Пестрые рассказы

Не знаю, заслуживает ли одобрения то, что я сообщу о Фемистокле, сыне Неокла. Лишенный отцом наследства, он прекратил разгульную жизнь, одумался, бросил гетер и проникся новой страстью — страстью управлять своим городом. Он искал государственных должностей и стремился играть главную роль. И вот, рассказывают, Фемистокл однажды спросил друзей: «Что вы за меня дадите, если мне еще никто не завидует?» Тот же, кто хочет вызывать зависть, стремится, по словам Еврипида, привлекать к себе внимание, а это, согласно тому же Еврипиду, недостойно.[45]

13

Давно известно, за что Анит и его сторонники преследовали Сократа и злоумышляли против него. Не будучи уверены в сочувствии граждан и не зная, как они отнесутся к тому, если Сократ будет обвинен по суду (ведь он пользовался славой, между прочим, и за то, что обличал несостоятельность знаний софистов и бесполезность их речей), решили сначала опозорить его имя клеветой. Эти люди не отваживались действовать открыто и начать с судебной жалобы по уже упомянутой мною причине, а также из опасения, что друзья Сократа, придя в негодование, настроят судей против них, и им придется жестоко поплатиться за клевету на человека, не только ни в чем не повинного перед городом, но служащего, наоборот, истинным его украшением. Что же они придумали? Уговорили комического поэта Аристофана, великого насмешника, человека остроумного и стремящегося слыть остроумным, изобразить философа пустым болтуном, который слабые доводы умеет делать сильными, вводит каких-то новых богов, а в истинных не верит, склоняя к тому же всех, с кем общается.[46] И вот Аристофан берется за эту задачу: расцвечивает все остротами, облекает в хорошие стихи и делает мишенью издевки мудрейшего из эллинов (ведь ему следовало представить не Клеона, не лакедемонян, фиванцев или Перикла, а мужа, любезного всем богам, а особенно Аполлону[47]). Так как увидеть Сократа на комической сцене неслыханное и удивительное дело, «Облака» сначала привлекли внимание своей необычностью, а затем вызвали восторг афинян, ибо те от природы завистливы и любят высмеивать людей, выдающихся на государственном и общественном поприще, а еще охотнее тех, кто прославился мудростью или добродетельной жизнью. Театр, как никогда прежде, рукоплескал Аристофану, зрители громко кричали, требуя признать за «Облаками» первое место, а именем поэта открыть список победителей.[48] Вот как возникла эта комедия.

Сократ редко посещал театр, разве когда трагический поэт Еврипид выступал со своими новыми драмами; тогда он приходил даже в Пирей, если драмы Еврипида ставились там: философ ценил его за мудрость и поэтический дар. Но как-то раз Алкивиад, сын Клиния, и Критий, сын Каллесхра, заставили Сократа пойти в театр послушать шутки комических актеров. Он не одобрил этого зрелища и как человек рассудительный, справедливый, добродетельный и вдобавок мудрый выказал только презрение к шуткам, дерзостям и дурачеству, принятым в комедии. Это обидело комических поэтов, что также, помимо посулов Анита и Мелета, послужило причиной возникновения «Облаков». Аристофан, конечно, получил вознаграждение за свою комедию. Понятно, что, бедняк и отпетый человек, он взял деньги за свою ложь, раз Анит и Мелет всеми силами стремились оклеветать Сократа. Так ли это, знает он сам.

«Облака» между тем имели успех. Как никогда подтвердились слова Кратина о том, что в театре умолкает голос рассудка.[49] Шли «Облака» во время Дионисий,[50] и в Афины съехалось много греков из других областей, чтобы посмотреть на драматические состязания. Так как Сократ появлялся на сцене, неоднократно его называли по имени и, естественно, узнавали среди прочих актеров (мастера, изготовлявшие маски, позаботились, чтобы маска Сократа сходствовала с лицом философа), чужестранцы (они ведь не знали, о ком идет речь) зашумели и стали спрашивать, кто такой Сократ. Он, услышав эти разговоры (философ пришел в театр и занял одно из первых мест, так как знал, что комедия посвящается ему), пожелал разрешить возникшее недоумение, поднялся и стоял во весь рост до самого конца пьесы, пока актеры не кончили играть. Столь сильно было его презрение к этой комедии и к своим согражданам.

14

Дики были поступки царя Ксеркса: он не обращал внимания на море и землю, творения Зевса, и создал для себя невиданную дорогу и небывалую переправу,[51] но был рабом платана и обожателем этого дерева. Рассказывают, что, увидев в Лидии высокий платан, ради того чтобы любоваться им, царь в пустыне разбил свой лагерь и целый день провел там. Он украсил платан дорогими уборами, ожерельями, браслетами и оставил при нем, как при возлюбленной, сторожа. Но что за польза от этого платану? На нем висели праздные украшения, которые не прибавляли дереву красоты, ибо прелесть деревьям сообщают благородные очертания ветвей, густая листва, мощные корни, колеблющий листья ветер, широкая тень, чередование времен года и вода, то питающая их из каналов, то окропляющая с небес. А одеяния варварского царя, золото и другие дары не пристали ни этому платану, ни другим деревьям.

15

Однажды какие-то клазоменцы, прибыв в Спарту, совершили наглый поступок — вымазали сажей кресла эфоров,[52] сидя на которых те обычно вершили дела. Узнав об этом, эфоры не показали своего возмущения, а призвали глашатая и велели ему объявить повсюду необычный приказ: «Клазоменцам разрешается вести себя непристойно[53]».

16

Мне известны следующие меткие слова Фокиона, сына Фоки. Выступая в афинском народном собрании, он стал упрекать граждан в неблаговидных действиях и с остроумием и тонкостью заметил: «Я предпочитаю, чтобы вы обошлись со мной дурно, чем я с вами».

17

Персидские маги были умудрены всяческой премудростью, в частности пророческим искусством.[54] Маги, например, предсказали жестокости и кровожадность Оха,[55] узнав это по каким-то им одним известным знакам. Когда после смерти своего отца Артаксеркса Ох вступил на персидский престол, они велели одному из приближенных к царю евнухов посмотреть, что он прежде всего возьмет со стола. Евнух стал караулить Оха и увидел, что тот протянул обе руки — правую за ножом, левую за самым большим хлебом, поверх которого положил кусок мяса, затем разрезал хлеб и стал жадно есть. Маги, услышав об этом, предрекли на время его правления обильные урожаи и жестокие казни. Слова их подтвердились.

18

Однажды Тимофей, сын Конона, афинский стратег, оставил свою пышную трапезу ради симпосия[56] в Академии Платона, где его угостили простыми кушаньями, но мудрыми речами. Возвратившись домой, он сказал, что гости Платона и на следующий день чувствуют себя прекрасно. После этого стратег отказался от роскошеств в еде, которые на другой день угнетают человека. Родствен упомянутому следующий рассказ о Тимофее, где иными словами говорится о том же. Тимофей на утро после пира встретил Платона и сказал ему: «Ваше угощение лучше на другой день, чем в нынешний».

19

Победив Дария[57] и завоевав персидское царство, Александр исполнился гордыни и, опьяненный неизменно сопутствовавшим ему счастьем, уверовал в свою божественную природу и потребовал, чтобы эллины объявили его богом. Это смешно, ибо чего царь был лишен от роду, он, несмотря на все настояния, не мог получить у людей. Каждый народ по-своему отнесся к приказу царя, а лакедемоняне вынесли постановление: «Если Александру угодно быть богом, пусть будет», — истинно по-лаконски насмеявшись над его безрассудством.

20

Рассказывают, что царь Антигон[58] отличался дружелюбием и мягкостью нрава. Люди, у которых есть досуг познакомиться с его жизнью во всех подробностях, обратятся к другим книгам, я же намереваюсь рассказать только один случай, говорящий о его мягкости и простоте. Антигон, заметив, что его сын самовластен и дерзок в обращении с подданными, сказал: «Разве ты не знаешь, мальчик, что наша с тобой власть — почетное рабство?» С такой великой человечностью Антигон поучал своего сына. Кто не одобряет его суждения, никогда, мне думается, не знал человека, мыслящего как подлинный царь и правитель, а сталкивался лишь с людьми, которые рассуждают как тираны.

