Из тьмы веков

Посмеявшись вволю, заговорили о жизни. Турс рассказал о своей беде. Горцы сочувствовали ему, потому что сами были безземельными. Землю, на которой стоял их хутор, забрали в казну, и они были вынуждены арендовать ее, а заодно сенокосы и пашни. За это с них взимали сто рублей в год и еще по три рубля налога с каждой семьи.

— Теперь, когда все на земле и под землей и леса наши царь объявил своими, не верится, чтоб тебе вернули твой участок под Ангуштом, заселенным казаками, — говорили они. — Если б все мы подохли с голоду, царь только обрадовался бы и забрал себе все, что еще осталось у нас!

Турс помрачнел. Он не мог представить себе, что делать, если ему откажут. Ведь он умел только пахать да ходить за овцами.

Туман поднялся. Но солнце вышло белесое. Обмелевший за зиму Терек, чистый и прозрачный на перекатах, вскидывался белой пеной на валунах. Он с шумом врывался в город и бился о высокие берега. Арбы подходили к Владикавказу. Это было самое большое человеческое поселение, какое горцы могли представить себе. Там в садах, в беспорядке стояли избы под тесом и липовой корой. За садами возвышались полуторасаженные стены крепости из кирпича и камня. А за ними — многочисленные кирпичные купеческие дома и особняки отставных офицеров, да величественно царившие над всем колокольни собора, церквей и казенные дома канцелярий начальника Терской области, штаба войск, атамана и городской управы. Через весь город шел бульвар. Его липовая аллея и деревья городского сада только что начали покрываться нежной зеленью.

Турс не первый раз приезжал сюда. Еще лет пять тому назад здесь стояла только крепость. Но с тех пор, как ее назвали городом, она разрослась и вширь и ввысь. Около крепостных ворот Турс снял с арбы свои хурджины и распрощался с попутчиками. Недалеко от стены, на пригорке, росла большая липа. Из-под нее вытекал светлый родничок. Тут же стояла скамейка, возле которой земля была усеяна шелухой подсолнечника.

Турс сел. Гойтемира еще не было. Он достал из хурджина кусок оленьего мяса, поел, напился прохладной воды.

В город со всех сторон стекались арбы, подводы, люди гнали скот. Был базарный день.

В крепости раздались звуки трубы и дробь барабана. Из ворот показались солдаты. Шла смена караула. Турс никогда не видел солдат в строю. Он был поражен их четким шагом, формой и ружьями с примкнутыми штыками.

— Ассалам алейкум, — услышал он в это время позади себя и, оглянувшись, увидел подъехавшего Гойтемира.

Обрадованный Турс вскочил, и они двинулись к городским воротам, на которых под железным крестом была высечена надпись: «Крепость Владей Кавказом! Сооружена 1784 года Высочайшим повелением Российской императрицы Екатерины Великой».

Дожди прошли и здесь. Подводы и люди вязли в грязи на узеньких разъезженных улицах. Всюду блестели огромные лужи, под которыми скрывались страшные для подвод колдобины.

Гойтемир ехал верхом, а Турс, разувшись и засучив штаны, брел следом, с трудом вытягивая ноги из глины.

Наконец они добрались до дверей канцелярии начальника области. Это был большой кирпичный дом в два этажа. Над крыльцом — железный навес на столбах, рядом — полосатая будка. У дверей стояли два казака, держа шашки наголо. Тротуар вокруг дома и большая площадь перед ним были вымощены булыжником.

Гойтемир привязал лошадь к коновязи и пошел к крыльцу.

— Стой! Куда прешь! — строго остановил его один из часовых и дернул звонок. Внутри зазвенел колокольчик. Вышел человек в казачьей форме с погонами на плечах.

— Тебе чего? — спросил он у Гойтемира, бросив подозрительный взгляд на Турса.

— Талмач надо. Русски по-русски не знай. Мене таршин горыске отарби… — пытался объясниться Гойтемир.

Но из всего, что он сказал и что должно было означать — «нужен переводчик, по-русски говорить не умею, я старшина из горского округа», писарь, видимо, понял только, что нужен переводчик и удалился. Вскоре он снова вышел в сопровождении ингуша-переводчика, одетого в такую же, как и он, казачью форму. Гойтемир, а вслед за ним и Турс изложили им свою просьбу. Рассказали о бедственном, безвыходном положении Турса. Писарь и переводчик посоветовались и разрешили Гойтемиру пойти с ними. Когда они скрылись за дверью, Турс спохватился и решил догнать их. Но стражники так яростно закричали на него, показывая на его грязные до колен ноги, что он невольно попятился, ожидая удара, и положил руку на рукоятку кинжала.

— Вот зверь! Чуть что за кинжал! Похватаешься! А то мы быстро! Не с такими приходилось!

И хотя Турс не понял слов, тон, которым они были сказаны, говорил сам за себя. Он отвернулся от часовых, подставляя для ругани свою широкую, в заплатах спину, и больше не двигался с места. Он глубоко презирал их за грубость и беспричинную злость.

Через час появился Гойтемир. Турс по его глазам понял, что дела плохи. Гойтемир с досадой махнул рукой.

— Опоздали мы с прошением. Сказали: есть царский указ и его никто не может отменить. Не только твоя, а вся земля, которую отняли у наших, отныне навсегда будет принадлежать тем, кто на ней поселен. Поедем на базар. Мне кое что нужно купить для дома, — сказал он, меняя тему разговора, и направился к своей лошади.

И снова двинулись они по улицам месить грязь. Один — конем, другой — ногами. Один зная, зачем едет, другой — не зная, зачем идет, зачем живет и что будет делать.

— В канцелярии говорили: сегодня на базар прибыли орштхоевцы и назрановцы[21], которые уходят в Турцию.

Турс слышал о том, что многие черкесы, чеченцы, орштхоевцы, не желая покориться русскому царю, едут в Турцию. Но чтоб ингуши уезжали, такого еще никто не слыхал.

На базаре стоял многоголосый шум. Грязь здесь переливалась и хлюпала под ногами жидким месивом. Арбы располагались рядами. Где торговали зерном, где мукой, где птицей. Поодаль — подводы с дровами, скотина. А еще дальше стойбище переселенцев: подводы и арбы, крытые кибитками, скотина, дети, костры, треноги с котлами.

Тревожно сжималось сердце при виде людей, которые навсегда уходили в чужие края.

Гойтемир и Турс направились к ним.

Весь базар был взволнован этим событием.

Люди подходили к переселенцам, чтоб поговорить, проститься.

Мужчина лет пятидесяти, с большой черно-рыжей бородой, в рваном бешмете громко говорил, обращаясь к народу:

— Мы — мусульмане. А те, которые остаются, — это рабы свиноедов и будущие свиноеды. Мы — мусульмане! — Он возвысил голос и сверкнул глазами, в которых горел фанатичный огонь. — И мы едем к мусульманским братьям, к самому султану! Имам пленен, но газават продолжается! И кто не доберется до страны, отмеченной знаком пророка, кто умрет на пути к вере, тот будет в раю, как и те, что погибли в священной войне. А кто доберется, тот под зеленым знаменем Мухаммеда еще вернется сюда с оружием в руках!

— Ты говоришь слова, которые услышал от других, — возразил ему горец из задних рядов. Хромая, он пробился вперед. — Кто был в Турции? Кто знает, что там? Кто нас туда зовет? Это здесь придумали! Дураков ищут, чтоб мы им землю оставили! Лучше здесь, на своей земле, быть нищим, чем быть султаном в чужом краю! — Хромой выразительно поднял к небу палец и выставил вперед острую бороду.

— А что делать, если нет у меня земли? — неожиданно спросил его Турс.

— Как нет? — смутился хромой, опуская палец. — Совсем нет?

— А так. Нет. Водой смыло. Дай мне часть своей, и я так же буду говорить.

— Но откуда я тебе возьму? У меня у самого не хватает.

— А султан даст землю, зерно для посева, лес на постройку. Ты правильный человек, и ты должен быть с нами! Едем! Меня зовут Хамбор. Я из Алхастов… — кричал человек в равном бешмете, напирая на Турса, словно тот был глухим.

— Да я не прочь, только мне и уехать-то не на чем! — усмехнулся Турс и подался было назад, но Хамбор не собирался так просто отпускать его.

— Подожди! — крикнул он. — Если ты действительно хочешь ехать, лошадь и подводу тебе дадут! На это султан для бедных выговорил у царя деньги! Да вот наш офицер! Он поведет нас до границы. Спроси у него!

В круг на гнедом коне въехал красивый молодой человек в фуражке и бурке. Его сопровождали переводчик и вестовой. Когда офицер узнал, о чем речь, он поинтересовался, откуда Туре и как сюда попал. Туре рассказал свою историю, призывая в свидетели старшину Гойтемира.

Молодой офицер выслушал их и, сдвинув ровные брови, спросил:

— Так ты действительно готов ехать? Если так, хоть у меня партия уже и собрана, но я берусь помочь тебе.

Переводчик перевел. Турс заколебался. «Как решить такой вопрос, сразу, без брата, без родственников?..» Гойтемир прочел его мысли.

— Мы оба согласны — сказал он за Турса и за себя. — Мусульмане должны жить вместе и под властью мусульманского царя. Мы слова не меняем.

Молодой офицер поднял брови.

— Что ж, хорошо. В пять часов вечера придете по этому адресу, — сказал он, подав Гойтемиру карточку, — я встречу вас.

И он тронул коня.

До назначенного времени Гойтемир успел объездить весь базар и набить свои сумы нужными вещами, а Турс оставался гостем Хамбора. Они пополдничали и узнали друг о друге все, будто прожили вместе много лет. Судьба Хамбора была схожей с судьбой Турса. Разница только в том, что последнего клочка земли его лишила не природа, а люди. Его выгнали из родного аула Алхасты, заселили этот аул служилым народом и назвали станицей Фельдмаршальской. Разбрелись озлобленные алхастинцы кто куда. Одни прижились в соседних ингушских селениях, другие, растеряв свое жалкое добро в переездах, стали нищими. И решил тогда Хамбор покинуть родину, которую лютый царь превратил для него в злую мачеху. Рад был Хамбор такому товарищу, как Турс. Он сразу оценил его. А в долгом пути что только не подстерегает человека? И перед тем, как расстаться, он сказал:

— Турс, ты дерево, у которого обрубили ветви и вывернули с корнем. Чтобы прижиться, нужна земля, а здесь для нас с тобой ее нет. Надо идти туда, где ее обещают. Если дадут тебе лошадь — хорошо. Нет — так выходи из ущелья на большую грузинскую дорогу и жди нас. Я один. Возьму тебя с женой на свою арбу, и поедем вместе. Это богатым трудно ужиться друг с другом, а беднякам делить нечего!

Заиграла музыка. Горны оглянулись. По грязи брели двое: девочка лет десяти, укутанная в ветхий платок, завязанный узлом на спине, и слепой солдат, который держался за ее плечо. На шее у солдата висел ящичек, свободной рукой он крутил ручку, и ящик издавал гудящие, скорбные звуки. Девочка и солдат пели. Когда они поравнялись с Хамбором, он достал с арбы чурек, переломил и подал им половину. Девочка перекрестилась и сунула и черствый хлеб в сумку солдата. В это время подъехал Гойтемир.

— Христианину подаешь?..

— Христиане разные бывают, — резко ответил ему Хамбор. — И не всякого мусульманина рай ждет. Все мы созданы Богом, только одни живут, а другие, такие как я да вот эти, — людьми пущены по миру…

Гойтемир и Турс пошли разыскивать офицера. Они спрашивали дорогу у прохожих, у городовых. Наконец им попался водовоз. Тот знал чуть ли не весь город. С ним они и дошли до нужного им дома. Он стоял во дворе, за каменным забором. Постучались. В калитке показался солдат и, увидев карточку, повел Гойтемира с собой. Через некоторое время он вернулся за Турсом.

Дом был большой. Спереди лестница и каменные столбы, за ними открытая терраса и множество высоких полукруглых окон со стеклами. Вокруг дома сад, скамейки. На дорожках песок. В глубине двора сараи. Никогда в жизни Турс не бывал в таком доме. Ему дали тряпку обтереть ноги и с заднего двора ввели по небольшой лестнице в комнату. Полы здесь были деревянные, чистые. Стол высокий, крашеный. И скамейки выше, чем столики в башнях. На окнах цветочки в глиняных мисках. В открытую дверь была видна другая комната с огромной печью, на которой стояло множество котлов и сковородок. Вокруг нее суетились женщины. Солдат вышел, а Турс так и остался стоять посреди комнаты со своими хурджинами на плече.

Прошло, как ему показалось, много времени, прежде чем открылась еще одна дверь и Турс увидел рай, о котором рассказывал людям Хасан-мулла.

Стены и пол там были покрыты коврами, с потолка на золотых целях списал небесного цвета шар, большой, как луна. У стен — нары, покрытые пышными коврами. В стороне — длинный блестящий стол на шести гнутых ножках. За ним сидела красивая девушка и, ударяя по столу руками, извлекала из него удивительно приятные звуки, похожие на голоса птиц. Стройные, нарядные люди молча слушали эти звуки.

В дверях появился немолодой военный. У него на плечах были потны с бахромой, на груди — разные кресты и медали. За ним следовал офицер, которого Турс встретил на базаре, переводчик и Гойтемир. Вид у пожилого был важный, но глаза быстрые, как у лисы, проснувшейся днем во дворе охотника. Он приветствовал Турса по-мусульмански.

— Во алейкум салам, если ты, конечно, мусульманин, — ответил Турс, продолжая разглядывать этого человека.

Переводчик перевел всю фразу. Военный засмеялся, засверкал белыми зубами.

Это был длиннолицый мужчина с пышными усами и густой бородой. Большие уши, широкая переносица, широко посаженные карие глаза и бритая, как у муллы, голова. «Кто он?» И, словно прочитав этот вопрос в глазах Турса, тот вскинул бровь и, перестав смеяться, сказал переводчику:

— Передай: я тоже горец. Я осетин-магометанин. Меня зовут Муса! Вот, — он сделал широкий жест рукой, — у меня на земле есть все. И это, наверно, больше, чем у других… Но я тоже бросаю все это и еду жить к братьям по вере, в Турцию, к султану! Надо думать не только о своей жизни на земле, но и о вечной жизни там… — Он поднял палец к небу. — Я беру с собой всех, кому дорог Ислам, кто не хочет жить под властью победившего гяура! Мне дана такая сила Аллахом, султаном и царем. После того как я покину этот край, оставшиеся здесь будут пребывать в рабстве на земле и в огне на том свете! Переведи… — Когда переводчик закончил, военный продолжал: — Я знаю твою беду. Ты в Турции будешь иметь столько земли, сколько сможешь вспахать. Зови с собой других. Нечего ингушам сидеть здесь на своих камнях, когда их братья черкесы, чеченцы, орштхоевцы уходят под зеленое знамя пророка! Переведи…

— Я даю тебе, — продолжал он, — из своих средств безвозвратно деньги на лошадь и арбу. Это Аллах услышал твои молитвы. Переведи… Через два дня партия отправляется, она будет идти мимо вашего ущелья. Поведет ее вот этот господин. Ты его уже знаешь. — Он указал на молодого офицера. — И вы, — он посмотрел на Гойтемира, — вместе присоединитесь к его партии. Если будут желающие галгаи[22], ведите их. Я люблю их. Я заберу их с собой! Переведи…

Переводчик перевел.

Турс весь преобразился, слушая хозяина дома, глаз его сиял благодарностью и почтением. Он сказал:

— Хвала Аллаху! Я счастлив, что узнал тебя, Муса. Ты большой человек! Но бывает и так, что большой человек нуждается в маленьком человеке. Тогда вспомни обо мне. Я для тебя сделаю все, что в моих силах! Спасибо за все.

Военный был доволен собой и впечатлением, которое он произвел на горцев. Он ушел. За ним ушли и все остальные. Прислуга быстро накрыла на стол. На подносе задымилась баранина, в чашках подали сметану с чесноком, бульон. Позже принесли блюдо с жирными пирогами и чай. Гойтемир ел много, но ерзал и суетился, не зная, что делать с вилками и ножами. А Турс сначала не мог успокоиться, восторгался добротой и хлебосольностью хозяина. Горло сжимало. Но наконец засучил рукава и, не обращая внимания на ножи и вилки, стал есть по-горски — руками.

К концу обеда снова пришел молодой офицер и вручил Турсу деньги на покупку лошади и арбы. Он велел ему намазать палец черной краской и приложить его к бумажке, где было записано, что ему выдали деньги. Расставаясь, он сказал, что Муса занят, выйти не может — к нему пришли большие гости.

Из внутренней комнаты по-прежнему доносились звуки удивительного чондыра.

Гойтемир и Турс поблагодарили офицера за все, что он сделал для них, и ушли.

Смеркалось, когда они выбирались из города. Фонарщики с лесенками на плечах обходили улицы и зажигали лампы в редких фонарях. С ревом расходилось по дворам стадо, где-то пели солдаты, звонили колокола к вечерне. У крепостных ворот персиянин, сидя на корточках, задумчиво вертел мангал, от которого шел сладкий дух жареных семечек. Как и утром, прошел со смены караул, отбивая шаг под звуки трубы и барабана. За ним бежали мальчишки. Вся эта картина городской жизни сейчас проходила мимо внимания Турса.

Он думал О своем. Он думал о том, как неожиданно и быстро менялась его судьба. Жизни в горах, в кругу родных и близких наступал конец. Предстояло далекое путешествие, за которым его ждала земля и труд…

Во всем, что произошло, он видел предначертание Аллаха. И поэтому, когда, выйдя далеко за город, они, совершив омовение у родника, встали на намаз. Турс произносил молитву в глубоком благоговении перед силой и мудростью Всемогущего. Он благодарил Бога за то, что тот вразумил его не ссориться с Гойтемиром — человеком, преисполненным к нему хороших намерений, за дружбу Хамбора, за доброту русского офицера и за Мусу, так любящею людей и радеющего за них перед султаном, царем и самим Аллахом.

— Далла хоастам бы! Далла хоастам бы!..[23]

Стоявший рядом Гойтемир тоже возносил благодарение Богу. Он благодарил его за ниспослание терпения, которое позволило ему сдержать себя и не выгнать взашей этого бессовестного Турса, вспомнившего о земле своих отцов; за то, что он вразумил его поехать с Турсом в город и тем самым превратить недруга в друга; за то, что свел их с людьми, которые наконец избавят Гойтемира и всех его потомков он одного из самых главных врагов, задумавших отнять их владения. Да погибает он в султанской Турции! — Далла хоастам бы! Далла хоастам бы!..

И доме у генерала Мусы званый обед подходил к концу. Среди гостей по преимуществу были офицеры — русские и кавказцы. Многие из них даже не владели родным языком, потому что были из аманатов[24], взятых в детском возрасте и получивших образование и воспитание в России.

Вряд ли военные сейчас отдавали себе отчет в той политике, которая преследовалась выселением горцев в Турцию. С одной стороны, кавказская администрация как будто противилась этому мероприятию, с другой — генерал-майор Муса и его помощники имели широкую возможность беспрепятственно организовывать переселенческие партии и тратить на это подозрительно большие средства.

Здесь лилось шампанское, вальсы под клавикорды сменялись бурной лезгинкой под гармонь, на которой играли родственницы Мусы, ученицы владикавказской женской гимназии. Они по-прежнему были верны прелести своей народной музыки, танцев, а также изумительному по красоте и элегантности наряду. Вихрем носились пары. Захмелевшие офицеры пожирали девушек глазами и расточали комплименты, от которых у гимназисток розовели уши.

Разъезжались поздно. Последним хозяин отпустил корнета, пригласившего к нему Турса и Гойтемира. Он выразил ему большую благодарность за это.

— Лед тронулся! — сказал он. — И благодаря вашей сообразительность. Ингуши-горцы очень недоверчивы и связаны родственными узами. В то же время среди них сильно развито чувство подражательства. И очень может быть, что за этими первыми ласточками потянутся и остальные. А это будет благим событием для отечества!

Позднее, сидя за своим письменным столом, освещенным веселым огнем жирандолей, под которыми сверкал полировкой чернильный прибор карельской березы, генерал, облаченный в домашний халат и любимую турецкую феску, задумчиво поглядывал на портрет царя-освободителя и, часто обмакивая гусиное перо в чернила, писал по начальству:

«Милостивый государь Михаил Ториэлович![25] Спешу донести о том, что намеченное Высочайшим предприятие получает все большее распространение. Вслед за непокорными орстхойцами и чеченцами изъявили желание многие жители Ингушевского округа. Сегодня удалось приобщить к партии, готовой к отправке, две ингушские семьи из горского участка.

Но должен предупредить: крайняя бедность переселенцев создает для некоторых из них невозможность отправиться в путь без получения существенного денежного пособия, по крайней мере на покупку лошадей или быков для упряжки. Это вынуждает меня выдавать им пособие, и таким образом мною превышены размеры ассигнованной на это суммы. Сие прошу доложить его превосходительству генералу Карцеву и учесть в дальнейшей субсидии.

С глубоким к Вам почтением генерал-майор…»

Он написал число, 1865 год и, сделав замысловатый вензель, расписался.

Отложив письмо, генерал потянулся, сладко зевнул и, комкая слова, пробасил:

— Сла-в-а Ал-Ла-ху!..

3

На другое утро Гойтемир по дороге в Джарах продал Турсу лошадь и отдал взаймы одну из своих арб с условием, что тот в Турции вернет ее.

Турс был очень доволен, потому что у него оставались деньги, выданные на покупку подводы.

Весть об отъезде Гойтемира и Турса в Истмале[26] пронеслась над аулами, взбудоражила всех. Чтобы взглянуть на мухаджиров[27], узнать условия отъезда, многие пустились по тропам и напрямик через горы к аулам Гойтемира и Турса. Родственники торопились повидаться, попрощаться с ними. Остальных подгоняло любопытство и подозрительность. Равнодушных не было.

Доули и Гарак с Докки от этой новости не могли прийти в себя. Они попытались отговорить Турса. Почувствовав, что он в центре всеобщего внимания, Турс стал неузнаваем. Всякое возражение против отъезда вызывало в нем негодование. Доули, зная его характер, раньше всех поняла, что уговоры не помогут, и начала собираться в дорогу. Брали с собой самое необходимое. Очажная цепь, котел, сито и деревянное блюдо для теста всегда принадлежали старшему сыну в роду. Однако Турс распорядился оставить их в башне, потому что, видимо, надеялся когда-нибудь вернуться.

Многие родные и соседи были по-настоящему огорчены решением Турса.

Поздно вечером жрец сельского святилища белобородый Конахальг собрал стариков, женщин и детей на холм бога охоты Елты, чтобы помолиться за отъезжающих. Во внутренних и наружных нишах молельни вспыхнули свечи. Конахальг надел белую одежду, обнажил голову, вышел на открытое место, воздел руки к небу и воскликнул:

О верхнее божество Дяла! О Миха нана — богиня ветров, О богиня вьюги — Дерза нанальг, О мать рек наших — Хи нанальга, И Болам дяла — бог путников! К вам поднимаем мы руки и очи свои, Вас молим сделать благополучной дорогу братьев наших, Идущих за семеро гор, семеро рек и морей В далекие, неведомые нам края. О богиня луны — Кинча, Молим тебя: свети им ночью темною, Как корень лесов наших бага! О ангелы Ткамыш-Ерды! Уберегите их своими крылами от несчастья. Дика дяла — бог хорошего! Не допусти козней матери Злых богов Цолаш, Которая вечно подстерегает бедного человека В доме и за его стенами!

Долго еще молился жрец, а люди стояли под ореховым деревом, слушали его, обнажив головы, и набожно подхватывали: «Очи! Очи![28] Да-алай, да-алай!»[29]

Долго из аула были видны на горе мерцавшие огоньки свечей. Но потом взошла золотая луна, и все померкло в ее ровном свете.

Соседи Турса еще с вечера пригнали к нему во двор своих осликов, чтобы чуть свет он мог нагрузить их и отправиться в путь к Джараху, где начиналась широкая дорога и ждала его арба с лошадью.

Еще до восхода солнца Турс навьючил животных. Доули и заплаканная Докки погнали их. А сам… Он то заходил в дом, то бродил по двору, дотрагивался до каких-то предметов, не зная зачем. Нарубил дров, снес их в дом и бросил у очага.

Гарак молча следил за ним. Турс сел к огню, подложил несколько поленьев и, когда они разгорелись, встал, выпил ковш воды, снял со стены чондыр и сказал:

— Огонь отцов никогда не должен погаснуть. Ты не покидай этих мест. А я, как обживусь, пришлю тебе денег на шесть коров. Выкупишь у Гойтемировых землю… Тогда, может быть, и встретимся… С соседями живи мирно. Пошли. — И, засунув смычок за пояс, он пошел со двора.

На окраине аула его поджидали односельчане.