Живодер

— Ты же знаешь, что с ней здесь никто не считается. Это та самая смесь терпимости и жестокости, о которой как-то говорил Лоуренс. К тому же все местные — настоящие аборигены и осевшие здесь приезжие — всегда знают, когда наступит день Живодера. Они запираются вместе со своими собаками дома и чувствуют себя в полной безопасности.

— Черт бы побрал этого Лоуренса! Негодяй! Он выставил меня из дома сегодня утром. Он знал, что приедет Живодер! И отправил меня за марками, старая сука!

— Ну, ты ведь тоже дворняжка. А если спрятать у себя дворняжку, то за это придется отвечать. А ты украла у него его «Ролекс» и перестала платить за жилье. Это не очень-то хорошо. Он тебя пригрел, когда ты явно была в опасности, а ты его принялась обирать.

Справедливый гнев Сью на мгновенье сменился мимолетным чувством стыда. Однако Найдж не умолкала, и это начинало действовать на нервы.

— Давай будем откровенны, Сью. Чем ты занималась этим летом? Если человек держит у себя дворняжку, а она начинает душить овец, или красть, или набрасываться на детей, или торговать наркотиками, или обманывать, тогда за ее поведение отвечает ее хозяин, а не сама дворняжка… и наказанием служит — ну, наверно, тебе не захочется это слушать, потому что кое-что они переняли у инквизиции.

— Боже милостивый! Но ты же впустила меня, ты спасла меня… Господи, спасибо тебе, Найдж… я тебя не подведу, хотя на самом деле я не сделала ничего плохого. Значит, здесь со мной ничего не случится?

— Ну-у… Обычно, если ты находишься в доме… — откликнулась Найдж, роясь в дорожном сундуке.

— Да? Что ты имеешь в виду? — спросила Сью.

— Ну-у… Обычно человеку ничего не грозит, когда он находится за стенами дома, только, видишь ли, я и есть Живодер.

Найдж оторвалась от сундука и повернулась к Сью, небрежно держа в руках английскую армейскую винтовку с затвором марки «Энфилд-303», которые все еще можно купить в Пешаваре и которые сами пешаварцы называют «Британия-МКЗ». Она ловко вставила патрон в казенник и подняла винтовку к плечу.

— Они впервые позволили иностранцу выполнять обязанности Живодера. Думаю, ты не в состоянии понять, какая это честь, потому что ты не понимаешь, что значит ощущать себя частью древней культуры. Так разве я могу теперь обмануть их доверие и позволить собакам наводнить их город? Они сочтут, что мы не ценим свою жизнь здесь.

И она выстрелила Сью в голову — патрон размозжил ее нежный лобик и отскочил от стоявшей сзади стены. Отдача от выстрела в закрытом пространстве оказалась настолько сильной, что Найдж почувствовала, как разряженная струя воздуха толкнула ее в грудь и чуть не сбила с ног.

Как только раздался выстрел, Пес вскочил, обезумев от ужаса, и принялся кружить вдоль каменных стен, прижав уши и истекая мочой, струившейся по его трясущимся лапам. Найдж вставила следующий патрон и начала ловить на мушку носившуюся псину, но удержать ее на прицеле было практически невозможно. Найдж вдруг ощутила, как это глупо — целиться в доме из винтовки в собаку, и у нее закружилась голова. Она не сомневалась в том, что вместо пса попадет в одну из своих скульптур, поэтому опустила винтовку, обняла ее руками и замерла в ожидании, когда тварь немножко успокоится. Минут через пятнадцать Пес замедлил шаг и, обессилев, рухнул на пол, с мольбой устремив свои черные глаза на Найдж.

Она подошла ко Псу и прижала тупой ствол винтовки к виску его продолговатой головы. Тварь прижала к голове уши в ожидании конца. Найдж выждала несколько секунд и опустила винтовку.

— К черту, — пробормотала она. — Одной собакой больше, одной меньше — какая разница? — А потом она обратилась ко Псу, пристально глядя в его испуганные глаза: — Только чтоб без фокусов, понял? Ты ведь уже знаешь, что тогда произойдет, не так ли?

И Пес кивнул.

Спуск

Гонщик оторвался от основной группы, как только обогнал Дьявола. Он встал с седла и, налегая на педали, рванул вперед на последней стометровке по ущелью Турмале. Ему почудилось, что он расслышал вздох разочарования, донесшийся сзади. Он знал, что сегодня ему нет равных, к тому же двое оставшихся членов его команды — его соотечественников, вырвавшихся вместе с ним вперед, внезапно притормозили, оттеснив конкурентов, и не дали им разогнаться, пока он не пересек перевал, после которого начинался спуск. А здесь ему не было равных.

Изначальный план в этом и заключался, чтобы сделать рывок, догнав Дьявола. На самом деле Дьяволом звали велоконструктора из какого-то восточногерманского города, который в конце каждого этапа «Тур де Франс» водружал свой гигантский велосипед на трейлер и становился с ним рядом в полном пурпурном облачении Сатаны с трезубцем, хвостом и рогами. Когда появлялся лидер гонки, он влезал в объектив камеры и начинал тараторить.

Последние минуты крутого подъема гонщик преодолевал в окружении вопящей толпы, оставлявшей ему коридор немногим шире велосипеда. Со всех сторон к нему тянулись руки, норовившие похлопать его по спине, подтолкнуть или просто дать дружеский шлепок. А потом он ощутил тот ледяной шок, о возможности которого всегда забывал. В толпе всегда находились зрители, которым доставляло удовольствие окатывать гонщиков водой, — они делали вид, что помогают им освежиться, но на самом деле было понятно, что они пользуются редким случаем помочиться прямо в лицо спортсменам. Это — одна из причин, по которой велогонки считаются труднейшим видом спорта. Нет другого вида спорта, в котором такое можно сделать, не заплатив ни гроша.

Потом толпу оттеснили за барьеры, и он оказался на вершине. На последних пяти метрах почти вертикального подъема он вдруг ощутил резкую боль в груди и головокружение, погрузившее его на мгновение в мутный туман; но когда тот рассеялся, подъем уже кончился, а впереди простиралось двадцать километров более или менее ровного спуска к линии финиша у подножия горы. Он опустился на седло и застегнул молнию до подбородка, готовясь к резким порывам альпийского ветра. Теперь, если он только не упадет, всё в его руках. Всё-всё! И тогда желтая майка победителя ему обеспечена. Все, что ему осталось сделать, это скатиться вниз со скоростью девяносто километров в час, задрав задницу, прильнув к рулю и не прикасаясь к тормозам, шурша шинами по гравию и подаваясь то влево, то вправо на поворотах в предвкушении глотка чистого кислорода, ожидавшего его внизу.

Спуск под силу только самым отважным. Конечно, спринтер, вырывающийся вперед на последней четверти мили, рискует поскользнуться и оказаться погребенным под пятьюдесятью преследователями; конечно, сердце готово разорваться, когда поднимаешься по таким крутым склонам, что стоящим на обочине зрителям кажется, будто гудрон касается их затылка, когда они смотрят вниз; конечно, любой гонщик, участвующий в «Тур де Франс» и вращающий педали по девять часов кряду, страдает от вскрывшихся нарывов, из которых кровь стекает на колени, и, конечно, все они принимают новейший допинг, который невозможно выявить, разве что он сокращает жизнь на месяцы, а то и годы, но и так все знают, что средний возраст гонщика составляет пятьдесят восемь лет, а потому какая разница? Но на спуске ко всему этому добавляется еще возможность вылететь за обочину на скорости девяносто километров в час, бесцельно крутя ногами, как какая-нибудь жертва авиакатастрофы, все еще пристегнутая к своему сиденью, потому что ноги так закреплены на педалях, что их невозможно высвободить, даже рухнув на землю.

Скорость начинает увеличиваться, по мере того как набирается инерция хода, мимо с шелестом пролетают сосны, растущие по сторонам дороги.

Гонщик включает максимальную скорость, ставя передачу на самые большие зубцы переднего колеса и самые маленькие заднего, но уже через несколько секунд его ноги начинают двигаться автоматически, потому что колеса в своих надрывающихся втулках вращаются все быстрее и быстрее и теперь всю работу выполняет сила тяжести. Однако премию от спонсоров команды сегодня получит не сила тяжести, и не сила тяжести будет стоять на пьедестале почета в желтой майке победителя, размахивая плюшевым львом так, чтобы всем камерам было видно название страховой компании, не сила тяжести станет победителем «Тур де Франс», а он.

Он замечает, что телевизионные камеры, установленные на мотоциклах, отстали и он остался в одиночестве, — их водители не могут угнаться за спускающимся гонщиком, они не могут соперничать с титановым сплавом и углеродным волокном, цепью и тросиками, которые весят всего семнадцать фунтов, и самим гонщиком, который весит немногим больше. Он бросает взгляд на компьютер, закрепленный на руле, — сорок километров в час, сорок пять километров в час — больше ничего не остается, только держаться.

Вопреки всем правилам у него появляется время подумать и оглядеться.

Полиция расчищает спуск от людей и машин, и он остается один на один с собою, с собою и несущимся с ревом навстречу воздухом. На какое-то мгновение все застывает, и дорога начинает казаться абсолютно плоской и гладкой, и тогда сбоку возникает луг, усеянный альпийскими цветами, и прудик с кристально чистой водой, на поверхности которой плавают водяные лилии. На берету пруда устроилось семейство, выехавшее на пикник. Женщина и двое детей машут ему руками и на его родном языке приглашают к себе — они что, рехнулись? Это — вершина его жизни. Ради этого дня он пренебрегал узами любви и дружбы. Так что теперь он уже не может остановиться.

Когда он в детстве только начинал заниматься велосипедным спортом, коммунисты все еще были у власти, и они объясняли мальчикам и девочкам, что их достижения должны прославить народную республику. Однако речь шла только о победах, их поражения никому не были нужны. Им объяснили, что победить очень просто; единственное, что от них требовалось, это посвятить победе всю свою жизнь. Чувствовать себя победителями, вкушать пишу победителей, мыслить как победители. В больницах могло не быть лекарств, но государственные лаборатории всегда производили отраву, которую нужно было ввести в его организм. Полки магазинов могли полностью опустеть, но ему всегда предоставляли новейшее итальянское снаряжение для его велосипеда. И он даже не задумывался об этом, потому что победители об этом не думают.

А потом, когда коммунисты пали и к власти ненадолго пришел драматург-демократ, а после него бандиты, которые очень сильно напоминали прежних коммунистов, он перешел в команду, базировавшуюся в Бельгии. Но жизнь его почти не изменилась: народная республика заменилась страховой компанией, а что касается лично его — то он мало чем интересовался кроме гонок, он никогда не ходил в кино и театр, никогда не читал книг, а по телевизору смотрел только спортивные программы. Однажды кто-то сказал ему, что на родине дела снова обстоят плохо, однако он не помнил, кто именно.

Деревья потемнели и кажутся теперь чуть ли не черными и очень высокими, почти полностью закрывая солнце. Потом между ними возникает просвет, и он видит простирающуюся внизу долину — пахаря в странном старомодном одеянии, а за его спиной что-то вроде дельтаплана с перьевыми крыльями, планирующего в море. Какое море? Откуда здесь взяться морю — наверно, он все выдумал. Но он не успевает проверить — стена деревьев смыкается снова, и на него несется правый поворот — он выносит колено, чтобы увеличить силу тяжести, и преодолевает его, не прикоснувшись к тормозам. Затем некоторое время он катится по ровному плато, и снова поворот направо. Ему представляется огромное черное озеро с поваленными деревьями на берегу, из маслянистых вод которого торчат полузатопленные корабли. Однако и это видение тут же исчезает, и по бокам снова начинают мелькать кусты и скалы, дорога снова устремляется вниз, и он несется все быстрее и быстрее, вихляя из стороны в сторону и не замедляя своего движения ни на секунду.

Спуск заканчивается, и впереди появляется деревня, совсем не похожая на французские деревни, — гораздо больше она напоминает обнесенные частоколом дощатые дома его родины. Несколько строений горят, другие уже превратились в почерневшие головешки. По главной площади к церкви с луковичным куполом движется бронетранспортер — он открывает пулеметный огонь из орудийной башни, и здание загорается. На дорогу выбегает женщина с двумя детьми и машет ему руками, прося остановиться, но он просто объезжает ее — в конце концов, сзади следует целый корпус жандармского сопровождения на своих голубых БМВ, пусть они и разбираются с тем, что здесь происходит. Какая-нибудь очередная демонстрация фермеров.

Последний поворот он преодолевает со стабильной скоростью тридцать пять километров в час, впереди уже видна линия финиша — но где ликующие толпы? Наверное, это как-то связано с событиями в деревне. Впереди никого, кроме Дьявола, — как ему удалось так быстро добраться?

Моя счастливая свинка

Когда Зоя наконец отыскала нужную дверь, та оказалась совсем не такой, какую она ожидала увидеть. Она знала по собственному опыту, что обычно студии звукозаписи располагаются в шикарных офисах. Это здание никак не походило на шикарное учреждение, скорее оно напоминало жилое строение, в котором секретные службы бедных стран могли снимать себе явочные квартиры. Интересно, подумала она, Салман Рушди останавливался когда-нибудь у Майкрофта, и если да, то какие он и его ищейки сохранили об этом воспоминания. В конце концов, не так уж это необычно, успокоила она себя, ей доводилось озвучивать радиорекламу, документальные фильмы и образовательные программы в самых странных помещениях по всему Лондону. По крайней мере, эта студия находилась в той части города, где располагалось большинство лучших студий звукозаписи, — к северу от Оксфорд-стрит в роскошном районе, который тянется на несколько кварталов к востоку от Риджент-стрит, пока не утыкается в конгломерат беспорядочно стоящих аванпостов боли, образующих комплекс клиники Мидлсекс. К несчастью, лично она предпочитала настоящие первоклассные студии, где мальчики в мешковатых брюках подают тебе кофе и можно съесть сколько угодно липких шоколадных конфет.

На студии радиоозвучивания на соседней улице, где она читала текст о короткоствольных ружьях с раструбами для телеканала «Дискавери», подавали только вазы с яблоками и маленькие бесплатные шоколадки. Совсем иначе обстояло дело у Сондерса и Гордона на Тоттенхем-Корт-роуд с их огромными вздыхающими, когда садишься, диванами и баром самообслуживания, изобилующим плитками шоколада и датским печеньем, всевозможными сортами чая и кофе, любыми журналами и свежими газетами. Впрочем, как любая актриса, она не читала газет — это считалось дурным вкусом. На репетицию или запись можно было принести экземпляр «Гардиан», но лишь для того, чтобы решать в нем кроссворды в перерывах. Если на репетициях кто-нибудь вызывающе читал «Экономиста» или «Франкфуртер альгемайне» и слишком интересовался внешней политикой или биржевыми сводками, это вызывало неодобрение у окружающих, что свидетельствовало об отсутствии интереса к реальности, которой для актера может являться лишь его внутренний мир. Когда Зое предложили озвучивать рекламу у Сондерса и Гордона, она старалась ничего не есть накануне записи и пришла как можно раньше, чтобы ее взяли. Рори Бремнер, как всегда, уже на шесть голосов из своих четырехсот, которыми он владел, рассказывал хорошеньким секретаршам что-то о крикете, но Зоя заметила, что бесплатного питания ему никто не предлагает, а это означало, что ему просто больше некуда пойти.

Взгляд Зои остановился на медной пластине, на которой размещалась по меньшей мере тысяча дверных звонков. В самом конце значилось: «Студия звукозаписи Сода, подвальный этаж». Она нажала кнопку, раздался звонок, и на нее уставился раскрывшийся зрачок видеокамеры.

— Ну? — раздался из стены искаженный голос.

— Ой, привет! — закричала она, — Зоя Ренуар, двенадцать часов, я пришла озвучивать компакт-диск.

— В подвал! — ответил голос и с электрическим дребезжанием замка впустил ее внутрь. Она вошла в длинный темный коридор, в который через каждые два шага выходили бесцветные двери, что наводило на мысль о том, что ширина всех квартир не превышает тридцати дюймов. Из дальнего конца коридора, с лестницы-раздался тот же голос, приглашавший ее вниз: «Не слышала, что ли? Студия внизу!» Она нащупала выключатель с таймером, и на мгновение вспыхнул тусклый свет, который тут же погас, когда выключатель выразительно булькнул и вырубился, словно в его обязанности не входило освещать коридор. Она продолжила свой путь ощупью, пока не увидела бледное пятно света, лившегося из открытой двери в самом низу лестницы.

В подвальное помещение вела большая обитая металлом дверь грязно-белого цвета, из-за которой выглянула голова миниатюрного мужчины восточного типа.

— Звукозапись здесь, — повторил он и придержал дверь.

Зоя вошла внутрь и оказалась еще в одном тускло освещенном коридоре. Мужчина двинулся вперед и провел ее в помещение, которое когда-то являлось гостиной подвальной квартиры. Оно выглядело бы довольно мило, если бы в нем не стояли огромный пульт звукозаписи последней модели, несколько гигантских усилителей и множество телевизионных мониторов. За пультом в большом кожаном казенном кресле восседал толстяк с длинными сальными волосами, похожий на черномазого в этих странных очках из «Вояджера»; на низком диванчике располагалось еще трое — один с характерной внешностью рекламного агента в стандартном костюме от Пола Смита и еще двое восточного типа в элегантных костюмах, которые к Смиту не имели никакого отношения. Звукорежиссер не обратил на нее никакого внимания, продолжая небрежно играть кнопками на пульте, остальные трое встали.

Рекламный тип протянул руку:

— Зоя, меня зовут Том Мэнтл, я из компании «Уховертка», а это наши клиенты, мистер Урапо и мистер Свайчиан.

Оба поклонились и пожали Зое руку. Том махнул рукой в сторону режиссера:

— Это Вини. — Тот сделал неопределенный жест рукой. Встречавший ее тип так и остался непредставленным. — Думаю, вы еще не видели сценария.

— Нет, — ответила Зоя. — Что обидно, так как я обычно люблю как следует познакомиться со сценарием, изучить его, а иногда и выучить наизусть, — не моргнув глазом, солгала она.

Зоя делала по меньшей мере одну озвучку в день и забывала о них сразу после окончания записи, даже во время нее она мало обращала внимания на то, что делает, — автоматически интонировала и модулировала, думая совсем о другом.

— Приношу свои извинения, но вы разберетесь по ходу дела. Вы будете озвучивать компакт-диски с кинофильмами, предназначающиеся для ведущих представителей одной отрасли промышленности, в которую хотят внедриться наши клиенты, чтобы те потом могли прокрутить их на своих компьютерах. Вот сценарий. — И он протянул Зое пять скрепленных степлером листов с убористо напечатанным текстом. — Может, начнем? Не хотите пройти в кабинку?

Только теперь она заметила в углу звуконепроницаемую кабинку, которая раньше, вероятно, служила кладовкой. Она запрыгнула внутрь, и Вини закрыл за ней дверь, заперев ее на хромированную металлическую щеколду. Она оказалась в помещении в четыре квадратных фута и могла теперь взирать на гостиную только через толстое стекло маленького окошечка. Внутри находился стол с телевизионным монитором и настольной лампой, кресло, пара наушников, зеленая лампочка и большой немецкий микрофон на стойке с сетчатым экраном, предохраняющим его от слюны и крошек.

Зоя села в кресло. Сюда не проникал ни один звук. Она уставилась на квинтет беззвучно шевелящих губами одетых с иголочки мужчин, которые напоминали рыб в аквариуме. Она чувствовала себя не совсем в своей тарелке. В них вбивали сначала в молодежном театре, а потом в школе драматического искусства, что они должны делать все возможное для развития карьеры, — таланта было недостаточно, актерская игра должна была стать единственным смыслом их жизни, они должны были научиться заводить нужные знакомства, ладить с людьми. Однако с этой компанией ей было не по себе, и ее охватили странные колебания, которые она никогда не испытывала раньше. У ее приятеля Тринка из школы драматического искусства был цифровой органайзер последней модели «Псион-7А», как он утверждал. Он мог разговаривать с ним, рассказывать разные вещи, а потом органайзер ему отвечал. Он отмечал всех людей, которые могли ему помочь в его карьере, — преуспевающих режиссеров, помощников режиссеров, писателей и всяких прочих, — и заносил сведения о них в органайзер, а когда встречался с ними на премьерах или еще где-нибудь, он всегда мог улизнуть в клозет, получить там о них полную информацию, а потом вернуться и вести себя как их самый преданный поклонник. Многие рассказывали, что чуть не лишались рассудка, когда слышали, как в уборной театра «Олд-Вик» Тринк своим хорошо поставленным театральным голосом сам себе нашептывает разные тайны. И все же, несмотря на все способности «Псиона-7А», она полагала, что он не может заменить парочку хорошеньких сисек. Большинство актрис обладает привлекательностью и даже красотой, и постоянное пребывание в обществе всех этих прелестниц учит не кичиться собственным внешним видом, но в то же время предполагается, что ты сумеешь воспользоваться им при первом же удобном случае. Впрочем, Зоя не была дурочкой и инстинктивно понимала, что с этой компанией не следует кокетничать; с таким же успехом она могла попробовать соблазнить прокуратора Свободной шотландской церкви.

Она развернулась в кресле, положила на пол свой рюкзачок, заглянула внутрь и с ужасом поняла, что забыла захватить с собой свою счастливую свинку. Не слишком удачное начало. Она любила, чтобы служившая ей талисманом керамическая свинка была при ней, когда она шла на запись, или на прослушивание, или к гинекологу на мазок. Большую часть времени она испытывала такой страх, что ей казалось, будто ее свинка защищает ее, охраняет как настоящая сторожевая свинья, крепко стоя на своих коротких керамических ножках, и сопротивляется грозящим ей злым силам. Актрис и актеров так много — стоит только открыть «Афишу», — а кроме основных составов есть еще толпы исполнителей эпизодических ролей, и эти исполнители постоянно меняются даже на телевидении, хотя тех, кто попал туда, можно считать счастливчиками.

На лицевой панели устройства для чтения дисков располагался таймер, показывавший минуты, секунды и десятые доли секунд. Ей проигрывались отрывки, требующие озвучания, а зажигающаяся зеленая лампочка указывала, когда нужно начинать говорить, к тому же сценарий тоже был прохронометрирован.

— Мне нужно проверить уровень звука, — сообщил ей Бини через наушники. — Расскажите мне, что вы ели на завтрак.

— Салатик, заправленный лимонным соком, и этот новый йогурт с живыми бактериями, ко…

— Спасибо, замечательно. Сейчас я включу изображение и дам вам знак.

Маленький телеэкран перед ней ожил. Сначала на нем появились большие часы, а потом пошли изображения — ярко-синее море с коралловыми рифами и тропическими рыбами, выскакивающими из воды, и крохотные тропические островки, поросшие пальмами. Вспыхнула зеленая лампочка, и она начала читать: «Южно-Китайское море славится своими лазурно-голубыми лагунами, поросшими пальмами пляжами и…»

Она умолкла в соответствии с указанием в сценарии и стала ждать, когда лампочка зажжется снова. Кадр тем временем сменился, и на нем появились небольшие суденышки с вооруженными людьми, сражающиеся с прибоем.

«…пиратами! Ненасытными, кровожадными и неистовыми пиратами!»

Изображение замерло, и Том обратился к ней через наушники:

— Отлично, Зоя, восхитительно. На всякий случай давайте попробуем еще раз. Прибавьте чуть больше юмора.

И они повторили еще раз. Потом пленку перемотали к следующему отрывку, который надо было озвучить:

«По прошествии почти века с тех пор, как Джозеф Конрад писал об импозантных грабителях, которых он называл „морскими бродягами″, пираты Южно-Китайского моря превратились в технически хорошо оснащенную преступную организацию, постепенно проникающую в Европу“. На взгляд Зои, это очень напоминало документальные передачи, которые она озвучивала, но почему они сказали, что это компакт-диск? Между тем на экране катера догоняли крупное торговое судно. Полетели „кошки“ и абордажные крюки, и пираты с винтовками за спиной начали карабкаться, как еноты, по канатам на невидимую палубу корабля. Зоя продолжила:

„Мы являемся теми самыми пиратами Южно-Китайского моря и в настоящее время занимаемся поиском союзников на вашей территории. Друзьям мы верны и преданы, с врагами мы безжалостны и непримиримы“.

На палубе бандиты выстраивали экипаж судна, после чего начался расстрел — моряки качались и падали.

У Зои вдруг мелькнула страшная мысль. Ее агентша, которой она обычно сообщала поминутно свои планы на день, не знала о том, что она находится здесь, более того, она ей солгала, сказав, что собирается на распродажу бездомных борзых. На доске в ее офисе так и будет написано фломастером большими буквами: „9/6 Зоя распр безд борз“. Эти люди позвонили ей непосредственно домой и предложили пятьсот фунтов (что было вполне приличной суммой, с помощью которой она могла целиком расплатиться за квартиру) за работу, о которой она должна была узнать позже. Зоя не хотела делиться с агентшей процентами, к тому же позвонившие убедительно просили ее никому не рассказывать об этой работе. Что, если ее дурят, внезапно подумала Зоя. Водят за нос? Прикарманивают ее денежки? Ей даже пришло в голову, не позвонить ли агентше и не спросить ли ее, так, между прочим, сколько может стоить такая работа. Или та разозлится? Она уже звонила ей накануне, испугавшись, что забеременела, чтобы узнать, как та считает, делать ей аборт сейчас или подождать прослушивания на роль в сериале „Обитатели Ист-энда“. Черт возьми, эти чертовы контрацептивы подводили ее уже в девятый раз. И Зоя решила позвонить: как бы там ни было, агентша была ее лучшей подругой. Она достала мобильник, но на дисплее не было видно „лестницы в рай“, как она называла маленькие вертикальные полоски, показывавшие наличие сигнала, — он полностью отсутствовал.

На экране застыло изображение ухмыляющегося пирата, угрожающе размахивающего своей винтовкой. Зоя склонилась к микрофону.

— А-а, привет… э-э, не могла бы я быстренько позвонить по вашему телефону, на моем мобильнике нет сигнала.

Через наушники до нее донесся голос Бини:

— Нет, телефоны не работают.

Зоя готова была поклясться, что всего несколько минут назад видела, как один из этих азиатов говорил по телефону, впрочем, все равно обсуждать плату при них было бы неловко, так что оставалось надеяться только на себя.

Пленка пошла, зажглась зеленая лампочка.

„Повсюду на островах и рифах Южно-Китайского моря жители страшатся пиратов из-за их хитрости и безжалостности. Мы предлагаем воспользоваться практикой кораблей-призраков. Вы платите нам триста пятьдесят тысяч долларов, а мы захватываем для вас любой корабль. Если вы хотите сохранить его экипаж, мы его оставляем в живых, если нет, мы попросту выбрасываем всех за борт. Или, предположим, у вас есть враги, — неужели вы не пожелали бы им такой судьбы?“

На экране появилось изображение большого густого помещения, в середине которого сидел полуобнаженный китаец, привязанный к стулу. Место напоминало какую-то заброшенную фабрику. Его окружали грубые кирпичные стены и большие промышленные металлические двери, над головой с кронштейнов свисали цепи и голые трубы. Хотя кто знает? Например, на Карнаби-стрит была студия „Космос“, оформленная как космический корабль: двери в кабинки были сделаны как переходные шлюзы, а все динамики размещались в круглых парящих корпусах, что создавало ощущение невесомости; или еще одна странная студия за Кингз-кросс, которая называлась АДР, — там вдоль стен бежали ручейки, сиденья были сделаны из багажников автомобилей, а для того, чтобы подняться в звукозаписывающие кабинки, требовалось пройти сквозь дупло огромного дерева, которое стояло в углу приемной.

Лампочка снова замигала.

„Это знаменитый китайский актер Тони Хо. Он считал себя большим человеком, великим знатоком кун-фу и думал, что ему не нужны его старые друзья из Макао“.

Зоя узнала его — она читала о нем в статье, опубликованной в „Сцене“ и посвященной опасностям, связанным с работой за рубежом, где актер не защищен профсоюзом „Эквити“. Впрочем, судя по изображению, ни генеральный консул, ни Питер Постлетвейт не собирались влетать в окно и спасать Тони Хо. В кадре появилось еще несколько человек, которые вкатили аппарат, использующийся для возвращения к жизни пациентов после остановки сердца, — Зоя знала это после недели, проведенной в больнице. Однако Тони был жив, по крайней мере пока. Один из пиратов приложил к груди Тони электроды и дал электрический разряд. Тот выгнулся от боли. Зоя впилась в экран — она надеялась когда-нибудь сыграть в „Девушке и Смерти“, и такой жизненный опыт мог оказаться бесценным. Бандиты выждали некоторое время и дали ему еще один, более сильный разряд. И тут он описался, выпустив целый фонтан желтой мочи.

Зоя задумалась — сможет ли она специально описаться? Она раздевалась донага в „Альмиде“ и мастурбировала в „Национале“, но писать каждый вечер по заказу и дважды по субботам — это может прославить девушку. Впрочем, ее интересовала не физиологическая сторона дела, скорее ее тревожило, готова ли она к этому морально. Она не слишком смущалась раздеваться, но вот мастурбировать ей не нравилось. Однако она даже пикнуть не могла по этому поводу, не могла даже сделать вид, что речь идет о чем-то исключительном. „Что? Трахнуться? Пописать? Подрочить? Да ради бога, без проблем, — могу прямо здесь, в церкви, или на фестивале в Данди, или на глазах у тетушки Джанис, а потом мы с ней пойдем за трубочками с мясом“. Стоит отказаться — и тебя перестанут приглашать, и о тебе пойдет определенная слава. К тому же парням на самом деле было гораздо хуже — теперь ведь нельзя сходить в театр, чтобы не увидеть сморщенный член какого-нибудь бедного актера. Ее приятель Монг из школы драматического искусства рассказывал ей, что его матушка за последние годы видела его пенис чаще, чем в то время, когда он был ребенком. Действительно смешно — в нормальной жизни разгуливать со спущенными штанами считается неприличным, а в театре — все наоборот.

Изображение на экране снова дернулось, и назойливая зеленая лампочка опять мигнула. Теперь экран был разделен на четыре части, на каждой из которых демонстрировались различные виды преступной деятельности — контрабанда наркотиков, пиратство, проституция и убийства на улицах каких-то китайских городов.

Она уже добралась до последней страницы. „Мы можем обеспечить вас всем, чем угодно, — наркотики, работорговля, суда, но нашей особой специализацией являются заказные убийства, которые мы выполняем на очень высоком уровне. В большинстве случаев власти даже не догадываются, что речь идет об убийстве, и считают происшедшее результатом несчастного случая или необъяснимым исчезновением, не говоря уже о том, что жертва никогда не знает о готовящейся ликвидации. Однако не спешите с решением — помните, что вы рискуете собственной жизнью, если условия контракта не будут соблюдены“.

Они перезаписали несколько отрывков, и на этом все закончилось.

Бини подошел к кабинке и открыл дверь, одарив ее целым потоком свежего прохладного воздуха. Зоя вернулась в комнату, чтобы попрощаться с Томом и китайцами. Это всегда был очень напряженный момент для неуверенного в себе артиста — неловкие прощания, желание режиссера поскорей от тебя избавиться и твое непреодолимое стремление узнать, что же о тебе думают на самом деле. А потом оказываешься на улице и не можешь избавиться от мысли, что твою запись стерли и продюсер уже звонит агенту Каролины Квентин. „Пока-пока“, — сказала она всем и вышла на улицу, удивляясь тому, что все еще светло. У нее было ощущение, что она провела под землей целый месяц.

Видимо, она шла уже довольно долго, хотя точно не помнила сколько. Потом внезапно остановилась, причем так резко, что сзади в нее врезался какой-то сварливый мужчина. Оглядевшись, она увидела, что стоит рядом с Домом радио напротив крохотного старомодного бара под названием „Сандвич-бутик“ (о чем только думали в шестидесятых?). Он был настолько маленьким, что запасы там хранились на чердаке. В этот момент бармен как раз спускался вниз, постепенно появляясь из квадратного черного проема. Ее вдруг охватило непреодолимое желание заглянуть туда и подняться вверх по лестнице, пока бармен возится со своими „Сникерсами“. Там, под крышей, над водянистым майонезом с ветчиной и яйцами и приправленной мятой бараниной, казалось так уютно и безопасно. Но в этот самый момент она увидела на противоположной стороне улицы своего приятеля Мука из Королевского Шекспировского театра и, закричав, бросилась наперерез идущему транспорту. Они расцеловались и долго болтали, а потом вместе отправились покупать новый бразильский крем для загара.

Барселонские стулья

Стрижка обошлась руперту (нет-нет, каждый раз когда его называли "Руперт", он отвечал: "Без большой буквы, руперт, пишется с маленькой буквы", что многих заставляло заподозрить, что маленькое у него кое-что другое) в девяносто фунтов, то есть приблизительно шесть с половиной фунтов за волос. Однако она стоила того, ибо была сделана Тревором Скорби, причем такими маленькими ножницами, что становилось понятным, почему его называют гением. Каждая прядь обрабатывалась отдельно крохотными серебряными ножничками, в результате создавалось нечто бледно-желтого цвета, постепенно переходящего в белый с оттенком мочи. Ниже шли дымчато-серые брови, водянистые глаза и кожа цвета креветочного коктейля. Худое тело было облачено в пиджак без лацканов от Ямамото, рубашку без ворота от Пола Смита и ботинки без шнуровки от Патрика Кокса. Он считал, что в этой "недостаточности" его одежды есть некая целесообразность, — у него просто не было времени возиться с лацканами, воротничками, шнурками, пуговицами и прочей ерундой. (Конечно, никто из упомянутых лиц, чьи имена значились на этикетках, не имел к их производству никакого отношения. Просто они кому-то сказали, те передали дальше, а другие уже распорядились, чтобы где-нибудь за океаном наняли бедных женщин, которые и сшили эту одежду.)

руперт посмотрел в зеркало и остался вполне доволен своим видом. Впрочем, возможно, он видел не совсем то, что видели остальные, руперт был архитектором, а после современных художников архитекторы занимают второе место по способности видеть то, чего нет. Вы, например, видите здание, которое представляет из себя проржавевшую груду бетона, брошенную на произвол обтекающего ее со всех сторон транспорта, а для них это изящное воскрешение европейских соборов в стиле барокко, высящееся над слиянием мощных рек. Они умеют очень убедительно говорить, эти архитекторы, жаль вот только, что эти сукины дети гораздо хуже строят.

Продолжая улыбаться своему отражению, руперт задумался над тем, как изменилась его жизнь за последние несколько лет; в конце концов, он не всегда испытывал такое удовлетворение. В какой-то момент руперт, как одно из тех модернистских зданий, которыми он так восхищался, потерпел полный крах. После семи лет, проведенных в университете, и пятнадцати лет частной практики он понял, что, работая независимо от таких монстров градостроительства, как Ричард Роджерс и Норман Фостерс, он ничего не добьется. В случае руперта в основном это было связано со стремлением к роскоши и отсутствием вкуса — клиенты губили все его великие замыслы своим нытьем о насущных нуждах, требуя полочки, на которые можно было бы поставить их ужасные безделушки, и уничтожали на корню его пространственные решения, настаивая на таких глупостях, как стены и двери. "По крайней мере, — утешался он, — я не пал до того, чтобы выполнять заказы местных властей". Стоит начать работать на них, и, кроме регулярных и довольно продолжительных встреч с ними, это обернется конструированием чудовищных пандусов на случай если к ним вздумает наведаться какой-нибудь проезжий паралитик (или как это теперь там нынче называется?). И несмотря на довольно приличные заработки, руперт не мог быть удовлетворен своей пустячной работой, да и кто бы был? Он хотел быть игроком, равным Норману Фостеру, а еще лучше — исполнять роль сильной половины в паре Ричард и Рути Роджерс. Ричард был гордостью новой архитектуры, а Рути управляла "Речным кафе" в Хаммерсмите, которое, установив новые стандарты в сфере того, что вы можете получить и метнуть на стол, стало застрельщиком настоящей революции в области выездного обслуживания. Теперь нетрудно понять, почему Ричард был круче Нормана, — ведь никто не знал, чем занимается миссис Фостер и существует ли она вообще. А если бы Норман был геем, он непременно начал бы таскать своего бойфренда на приемы и всякие мероприятия и позволял бы ему давать интервью о своем друге, умершем от СПИДа, руперт уже заметил, что, когда оба супруга знамениты, начинается экспонентный рост славы. Стоит остановиться перед каким-нибудь типом, сказать несколько слов, подписать несколько документов, и ваша средняя сила не просто удваивается или утраивается, — она перемножается или возводится в куб. Именно таким образом самые несовместимые люди оказываются прикованными друг к другу до тех пор, пока падающий рейтинг популярности не позволит им расстаться. Исследователи феномена славы даже назвали это "эффектом Лиз и Хью".

Именно в этот тяжелый момент руперт решил все взять в свои руки, и его первый проект был связан с его собственной женой, которая слишком долго била баклуши. Элен, с которой он познакомился еще в колледже, вполне устраивало положение домохозяйки, воспитывающей двоих детей, Миса и Корби, но он не собирался с этим мириться.

Стоило руперту осознать, чего он хочет, и он обычно добивался этого. В детстве он просто приставал к родителям, вожатому бойскаутов или к своей сестре, пока вся семья не отправлялась к маяку, его не назначали командиром отряда или не занимались с ним онанизмом. Он даже дал свое название этому процессу приставания: испробовав "убеждение", "принуждение" и "увещезаставление", он наконец остановился на "доводонасилии". Не было у него причин отказываться от этой тактики и по достижении более зрелого возраста. А следовательно, коли он решил, что его жена Элен должна прекратить сидеть дома и начать играть свою роль в его карьере, значит, ее нужно было доводить денно и нощно. Он начал показывать ей журналы с фотографиями преуспевающих женщин, заодно отмечая, как хорошо они выглядят, а на вечеринках и приемах обращать ее внимание на более молодых и красивых особ, намекая на то, что начнет трахаться с ними, если она не соберется. И она его поняла.

Элен начала собственное дело по чистке национальных флагов и очень быстро поднялась. Судорожно оглядываясь по сторонам в поисках какого-нибудь занятия, которое могло бы принести ей крупный успех, она однажды заметила, как ужасно выглядят национальные флаги, украшающие универмаг Ардинга и Хоббса в Клапаме (в особенно жутком состоянии находился флаг Заира — собственно, как и сама эта республика). Наведя справки у менеджера, она выяснила, что флагами никто не занимается. Тогда она не преминула заметить, что внешний вид флагов не только придает универмагу неряшливый вид, но что к тому же они рискуют оскорбить состоятельных заирских покупателей, уже не говоря об украинских эмигрантах, государственный флаг которых — символ свободы и знак избавления от тысячелетнего ига русского империализма — висел вверх ногами. Она тут же подписала договор, взяв на себя обязательства по поддержанию государственных флагов в должном виде, после чего на нее посыпался целый ворох новых контрактов. В данный момент она вела борьбу за право попечительства над флагами всего итальянского флота, что было нешуточным делом.

Если бы не руперт, она бы так и осталась домохозяйкой и не было бы у нее ни "ауди-А6", ни мобильника с выходом в Интернет, ни неиспользованного права на шестьсот тысяч воздушных миль.

Архитектором руперта сделало чтение. С самого раннего детства он читал все, что попадало ему в руки, за исключением художественной литературы. На художественную литературу у него просто не было времени, зато он с удовольствием читал газеты, музыкальные журналы, технические учебники и, конечно же, всевозможные сайты в Интернете. Да и к тому же разве можно чему-нибудь научиться, читая художественную литературу? Поэтому он просто не видел в ней смысла. Кого могут волновать поступки и действия выдуманных, несуществующих, сочиненных персонажей? Никому нет дела до того, прыгают ли они там под поезд, разоблачают преступников или женятся. Они все равно не существуют! Они не обладают реальными физическими телами! У них не было ни телефонов, ни членов, ни садовой мебели, и уж они точно не устраивали обеденные приемы, на которых руперт мог познакомиться с влиятельными людьми. Поэтому они были абсолютно бесполезны.

В шестидесятые годы, на которые пришлось время взросления руперта, все газеты были посвящены только одному — будущему, прошлое не стоило ни гроша. Журналы и газеты изобиловали провидческими набросками и пророчествами относительно перестройки мира. Зиферт предлагал заменить Ковент-Гарден небоскребом, давно забытый "специалист по транспорту" Колин Бьюкенан планировал провести шестиполосное шоссе на месте старого и никому не нужного Кентерберийского собора, Дэн Смит намеревался перестроить Ньюкасл. С невыразимым придыханием произносились названия зарубежных городов будущего — Бразилия, Канберра, Оттава, а на родине, конечно же, все ждали чудес от Мильтона Кейнса. Архитекторы в своих офисах чертили безликие вышки рабочих общежитий, торговых центров и индустриальных зон, обрамленных цветами, росшими в конических бетонных вазонах, между которыми, взявшись за руки, гуляли счастливые семьи. Там всегда где-ни-будь пролегала монорельсовая дорога и всегда светило солнце. Неужто кто-то мог не захотеть жить в таком городе? И что еще важнее — как хорошо было тем, кто жил там, в твоем творении. Главное было изменить мир, переварить его и выплюнуть в новом виде, не важно — лучше или хуже, чтобы потом можно было говорить: "Это здание сотворил я. И тошнотворное чувство, которое вызывает у людей его неизбывное уродство, дело моих рук".

руперт, однако, в то время не участвовал в переделке мира, он был счастлив, если ему поручали немного переделать лестницу или гардероб.

Утряся таким образом все дела с женой и пристроив ее в бизнес по чистке национальных флагов, он начал размышлять над тем, как бы и самому продвинуться. И в состоянии глубокого недовольства ему пришло в голову, что политика, которая также должна быть по сути игрой, занимается собственно перестройкой общества. Закрытие больниц, освобождение террористов, военные действия в мелких странах, манипуляция людьми, словно курсором на экране компьютера.

"В корзине остается пятьдесят тысяч шахтеров. Вы хотите окончательно от них избавиться?" — "Да, хочу, — клик". — "Заменить пятьсот мелких больничек на десять медицинских суперцентров". — "Замена не является невыполнимой. Продолжить/отложить?" — "Продолжить, продолжить, продолжить, идиотская машина! Будущее всегда выполнимо. Клик!"

Таким образом возникал вопрос: как руперту пролезть в политику? Конечно, не в члены парламента — кому нужна эта дребедень и у кого есть на это время? Объезжать провинцию, целоваться с пакистанскими женщинами, а потом не быть избранным, если не понравишься своим неблагодарным избирателям.

руперт размышлял обо всем этом, когда на дворе стояло начало девяностых, и в один прекрасный день он услышал волшебное слово — "мысленакопитель". Он тут же понял, что должен побольше разузнать об этом резервуаре познания. Как и все лучшие идеи, эта также пришла из Соединенных Штатов. "Мысленакопителями" назывались группы головастых ребят, которым платили за то, что они придумывали новые способы реорганизации общества и предлагали их правительству.

Почувствовав, откуда дует ветер, руперт вступил в "мысленакопитель" с левым уклоном. Он назывался "Институт Ромба" и финансировался группой либералов, занимавшихся вивисекцией, переработкой ядерных отходов и гонками "Формулы-1".

После неизбежной победы на выборах руперт начал перемещаться оттуда, где идеи создаются, туда, где они воплощаются. Надо было выскочить из "мысленакопителя", утереться и вскочить в "оперативное подразделение".