21

Павсаний из Керамика[59] был влюблен в поэта Агафона. Это все знают. Однако я расскажу о них случай малоизвестный. Однажды оба, любимый и любящий, пришли к царю Архелаю, мужу в равной мере преданному Эроту и Музам. Царь обратил внимание на то, что Агафон и Павсаний все время пререкаются друг с другом и, подозревая, что Агафон равнодушен к влюбленному, спросил, зачем он нападает на друга, который любит его больше, чем кто бы то ни было. Агафон ответил: «Сейчас объясню тебе, царь, я не сержусь на него и поступаю так не по душевной грубости. Но так как я знаю людей, мне из собственного жизненного опыта и из книг поэтов открылось, что любящим нравится, поссорившись с возлюбленным, мириться с ним вновь, — ничто не может доставить им большего удовольствия. Поэтому, стремясь как можно чаще доставлять Павсанию радость, я с ним постоянно ссорюсь, а он неизменно счастлив, когда наступает примирение. Если я буду обходиться с ним всегда ровно, Павсаний лишится этой отрады». Как передают, ответ Агафона понравился царю. В этого самого Агафона был влюблен поэт Еврипид и даже написал в его честь трагедию «Хрисипп».[60] Я не знаю, достоверны ли эти сведения, но они очень распространены.

22

Мантинейцы, как я слышал, руководствовались законодательством, не уступавшим справедливостью законодательству локрийцев, критян и даже лакедемонян и афинян. Солон ведь сделал великое дело, хотя впоследствии афиняне мало-помалу отказались от некоторых его законов.

23

Кулачный боец Никодор принадлежал к числу самых прославленных мантинейцев; оставив свое прежнее ремесло, он уже в зрелом возрасте стал законодателем и так послужил отчизне гораздо лучше, чем победами на состязаниях. Считают, однако, что влюбленный в него Диагор с Мелоса составил для Никодора законы. Я бы мог подробнее рассказать о Никодоре, но, чтобы не показалось, будто моя хвала распространяется и на Диагора, достаточно сказанного. Ведь этот Диагор был против богов, и мне неприятно говорить о нем.

24

Многие люди берут под сомнение знаменитую силу Милона из Кротона, рассказывая следующую историю: никто из противников не мог отнять зажатого в руке Милона гранатового яблока, а его возлюбленная в состязаниях с ним не раз без труда добивалась этого. Отсюда можно заключить, что Милон был мощен телом, но слаб духом.

25

Шестой день месяца таргелия,[61] как говорят, был счастливым не только для афинян,[62] но и для других эллинов. В этот день родился Сократ, персы потерпели поражение и афиняне по обету Мильтиада[63] принесли в жертву Агротере[64] триста коз; шестого таргелия греки одержали победу над персами в битве при Платеях[65] (до этого персы были разбиты при Артемисии[66]). Этот же день, как известно, даровал эллинам победу при мысе Микале и отмечен, таким образом, двойным успехом, при Микале и при Платеях. Шестого таргелия, говорят, Александр Македонский, сын Филиппа, обратил в бегство полчища варваров.[67] Этот же день принес смерть царю Дарию,[68] а сам Александр, как говорят, и родился, и ушел из жизни шестого таргелия.

26

Аристотель сообщает, что жители Кротона называли Пифагора гиперборейским Аполлоном. В один и тот же день и час его, как прибавляет философ, многие видели одновременно в Метапонтие и Кротоне…[69] Во время состязания, поднявшись с места, Пифагор показал там свое золотое бедро.[70] По словам того же Аристотеля, с Пифагором заговорила река Кос, через которую он переправлялся, причем многие слышали это своими ушами.

27

Анникерид из Кирены гордился умением скакать верхом и управлять колесницей. Однажды он пожелал показать свое искусство Платону. Запрягши коней, юноша долго кружил в саду Академии, столь неукоснительно придерживаясь избранного направления, что безошибочно попадал в собственную колею. Все, естественно, были поражены, один Платон неодобрительно отнесся к стараниям Анникерида, заметив: «Человеку, преданному таким пустякам, невозможно заниматься чем-нибудь серьезным, ибо ум его, поглощенный ничтожными вещами, неизбежно не замечает того, что поистине достойно удивления».

