Помоги проекту - поделись книгой:
— Какой-с?.. какой вы сказали нумер? я не слыхала…
— Да не все ли вам равно, Марья Степановна… ведь вы на деньги не играете… вы только задерживаете игру…
— Ну, а все ж таки я хочу свое счастье проверить… А что касается денег, так я должна вам заметить, что мне ничьих денег не надо… Я играю для удовольствия; мне очень нравится эта веселая игра.
У Федорова был камердинер Тихон, отличавшийся несокрушимою грубостью и деспотичностью не только с просителями, но даже со всеми домашними Павла Степановича, не исключая и самого барина, с которым, разговаривая крайне резко, придерживался фамильярного обращения. Федоров почему-то на это не претендовал и почти никогда не делал ему никаких замечаний. Когда он впервые в своей жизни предпринял поездку за границу с больной своей дочерью, то вздумал взять с собою и Тихона. Как ни отговаривали Павла Степановича от этого, логично доказывая бесполезность русского лакея в чужих краях, он не хотел слушать никаких резонов и повез Тихона в первом классе, в отдельном купе, вместе с собой.
— Зачем эти напрасные расходы? — говорили Федорову провожавшие его друзья и знакомые: — для лакея это излишняя роскошь. Он превосходно доедет в вагоне третьего класса.
— Он такой же человек, как и я, — ответил сердобольный барин. — В первом классе ему будет покойнее, да и я не буду тревожиться о нем… Он ведь у меня привык к хорошей жизни, обидеться может…
Этот Тихон был груб со всеми вообще, но с Марьей Степановной в особенности. Он не питал к ней ни малейшего уважения. Вечно ворчал на нее и на все ее вопросы отвечал к презрением.
— Что это за барыня! — говорил он, — одно навождение, и ничего больше. Никакой аккуратности не имеет ни в уме, ни в обхождении, ни в понимании. Только по слабоумию и существует.
— Как по слабоумию?
— А так значит, что до праведной кончины додуматься не может.
Как-то летом, когда Федоров жил на Каменном острове, захожу я к нему в послеобеденный час. На даче царила тишина. Сам он, очевидно, почивал, а Прасковья Сергеевна с дочерью были на прогулке. С балкона я хотел пройти в людскую узнать, куда пошла барыня, но, войдя в столовую, был крайне поражен, увидев Марью Степановну, сидевшую на полу, подле стула, и имевшую несчастный, потерянный вид.
— Что это с вами? — поспешно спрашиваю ее. — Вам не хорошо? Не испугались ли чего-нибудь?
— Нет, мне хорошо, — простонала она в ответ, — только вот не встать никак.
— Но как вы очутились на полу?
— Да вот… хотела сесть, но… нечаянно упала… Мимо стула промахнулась… Никого здесь не было, я и сижу…
— Позвольте вам помочь… давайте руку, я вас приподниму…
— Ах, пожалуйста…
Однако, мои усилия оказались недостаточными. Как я ни старался приподнять эту тяжеловесную особу, но ничего не мог поделать.
— Позвольте призвать на помощь Тихона, мне одному с вами не справиться, — проговорил я, направляясь в переднюю.
Тот с строгой и недовольной физиономией неторопливо направился в столовую. Подойдя к Марье Степановне, он счел своею непременно обязанностью полу-укоризненно, полу-презрительно покачать головой и прочесть нотацию:
— Эх вы! Горе нашего дома! И сесть-то порядком не сумеете, так и норовите шлепнуться. Сидели бы лучше в своей комнате, а не ползали бы зря по всей квартире! Некому ведь с вами возиться, напрасно рабочие руки отнимаете.
— Ах, ты бессовестный, — заметила Марья Степановна, — да ты век сложа ручки сидишь.
— Ну, уж как бы там ни было, то есть, сложа ручки али не сложа, но только все ж таки больше вашего себя утруждаю… Ну, упирайтесь!
Склонился Тихон к несчастной старухе, энергично схватил ее в охапку и потащил в соседнюю комнату, не переставая ворчать. На лице Марьи Степановны изобразился ужас, кричать она не посмела, но ее «оханья» и «аханья» красноречиво свидетельствовали о переживаемых ею страданиях.
Вот образчик лакейского обращения с членами семейства в доме Федорова.
X
Домашняя жизнь Федорова. — Пьесы И. А. Манна. — Архив комитета. — Поспектакльная плата. — В. И. Родиславский. — Чинопочитание. — Закулисное недоразумение. — Экспромт И. И. Монахова.
Домашняя жизнь Федорова начиналась в 8 часов утра. Первым его посетителем неизменно был парикмахер, который занимался с жиденькой куафюрой Павла Степанович не менее получаса. На его обязанности также лежало выскоблить до лоска начальнический подбородок. По окончании этой операции, Федоров торопливо одевался и у себя в кабинете начинал служебные приемы.
Прежде всего к нему должны были явиться чиновники по школе. Из них первым имел доступ секретарь правления театрального училища с суточными рапортами. За ним следовала обязательно начальница женского отделения. Покончив с ними, Павел Степанович приступал к приему разных лиц, служивших в театре, как-то: режиссеров, актеров, музыкантов и пр. Затем являлись просители. Каждому обязательно он уделял время для переговоров, никогда не сказываясь ни сильно занятым, ни утомленным.
Обедал он аккуратно в 3 часа пополудни, после обеда непременно ложился спать и вставал только к семи часам, когда нужно было ехать на спектакль. Возвращаясь из театра, Павел Степанович всегда находил у себя несколько человек знакомых, с которыми засиживался за ужином или за лото до полночи. Расставшись с гостями, Федоров отправлялся в кабинет, где занимался очень часто до рассвета составлением нужных бумаг.
В дни докладов он официально являлся к директору, но долго у него не засиживался. На репетициях Федоров бывал весьма редко, и то по каким либо исключительным обстоятельствам, причем, конечно, только на оперных или балетных. В драматический же театр заглядывал лишь в бенефисы.
По пятницам у него собирались режиссеры всех трупп для составления репертуара, а по субботам к 12 часам дня съезжались к нему члены театрально-литературного комитета и уже потом, в полном составе, отправлялись на заседание, происходившее в квартире, ныне принадлежащей директору. В мое время, то есть когда я состоял членом этого комитета, председателем был П. И. Юркевич, членами известный поэт A. Н. Майков, И. А. Манн. А. П. Милюков, П. С. Федоров, а обязанности чтеца исполнял актер С. М. Сосновский.
На этот комитет взводилось много неосновательных обвинений. По его адресу сыпались нескончаемые упреки за то, что будто он пристрастен, что иногда он бракует весьма недурные произведения, но это слишком несправедливо. Всякой мало-мальски порядочной вещи давался ход, а уж если что заслуживает осуждения, так это единственно то, что почтенный председатель слишком снисходительно относился к своим переводам разного французского вздора, который, при дружеской помощи Федорова, легко проходил на казенную сцену.
Печать неодобрительно отзывалась о театрально-литературном комитете еще и за то, что им пропускаются произведения И. А. Манна, долгое время бывшего членом. Говорили, что это «своя рука владыка», но кто из театралов не помнит, каким выдающимся успехом пользовались его комедии «Паутина», «Общее благо», «Прелестная незнакомка»? Так что и в этом случае обвинения не выдерживали критики, и совершенно напрасно П. А. Каратыгин написал на этого драматурга такую злую эпиграмму, сочувственно встреченную тогдашними зоилами:
В старое время, как, кажется, и теперь, архив комитета никогда не был обилен выдающимися произведениями. Поэтому все пьесы, имевшие кое-какие достоинства, охотно разрешались для представления, а архив все-таки пустовал и не имел никакого запаса. Злой критик Каратыгин и по этому поводу написал меткое четверостишие, после того как перебрал все рукописи, хранившиеся в комитете, выискивая подходящей комедии для своего бенефиса:
А про одного автора, сочинившего комедию «Новейший Митрофан», ошиканную при представлении, несмотря на одобрение театрально-литературного комитета, он сказал:
Более всех драматических писателей Федоров любил покойных К. А. Тарновского и В. И. Родиславского. Он им безгранично симпатизировал и оказывал немаловажную протекцию по постановке их пьес на казенной сцене. Павел Степанович постоянно с удовольствием заявлял в комитете, что им получена из Москвы пьеса того или другого из них.
Идея поспектакльной авторской платы принадлежит всецело Федорову. Он выхлопотал гонорар за представление драматических произведений на казенной сцене, до него же драматурги работали «из любви к искусству» или «для славы». Благодаря его инициативе, авторы стали пользоваться весьма приличным вознаграждением, сам же он, написавший семьдесят пьес, никогда до этой платы не касался. И только с образованием в Москве, по мысли Родиславского, «Общества русских драматических писателей», он начал пользоваться скудным вознаграждением с провинциальных театров. Впрочем, я в это-то общество он вступил против желания, по настоянию учредителя.
Родиславский, навещавший Петербург частенько, всегда лично привозил Павлу Степановичу деньги, собранные за исполнение его пьес в провинции, и аккуратнейшим образом вручал их ему. Являясь к начальнику репертуара, он почтительнейшим тоном говорил:
— А я, ваше превосходительство, захватил с собой причитающиеся за ваш авторский труд гонорар.
— Напрасно беспокоились, ваше превосходительство, — с тем же чинопочитанием обыкновенно отвечал Федоров.
— За последние три месяца — все до копеечки… Не угодно ли вашему превосходительству получить, проверить и расписаться!
— Очень вам благодарен, ваше превосходительство.
— Вот тут ровно 68 рублей и 84 копейки с денежкой… Вот вам и денежка…
— От души благодарю ваше превосходительство и завидую вашей аккуратности.
— Денежка счет любит, ваше превосходительство! И ее извольте прибрать.
В давно прошедшие годы В. И. Родиславский служил небольшим театральным чиновником при московской дирекции и был страстный любитель драматического искусства. В свободное от занятий время он усердно сочинял и переводил пьесы, которые в большинстве случаев пользовались успехом и до сих пор не сходят с репертуара. Главной же его заслугой является, однако, основанное им общество драматических писателей, которое в настоящее время находится в полном развитии и служит единственным охранителем авторских прав.
При воспоминании о Родиславском кстати приходит на память и один эпизод с ним, имевший место за кулисами Александринского театра. На другой день по приезде из Москвы отправляется он созерцать драматический спектакль, в котором, между прочим, шел и один из переводных его водевилей. В нем главную роль играла покойная Е. М. Левкеева. Должно заметить, что это происходило одновременно с дебютами провинциального артиста Н. К. Милославского, который дня за три перед этим представлением выступил в роли Гамлета.
Родиславский, просмотрев свой водевиль, пожелал поблагодарить Левкееву за ее талантливое исполнение и отправился на сцену. Подойдя к ее уборной, когда она уже начала переодеваться, он приказал горничной передать артистке:
— Скажите Елизавете Матвеевне, что ее покорнейше просит увидеть Родиславский.
Не разобрав хорошо фамилии, Левкеева быстро накинула на плечи платок и торопливо вышла из уборной за кулисы. где было уже довольно темно. Оглядывается она по сторонам и спрашивает:
— Кто меня желает видеть?
— Это я-с, многоуважаемая Елизавета Матвеевна, — откликнулся Родиславский. — Считаю своим долгом выразить вам свою благодарность за то высокое наслаждение, которое вы доставили мне своею художественною игрою. Нет слов для выражения моего восторга!
Польщенная Левкеева хотела отблагодарить любезного поклонника и, мило улыбаясь, ответила:
— Вы слишком внимательны, я, право, не заслуживаю такой похвалы. тем более, что эта пьеса… такая дрянная… такая глупая… Ей-Богу, не стоит и говорить.
И вдруг, почему-то вспомнив дебютанта Милославского, которого она никогда не видала, прибавила:
— А вот мне… позвольте, в свою очередь, поблагодарить вас… за истинное удовольствие, которое я испытывала при вашем артистическом исполнении Гамлета… Вы играли удивительно…
— Я?… В Гамлете? — изумился Родиславский, отодвигаясь от собеседницы. Помилуйте, я… никогда в жизни… не играл… Вы, кажется, принимаете меня за другого?!
— Как за другого? Ведь мне сказали, что вы г. Милославский?!
— Извините-с, я не актер… Я не Милославский, а Родиславский, автор того водевиля, который сейчас вами так прекрасно был сыгран.
Артистка сконфузилась и поспешила удалиться в уборную.
Переводная драма Родиславского «Сумасшествие от любви», игранная у нас впервые в бенефис Елены Павловны Струйской 1-й, до сих пор не сходит с репертуара и пользуется неувядаемым успехом. Припоминаю кем-то написанную тогда эпиграмму на бенефициантку, которая после этой драмы поставила еще одноактную комедию «Три пощечины»;
Е. П. Струйская долгое время была первой актрисой Александринского театра. Она несла на себе все сильно драматические роли и, между прочим, участвовала в «Грозе», известной пьесе A. Н. Островского. По этому поводу И. И. Монахов сказал экспромптом на сцене во время представления;
XI
Оседлость Федорова. — Его вдовство. — Эгоизм. — Его болезнь. — Каменноостровская дача и театр. — Смерть Федорова. — Ложный взгляд на Федорова, как на деятеля.
П. С. Федоров почти всю свою жизнь безвыездно прожил в Петербурге, с которым он расставался только два раза, и то на непродолжительное время, а именно: один раз в Москву по делам службы и по поручению министра для ревизии дел московской театральной конторы, которой тогда управлял Львов, и в другой раз за границу для лечения своей дочери, где она и умерла после сделанной ей операции.
Прасковья Сергеевна умерла незадолго до этого. Павел Степанович с большим мужеством перенес утрату близких людей. Первое время он сильно горевал, а потом снова воспрянул духом и опять широко распахнул свои гостеприимные двери для друзей и знакомых, которые по прежнему стали навещать его и составлять ему партию в лото.
По характеру своему Федоров был величайшим эгоистом: более всего на свете он любил самого себя, почему и потеря жены с дочерью не оставила в нем глубоких следов. Однажды, еще при жизни жены, он опасно заболел. Его лечили многие доктора, но на выздоровление его надежды были весьма смутные. Мнительный от природы, он мучился мыслью, что может умереть. В конце концов, когда приступы болезни стали едва переносимы, он вспомнил знаменитого профессора доктора Экка, которого немедленно призвали к постели больного. Опытный врач сделал правильный диагноз и принялся его лечить своими излюбленными сильными средствами, которые всегда прописывались им в громадной дозе. Павел Степанович с его помощью вскоре поднялся на ноги, но лекарства Экка подействовали на его слабый организм так неблагоприятно, что Федоров долгое время после выздоровления не мог ни пить, ни есть. Все это вызывало мучительные боли при глотаньи. Павел Степанович поневоле питался одним молоком. Зато и доставалось же Экку при всяком удобном и неудобном случае. Федоров всегда его бранил и при разговоре о докторах постоянно вставлял замечание
— Вот Экк, это изумительный врач.
— Чем?
— От одной болезни избавляет, а в другую вгоняет… Своих пациентов иже никогда не может потерять, потому-то у него и практика велика.
— Однако, он прекрасный доктор…
— Ну, нет-с, благодарю покорно за такого исцелителя… Я у г. Экк лечиться больше никогда не буду… Он меня все время лечил лошадиными порциями. Бывало, пропишет такой основательный порошок, что ни один жеребец зараз не смог бы его проглотить, а я между тем, по докторскому приказанию, таковой поедал… Это не доктор-с, а мучитель… От его лекарств мне все внутренности переворотило…
— Вам, Павел Степанович, грешно бранить Экка, он ведь вас спас от смерти.
— Да-с… вы правы… он спас… действительно спас, но какими средствами? Вот что важно… От одних его лекарств можно было не выжить…
Зиму Федоров проживал в здании дирекции, а лето постоянно проводил на казенной каменноостровской даче, вместе с театральным училищем. Лицевую сторону дачи, выходящую на площадь, где стоит ветхий каменноостровский театр, занимал он сам, а во внутреннем флигеле, выходящем в сад, жили воспитанницы. Каждую неделю два раза в театре давались русские драматические спектакли с маленькими балетами и большими дивертисментами. Театр всегда был пуст. Актеры играли исключительно для развлечения Павла Степановича, который поэтому ужасно стеснял их летними отпусками.
— Вам никак нельзя нынче уезжать, — говорил он обыкновенно всякому, ходатайствовавшему об отпуске. — Нынче будет много спектаклей в каменноостровском театре, так что от участия в них вам уклоняться не следует. Вы непременно должны будете играть…
Так однообразно проходила жизнь Федорова во все время его пребывания начальником репертуара. Из года в год одно и то же, без всяких изменений.
Задолго до смерти Павел Степанович начал хворать. Более пятнадцати месяцев он прострадал от развившегося в нем рака. Мысль о скором восстановлении сил и здоровья ни на минуту его не покидала. Федоров не допускал ни малейших подозрений о возможности умереть и не принимал во внимание своего почти восьмидесятилетнего возраста, весьма ненадежного в перенесении даже более легких болезней. В период беспрерывных страданий, когда на память, кажется, не должно было бы идти ничего постороннего, кроме заботы об облегчении своего недуга, Павел Степанович беспрерывно повторял: «вот как только поправлюсь, сейчас же сделаю» то-то и то-то. Все время он мечтал о реформах, об улучшениях.
Больного старика я навещал не редко. Однажды, прихожу к нему месяца за три до его смерти и застаю сидящим в кресле. В это время Павел Степанович был очень слаб и уже не занимался театральными делами.
— Кажется, сегодня чувствуете себя лучше? — спрашиваю.
— Нет, не лучше… но и не хуже. Доктора настаивают на операции, но я все еще продолжаю колебаться. Был у меня вчера Федор Федорович Трепов[6] и он тоже советует решиться на это, как он выражается последнее средство.
— Положим, это не последнее средство, — сказал я успокаивающим тоном, — но самое лучшее.
— Так-то оно так, но, все-таки, как-то страшновато. Впрочем, по всей вероятности, придется решиться, так как переносить мучений я больше не в состоянии. Ни днем, ни ночью я не имею ни малейшего покоя. Только меня смущает в этом одно обстоятельство.
— Какое?
— Говорят, что даже и после операции эта болезнь может возвратиться опять лет через пятнадцать. Я опасаюсь за будущее…
В конце концов Павел Степанович поборол в себе страх за далекое будущее и согласился на операцию, которая, действительно, была последним средством. Она была сделана весьма удачно известным хирургом Склифасовским. Федоров перенес ее мужественно и был твердо уверен в скором выздоровлении, но, увы, его надеждам на этот раз не удалось осуществиться: месяца через полтора он отошел к праотцам. Похоронили его, согласно завещанию, на кладбище Александро-Невской лавры, рядом с родными.
Когда одна из высоких особ узнала о смерти Федорова, то выразилась так:
— Свалился театральный столб!
Это может быть хорошей рекомендацией для покойного начальника репертуара и управляющего театральным училищем, которому, конечно, как человеку, были свойственны недостатки, но который перенес много напраслин, много незаслуженных упреков и подозрений. Все отрицательное в нем уравновешивалось положительным, которое в свое время не имело надлежащей оценки, необходимой для оправдания Павла Степановича, принесшего много пользы русскому театру. В силу какой-то роковой случайности о нем составилось ложное мнение, доныне не переставшее царить как в сфере закулисной, так равно и в печати. Федоров не был ни идеалом, ни деспотом; имел личные убеждения, придерживался собственных взглядов и страдал настойчивостью. Все это, конечно, не могло нравиться подчиненным, и он прослыл личностью пристрастною, беспощадною, грубою. Это решительное мнение о нем было, разумеется, несправедливо. Кто знал его в домашней обстановке, тот судил о нем сдержаннее, по одним же служебным отношениям, в которых он всегда проявлялся заурядным чиновником, нельзя было делать окончательные выводы. Он считал себя обязанным служить делу, а не лицам, и за это, как видно, он ничего не приобрел, кроме порицаний.
XII
Директоры театров. — А. И. Сабуров. — Его отставка. — Ангажемент певца Кравцова. — Перехитривший комик.
Рассказывая о П. С. Федорове, нельзя умолчать о директорах, которых он пережил. Свою службу он начал при А. М. Гедеонове, при нем сменились А. И. Сабуров, граф A. М. Борх, С. А. Гедеонов и, наконец, барон Кистер, при котором он и умер.
На место Александра Михайловича Гедеонова, после двадцатипятилетнего юбилея покинувшего управление театрами, директором был назначен гофмейстер двора великого князя Константина Николаевича, Андрей Иванович Сабуров. Во время назначения он пребывал за границей и на свой пост явился по истечении долгого времени. Все подчиненные с нетерпением ожидали его приезда, так как никто из театральных никогда его не видывал и не знал; по слухам же, проникавшим за кулисы, было известно, что он богач, упрямый, настойчивый и страстный игрок в карты.
Федоров больше всех опасался нового директора, так как ему кто то сообщил, что Сабуров, будучи предубежден против него, где-то выразился, что тотчас же по вступлении в должность, непременно его сместит. На самом же деле вышло не так. Федоров на первых же порах так ловко сумел расположить его в свою пользу, что тот без Павла Степановича чувствовал себя совершенно беспомощным.
Поделиться книгой: