Белые паруса. По путям кораблей

— Ладно, — миролюбиво закончил Сенька. — Извини, что до дела тебе все как есть не рассказал.

— Еще и справу взяли, вроде бы серьезно, — проворчал Костя, поняв, что рыбацкая снасть нужна Шутько и Эдику лишь для отвода глаз — спросят откуда рыба, ответ простой: наловили. — Сам пойми, нехорошо.

— Пустой разговор, — возразил Шутько, смачно плюнув за борт. — Не бросать же!

В самом деле — не погубишь ведь хорошую свежую рыбу. Обратно на сейнер везти — еще глупее, да и не возьмут там. За нее деньги плачены, их не вернешь.

— Сдать? — неуверенно предложил Костя.

— Кому? — разом спросили Эдик и Шутько.

В самом деле — кому?

— В милицию, — тоном, в котором ясно звучала насмешка, посоветовал Шутько.

Тарахтел мотор, груженая шлюпка тяжело переваливалась с волны на волну.

— Ну, вот что! — скомандовал Сенька. — На шестой причал держи, раз начали, до конца довести нужно, не пропадать же добру и деньгам.

На причале тоже все разыгралось как по нотам. Едва шлюпка ткнула носом гальку, Эдик торопливо выпрыгнул на берег, быстро возвратился — с корзиной. Он и Шутько в четыре руки перебросили рыбу из шлюпки, накрыли корзину куском брезента, унесли. Обратно пришли довольные.

— На, твоя доля, — Шутько сунул деньги в карман Костиной куртки. — Говорил я — пара красненьких, так и есть.

Жирный «улов» не радовал. Молча отошли от берега, скоро были в яхт-клубе.

В последний момент, когда Эдик и товарищ его, оживленные, веселые, стали прощаться, Костя решился: вынул деньги, протянул Шутько.

— Забери, не надо мне.

Сонные глаза вспыхнули, в упор уставились на Костю.

— Себя показать хочешь! Ты — моряк-чистые руки, а мы — спекули базарные!

Костя не ожидал, что его так поймут. Смутился.

— Да что ты… Не потому я…

— Если не потому, товарищей не паскудь, себя не выставляй. Может, я, так сказать, больше твоего переживаю, а молчу. Будь здоров!

Дернув фуражку за козырек и тем изобразив нечто вроде прощального жеста, Шутько удалился. Эдик последовал за ним. Деньги Костя спрятал обратно в карман.

Теперь, несколько часов спустя, поостыв, он уговаривал Себя, что в сущности ничего особенного не произошло: не украл, не смошенничал. Если на сейнере такие порядки, они могут найти и других покупателей, а рыбу все равно пустят «налево», вместо того, чтобы сдать ее рефрижератору, как полагается. Значит, ни Костиной, ни Шутько, ни Эдиковой вины нет — они заработали законно, а двадцать рублей новыми — кусок хороший.

Костя приводил довод за доводом в оправдание свое, и чувство вины постепенно затухало. И поездка на сейнер начала казаться даже лихой, романтичной. Произвел впечатление Шутько: он, конечно, все и придумал, бывалый, с таким не пропадешь. Косте нравились решительные люди, к таким он отнес Сеньку.

— Ладно, что сделано, то сделано! — вслух произнес Костя и постарался забыть об утреннем происшествии.

Не думал он и о насмешливых словах, сказанных Михаилу. Но того они задели сильно. Давно «Ястреб» с Костей отошел от дока, а Михаил все сидел, опустив голову, невидящими глазами глядя на электрод, как бы не понимая, к чему эта штука, что с ней делать. Печальные мысли владели им.

Нина поняла. Дружески положила руку парню на плечо:

— Не сердись. Он так… Не подумав…

— Я… не сержусь, — выражение лица Михаила, обычно добродушное и чуть наивное, полностью опровергало слова. — Я только… буду… этим, как его?.. Яхтсменом. И плавать выучусь! Вот!

Нина пристально посмотрела на него. Было сейчас в парне что-то такое, от чего мешковатый увалень Семихатка предстал в ином свете. «А, пожалуй, действительно будет», — вдруг подумала девушка.

Но Михаил уже отвернулся от нее, застеснявшись своей вспышки. Взял электрод, опустил щиток: пора приниматься за работу. Нина пошла к себе.

Михаила еще раз оторвали от дела. Подошел докмейстер Остап Григорьевич. Залихватски сдвинутый на правое ухо берет, смуглое лицо, усы цвета перца с солью делали коренного украинца похожим на оперного тореадора.

Спросил:

— Чего с этой цацей беседовал?

Михаил прекратил работу, недобро посмотрел на докмейстера. Ответил вопросом на вопрос:

— С какой?

Плохое слово о Нине очень обидело его.

— С Иванченко Костей.

— А! — вздохнул облегченно. — Почему он цаца?

— Как же: молотом не бьет, рубанком не строгает, только монету получает.

— Не понимаю, — пожал плечами Михаил. Лицо его стало недоуменным и, как обычно, наивным.

— Понимать нечего, — сердито ответил Остап Григорьевич. — Был сварщиком, на моем доке работал тоже. Потом парусным спортом увлекся, призы хватать начал.

— Разве ж это плохо?

— Погоди, чего картину гонишь! Я и не говорю — плохо. Негоже то, что с ним сделали. Перевели на липовую должность, за котельным цехом числится, а в натуре день-деньской в яхт-клубе лодыря гоняет, кроме спорта ничего знать не хочет. Понял теперь?

— Понял. Это и у нас на заводе в Семихатках было — с футболистами. Целую команду на заводской счет кормили, поили, обували, одевали. Здоровые лбы, а другого занятия, как по мячу гукать… Кто ж ему такую штуку устроил?

— Есть у нас… Парусного спорта ярый болельщик, меценат, как в старину говаривали. Заместитель директора по хозяйственной части товарищ Приклонский Илларион Миронович, — выговорив фамилию, собеседник Михаила даже губы скривил, очевидно, недолюбливал он «мецената» сильно. — Ежели увидеть хочешь, в перерыв на третий причал зайди, он там речу толкать будет.

Возле третьего причала находилась заводская столовая, и в час перерыва погожими летними днями здесь открывался, как шутя называли, «обеденный клуб». Молодежь купалась, прыгая в воду прямо с бетонных плит, пожилые рабочие степенно беседовали, греясь на солнышке, с удовольствием покуривая. Тут же накоротке устраивались комсомольские «летучки», обсуждались текущие дела заводской жизни.

Когда Михаил с купленной в буфете бутылкой кефира и разной снедью пришел на причал, «клуб» был в полном разгаре.

Группа молодежи человек в двадцать-тридцать окружила полного мужчину, который ораторствовал, взобравшись па импровизированную трибуну — пустой инструментальный ящик.

«Приклонский, — догадался Михаил. — «Речу толкает» как Остап Григорьевич сказал».

Лысина Приклонского сияла под солнечными лучами. Говорил он азартно, сопровождая речь резкими жестами, от которых оплывающий корпус его, более широкий в бедрах, чем в плечах, вздрагивал. Широкое лицо с подглазными мешками выражало искреннее удовольствие.

— Что мы имеем, товарищи? — громко спросил Приклонский. И сам же ответил — Мы имеем почетную грамоту за развитие водного спорта! — Развернул ее таким широким и торжественным жестом, каким, наверно, предъявляют послы верительные документы. — Ура, товарищи!

Слушатели дружно зааплодировали. Михаил увидел рядом с собой Нину. Аппетитно обкусывая маленькими белыми зубами ломоть хлеба с брынзой, девушка глянула по-приятельски и сказала: «Здорово, а!». Он молча кивнул в ответ.

— Что мы еще имеем? — продолжал оратор. — Со всей ответственностью заявляю, как опытный болельщик парусного спорта: мы имеем новый шаг вперед в лице достижений нашего незаменимого парусного гонщика и чемпиона товарища Иванченко. А что мы должны иметь? Мы должны иметь наличие звезды спорта всесоюзного класса в лице упомянутого товарища Иванченко.

К Нине подошел Костя. С деланно-рассеянным видом, как бы увлеченный речью Приклонского, взял ее за руку. Девушка руки не отняла.

Костя слушал Иллариона Мироновича со сложным чувством. Он не мог не понимать, что Приклонский хватил лишку, приписывая все заслуги в развитии водного спорта на заводе только «чемпиону Иванченко». Но попробуйте быть объективным, сохранить ясную голову, если вам чуть больше двадцати лет, рядом стоит любимая девушка, вокруг товарищи, а вас вовсю хвалят, прочат звание всесоюзного чемпиона.

Как и следовало ожидать, Костя приосанился, победоносно посмотрел вокруг. Уже не деланно-рассеянным, а беспрекословным, хозяйским, жестом прижал к себе Нину.

Та осторожно отстранилась.

— Мы должны иметь, товарищи, — закончил Приклонский, — наличие такой спортивной деятельности, при которой воспитаем звезду парусного спорта товарища Иванченко, который прославит своими успехами весь наш коллектив.

Окончив речь, неловко слез с ящика. Большим платком утер струящийся по лицу пот.

— Тебя послушать, так от одного Иванченко все зависит, — сказал, подойдя к группе, Остап Григорьевич.

— А как же, голуба? — искренне удивился Приклонский. — Кто в спорте первый? — и по привычке сам ответил — Чемпион! Значит, что мы должны делать? Воспитывать чемпиона, беречь его, особые условия ему создавать.

— Глупости! — отрезал докмейстер. — Спорт не для чемпиона, для всего народа спорт.

— В общем-то оно, голуба, правильно, — кивнул лысой головой Приклонский, — только парусный спорт — специфический. Не зря в нем чемпионы по десять лет, а то и больше никому своего места не уступают. Вот возьми, — назвал известную каждому яхтсмену фамилию, — сколько первенство СССР держит? Пальцев на руках не хватит, ежели считать начнешь.

К спору их прислушивались, он заинтересовал всех. Новичок в яхтсменских делах, Михаил понял, что говорили, обсуждали это не раз.

— Конечно! — вмешался в беседу парень с худым чуть тронутым оспой лицом. Михаил его знал — Горовой Филя из котельного цеха. — Конечно, такой чемпионом всю жизнь будет. Яхта для него по специальному заказу лучшими в мире мастерами построена, паруса дакроновые, такелаж — первейшего качества. А у меня судно стандартного выпуска, дакрон я и в руках не держал — какой он, не знаю, хожу под простой парусиной, как при Петре Первом плавали… К примеру, один в брюках, пиджаке и ботинках бежать будет, а другой — в майке, трусах и спортивных туфлях. Кто быстрее, догадайся!

Приклонский всем видом старался показать, что не желает продолжать спор, однако соглашаться со своими противниками не собирался.

— Опять же, ты, голуба, вроде и прав, а если досконально посмотреть, то что мы в твоих словах имеем? Имеем мы сплошную демагогию. Неужели у государства другой заботы нет, как штучные яхты строить и дакроновые паруса выделывать? Знаешь, сколько такая яхта стоит?

— Знаю, — угрюмо ответил Филя.

— Вот то-то и оно! На всех яхт не хватит, дают их сильнейшим.

— Сильнейшим?! — черно-седые усы Остапа Григорьевича поднялись, берет сам собой еще больше сдвинулся на ухо. — Это с ними вот гоняясь, — кивнул на окружающих ребят, — сильнейшие. А разве не могут не только одиночки — все наши яхтсмены лучше результаты дать! Могут. Определенно.

— Куда лучше, — упорствовал Приклонский. — Золотые медали на международных гонках отхватывают.

— Медали и победы оно, конечно, хорошо, но не все еще. Надо, чтобы парусный спорт массовым стал; чтобы не за золото в Америке «посуду» покупать. Или моряками наша земля оскудела?! Врете! Не хуже мы американцев, англичан и других всяких.

Волнение Остапа Григорьевича не трогало Приклонского.

— Ну и что же? Кто виноват по-твоему? — лениво спросил он.

— Система виновата.

Приклонский испуганно моргнул.

— Ты, голуба, полегче.

— А чего «полегче»! — снова вмешался рябоватый котельщик Филя. — Правильно он говорит. Культ личности в спорте получается.

— Прекратите нездоровые разговорчики! — оборвал Приклонский. — Думать надо, а не болтать! По-вашему, правительство не знает, как быть должно?

— Попал пальцем в небо! — невесело усмехнулся докмейстер. — Правительство для спорта ничего не жалеет, всячески его развивает, — расти, совершенствуйся. Вон у вас в яхт-клубе «посуды» сколько, а каждая большие тысячи стоит. По стране таких яхт-клубов!..

— Чего же ты, голуба?

— Того, что спорт — дело общественное. Сами спортсмены должны в спортивных делах разобраться и правительству доложить: так, мол, и так, это — хорошо, а это — переменить надо, чтобы денежки народные зря не пропадали.

— Разбирайся, — насмешливо сказал Приклонский. — А у меня своя точка зрения, и не только моя она. Как было, так и будет — надо не на худших, а на лучших равнение брать, на «звезд», как говорится.

Вышел из круга и, не попрощавшись ни с кем, удалился.

Остап Григорьевич сердито посмотрел ему вслед. Обвел глазами стоящих вокруг. Усы его топорщились. Он явно искал нового противника, чтобы продолжить спор.

— Ну, а ты как об этом думаешь? — обратился докмейстер к Косте, который все время был около, прислушиваясь к беседе, не вступая в нее.

— А я, Остап Григорьевич, в такие дела не мешаюсь, я человек простой, — беспечно ответил парень. — Мое дело — первый приз взять, высокая политика не по мне.

Остап Григорьевич, только того и ждал.

— Выходит, не спортсмен ты, а…

Прогудел гудок. Обеденный перерыв кончился, волей-неволей Остапу Григорьевичу пришлось замолкнуть.

— Занятный старикан, — сказал Костя, не обращаясь ни к кому в отдельности. — С характером. — Потом добавил — Михаилу: — Нина говорит, ты яхтенному делу выучиться хочешь, так приходи ко мне… А что я утром смеялся — не сердись, я без зла… Придешь?

— Приду, — ответил Михаил. — Сегодня после работы.

— Добро, жду.

Учение горько, но…

Иногда очень трудно объяснить причины, толкающие нас на тот или иной поступок. Михаил готов был сознаться, что обещал Нине: «Стану яхтсменом» — со зла, под влиянием насмешек Кости. Однако, если рассудить поспокойнее, что ему до насмешек? Без всякого труда можно прекратить знакомство с Костей, да и с Ниной тоже, пусть думают, что хотят. Значит, причина не только в уязвленном самолюбии. В чем же еще? В желании доказать, что он растерялся, а не струсил во время шквала? Что моря не боится? Конечно, есть и это. Никому не хочется признать себя трусом. Сохраняя уважение к себе самому, Михаил должен снова пройти искус, который в первый раз не выдержал.

Были и другие обстоятельства, которые Михаил не понимал и вряд ли мог объяснить.

Как ни испугался он тогда, во время шквала, память сохранила грифельно-серые облака с пятнами солнечных лучей, синее море, белые барашки, посвист ветра, вкус соленых брызг на губах — все, что прочно западает в сердце, заставляет на всю жизнь полюбить море, тосковать о нем в разлуке, как тоскуют о любимом и близком существе. Любовь к морю, до той поры невиданному, сразу и навсегда пришла к Михаилу.

В результате всех этих сложных переживаний, Михаил во второй половине дня, после смены, очутился на пирсе спортивной гавани, нашел Костю.