28

После победы афинян над персами[71] было постановлено ежегодно в течение одного дня устраивать в театре петушиные бои. Я поясню происхождение этого постановления. Ведя своих воинов на врага, Фемистокл заметил схватившихся друг с другом петухов; он не остался равнодушен к этому зрелищу, но заставил свое войско остановиться и сказал: «Смотрите, они сражаются не за родину, не за отчих богов, не за гроба своих предков, принимают муку не ради славы, свободы или блага детей, но единственно ради того, чтобы победить и превзойти мужеством противника». Этими словами Фемистокл воодушевил афинян. Было решено сохранить петушиный бой, воспламенивший дух афинских воинов, дабы и впредь он служил подобным целям.

29

Питтак Митиленский украсил храмы лестницами, которые не были предназначены для обычной цели, являясь только посвящением богам. Этими лестницами Питтак намекал на взлеты и падения людского счастья — удачливые как бы поднимаются, злосчастные спускаются вниз.

30

Сын Аристона Платон в юности предавался поэтическому искусству и писал эпические поэмы, а затем с презрением сжег их, увидев, насколько при сравнении с гомеровскими они уступают им. После этого Платон обратился к трагедии и сочинил тетралогию,[72] с которой собирался выступить на состязаниях, и уже передал свои драмы актерам, но тут, до наступления праздника Дионисий,[73] ему случайно довелось услышать Сократа. Платон сразу пленился философом и не только отказался в этот раз выступать на драматических состязаниях, но совершенно забросил поэзию и посвятил себя философии.

31

Кто бы отважился отказать варварам[74] в мудрости? Ведь никто из них не был безбожником, никогда они не подвергали сомнению того, существуют боги или нет и проявляют ли они попечение о людях; никогда ни жителю Индии, ни кельту, ни египтянину не приходило на ум то, что утверждали Евгемер из Мессены, Диоген из Фригии, Гиппон, Диагор, Сосий или Эпикур.[75] Нет, напротив того, они верили в существование богов, в то, что боги оберегают нас, предвещают нам будущее и его можно прочесть по полету птиц, по различным знакам, по внутренностям животных и иными способами, которые люди постигают благодаря заботе о них небожителей. Варвары говорят также, что сны и звезды могут открывать будущее. Твердо веря во все это, они совершают чистые жертвоприношения, благоговейно соблюдают запреты, совершают таинства, блюдут устав празднеств и выполняют все остальное, из чего явствует, сколь глубоко они чтут богов.

32

32. Согласно некоторым дельфийским преданиям, Геракл, сын Зевса и Алкмены, прежде звался Алкеем. Однажды он пришел в Дельфы за оракулом и получил не только то, ради чего сюда отправился, но услышал вдобавок и следующие слова:

Феб-Аполлон нарекает тебя, о пришелец, Гераклом, Ибо себя ты покроешь на веки нетленною славой.[76]

33

Мы своими глазами видим реки, однако люди, которые обоготворяют их и воплощают в статуях, представляют себе реки в человеческом облике или усваивают им обличие быка. Стимфалийцы, например, уподобляют быку реку Эрасин и источник Метопу, лакедемоняне — Еврот, сикионцы и флиасийцы — Асоп, аргивяне — Кефис. Другие представляют себе реки в человеческом облике, например, псофидийцы — Эримант, герейцы — Алфей, жители Херсонеса Книдского — тот же самый Алфей. Афиняне ставят поясные изображения реки Кефиса; они представляют его мужчиной, однако с рогами, сиракузяне уподобляют сицилийскую реку Анап мужу, а источник Киану чтят в облике женщины, эгестийцы поклоняются Порпаку, Кримису и Тельмессу, которых они представляют себе в виде мужчин, жители Акраганта приностят жертвы соименной городу реке, представляя Акрагант цветущим отроком; они посвятили в Дельфийское святилище статую слоновой кости, на которой написали название своей реки. Статуя изображает отрока.

34

Рассказывают, что Эпихарм уже глубоким стариком сидел как-то с такими же стариками в лесхе.[77] Его собеседники наперебой говорили: «мне надо прожить еще пять лет», «мне три», «а мне четыре». Тогда Эпихарм сказал: «Друзья, зачем вы спорите и ссоритесь из-за каких-то дней? Все мы ненароком сошедшиеся здесь уже стоим у предела своей жизни, так что вceм нам пора собираться в путь, пока мы не почувствовали тягот старости».

35

На склоне дней, будучи уже очень старым, Горгий из Леонтин впал в сильную слабость и лежал в дремоте. Кто-то из друзей пришел навестить его и спросил: «Что слышно?»; на это Горгий ответил: «Мой сон начинает уже уподобляться своему двойнику».[78]

36

Когда в старости Сократ захворал и кто-то спросил его, как идут дела, философ ответил: «Прекрасно во всех смыслах: если мне удастся поправиться, я наживу больше завистников, а если умру — больше друзей».

37

Залевк из Локр ввел множество справедливых и полезных законов, один из них таков: буде во время болезни житель Эпизефирийских Локр без совета врача выпьет неразбавленного вина, даже если выздоровеет, будет наказан смертью, так как отведал того, что ему не было предписано.

38

У массалиотов был такой закон: женщина не имела права пить вино и всю свою жизнь должна была довольствоваться водой. Теофраст сообщает, что подобный закон существовал и у жителей Милета и тамошние женщины строго придерживались его. Но почему в этой связи я не упоминаю о римлянах? Не заслуживаю ли я справедливого упрека в пренебрежении своей отчизной, если, говоря об установлениях локров, массалиотов и жителей Милета, забываю об установлениях родной земли? Ведь в Риме неукоснительно соблюдался такой же закон — вина не пила ни свободная женщина, ни рабыня, ни благородный римлянин, пока не достигал тридцатипятилетнего возраста.

39

На острове Крите сыновьям свободных граждан полагалось заучивать законы вместе с определенной мелодией, чтобы благодаря музыке легче запоминались слова, и, преступив какой-нибудь запрет, нельзя было отговориться неведением. Кроме этого, им полагалось запоминать гимны богам и, наконец, песни в честь отличившихся доблестью мужей.

40

Все бессловесные твари испытывают отвращение к вину, особенно животные, которые хмелеют, наевшись виноградных выжимок и косточек. Вороны и собаки начинают буйствовать, если поедят энутты,[79] слоны от вина теряют силу, а обезьяны ловкость, так что в таком расслабленном состоянии нетрудно овладеть теми и другими.

41

Слабостью к вину страдали, говорят, сиракузский тиран Дионисий, тиран Нисеи, сыновья упомянутого Дионисия, Аполлократ и Гиппарин, фиванец Тимолай, Харидем из Орея, Аркадион, Эрасиксен, македонец Алкет и афинянин Диотим, которого даже прозвали Воронка за то, что он, взяв в рот воронку, мог без отдыха пить льющееся через нее вино. Лакедемонянин Клеомен, как говорят, не только много пил, но был также повинен в скифском пороке — пил неразбавленное вино. О поэте Ионе из Хиоса рассказывают, что в этом смысле он тоже был невоздержан. Александр Македонский по поводу того, что брахман Калан, индийский мудрец, сжег себя на костре, устроил состязания в музыке, колесничном беге и борьбе. Желая оказать честь индийцам, он присоединил к ним в память Калана принятое в тех местах состязание в винопитии. Наградой победителю служил талант, занявшему второе место — тридцать, занявшему третье — десять мин. Победителем оказался Промах. В награду больше всех выпившему на Празднике Кружек[80] Дионисий назначил золотой венок. Его заслужил Ксенократ из Халкедона. Возвращаясь с праздника домой, он по старой привычке возложил венок на статую Гермеса, стоящую у дверей; сюда он клал свои венки из цветов, мирта, плюща и лавра. Рассказывают также, что Анахарсис много пил, будучи гостем у Периандра. Эту привычку он усвоил у себя на родине, ибо скифы не добавляют в вино воду.

Известно, что философы Лакид и Тимон очень много пили. Египтянин Микерин, получив из Буто прорицание о близкой смерти, решил измыслить хитрость и удвоить сужденный ему срок, присоединив к дневному времени ночное, — он непрестанно бодрствовал за чашей вина. К поклонникам вина, если следовать Геродоту, относится египтянин Амасис;[81] коринфянин Никотел, Скопас, сын Креонта, и царь Антиох тоже испытывали страсть к вину. Из-за этой слабости Антиоха его царством правили киприоты[82] Арист и Темисон, а он только назывался царем. Бражничал и Антиох, прозванный Епифаном, тот, который был в Риме заложником.[83] Его тезка Антиох, сражавшийся в Мидии с Арсаком,[84] тоже был рабом вина. И Антиох Великий должен быть назван здесь. Непомерная страсть к вину убила иллирийского царя Агрона: она послужила причиной страшных колик в спине; другой иллирийский царь, Гентий, тоже неумеренно пил. Неужели можно не упомянуть великого бражника каппадокийского царя Ороферна? Если вспомнить женщин, хотя склонная к вину, а тем более много пьющая женщина отвратительна, все же следует сказать и о них. Клео была великой мастерицей пить и, состязаясь на пирушках не только с женщинами, но и с мужчинами, перепивала всех подряд и заслуживала позорнейшее, на мой взгляд, первенство.

42

Слава Платона и молва о его добродетели дошла до аркадян и фиванцев, и они через отряженных для этого послов попросили философа прибыть к ним не только для обучения юношества или обсуждения философских вопросов — его звали для более почетной задачи, чтобы сделать законодателем. Переговоры шли успешно, ибо Платон был польщен приглашением и уже собирался отправиться в путь. Однако он задал послам вопрос, как аркадяне и фиванцы смотрят на всеобщее равенство. Узнав, что весьма отрицательно и что поэтому их не убедить в преимуществах равноправия, Платон отказался от первоначально принятого решения.

43

Величайшие греки были наибеднейшими людьми, например Аристид, сын Лисимаха, Фокион, сын Фоки, Эпаминонд, сын Полимнида, фиванец Пелопид, афинянин Ламах, Сократ, сын Софрониска, и Эфиальт, сын Сафонида.

44

О высоком искусстве художника Теона свидетельствует наряду с прочими его картинами также и следующая. Изображен торопящийся на помощь своим тяжеловооруженный ратник: враги вторглись нежданно и обрекли расхищению нивы. Юноша как живой: так и кажется, что он спешит в битву и охвачен безумством Арея; глаза его глядят грозно; сжав в руках оружие, он стремительно несется на врагов. Поэтому щит он держит наготове и потрясает обнаженным мечом, собираясь нанести удар, и дышит убийством, и всем своим обликом грозно говорит, что пощады не будет. Никого больше не изобразил художник: ни воина, ни таксиарха,[85] ни лохага,[86] ни всадника, ни лучника. Теону для его замысла довольно одного этого гоплита.[87] Художник не снимал покрова со своей картины[88] и не показывал ее зрителям, пока не позвал трубача и не поручил ему сыграть боевую песнь, пронзительную, громовую, призывающую к сражению. Одновременно с ее звуками, мужественными и устрашающими, — таков голос труб, сопровождающих стремительное выступление гоплитов — картину открыли: перед глазами зрителей предстал воин. Звуки песни сделали облик воина, готового схватиться с врагом, еще более живым.

Книга III

1

Попытаемся словом, точно ваятель резцом или художник кистью, изобразить и живописать долину в Фессалии, называемую Темпы. Ведь общепризнано, что и слово, если оно обладает выразительностью, способно не хуже ваятеля или художника воспроизвести свой предмет. Долина лежит между Олимпом и Оссой. Горы эти очень высокие, словно заботой богов отделенные друг от друга так, что долина протяжением в сорок стадий и шириной местами в плетр,[89] местами немногим больше, простирается посередине. По долине течет Пеней, в который впадают остальные реки; сливаясь с ним, они делают Пеней многоводным. Местность изобилует всевозможными отрадными уголками, не человеческих рук делом — сама природа отметила их красотой, когда рождалась эта долина. Там изобилие и богатство плюща, густого и, подобно благородным виноградным лозам, ползущего на высокие деревья и сплетающегося с ними, изобилие и богатство повилики, взбирающейся на вершины скал и покрывающей камень, так что он совсем не виден; открывается сплошное зеленое море — радость для взора. А в низине и в долине различные рощи и щедро разбросанные тенистые уголки — в летний зной сладостные убежища для путника, дарящие его желанной прохладой. Тут протекает великое множество ручейков и холодных родниковых вод, приятных для питья. Говорят, что эти воды хороши для купанья и, кроме того, целебны.

Птицы, разлетевшись кто куда, услаждают слух своим пением, особенно сладостным у певчих. Они отпускают путников радостными и бодрыми, песней побеждая их усталость. Такие красоты и места для отдохновения можно найти по обоим берегам реки. По середине темпейской долины спокойно и неторопливо, точно они из елея, текут волны реки Пеней; река затенена свисающими ветвями ближних деревьев, которые большую часть дня прогоняют солнечные лучи и позволяют людям на лодках плыть в прохладе. Все живущие окрест сходятся здесь друг с другом, приносят жертвы, собираются на собрания и пиры, а так как жертв и даров богам постоянно великое множество, приближающегося сюда путника или морехода встречают благовонные запахи. Так неустанное почитание богов освящает эту местность. Здесь, как рассказывают фессалийцы, в давние времена, когда оракулом еще владела богиня Гея, пифийский Аполлон очистился по велению Зевса после крови змея Пифона, стража Дельф.[90] Затем сын Зевса и Лето[91] увенчал голову темпейским лавром и с лавровой веткой в руке, сорванной с этого же дерева, пришел в Дельфы и завладел оракулом.

На том месте, где бог украсился венком и сорвал ветвь, стоит алтарь. Еще и ныне через каждые девять лет жители Дельф посылают сюда посольство юношей из благородных семейств, во главе которого стоит один из их среды. Прибыв в темпейскую долину и совершив щедрые жертвоприношения, они не уходят, не увенчав головы лавровыми венками из веток дерева, которое некогда облюбовал для себя бог. Священное посольство следует по Пифийской дороге (таково ее название); она ведет через Фессалиотиду, землю пеласгов,[92] гору Эту, пределы энианов, жителей Мелиды, дорян и западных локрийцев. Всюду ему оказывают почести и уважение не меньшее, чем гиперборейцам,[93] с жертвенными дарами направляющимся к этому богу. Венками из ветвей того же лавра венчают также победителей на Пифийских состязаниях. О долине Темпы в Фессалии я сказал достаточно.

2

Однажды к клазоменцу Анаксагору, поглощенному беседой с друзьями, подошел какой-то человек и сообщил, что оба его сына умерли. Он спокойно сказал: «Я всегда знал, что породил смертных».

3

Когда Ксенофонт приносил у алтаря жертву, прибыл вестник из Мантинеи и передал ему известие о смерти сына Грилла.[94] Ксенофонт снял венок с головы, но не прервал жертвоприношения. Стоило вестнику добавить, что Грилл пал, одержав победу, как он снова надел венок. Этот его поступок общеизвестен, и всякий слыхал о нем.

4

Дион, сын Гиппарина, Платонов друг, был погружен в какие-то важные государственные дела; в это время его сын сорвался с крыши и разбился насмерть. Дион остался невозмутим и продолжал свои занятия.

5

Рассказывают, что когда Антигон Второй взглянул на тело своего сына, павшего в битве, он не изменился в лице и не заплакал, только похвалил юношу за доблесть и приказал предать его земле.

6

Фиванец Кратет неоднократно проявлял величие души, в частности презрение к тому, что столь высоко ценит чернь: к богатству и отечеству; его отказ от имущества в пользу сограждан — вещь известная; не все, однако, знают, что, покидая вновь отстроенные Фивы, он сказал: «Мне не нужен город, который разрушит новый Александр».[95]

7

Как-то Демохар, племянник Демосфена, пожелал показать, что он презирает злоязычие толпы; взглянув на сидящих у лекаря посетителей,[96] исполненных злоречия и жаждущих во что бы то ни стало чернить ближних, он сказал: «Что вы там говорите, Дисмениды?» Этими словами Демохар удачно раскрыл их характер.[97]

8

Афиняне сделали Фриниха стратегом не из политических расчетов, не за знатность его рода и не за то, что он был богат (нередко ведь это служило в Афинах основанием превозносить и отличать людей), а потому, что ему удались песни, предназначенные для исполнителей военной пляски в одной трагедии; он завладел зрителями и пленил их так, что тут же был назначен стратегом. Афиняне полагали, что человек, сочинивший песни и стихи, пришедшиеся по вкусу тем, кто искушен в битвах, сумеет подобающим образом управлять войском.

9

Тому, кто не знает любви, трудно в сражении меряться силами с тем, кто влюблен. Ведь чуждый этой страсти отступает и спасается от любящего, как человек нечистый и не посвященный богу, отважный только в той мере, в какой его душе присуще мужество, а телу — силы. Он страшится влюбленного потому, что тот обуян божественным безумием, вдохновлен не только Ареем, но и, видит Зевс, Эротом. Одержимый одним из этих богов (об этом упоминает Гомер, говоря, что такой человек неистовством подобен Арею[98]) сражается стойко и бесстрашно, пока не проходит опьянение боем. Только служители Эрота, подстрекаемые Ареем и распаляемые Эротом, несут в битве двойную службу и, по справедливому мнению критян, отважны вдвойне. Поэтому не следует корить воина, который не может противостоять тому, кого Арес и Эрот подвигают на кровопролитие, ибо он подвластен только одному богу.

10

О спартанских эфорах[99] я мог бы рассказать много достопримечательного, но сейчас ограничусь нижеследующим. Когда кто-то из тамошних красавцев предпочел бедному, но честному вздыхателю богача, они приговорили юношу к штрафу, карая, мне сдается, слабость к деньгам денежным наказанием. Другого, человека во всех отношениях порядочного, но не испытывавшего любви к благородным юношам, они тоже наказали за то, что, обладая душевными совершенствами, он никому не дарит свою любовь; эфоры были уверены, что такой человек может сделать своего возлюбленного или какого-нибудь другого юношу подобным себе. Ведь привязанность любящих, если они добродетельны, способна воспитать в их любимцах добрые качества. Поэтому лакедемонские эфоры поступают так: если юноша совершит какой-нибудь проступок, его прощают из-за неопытности и молодости, а карают за это того, кто в него влюблен, требуя, чтобы любящие знали о поступках любимых и следили за тем, что они делают.

11

Перипатетики[100] считают, что днем человеческая душа сплетена с телом, прислуживает ему и потому не способна свободно созерцать истину, ночью же освобождается от этого служения и, округло заполняя грудь, становится прозорливее — это причина сновидений.

12

Спартанские юноши держатся с теми, кто в них влюблен, без гордости и заносчивости, наоборот, их обращение противоположно обычному в таких случаях поведению юных красавцев — они сами просят, чтобы влюбленные «вдохновили их»; в переводе это значит, что мальчиков надо полюбить. Однако эта любовь не содержит ничего постыдного. Если же мальчик посмеет допустить по отношению к себе нескромность или влюбленный на нее отважится, обоим небезопасно оставаться в Спарте: их приговорят к изгнанию, а в иных случаях даже к смерти.

13

Тапиры[101] настолько привыкли бражничать, что не могут без этого жить и большую часть времени проводят за вином. Оно употребляется у них не только для питья, но и для умащения, как у прочих народов масло.

14

Известно, что жители города Византия страшные пьяницы; поэтому они живут в харчевнях, а свои дома сдают в наем приезжающим в город чужеземцам. И не только одни дома, но и жен в придачу, так что повинны в двух пороках: пьянстве и сводничестве. Так как византийцы всегда по горло налиты вином и всегда навеселе, они любят слушать игру на флейте и заняты только этим, зато совершенно не переносят звука трубы; понятно, что с таким же отвращением они относятся к оружию и войне. Поэтому-то во время опасной осады, когда враги уже бросились к стенам, а защитники покинули свои места, чтобы по обыкновению пойти развлекаться, их стратег Леонид отдал приказ открыть харчевни на городских укреплениях. Эта хитрая выдумка Леонида понемногу приучила византийцев не оставлять строй, так как отпал для этого повод. Эту историю о жителях Византия рассказывает Дамон. С ним, по-видимому, согласен и Менандр, когда говорит: