологизация образа первого русского императора, великого реформатора и основателя Петербурга Петра I началась задолго до его кончины. Государственная историография мало того что следовала за ним буквально по пятам, героизируя и возвеличивая образ монарха, но, выражаясь фигурально, опережала каждый его шаг. Однако этого, вероятно, было недостаточно. Известно, что официальная история с информацией обходится бесцеремонно. Она либо стыдливо недоговаривает, либо бесстыдно искажает, либо откровенно лжет. Вот почему параллельно с официальной в народе слагалась и другая, своя, потаенная история Петра. Она складывалась из таинственных преданий, замысловатых легенд и невероятных мифов. И если официальные жития царя смахивали на триумфальные реляции, в которых даже поражения выглядели победами, то в фольклоре жизнь Петра представлялась несколько иной. Она была далека от одических песнопений по случаю тех или иных достижений, однако по драматизму исторических обстоятельств, нечеловеческому накалу страстей и остроте жизненных ситуаций вполне могла соперничать с трагедиями, вымышленными для актерских представлений слугами Мельпомены. Но главное, многие легенды о жизни Петра носили столь мистический, ирреальный характер, что в значительной степени предопределили появление его призрачной тени почти сразу после преждевременной кончины императора.
Следуя неумолимой логике античной драмы, действие начинается с пролога, в котором боги предсказывают рождение Петра Великого. В петербургском фольклоре сохранилась легенда, восходящая к допетровской Московской Руси, Руси царя Алексея Михайловича. В то время в Москве жил известный ученый человек, «духовный муж», прославившийся в хитроумной науке предсказания по звездам, Симеон Полоцкий. 28 августа 1671 года Симеон заметил, что недалеко от Марса появилась необыкновенно яркая звезда. На следующее утро звездочет отправился к царю Алексею Михайловичу и поздравил его с сыном, якобы зачатым в прошедшую ночь «во чреве его супруги царицы Натальи Кирилловны». В те времена предсказания, основанные на наблюдениях звезд, считались весьма серьезными, и Алексей Михайлович не усомнился в пророчестве. Спустя девять месяцев, 28 мая 1672 года, когда Симеон пришел во дворец, царица уже мучилась в родах. Но Симеон с необыкновенной твердостью сказал, что еще двое суток царица должна страдать. Между тем роженица так ослабела, что ее, в преддверии возможной смерти, причастили святых тайн. Но и тогда Симеон Полоцкий утешал царя, утверждая, что Наталья Кирилловна будет жива и через пять часов родит сына.
Еще через четыре часа Симеон бросился на колени и стал молить Бога, чтобы царица еще не менее часа терпела и не разрешалась от бремени. «О чем ты молишь? – вскричал тишайший царь, – царица почти мертва». – «Государь, – проговорил Симеон, – если царица родит сейчас, то царевич проживет не более пятидесяти лет, а если через час – доживет до семидесяти». Увы, именно в этот момент родился царевич, крещенный Петром – именем, определенным, как гласит то же предание, Симеоном Полоцким. Как известно, Петр умер в январе 1725 года в страшных муках, не дожив нескольких месяцев до 53 лет. Но к этому мы еще вернемся.
Между тем известно и более раннее пророчество. В 1595 году физик и математик Иоанн Латоциний в книге «О переменах государств» предсказал, что «известно есть, что зело храбрый принц придет от Норда во Европе и в 1700 году начнет войну и по воле Божией глубоким своим умом получит места, лежащие за зюйд и вест, под власть и напоследок наречется императором». Пророчество ученого мужа Латоциния оказалось исключительно точным. Именно в 1700 году «храбрый принц глубоким умом своим» вздыбил Россию перед прыжком в будущее, и Россия замерла перед ужасом выбора, продиктованного несокрушимой волей одного-единственного человека. Если не считать горстки единомышленников, Петр действительно был одинок среди явных и скрытых, а то и просто откровенных врагов реформ. Против него была старая патриархальная Москва, за плечами которой стояла многовековая феодальная традиция замкнутого, обособленного от мира дремотного неторопливого существования. Энергичный, деятельный, стремительный Петр не вписывался в традиционные представления Москвы о царе, выглядел чужаком, белой вороной. Такими чужаками у степенных москвичей слыли немцы в Лефортовской слободе. Уж не немец ли и сам Петр? Рождались легенды.
Действительно, поговаривали, что Петр вовсе и не сын тишайшего царя Алексея Михайловича, а отпрыск самого Лефорта. Будто бы государь Алексей Михайлович говаривал своей жене, царице Наталье: «Если не родишь сына, учиню тебе озлобление». Об этом знали дворовые люди. И когда родилась у царицы дочь, а у Лефорта в это же время – сын, то, страшась государева гнева, втайне от царя, младенцев обменяли. И тот Лефортов сын царствует на Руси и доныне. Да ведь оно и видно: государь жалует иностранцев и всегда добрее к ним, чем к русским.
Но если и не верилось кому-то в историю с подменой младенцев, то тут же предлагалась другая, более правдоподобная, по мнению рассказчиков, легенда о том, как во время поездки в Швецию царь Петр был пленен и там «закладен в столб», а на Руси вместо него был выпущен немчин, который и царствует ныне. И как же этому не поверить, если, возвратившись из-за границы в Москву накануне нового, 1699 года, царь не заехал в Кремль, не поклонился чудотворным мощам православных святых, не побывал у гробов своих родителей в Архангельском соборе, а сразу полетел в Немецкую слободу, где всю ночь пировал у Лефорта. Одно, слово – немчин. Или еврей, поговаривали, крестясь, обыватели. А если не то, не другое, то значит – Антихрист. И город его новый на финских болотах – город Антихриста, потому что на таком топком гибельном болоте невозможно построить большой город. Видать, говорили люди, строил его Антихрист и не иначе как целиком, на небе, и уж затем опустил на болото. Иначе болото поглотило бы город дом за домом.
В мистическом цикле легенд о Петре I есть странный рассказ о грядущей судьбе любимого детища Петра – Петербурга. Как известно, в августе 1724 года, за полгода до своей кончины Петр решил перенести мощи святого покровителя новой столицы Александра Невского из Владимира в Санкт-Петербург. По значению это событие приравнивалось современниками к заключению мира со Швецией. Караван, на котором мощи доставили в Петербург, царь с ближайшими сановниками встретил у Шлиссельбурга и, согласно преданиям, сам стал у руля галеры, а бывшие с ним приближенные сели за весла.
Воинствующий атеизм послереволюционных лет породил легенду о том, что на самом деле никаких мощей в Александро-Невской лавре не было. Будто останки Александра Невского (если только они вообще сохранились в каком-либо виде, наставительно добавляет легенда) сгорели во Владимире во время пожара Успенского собора. Вместо мощей Петру I привезли несколько обгорелых костей, которые, согласно легендам, пришлось «реставрировать», чтобы представить царю в «надлежащем виде». По другой, столь же маловероятной легенде, в Колпино, куда Петр специально выехал для встречи мощей, он велел вскрыть раку. Рака оказалась пустой. Тогда царь «приказал набрать разных костей, что валялись на берегу». Кости сложили в раку, вновь погрузили на корабль и повезли в Петербург, где их встречали духовенство, войска и народ.
Во избежание толков и пересудов Петр будто бы запер гробницу на ключ. Легенда эта включает фрагмент старинного предания, бытовавшего среди раскольников, которые считали Петра Антихристом, а Петербург – городом Антихриста, городом – проклятым Богом. По преданию, Петр дважды привозил мощи святого Александра в Петербург, и всякий раз они не хотели лежать в городе дьявола и уходили на старое место, во Владимир. Когда их привезли в третий раз, царь самолично запер раку на ключ, а ключ бросил в воду. Правда, как утверждает фольклор, не обошлось без события, о котором с мистическим страхом не один год говорили петербуржцы. Когда Петр в торжественной тишине запирал раку с мощами на ключ, то услышал позади себя негромкий голос: «Зачем это все? Только на триста лет». Царь резко обернулся и успел заметить удаляющуюся фигуру в черном.
Умер Петр 28 января 1725 года рано утром, в ужасных, нечеловеческих страданиях, на руках Екатерины… и в полном душевном одиночестве. Широко известна легенда о том, как перед самой кончиной Петр слабым голосом потребовал аспидную доску и непослушной рукой нацарапал на ней два слова: «Отдайте все…». Дальше рука не повиновалась. Не было сил. Или дело вовсе не в силах? Может быть, в последний момент угасающим умом всесильный и могущественный монарх понял, что «отдать все» некому? Полное одиночество и таинственный мрак небытия.
Сразу после смерти Петра I скульптор Бартоломео Карло Растрелли вылепил жутковатую на вид так называемую «восковую персону», или, как тогда говорили, «автомат Петра» с натуральными, Петровыми волосами и в его собственной одежде. Идея воскового портрета императора будто бы пришла Петру в голову еще при жизни. Уже тогда речь шла о статуе сидящего в кресле государя. Современники передают слова императора, якобы сказанные тогда: «Хоть фигура сия после кончины посидит спокойно». Первоначально «восковая персона» хранилась в Кунсткамере, и этот Петр, казавшийся многим ожившим призраком императора, еще долго наводил ужас на своих бывших «птенцов». Вот как изобразил писатель Юрий Тынянов встречу генерал-прокурора Павла Ягужинского с царским чучелом:
«Влетев в портретную, Ягужинский остановился, шатнулся и вдруг пожелтел. И, сняв шляпу, он стал подходить. Тогда зашипело и заурчало, как в часах перед боем, и, сотрясшись, воск встал, мало склонив голову, и сделал ему благоволение рукой, как будто сказал: „Здравствуй“.
Этого генерал-прокурор не ожидал. И, отступя, он растерялся, поклонился нетвердо и зашел влево. И воск повернулся тогда на длинных и слабых ногах, которые сидели столько времени и отмерли, – голова откинулась, а рука протянулась и указала на дверь: „Вон“.<…> И Павел Ягужинский стал говорить, и он стал жаловаться. <…> И воск, склонив голову в жестких Петровых волосах, слушал Ягужинского. И Ягужинский отступил. Тогда воск упал на кресло со стуком, голова откинулась и руки повисли. Подошел Яков, шестипалый, и сложил эти слабые руки на локотники».
Второй анекдот связан с личным поваром Петра I Фельтеном. Несмотря на то, что Петр любил своего обер-кухмистера и доверял ему, он редко прощал ему проступки, «сделанные с намерением или по небрежению». Впрочем, точно таким же было отношение Петра и к другим своим приближенным. Однажды, уже после смерти императора, Фельтен посетил Кунсткамеру, где хранится изображение Петра Великого в собственном его платье со многими другими вещами, которые государь употреблял, и, увидев, между прочим, государеву трость, стоявшую в углу, сказал господину Шумахеру, своему зятю: «Эту мебель, зятюшка, можно бы и спрятать, чтобы она не всякому в глаза попадалась, может быть у многих, так же как и у меня, зачешется спина, когда они вспомнят, как она прежде у них по спине танцевала».
Сейчас встретиться с этим, оживающим в глазах многих посетителей, призраком великого императора можно в одном из залов Эрмитажа. Замечательная восковая фигура основателя Петербурга Петра I находится там.
Две посмертные легенды, возникшие едва ли не сразу после кончины Петра, наиболее точно характеризуют отношение народа к этому необыкновенному человеку – в меру грешному и в меру святому. С одной стороны, жила в народе героико-романтическая легенда о том, что их император погиб от борьбы со слепой стихией, спасая во время бури тонущих людей – любимых сынов его России.
С другой – многие прочно связали смерть Петра с крупнейшим стихийным бедствием первой четверти XVIII века – осенним петербургским наводнением 1724 года. То Бог прислал волну за окаянной душой Антихриста. Хорошо известно, что в определенных кругах Петра называли «окаянным, лютым, разбойником церковным и двоеглавым зверем», присвоившим себе главенство и над церковью, и над государством, Антихристом, рожденным «тишайшим царем» от второй жены, а значит, в блуде. Потому и умер он не как все люди по промыслу Божьему, но как Антихрист, отравленный такими же, как он, Антихристами. И действительно, согласно одной маловероятной легенде, Петра отравили, предложив ему попробовать новый сорт конфет. Буквально через несколько часов у него началась рвота, онемение в руках и жжение в животе. А к утру он скончался.
В этой связи вспомнилось давнее пророчество некоего старца, который еще мальчику Петру предсказывал, что смерть придет к нему в виде дерева, посаженного вверх корнями. Незадолго до смерти царя, согласно одной малоизвестной легенде, в Летнем саду садовник, шутки ради, посадил два деревца – сосенку и дуб – ветками в землю. Видел ли это царь, не известно, но скончался он всего через несколько дней после того.
Впервые посмертный призрак Петра явился его вдове императрице Екатерине I во сне буквально за несколько дней до ее кончины. Сначала она увидела себя, сидящей за столом в окружении придворных. Вдруг «появляется тень Петра, одетая, как одеваются древние римляне. Петр манит к себе Екатерину. Она идет к нему, и они уносятся под облака». Оттуда она бросает взор на землю и видит там своих детей среди шумно спорящей между собой толпы разноплеменных народов. Екатерина просыпается и пытается истолковать этот сон. Да, похоже, она скоро умрет, и «по смерти ее в государстве будут смуты».
Затем на несколько десятилетий всякие упоминания о появлении призрака императора в фольклоре исчезают, пока вновь не всплывают в связи с бурным обсуждением в обществе предполагаемого места установки памятника основателю Петербурга. Как оказалось, без потустороннего вмешательства выбор места не обошелся.
Памятник Петру I, созданный французским скульптором Этьеном Фальконе, был открыт 7 августа 1782 года в центре Сенатской площади при огромном стечении народа, в присутствии императорской фамилии, дипломатического корпуса, приглашенных гостей и всей гвардии. Это была первая монументальная скульптура, установленная в Петербурге. Место установки было определено еще в 1769 году «каменным мастером» Ю. М. Фельтеном. Его работа, за которую он был переведен из разряда мастеров в должность архитектора, так и называлась «Проект укрепления и украшения берегов Невы по обеим сторонам памятника Петру Великому».
Между тем в народе живут многочисленные легенды, по-своему объясняющие выбор места установки памятника. Вот одна из них: «Когда была война со шведами, – рассказывает северная легенда, – то Петр ездил на коне. Раз шведы поймали нашего генерала и стали с него с живого кожу драть. Донесли об этом царю, а он горячий был, сейчас же поскакал на коне, а и забыл, что кожу-то с генерала дерут на другой стороне реки, нужно Неву перескочить. Вот, чтобы ловчее скок сделать, он и направил коня на этот камень, который теперь под конем, и с камня думал махнуть через Неву. И махнул бы, да Бог его спас. Как только хотел конь с камня махнуть, вдруг появилась на камне большая змея, как будто ждала, обвилась в одну секунду кругом задних ног, сжала ноги, как клещами, коня ужалила – и конь ни с места, так и остался на дыбах. Конь этот от укушения и сдох в тот же день. Петр Великий на память приказал сделать из коня чучело, а после, когда отливали памятник, то весь размер и взяли из чучела».
И еще одна легенда на ту же тему, записанная в Сибири: «Петр заболел, смерть подходит. В горячке встал, Нева шумит, а ему почудилось: шведы и финны идут Питер брать. Из дворца вышел в одной рубахе, часовые не видели. Сел на коня, хотел в воду прыгать. А тут змей коню ноги обмотал, как удавка. Он там в пещере на берегу жил. Не дал прыгнуть, спас. Я на Кубани такого змея видел. Ему голову отрубят, а хвост варят – на сало, на мазь, кожу – на кушаки. Он любого зверя к дереву привяжет и даже всадника с лошадью может обмотать. Вот памятник и поставлен, как змей Петра спас».
Со слов некоего старообрядца петербургский писатель Владимир Бахтин записал легенду о том, как Петр I два раза на коне через Неву перескочил. И каждый раз перед прыжком восклицал: «Все Божье и мое!» А на третий раз хотел прыгнуть и сказал: «Все мое и Божье!» То ли оговорился, поставив себя впереди Бога, то ли гордыня победила, да так и окаменел с поднятой рукой.
В одном из северных вариантов этой легенды противопоставления «моего» и «богова» нет. Есть просто самоуверенность и похвальба, за которые будто бы и поплатился Петр. Похвастался, что перескочит через «какую-то широкую речку», да и был наказан за похвальбу – окаменел в то самое время, как передние ноги коня отделились уже для скачка от земли.
В варианте той же самой легенды есть одна примечательная деталь: Петр Великий «не умер, как умирают все люди: он окаменел на коне», то есть был наказан «за гордыню, что себя поставил выше Бога».