Помоги проекту - поделись книгой:
— Харцизск…
— Мариуполь…
— Варваровка…
Громом грянуло:
— Таганрог!
Пока колонна тянулась через город, безоблачное небо успело затянуться тучами, стал накрапывать мелкий дождик.
А они все шли и шли.
Сколько их там было? Тысяч пять — не меньше.
Вдруг Марья, дочь бабки Салтычихи встрепенулась, подбежала, дернула немецкого офицера за рукав кителя, показывая на кого-то в колонне.
— Пане коменданте! Та це мій чоловік!
Гауптман не понял ни слова, но на всякий случай улыбнулся.
Марья сдернула тяжелый платок, волосы каскадом рухнули на плечи. Размахивая платком, ввернулась в колонну пленных, подбежала к одному.
— Ах ти вражий сину! Я ж тобі казала — не треба тобі йти на ту війну!
Била его здорово, зло, с размахом. Тот закрывался руками и отступал перед ее напором. Отступал прочь из колонны.
Немецкие солдаты смеялись громко и неприлично.
Пленные улыбались, но шагу не сбавляли.
— Везет же дураку, — шептали они.
И были они правы. Может быть, тот пленный и не был дураком, но повезло ему безосновательно и иррационально.
Все соседи знали, что Марья замужем. Мало кто из них не знал и того, что на своего мужа, Ваньку Плотникова, она успела получить похоронку еще в те времена, когда почта работала.
И похоронка не врала — лег Ванька в землю где-то под Фастовом.
Ну и что с того?..
А ничего…
Глядела молодая вдова на ряды пленных и думала — ее мужа убили, этих ведут неведомо куда, непонятно зачем. Этак скоро мужиков и не останется.
И вот, что странно, — ее обман остался не открыт.
Соседи знали, но молчали.
Новоявленный Ванька Плотников оказался молчаливым и непьющим.
Два года под немцами прожили Иван да Марья ладно. Может быть, даже счастливо. Настолько счастливо, насколько возможно жить рядом с человеком, коему ты обязан жизнью.
Детки пошли. Через одиннадцать месяцев родила она ему мальчика, Колю, а когда Красная Армия в город вошла, была Мария брюхата двойней.
Даже особист, который шел в эшелоне наступающей Красной Армии, сделал вид, что ничего не заметил, что похоронка была просто ошибкой.
Конечно же, Иван опять ушел на войну, и опять Марья, провожая своего мужа на фронт, рыдала.
А скоро погнали иных пленных, в сторону иную.
Соседи были уверены, что она останется вдовой второй раз, но нет. То ли некуда было больше возвращаться Ваньке, то ли, действительно, это была любовь.
Хоть это к нашему повествованию не относится, я скажу: в один день затянувшейся весны он вернулся назад.
В Миронов.
К Марье.
Визит Колесника
На этот раз гость был бесшумен — у дома Бойко он появился уже после заката, вырос будто из-под земли. Никто не видел, чтоб он шел по улице, — не зарычала ни одна собака, не было слышно шагов.
На мгновенье остановился у порога, осмотрелся и прошмыгнул вовнутрь.
Прошел через весь дом так, что не скрипнула ни одна половица. Этот посетитель был обут не в тяжелые сапоги, а в новенькие лакированные туфли.
Бойко все же почувствовал его — изменилась акустика комнаты, тишина поменяла свою форму.
Хозяин дома напрягся, но не обернулся.
Гость, чтоб обозначить свое присутствие тихо откашлялся. Бойко остался неподвижен.
— Я бы постучал к тебе в дверь, будь она у этого дома, — заговорил вошедший. — Видимо, мир вовсе слетел с петель, если гражданин оперуполномоченный сел спиной к двери…
— Проходи, Колесник… — ответил Бойко, так и не повернувшись. — Я бы предложил тебе присесть, но в этом доме нет стульев, ни зеркал, ни дверей, которые могли бы слететь с петель… Честно говоря, я думал, что ко мне никто не зайдет в гости. И уж, конечно, не ожидал, что зайдешь ты.
— А я зашел…
— Вижу… А зачем?
— Я тебе дачку принес…
Колесник положил на стол пакет, завернутый в грубую бумагу. Развернул его. Там был кусок хлеба, сало расфасованное в аккуратные брикеты.
Бойко хватило одного взгляда.
— Сало немецкое… Значит краденое. Ты смотри — за такое… У немцев Сибири нет. Потому они сразу к стенке ставят.
— Ах да, хорошо, что напомнил, — Колесник порылся в карманах и бросил на стол пару головок чеснока. — Вот и отечественный продукт. Угощайся.
Бойко колебался недолго. Собственно, Колеснику показалось, что тот не задумывался вовсе. Но нет, какие-то мысли промелькнули, да голод все равно оказался сильней. Из кармана Бойко достал ложку, собираясь покромсать хлеб, но Колесник оказался проворней.
Блеснула финка.
— Получи…
— Спасибо…
Бойко сделал себе бутерброд, выбросив тут же упаковку от сала в огонь. Улика сгорела в мгновение.
Теперь он уже на правах хозяина предложил:
— Угощайся.
— Что ж ты, меня решил подкармливать?..
Колесник кивнул, но взял только маленький кусочек хлеба. Был краток:
— Мир, действительно, свихнулся, если вор кормит опера.
— Какой ты теперь опер? Без ксивы, без нагана?
Бойко хотел сказать про винтовку, но промолчал. Колесник же похлопал по карманам, достал папиросную пачку. Попытался выбить папиросу на ладонь, но пачка была пуста. Колесник смял пачку и бросил ее в огонь.
Но Бойко успел заметить синюю пачку с силуэтом танцующей цыганки. «Gitanes».
— Табак французский, сало немецкое. Скажи, Серега, куда мы катимся?..
— К интернационализму, — отмахнулся Колесник, — лучше скажи, у тебя закурить не найдется?
— Бросаю…
Колесник обнажил запястье, посмотрел на часы:
— Впрочем, мне пора… Будешь без дела, заходи… Найдешь меня у…
— Я тебя раньше и без подсказок находил…
— Ну, сыскарь, бывай…
Колесник протянул руку Бойко, тот, чуть поколебавшись, пожал ее.
— Новая жизнь, Володя, началась, как ни крути, а новая. Кто старое помянет, тому глаз — вон…
— Глаз вон, половину зубов долой, под дых и по почкам, по почкам…
Бойко улыбнулся зло и криво. Колесник был не робкого десятка, но от такой улыбки прошли мурашки по коже.
— Злой ты, Бойко, злой… Я к тебе как к другу, а ты… Зря я тебе, видно, дачку принес.
— За дачку спасибо. Я ее не забуду. Ты хорошо знаешь — я, вообще, редко что забываю. Но если ты что-то на моих глазах украдешь, я скручу тебя и сдам кому угодно — немцам или коммунистам. Но я не позволю украсть хлеб у вдовы. Даже не дожидаясь того, чтоб она стала вдовой.
Ты меня понял?..
В ответ на это Колесник лучезарно улыбнулся:
— Понял… Чего уж тут не понять. И за то спасибо, за откровенность, значит. А то я думал, может, к нам пристанешь?
Последнюю фразу он произнес со смешком, так что стало ясно: никогда Колесник о таком не думал, а придумал это только сейчас, чтобы позлить бывшего сыскаря.
— До свиданья… — отрезал Бойко.
Когда Колесник ушел, Бойко вытащил карабин, протирая его, все же достал папироску, закурил. Курил, пока тлеющий огонек не стал обжигать губы. Затем опять достал папиросную коробку — папироса оставалась одна.
И еще был один патрон.
Прибытие Отто Ланге
А ночью стреляли…
К околице поселка подошла группа, пробивавшихся из окружения. Вероятно, хотели просить у местных одежду и еду, но нарвались на патруль.
Завязался бой.
Бойко слушал звуки перестрелки, считал оружие по выстрелам — щелчки винтовок, кашель немецких пистолет-пулеметов. C тяжелым астматическим хохотом заработал пулемет — по звуку вроде бы немецкий, но патроны явно берегли. Трофейный?..
Владимир даже вытащил из сена карабин. Но оттянул затвор, посмотрел на одинокий патрон и вернул оружие назад.
К немцам подтянулось подкрепление, однако окруженцы, пользуясь темнотой, уже выходили из соприкосновения.
Ранним утром из-за холма вылетел самолет. Шел он так быстро и низко, что застал врасплох зенитчиков. Они рванули к орудиям, крутанули маховики наводки, но остановились — на фюзеляже хорошо было видно черные кресты.
Самолет пронесся над аэродромом, сделал круг, выпустил шасси и пошел на посадку.
От касания о бетонку задымились колеса, взвизгнули и раскрутились. Самолет пробежал по дорожке, замедлился и со скоростью обычного автомобиля подъехал к командному пункту.
Прибывших вышел встречать гауптман, но к самолету идти не стал — остановился, оперевшись локтем на перила крыльца.
На самолете откинулся люк, оттуда выпрыгнул пилот. За ним на землю спустился человек в штатском.
Гауптман вальяжно пошел навстречу, предвкушая, какой разнос можно устроить пилоту за провоз на самолете посторонних.
Но посторонний себя таковым не считал — вышел вперед и резко выбросил руку в салюте, поднялся на носках, со щелчком свел каблуки туфель. Меж тем приветствие получилось у него вальяжным, будто кроме руки и ног мышцы расслаблены. Эта расслабленность и испугала дежурного — так обычно здоровались люди штатские, но обличенные властью. Те, которые из военной атрибутики берут то, что им нравится, — звания, власть, но брезгуют муштрой.
Гауптман напрягся и выдал наиболее щегольской салют, на который был способен: выбросил руку, будто в ударе, напрягся струной, привстав на носки, стал на полголовы выше. И тут же расслабился.
Поделиться книгой: