Помоги проекту - поделись книгой:
Но Турс не слушал их. Когда к нему подвели овцу, он сказал:
— У меня родился сын. И я хочу отблагодарить того, кто дал эту жизнь!
Он снял с себя черкеску, расстелил ее на молодой траве и попросил подойти к нему самого старшего джараховца. Взяв у него посох, он положил его на черкеску, засыпал зерном и отдал это зерно старику.
— Ты по всем правилам! Ну, дай Бог сыну изобилия, — пожелал старик Турсу, пересыпая в полу черкески зерно, покрывшее посох.
— Турс! Как жаль, что на этот раз у тебя не родилась девочка! — засмеялся все тот же горец с сиплым голосом. — Ведь тебе пришлось бы засыпать посох зерном, поставив его! Вот тогда бы ты никуда не уехал! Куда же в путь без хлеба!
В народе засмеялись.
— Братья, я вижу, как вам не хочется расставаться, со мной. Но камни не пашут. У нас если один брат сыт — второй голоден. Если есть земля у отца, то ему нечем наделить сына… Кому не известно, что дождь в родном краю — масло, а солнце — целебное лекарство! Но об этом не стоит говорить… Сын родился за одним из камней, которые бросали друг в друга наш богатырь Калой-Кант и его враг кабардинский князь. Так пусть тому, который, впервые открыв глаза, увидел над собой не отчий кров, а голубое небо и этот камень, будет имя — Калой! — С этими словами Турс зарезал жертвенную овцу…
Когда арбы Хамбора и Турса тронулись, из-за валуна появилась Доули. В ней, казалось, не было ни кровинки. Низко натянув на глаза темный платок, под которым она несла маленького Калоя, она неверной походкой пошла за арбами.
Турс остановился.
— Ты что? — спросил он ее тихо, когда она приблизилась.
— Иду, — едва ответила Доули, не поднимая глаз.
— Но ты не сможешь. Путь далек, — прошептал Турс.
— Я буду с тобой…
— А он? Он может погибнуть!
— И ты можешь погибнуть. А он всего лишь твой сын…
Турс на мгновение задумался, потом громко, так, чтобы слышали все, сказал:
— Нет. Он не только мой сын, он сын моего рода!
Гарак, увидев, замешательство брата, подбежал к нему.
— Не уходи! — вырвалось у него. — Ведь нас только двое!.. Если надо будет, я наймусь к людям… я милостыню пойду просить!..
Хамбор стоял в стороне и выжидающе смотрел. Он все понимал. Совсем недавно он сам пережил такое. Но для него это уже был вчерашний прожитый день.
— Я остаюсь один, как палец!.. — Гарак опустил голову.
— Дай! — крикнул тогда Турс жене и принял из ее дрожащих рук живой комочек в тряпице, который исчез в его руках.
— Гарак! — сказал он громко, обводя всех взглядом. Казалось, что смотрит он на людей серым бельмом. И им стало жутко.
— Люди! — воскликнул Турс. — Свидетель Бог, свидетели вы! Пусть никто не думает, что я все хорошее ищу для себя. Пусть Гарак не будет одиноким… Я отдаю ему Калоя. Я отдаю ему мое сердце, которое бьется в нем, — и Туре высоко поднял сына, — оно остается с вами, здесь, на этой земле!.. — с этими словами он передал Калоя брату, и арбы тронулись.
С последним поворотом скрылся из виду Хамбор, а за ним — большой босоногий Туре и едва живая Доули.
Долго стоял онемевший Гарак с ребенком на руках и ничего не видящими глазами смотрел на опустевшую дорогу…
Далеко за полдень подводы достигли реки Кистинки. Здесь, на берегах белого потока, широко разбежавшегося по черной пойме дробленых камней, сделали привал. Час спустя партия снова втянулась в ущелье и поползла вверх. Мужчины задержались у воды. Они припадали к ней и жадно ловили холодные струи, прибежавшие сюда из-под ледниковой вершины Ахкарой-Лома[38], чтобы проститься со своими. Напившись последний раз из родной реки, люди набивали газыри родной землей, которая для ингушей, орштхоевцев и чеченцев кончалась здесь, на границе с Грузией.
Опустели серые громады гор, на которых, вцепившись корнями в расщелины скал, стояли редкие сосны. О чем-то шумел Терек. Кипела Кистинка. Мрачно смотрели вслед уходившим горцам руины замка царицы Тамары.
Турс велел Доули сесть на арбу.
— Перестань, — сказал он ей, видя, что она не в силах удержать слезы.
— Овца и та блеет, когда ее уводят от стада, — бросил Хамбор. — Пусть плачет. Это нелегкий день!
Поздно вечером подошли к почтовой станции Казбек. Остановились на берегу Терека. Запалили костры. Мужчины занялись скотиной. Женщины стали готовить пищу. Наскоро поужинав, ложились спать тут же у костров. Обессилев за день, засыпали быстро. Надвигалась прохладная мочь.
Доули так ослабела, что не сошла с подводы. Турс развел костер, сварил сушеное мясо, разогрел лепешки в золе, накормил ее. Потом позвал Хамбора, и они вместе поужинали.
Хамбор сделал вид, что очень устал, и лег на свою арбу. А Турс продолжал сидеть у костра, подбрасывая хворост и задумчиво глядя в огонь.
Черная мгла окутывала лагерь. Еще где-то слышался детский плач, протяжно мычала корова, псы переселенцев и местные овчарки лениво перебрехивались на разные голоса. Но постепенно стихло все…
И тогда где-то в небе раздался дребезжащий металлический гул. Он ударялся о скалы, нарастал и, убегая, замирал в ущелье… Вот второй, третий удар… Звонил большой колокол. Турс помнил, как в дни его детства ингуши еще звонили в колокола у себя в ауле.
Но как этот звон могуч! Откуда он? Турс поднял голову. Перед ним высоко на черной горе виднелось множество огоньков. Это был храм. За ним, как чудо земное, белела огромная вершина Бешломкорта[39], которая светилась в самую темную ночь сиянием ледников.
Перед Турсом пронеслись воспоминания детства. Вот он мальчиком стоит и церкви в Бейни и молится, как учили старшие, повторяя одно слово «очи», «очи»… Но от этих молитв жизнь не становилась легче. Почти всю свою юность, раздетый и босой, ходил он по горам за овцами, и только овчарки делили с ним его холодную, сиротскую судьбу. Позднее в надежде найти защиту от множества своих бед народ снова начал молиться старым богам. Люди говорили лестные слова богу солнца и кричали «гелой». Молились идолу Тушоли, задабривали подношениями злых духов, а жизнь оставалась прежней.
Тогда Турс стал совершать намазы новому богу — Аллаху, но его постигло самое большое несчастье: царь отнял землю в долине, а свирепый сель лишил всего в горах… И вот он идет в страну самого Аллаха. Он идет к нему. Что даст он?..
Из темноты на свет огня вышел горец. Турс поднялся навстречу человеку. Судя по войлочной шапке, это был грузин.
Турс немного говорил по-грузински, грузин немного говорил по-ингушски. Народы-соседи, народы-братья. Они понимали друг друга.
— Садись, — пригласил Турс гостя и пододвинул к нему сковородку. — Только пури[40] нету.
Грузин из уважения к Турсу съел кусочек мяса и поблагодарил его. Потом достал из сумки круг кукурузного хлеба, круг сыра, кусок копченого курдюка и подал их Турсу.
— Хлеба надо бы еще, но мука кончилась. Не хватило до урожая.
Турс был удивлен и взволнован. Он взял подношение, поблагодарил незнакомого друга и отнес все в арбу. Он увидел, что и у других костров стоят грузины. Они пришли, чтоб проститься с соседями.
— Что у вас, праздник? — спросил Туре грузина, когда снова раздался колокольный звон.
— Нет. Не праздник. Горе… На Цминда-Самеба[41] старики молятся за вашу дорогу…
Еще долго сидели Турс и гость у костра. И была у них обида на жизнь за то, что люди должны искать свое счастье где-то за семью горами, а не там, где они рождены.
Когда в ауле пропели первые петухи, Турс и гость обнялись, и грузин исчез в темноте. Турс подошел к кибитке.
— Ты не спишь? — тихо спросил он жену.
— Нет, — ответила Доули.
Он прикрыл ее овчиной и прилег рядом.
Ночью ему померещился чей-то тоскливый голос, «Может, это в храме на горе?..» Он прислушался, поглядел с арбы. У костра сидел человек и тихо пел:
Это пел одинокий Хамбор.
