Комментарий к роману "Евгений Онегин"

10 писать — В тексте — писал, небольшой солецизм, который был бы необоснованно усилен использованием прошедшего времени в переводе.

12 непринужденно, в V, 9 — без принужденья; в V, 7 — ученый; в V, 11 — ученым. Близкий повтор эпитетов характерен для русской литературы XIX в. с ее сравнительно небольшим вокабуляром и юношеским презрением к прелестям синонимии.

14 Что он умен и очень мил — Для меня это звучит слишком современно. Мил, уже использованное Пушкиным в предыдущей строфе, — это французское gentiname = "note" «Le monde décida qu'il était spirituel et très gentil»[122].

Вариант

8 В черновой рукописи (2369, л. 5 об.):

Шестнадцати не больше лет…

(«Шестнадцати» поставлено вместо «семнадцати».)

V

Мы все учились понемногу Чему-нибудь и как-нибудь, Так воспитаньем, слава богу, 4 У нас немудрено блеснуть. Онегин был, по мненью многих (Судей решительных и строгих), Ученый малый, но педант. 8 Имел он счастливый талант Без принужденья в разговоре Коснуться до всего слегка, С ученым видом знатока 12 Хранить молчанье в важном споре И возбуждать улыбку дам Огнем нежданных эпиграмм.

1—2 Мы все учились понемногу / Чему-нибудь и как-нибудь… — Анализ ударений в стихе 2 см. в Приложении II, «Заметки о просодии», § 13 «Рифма».

Парафраз этих строк, которые трудно перевести, не добавив и не убавив смысла, звучит так: «Все мы обучались то одному, то другому, то так, то сяк» или просто: «Мы учили что попало и как попало».

Все описание онегинского ученья (гл. 1, III–VIII) легкомыслием интонации напоминает «Дон Жуана» Байрона, I, XXXVIII–LIII, особенно LIII, 5–6: «Думаю, я приобрел, как и большинство, / Знание чего-то — неважно чего». В переложении Пишо (1820): «Je crois bien que c'est là que j'appris aussi, comme tout le monde, certaines choses — peu importe»[123].

Пушкинский текст до странности напоминает один отрывок, которого поэт тогда знать не мог, — из бездарного «Артюра» Ульрика Гюттэнгера (1836)[124]: «Je finissais négligemment une éducation très négligée»[125] (ч. I, гл. 3).

Кстати, Артюр — один из сводных братьев Онегина: как и Чаадаев (см. коммент. к гл. 1, XXV, 5), он нашел лекарство от сплина в обращении к католической вере.

7 Ученый малый, но педант — В одном из значений «педант» — человек, любящий изрекать, провозглашать, если не проповедовать свои суждения, излагая их в мельчайших подробностях.

Само слово (итал. pedante, встречается у Монтеня ок. 1580 г.: un pedante) исходно означает «учитель» (и, вероятно, связано со словом «педагог»); тип, подвергавшийся осмеянию в фарсах. В этом смысле употребляет его и Шекспир, а в России в XVIII в. — Денис Фонвизин и др. (также в форме «педантствовать», то есть поучать и пустословить). В XIX в. оно встречается с различными коннотациями, например, «человек, знающий книги лучше, чем жизнь», или «придающий чрезмерное значение маловажным деталям» (Oxford English Dictionary / Оксфордский словарь английского языка). Слово также применимо к тому, кто выпячивает свои эзотерические познания или повсюду упорно применяет, кстати и некстати, излюбленную свою теорию. Ученость, лишенная скромности и юмора, — основной тип педантизма.

У Матюрэна Ренье (1573–1613) un pédante описан так (Сатира X):

Il me parte Latin, il allègue, il discourt, ………………………………………………………… [dit] qu'Epicure est ivrogne, Hypocrate un bourreau, Que Virgile est passable…[126]

(См. коммент. к гл. 1, VI, 8.)

В начале XVIII в. Мальбранш, в том же пассаже, что я цитирую в комментарии к главному эпиграфу, говорит о педанте (Монтень для него педант!) следующее:

«L'air du monde et l'air cavalier soutenus par quelque érudition… deux vers d'Horace… petits contes… Pédants [sont] ceux qui, pour faire parade de leur fausse science, citent à tort et à travers toutes sortes d'auteurs … parlent simplement pour parler et pour se faire admirer des sots… [sont] vains et fiers, de grande mémoire et de peu de jugement… d'une imagination vigoureuse et spacieuse, mais volage et déreglée»[127].

В целом ближе всего к пушкинскому описанию Онегина с его поверхностным образованием стоит определение Аддисона («The Spectator» / «Зритель», № 105, 30 июня 1711 г.):

«Мы называем педантом… человека, воспитанного среди книг и ни о чем, кроме оных, не способного говорить. Однако, сдается мне, нужно расширить определение, распространив его на каждого, кто не способен мыслить вне своего ремесла и известного образа жизни.

Кто более педант, чем любой столичный щеголь? Отними у него театр, список модных красавиц, отчет о новейших недугах, им перенесенных, — и он нем».

Вот как искусно защищает педантизм Газлит в «Круглом столе» (W. Hazlitt, «On Pedantny» in: «Round Table», 1817, № 22). «Не будучи в известной мере педантом, можно быть мудрым, но вряд ли очень счастливым человеком», и пр.

«Бездеятельный мозг педанта, — говорит Уильям Шенстоун, — как правило, воздвигает трон и храм тщеславию» («Очерки о людях и нравах» / «Essays on Man and Manners» — In: Works. [London, 1765], vol. II, p 230).

Еще одна разновидность педанта — это тот, кто вводит людей в заблуждение, демонстрируя свою «ученость». Но схолиаст, не знающий меры подробностям и пояснениям, всего лишь нелеп; тот же, кто, желая подавить количеством информации, не затрудняется проверкой данных, которые он выписывает (или другие ему выписывают); кому безразлично, верен ли его источник или сама его наука, — это шарлатан. Вспомним по этому случаю стихотворение Пушкина «Добрый человек» (ок. 1819), написанное четырехстопным ямбом:

Ты прав — несносен Фирс ученый, Педант надутый и мудреный, — Он важно судит обо всем, Всего он знает понемногу. Люблю тебя, сосед Пахом, — Ты просто глуп, и слава Богу.

Чтобы оценить юмор ЕО, гл. 1, V, 7, читатель должен понимать, что эти важные и самодовольные особы (персонажи, конечно же, традиционные и вездесущие), которые слывут в модном свете «строгими судьями», на деле настолько невежественны, что стоит современному молодому человеку походя блеснуть остроумием либо многозначительно промолчать, как они уж поражены демонстрацией чересчур глубоких познаний

Высказывалось предположение, что здесь типографская ошибка (см. коммент. к парижскому изданию 1937 г.) и вместо но должно быть не; остается неясным, почему Пушкин сохранил но в последующих трех изданиях.

В стремлении, как обычно, выставить Онегина образцом прогрессивной добродетели Н. Бродский («Евгений Онегин», [1950], с. 42–44) подтасовывает цитаты, пытаясь доказать, что и при Пушкине, и при Фонвизине «педант» означало «честный человек» и «политический бунтовщик». Такого никогда не было{11}.

8 …счастливый талант… — галлицизм. См., например, поэму «Бедняга» Вольтера («Le Pauvre Diable»).

J'ai de l'esprit alors, ettous mes vers Ont, comme moi, l'heureux talent de plaire; Je suis aimé des dames que je sers.[128]

9 См. коммент. к гл. 1, IV, 12

13—14 Огнем нежданных эпиграмм — еще один галлицизм. Ср.: le feu d'une saillie[129].

Варианты

1—4 В первом наброске первых четырех стихов читаем (2369, л. 5 об.):

На зло суду Зоилов строгих — Конечно не был он педант — В Онегине по мненью многих — Скрывался <не один> талант —

5—8 Томашевский (Акад. 1937) цитирует черновую рукопись (2369, л. 6 об.):

Мой друг пылал от нетерпенья Избавиться навек ученья: Большого света блеск и шум Давно пленяли юный ум.

В беловой рукописи вторая половина строфы выглядит так:

Подозревали в нем талант; И мог Евгений, в самом деле, Вести приятный разговор — А иногда ученый спор — О господине Мармонтеле, О карбонарах, о Парни, Об генерале Жомини.

Сейчас эти аллюзии уже не столь жизненны. Итальянское тайное общество, стремящееся установить республику; генерал императора Франции, швейцарец по происхождению, ставший адъютантом императора Российского, — несомненно, все эти темы вполне характерны для 1810-х гг., хотя такое их сочетание не обязательно типично. Барон Анри Жомини (1779–1869), отрекшийся от Наполеона и присягнувший в 1813 г. Александру I, был популярен в российских военных училищах. Его основной восьмитомный труд по военной науке — «Traité des grandes opérations militaires contenant l'histoire critique des campagnes de Frédéric II, comparées à celles de l'empereur Napoléon; avec un recueil des principes généraux de l'art de la guerre»[130] (Paris, 1811—1816). Согласно автору, основополагающий принцип этого «искусства» «consiste à opérer avec la plus grande masse de ses forses un effort combiné sur le point décisif»[131] (VIII, p. 681).

«Нравственные повести» Мармонтеля (см. коммент. к гл. 5, XXIII, 10) тогда читали почти все, но сейчас добродушная ирония такого сочетания слов уже не воспринимается, и Пушкин поступил дальновидно, отказавшись от трудноуловимых ассоциаций частного порядка. Что же до Эвариста Дезире Дефоржа, шевалье де Парни (1753–1814), то Евгения могла интересовать не его лирическая поэзия, а скорее занятные (хотя и длинноватые) богохульства в «Войне богов» («La Guerre des Dieux»; см. коммент. к гл. 3, XXIX, 13, 14). Дерзости одной эпохи становятся банальностями эпохи следующей, и двадцать лет спустя «проказником» Эваристом восторгался лишь какой-нибудь казарменный esprit fort[132], месье Бовари-père[133] и законченный филистер Оме{12}.

8—14 В черновой рукописи последние семь стихов выглядят так (2369, л. 6):

В нем дамы видели талант — И мог он с ними <в самом деле> Вести <ученый разговор> И <даже> мужественный спор О Бейроне, о Манюэле, О карбонарах, о Парни, Об генерале Жомини.

Другие отвергнутые варианты на том же листе (стих 12):

О Мирабо, об Мармонтеле… О Бергами, о Манюэле… О Benjamin о Манюэле…

и (стих 13):

О магнетизме, о Парни… О<б> Бенжамене — о Парни…

Вместо правильного Байрон у Пушкина Бейрон — распространенная русская (точнее, балтийская) ошибка того времени. (Так, переведенный Жуковским «Шильонский узник» в издании 1822 г. озаглавлен: «Шильонский узник, поэма лорда Бейрона».) Далее упоминаются: Жак Антуан Манюэль (1775–1827), французский политик и оратор, Оноре Габриэль Виктор Рикетти, граф де Мирабо (1749–1791), французский оратор и революционер; Бартоломео Бергами, фаворит королевы Каролины (1768–1821), супруги регента (Георга IV), — здесь имеются в виду апокрифические «Записки господина барона Пергами» («Mémoires de Monsieur le Baron Pergami». Paris, 1820), популярные в анонимном переводе с итальянского, и, наконец, Анри Бенжамен Констан де Ребек (1767–1830), французский писатель и оратор.

VI

Латынь из моды вышла ныне: Так, если правду вам сказать, Он знал довольно по-латыни, 4 Чтоб эпиграфы разбирать, Потолковать об Ювенале, В конце письма поставить vale, Да помнил, хоть не без греха, 8 Из Энеиды два стиха. Он рыться не имел охоты В хронологической пыли Бытописания земли; 12 Но дней минувших анекдоты, От Ромула до наших дней, Хранил он в памяти своей.

1—4 Эти строки можно истолковать двояко; либо (1) «так как латынь устарела, неудивительно, что Онегин мог всего лишь разбирать эпиграфы» и т. д. (и в этом случае так будет означать «таким образом», «следовательно»); либо (2) «хотя латынь вышла из моды, он все же умел разбирать эпиграфы» и т. д. Первый вариант мне представляется бессмысленным. Какими бы скудными ни были познания Онегина в избитых латинских цитатах, они скорее противопоставление, нежели результат исходной ситуации; второй, правильный с моей точки зрения, вариант не лишен юмора «Латынь устарела, но, хотите верьте, хотите нет, он и впрямь мог расшифровывать затертые эпиграфы и беседовать о Ювенале [во французском переводе]!» Отклик этой иронии есть в VIII, 1–2:

Всего, что знал еще Евгений, Пересказать мне недосуг.

Один из эпиграфов, которые он мог разбирать, открывает вторую главу.

3 Он знал довольно по-латыне… — Должно быть латыни.

5 Потолковать об Ювенале… — Пушкин использовал этот же глагол (несовершенного вида, в 3-м л ед. ч. — толковал) как рифму к Ювенал в своем первом опубликованном стихотворении «К другу стихотворцу» (1814).

В 1787 г. Лагарп в своем труде «Лицей, или Курс древней и современной литературы» («Lycée, ou Cours de littérature ancienne et moderne». Paris, 1799–1805, vol II, p. 140–141, Paris, 1825–1826, vol. III, p 190) цитирует Жана Жозефа Дюзо, переводчика Ювенала. «[Juvenal] écrivait dans un siècle détestable [c A. D. 100] Le caractère romain était tellement dégradé que personne n'osait proférer le mot de liberté»[134], etc.

Жана Франсуа де Лагарпа (1739–1803), знаменитого французского критика, по чьему «Курсу литературы» («Cours de littérature») учился в Царскосельском лицее юный Пушкин, не следует путать с Фредериком Сезаром де Лагарпом (1754–1838), швейцарским государственным деятелем и русским генералом, наставником великого князя Александра, впоследствии царя Александра I.

Байрон в письме Фрэнсису Ходжсону от 9 сентября 1811 г. (когда Онегин завершал учебу) сообщает: «Читаю Ювенала… Десятая сат… — вернейший способ возненавидеть собственную жизнь…»

Десятая сатира во французском переводе отца Тартерона (с латинским текстом en regard[135]) начинается «de la compagne de Jésus»[136] (новое изд., Paris, 1729), которую Онегин мог читать по заданию учителя: «De tous les hommes qui sont au monde… peu de gens sçavent discerner le vrai bien d'avec le vrai mal.»[137] Именно в этой сатире встречается известная фраза о том, что людям довольно хлеба и зрелищ (стихи 80–81), и о том, что тиран редко умирает бескровной смертью (стих 213). Пушкину был хорошо известен пассаж, где говорится о том, как жалка и смешна старость (стихи 188–229). Сатира завершается предписанием жить добродетельно и предоставить богам решать, что есть наше благо (стихи 311–331).

6 …vale… — Пушкин заканчивает письмо Гнедичу от 13 мая 1823 г. словами. «Vale, sed delenda est censura»[138] (из чего не следует, как могут подумать советские комментаторы, что пушкинское, или онегинское, vale является «революционным жестом»); а письмо к Дельвигу, в ноябре 1828 г., так: «Vale et mihi favere[139], как сказал бы Евгений Онегин». В XVIII в. это было эпистолярной модой (например, письмо Вольтера к Сидевиллю в 1731 г. завершается фразой: «Vale, et tuum ama Voltairium»).

8 Из Энеиды два стиха — Например, «Una salus vinctis, sperare nullam salutem» — «Le seul salut des vaicus est de n'attendre aucun salut»[140] («Энеида», II, 354, с удобным, вполне французским, следованием nullam не до, а после sperare); или строка, по распространенной русской ошибке часто цитируемая вне контекста «sed duris genuit te cautibus horrens Caucasus» — «l'affreux Caucase t'engendra dans ses plus durs rochers»[141] («Энеида», IV, 366–367, переложение Шарпантье), которая в «переводе» Жана Реньо де Сегре звучит так:

Et le Caucase affreux t'engendrant en courroux, Te fit l'âme et le coeur plus durs que ses cailloux.[142]

В этих стихах есть некое фамильное сходство с «Гудибрасом» (1663) Сэмюэла Батлера{13}, ч. I, песнь I, стихи 136—137

При всяком случае цитируя; Неважно — верно иль неверно…

Варианты

В черновой рукописи (2369, л 6) упоминается, что Онегин не мог понять Тацита, Ливия, Федра (все в родительном падеже), не мог просклонять tabula и aquila, но мог процитировать «из Катулла три стиха». Здесь упоминаются: Корнелий Тацит, римский историк, умер в начале II в.; Тит Ливий, римский историк, умер в начале I в.; Федр, римский баснописец, достигший расцвета в I в., и Гай Валерий Катулл, римский поэт, умер ок. 54 г. до н. э.

5—7 Фрагмент (2369, л. 6 об.), относящийся к этой или предшествующей строфе:

Садился он за клавикорды И брал на них одни аккорды С <небрежной>…

Позднее это было отнесено, с понижением тональности, к Ленскому в канун дуэли (гл. 6, XIX, 5–6).

9—10 В измененном варианте (2369, л. 6) это шестистишие начиналось так:

Он знал немецкую словесность По книге госпожи де Сталь…

Это означало: то немногое, что Онегин (да, по сути, и Пушкин) о ней знал, он почерпнул из книги мадам де Сталь «О Германии» («De l'Allemagne», 3 vols., Paris, 1810. Это первое издание было изъято полицией Наполеона и уничтожено, сохранилось лишь несколько экземпляров; второе издание вышло в Лондоне в 1813 г.). Об этом труде см. также коммент. к гл. 2, VI, 8–9.

VII

Высокой страсти не имея Для звуков жизни не щадить, Не мог он ямба от хорея, 4 Как мы ни бились, отличить. Бранил Гомера, Феокрита; Зато читал Адама Смита И был глубокий эконом, 8 То есть умел судить о том, Как государство богатеет, И чем живет, и почему Не нужно золота ему, 12 Когда простой продукт имеет. Отец понять его не мог И земли отдавал в залог.

3—4 Не мог он ямба от хорея, / Как мы ни бились, отличить. — Здесь мы не просто авторское, но предполагающее и участие Музы. Пушкин вернется к этой теме в гл. 8, XXXVIII.

О русских стихотворных размерах см. Приложение II, «Заметки о просодии».