Короток сон дальних путников. Еще при свете больших звезд они снова собрались в дорогу. И снова буйволиный рев и блеяние овец смешались с возгласами взрослых и плачем детей.
Кто-то первый был уже далеко в пути, когда последние подводы только покидали остывающие костры у Казбека.
Вот шум подвод и скрип колес смешался с ревом Терека и затерялся где-то в бездонной кутерьме ущелья.
Турс, как и вчера, шел последним, за последней арбой. Долго раскачивался на серой дороге его могучий, темный силуэт. Но наконец не стало и его. Ушли.
Они покинули родные горы, когда над ними стояла глухая ночь и было еще очень далеко до рассвета.
Глава вторая
Язычники
Был жаркий день конца лета. Высоко над горами едва заметно двигались ослепительно белые облака.
Гарак лежал на траве и задумчиво глядел в это светлое спокойное небо, и в душе его дремала спокойная грусть. Она давно уже сменила мятежную тоску, которая многие годы после отъезда Турса мучила его.
Но совсем забыть брата невозможно. Порой в горы приходили вести о тяжелой участи тех, кто ушел за счастьем в Истмале. И тогда с новой силой тоска терзала его и бесконечно долгими становились ночи.
«Может быть, эти же облака видит сейчас и он…» — подумал Гарак и, вздохнув, начал обвязывать ступни жгутом из травы, чтобы ноги не скользили. Подточив косу и привязав себя к волосяной веревке, которая была закреплена за каменный выступ, он начал спускаться по склону.
Далеко внизу извилистой ниточкой по дну ущелья бежала река. На зеленых холмах белели тесаные камни аулов. Грозные башни с высоты казались едва заметными кубиками. Между ними изредка мурашкой появлялась человеческая фигурка. Гарак не раз видел все это отсюда. Острым глазом он заметил ребенка, поднимавшегося по крутой тропинке. Мальчик нес в руках красный глиняный кувшин. «Все-таки несет! Вот характер!» — подумал он о племяннике Калое и улыбнулся.
Веревка, которой был привязан Гарак, натянулась. Он раз, другой повернулся вокруг себя, чтобы удлинить ее, и, поплевав на ладони, взмахнул косой. Изредка Гарак бросал взгляд в бездонную глубину, разверзшуюся под его ногами, на коршунов, без устали паривших на одной с ним высоте, и косил, косил без конца.
Первые год-два после отъезда Турса Гарак ждал вестей от брата, ждал обещанных денег, чтобы выкупить землю у Гойтемира. Но постепенно надежда угасла, и осталось только огромное желание — во что бы то ни стало посчитаться с Гойтемиром, обманувшим брата, вернуть родовые земли. И он стал работать, не зная отдыха, не разгибая спины.
Мысль о том, что с этой древней земли когда-нибудь он сможет взять столько хлеба, что его хватит до нового урожая, ни наяву, ни во сне не давала ему покоя. Они с Докки ходили рваные, латаные-перелатанные, и только Калою изредка справляли какую-нибудь обновку.
Чтобы запасти сена на зиму, Гарак косил везде, где только мог, где только оставался нескошенный клочок. А зимой он кормил чужую скотину и за это получал часть приплода. Вот почему и сейчас он висел над бездной, добывая лишнюю копну там, где никто не осмеливался косить, где ходили лишь дикие козы.
Часа через два, когда солнце склонилось к вершинам, Гарак скосил траву с последнего каменного выступа и, держась за веревку, выбрался наверх. Разложив костер, у шалаша уже сидел Калой. Рядом, в яме, был спрятан кувшин со свежей водой.
Увидев Гарака, Калой вскочил.
— Пей, воти[42], сколько тебе захочется! — воскликнул он радостно и протянул отцу[43] вспотевший кувшин. — И даже можешь умыться! Я принесу еще.
Когда кончалась работа, Гарак снова становился медлительным. Не торопясь, он взял кувшин, сполоснул рот, а потом долго пил, не переводя дыхания.
— Пусть любит тебя все, что любит воду! — сказал отец ласково, возвращая мальчику кувшин, и разлегся на сене, недалеко от огня.
Солнце еще не успело погаснуть за дальней вершиной, как по горам побежали глубокие тени и стало быстро смеркаться. Калой привычно и ловко работал у костра. Он повесил на перекладину черный от копоти котел с мясом, поправил под ним поленья, нарубил веток и, усевшись с подветренной стороны, задумался, глядя на языки пламени.
— Копен шесть скосил небось? — немного погодя, спросил он.
— Нет, — устало отозвался отец, потягиваясь. — Копны четыре… а может, и пять… Тут не размахнешься.
Калой помолчал, а потом неожиданно сказал:
— Если бы я мог, я б застрелил этого кабана!
— Какого кабана? — переспросил Гарак.
— Настоящего. Гойтемира, — ответил Калой и так сунул в костер охапку веток, что из него вылетел целый сноп искр.
Гарак привстал от удивления.
— Почему? — Он смотрел на сына с тревогой: что могло довести его до такой мысли?
И Калой, волнуясь, рассказал:
— Вчера я пас овец под грушей. Туда привел своих и Чаборз. Он хотел меня выгнать. Говорил, что это их лужайка. А когда я отказался, начал ругаться. Сказал, что его отец сослал даже Турса, а нас с тобой, если захочет, выгонит хворостиной, как телят…
Гарак слушал мальчика, разглядывая его освещенное костром лицо, словно видел впервые. «Похож на Турса. Нос тонкий, прямой. Резкие скулы. Только глаза серые, как у меня. Это у нас от деда. И такие же глубоко запавшие, как у деда… Мужская жесткость, смелость в глазах. Есть в мальчике сталь», — решил довольный Гарак.
Он вспомнил тот далекий день, когда брат из рук в руки передал ему своего сына. Вспомнил, как выхаживала его соседка Фоди. У нее был двухмесячный сын, и она приняла Калоя своему Виты в молочные братья. Когда мальчик подрос, они забрали его. Хорошо, если кто-нибудь из них бывал дома, а когда уходили на уборку, Калой оставался совсем один. Поставят ему на балконе деревянную миску с амасти[44] и уйдут до вечера. А он, маленький, в рваной рубашонке, сидит целый день около миски и воюет с мухами, стараясь пришлепнуть их ложкой прямо на каше. К вечеру устанет, уткнется измазанным личиком в глиняный пол, да так и заснет, облепленный мухами. И жаль было, а что сделаешь…
А теперь вот он какой! Давно уже в помощниках ходит. И пашет и жнет с отцом, да еще защитником стать собирается. Турс мог бы гордиться таким сыном.
«Выгнать могут, как телят… Это Чаборз не сам придумал… Значит, в доме у них так говорят», — думал Гарак.
— Ничего, — сказал он Калою, — не бойся, мы им еще скажем свое!
До глубокой осени Гарак косил, ставил копны на скрещенные ветви, чтобы зимой волочить конем, и придавливал сено от ветра березовым жгутом с тяжелыми камнями на концах.
К исходу месяца рогов[45] они с Калоем заготовили сена на зиму и дров на первый случай.
Однажды утром Гарак, войдя в загон, долго осматривал скотину, молодняк; поглаживал нагулянные, шелковистые спины, потом отбил шесть лучших коров и велел Калою гнать их в село к Гойтемиру, а немного погодя, пошел следом и сам.
Докки проводила мужа до конца аула и вернулась взволнованная и притихшая. Она понимала обиду его на старшину, который обманул Турса, но сердце ее не хотело вражды с этим недобрым и сильным человеком. Ведь Гарак так работал все эти годы! В доме у них теперь есть и зерно, и скот на обмен… и, главное, она впервые в жизни должна стать матерью. Ей хотелось мира, тишины, покоя, а Гарак не чувствовал этого, не понимал ее и жил только для того, чтоб посчитаться с Гойтемиром да стать богаче его.
Отсылая ее домой, он сказал:
— Если Гойтемир будет хозяином своему слову, назад я вернусь хозяином этих пашен…
«Да разве же Гойтемир дурак? — думала она, поднимаясь вверх к своему двору, зажав рукой прореху на боку старенького платья. — Разве ему нужен наш скот? А то, что пообещал десять лет назад, он, наверно, давно уже забыл! Пошел… только позориться…» От этих мыслей собственное тело показалось ей еще тяжелее. И, войдя во двор, она печально посмотрела на опустевший загон.
Калой остановился на поляне возле Гойтемир-Юрта. Люди с любопытством смотрели на него со всех крыш и террасок… А когда подошел Гарак, показался и Гойтемир в воротах.
Поделиться книгой: