Страж седьмых врат

— Тебе, Варенька, Петро передал.

— Да куда ж мне, дедушка, — вплеснула ладонями девушка.

— А не знаю. Хор-рошая лососина, копченая. Смотри, какая здоровущая. Поди, не видела такую?

Варя глянула на рыбину: дядька Устин и больше добывал. Бывало тетка Маланья чистит на берегу ручья, да ругается на чем свет стоит — рыбина хлещет хвостом, скользит, елозит. Смеху…

Девушка вздохнула — по дому тоска обуяла. Как там бабушка ее Прасковья Трифоновна? А подруженьки Марфа да Аксинья? Сговоренные поди уже, одну за Прохора Пчельника прочили, другую за Григория Медведя. А ее суженный сгинул…

— Ты чего загрустила? — озаботился дед Тимофей. — Не рада подарку?

— Нет, дедушка, не в том дело — дом вспомнила, подруг да родню.

— Семья-то большая?

— Вся община.

— Староверка, что ли? То-то я смотрю не избалованная, уважительная да умная, не то, что нынешние девки. Язык, что бритва, а ума с кедровый орешек. Да ты садись, чайком побалуем, да рыбину глядишь приговорим. Куда ее?

Варя принесла сушки и клюкву сахаренную, в баночке. Тимофей чай заварил, разлил по кружкам:

— Отец-то у тебя жив? Мать?

— Нет. Папку медведь заломил — мне год был, а матушка померла пять годов назад. Меня бабушка воспитывала.

— Жива?

— Да.

— А что ж из дома ушла? Выгнали? Провинилась в чем?

— Можно и так сказать, — кивнула Варя покаянно.

— А в чем? Ты извини, что в душу лезу, это не от любопытства, Варенька, помочь хочу вот понять пытаюсь, как? Не дело это одной жить. Мужику и то тяжко, а уж такой — тем более. Люди-то разные — и хитрецов и подонков хватает. А ты словно заря утренняя — наивна и чиста. Случись что, кто заступиться?

Варя совсем поникла, побледнела: есть у нее заступник, только лучше б и не было…

— Ну, чего молчишь? Обидел уже кто-то?

— Длинная история дедушка и расскажу — не поверишь.

— Мне торопиться не куда, Варюша, а веры на все хватает. Повидал, чего и тебе не ведомо. Так что, вряд ли ты меня удивишь.

Варя задумчиво посмотрела в угол, куда свет от настольной лампы не доходил и вздрогнула: то ли тень, то ли зыбь — опять его силуэт блазнится. Зажмурилась и опять глаза открыла: а силуэт-то четкий и ни с кем не спутаешь — Он. Побежал мороз по коже: неужели опять нашел? `Изыди'…- зашептали губы в отчаянье. Растаял.

Тимофей нахмурил седые кустистые брови — не ладное с девочкой творится — побелела вся, с лица спала и словно к стулу примерзла.

— Ну что ты? Варенька? На чаю, глотни. Ну, милая?

Глотнула, и порозовели щеки, а вот взгляд — затравленный и больной, словно плетьми отстегали.

— Да что ж это с тобой?

— Грешна я дедушка. Беда за мной ходит и такая что спасу нет.

— Что за беда-то? — удивился мужчина и склонился ближе к девушке, чтоб лучше слышать — голосок-то у нее подсел. Варя глянула на него и решилась. Если что с ней случится, хоть кто-то знать будет. А может, присоветует что дед Тимофей? Бегать сил уж нет и желания.

— По весне старшина наш решил новое поле под пахоту взять. Мужики пни да камни убирали и наткнулись на берестеяной туесок, а в нем камень да свиток. Мы случаем с подругой увидали — камень диковинный — вытянутый и словно золой посыпан, а внутри зеленью горит. Страшно и любопытно. Все старшой забрал, сунул за пазуху и ушел, а кто видел, тому молчать велел. Я грех на душу взяла, прокралась ночью к его избе, подслушала, что они с отцом Захарием говорили. Любопытство одолело, глупую… — голос девушки дрогнул и пресекся. Глянула на деда: осуждает? Не верит? Тот брови хмурил, но смотрел внимательно, без укоризны. И не торопил.

Варя чая для смелости хлебнула, огляделась — никого, и опять говорить начала:

— Отец Захарий много знал. Камень осмотрел, а свиток в руки не взял, перекрестился и грозно так старшему нашему наказал: сожги от греха, не то быть большой беде. Да, рассказал, что слышал от эвенков. Века четыре назад родился великий шаман — равного ему не было и в силе и в зоркости, но алчен был без меры. И прознал, не знаю уж как, про заклятье, что любое желание исполняет, ежели им демона вызвать и в камень заключить. Заклятье-то надо кровью писать и читать в полночь, когда луна нарождается. И пока писанное цело будет, демон желанье любого, кто бересту в руку возьмет, исполнит. Удалось тому шаману, и вызвать демона и поработить. Рев, говорят, по всей тайге шел, а место то по сё пору гиблым зовется: ни ягодки, ни травинки там не растет. Знаю я его, от общины-то не далече…А шаман тот, первое что пожелал — бессмертия и упал замертво.

Варя смолкла, а мужчина кивнул с достоинством, и грамма недоверия к ее словам не выказывая:

— Правильно, желать-то с умом надо. Хотел бессмертия и получил. Душа вечно живет. Это тело тленно.

Варя моргнула: как же она-то этого не поняла? Вот хорошо, что с мудрым человеком заботой своей делится — глядишь, еще что подскажет. И дальше рассказывать принялась:

— Дядька Прохор отца-то Захария обсмеял, сказал, что ему любой демон не страшен, так как веры он крепкой и козней диавольских не боится. Отец Захарий обиделся и ушел, а дядька Прохор…уж не знаю, что шептал он, разглядывая горящими глазами бересту, только с того дня покоя от него не стало. Уж такое охальство творил, словно бес в него вселился: что ни день — бабий вой. Девки из дома выйти бояться. Мужики роптать начали и побили его как-то шибко. А по утру, дядька Прохор, целехонек оказался, словно и не ведал кулаков, а те, кто его трогал — померли люто. Один на вилы напоролся, другого волк загрыз, и никто помочь не смог, словно парализовало. А третий сам повесился. Смутно стало и боязно, двое из общины изринулись, а остальные…как Глашку блаженную за околицей снасильничали, так весь люд собрался и сжег старшину. Тимофея молчуна над всеми поставили. Пару недель тихо было, а потом мор пошел. Кто телом крепок тот и хворал, истаивал. Сеять надо, а мужики мрут. Тимофей тут еще сватовство затеял, меня взять захотел, а я сговоренная была. Проша не стерпел разбираться пошел и сгинул. Неделю искали — как и не было. И быть бы свадьбе да бог отвел — помер Тимофей. Пришли, а он мертвый лежит, лицо перекошено. Я, как невеста прибирать его должна была, рубаху-то скинули с бабушкой, а там свиток тот злосчастный. Я и смекнула — вот в чем дело. На бабушку дела кинула, свиток в руку, камень за пазуху и ну, огородами, в поле. Камень на место, а свиток подпалила. Гореть ни как не хотел, я уж и так и эдак — развернуть боязно. Хворосту нагребла, хвои насыпала. Со страху чуть не померла: чудилось — ходит кто-то вокруг — смотрит не хорошо.

Девушка поежилась припоминая:

— Обрезалась я тогда сильно, а как? Не заметила. Только и камень в крови, и свиток…Занялся он нехотя и ну по небу тучи, грохот такой, а дождя ни капли. Ветрища — сосны гнутся. Я чуть не сбегла, да дело доделать надо было. Занялся он все ж, вспыхнул и вдруг треск такой пошел, землю качнуло и грохот. Камень распался вспышка и…

Девушка смолкла и уставилась остекленевшими глазами в одну точку: вспомнилось четко то, что увидела до мелочей, до запахов и звуков…

Тихо стало на минуту, уши заложило. А на месте камня полукруг и сгорбленная фигура, прикрытая огромными серыми крыльями с крапинами белых перьев по краю. Не хвоей пахло, ни цветом медуницы. Чем-то странным не сказать — неприятным, наоборот, дурманным.

Она замерла, прижав кулачки к груди, и смотрела расширенными от ужаса глазами, как фигура расправляет крылья, выпрямляется…

— Тело мужское, ладное, только больно крупное и крылья — одно солнце скрыть может. Но не то страшно — лицо, глаза. Лицо что из камня, и точно не живое, а глаза горят, как лампы, зрачок мерцает. На груди рана крестом: края обожженные, рваные. Мне б бежать со всех ног, а я….как омороченная подошла, да потрогала рану-то. А пальцы-то обрезаны, и кровь на рану попала, на глазах все заросло. Он застонал и меня за запястья схватил, прижал и в лицо глянул — глаза уже не горят — мерцают. И не страшно вовсе, а жалко. Молодой такой, сильный, а в камне столько сидел…Дура, я. Нашла, кого жалеть… Он не отпускает и все смотрит и словно обнюхивает, а сам сильный такой, мышцы твердые, что железо и не холодный вовсе. Тепло от него идет. А взгляд — словно думает, что со мной утворить…Я ждать не стала — рванулась, что есть сил и бежать. Он не держал. Я уж до изб добежала, оглянулась….а он за мной стоит, парит над землей и смотрит. Я креститься да отгонять. Он кудрями черными качнул и бледнеть стал, таять. Минута и нет его, будто и не было. Я ночь спать не могла: внутри все дрожало, но думала — все, избавились от бед-то. Глупая…Бабушка лишь головой качала — я ей рассказала, как было, думала — обрадуется. Куда там. Заплакала она…

Смолкла Варя, в чашку уткнулась. Дед молчал: не по себе было, мурашки по спине бегали — тихо вокруг, сумрачно. Самое время для таких страстей. Главное верилось — и по глазам видел, и по голосу судил — правду девушка говорит. Может, другой и ненормальной ее бы назвал, только Тимофей одно в ней ненормальное за три недели общения нашел, что похожа она на дитя, только нарожденное не 21 века, а века 16.

— Н-да-а, — прокряхтел старик, клюквину в рот бросил. — Что дальше-то, Варюша, было?

— Худо, дедушка Тимофей совсем стало. Ходить Он за мной начал, то здесь, то там явится, молчит и смотрит. И то бы ладно, но Он же губить начал, мор пошел: то один занедужит, то другой. Меня во всем винили. Катя, малая, гусей наших отстегала да ко мне, лаяться. Глянула и бежать. С тех пор заика, что говорит непонятно и лицо перекошено. Пастух стадо мимо меня гнал, а Он за спиной стоял — нету Сеньки. Сначала перекосило, а потом ополоумел. Сутки смеялся, а к утру помер. А Бурая, соседкина корова мертвого теленочка родила да окочурилась. Собаки не бегают, по закуткам сидят, носа не кажут. Скотинка болеет, куры на волю рвутся…. Потом и бабушка занедужила. Я за медом на пасеку, а дядька Михей, как меня увидал и ну с топорищем гнать. До самых скирд бежал, а там и упал замертво — синий весь, глаза выпучены. И Он у скирды — смотрит на меня, словно насмехается…. Сторониться меня стали как прокаженную, подруги и то ходить перестали. Всех разогнал. Покоя нет: вот и смотрит, и смотрит. Извелась я вся, в петлю залезть хотела, а бабушка говорит: `Уезжай. Сибирь большая, а здесь тебе покоя не будет'. Тут еще пожар приключился: молния в стог соседский попала, и полыхнуло вокруг, три дома в пепел, а наш, хоть бы задело. Так выбора у меня не осталось. Вот и бегаю, четвертый город сменила — а он все находит.

— Н-да-а, — опять прокряхтел старик, задумчиво хмуря брови. — И что делать думаешь?

— Не знаю. Отец Захарий, когда меня в дорогу благословлял, ладан да елей дал, и наказал к себе не подпускать. Сказал, как близко подойдет, так и сгинешь.

— У-ты! — крякнул дед. — Точно — демон?

— Так кто ж еще?

— Эва, Варюша, чего на свете только нет, а мы и крупицу того не знаем.

Девушка задумалась, а дед прищурился и зашептал, к ней склонившись:

— Ты вот что девонька, не переживай, обойдем мы ту сущность черную. Жива будешь. Сдается мне и на эту нечисть управа есть. А кого нечисть боится? Правильно: креста, молитвы и поста!

— Так я поствую, дедушка, и молюсь и крест при мне, а он все равно не уходит.

— Значит не рядовой…Демон, говоришь?…А в церковь, если податься?

— Да кто ж меня слушать станет? В Негарке ходила, только рассказывать начала, как батюшка с испугу, чуть аналой не перевернул и ну меня гнать, крестом махать. Стыдоба-то, деда, — потупилась Варя.

— А мы к отцу Севостьяну сходим, но по уму. Друг у меня в церкви нашей сторожем: Георгий Константиныч. Добрый мужик, знающий, — подмигнул Трофим Андреевич, — в аккурат завтра он и дежурит. Я, как сменюсь, к нему подъеду, а к вечеру ты к церквушке подходи, мы тебя там и дождемся. Знаешь, где хоть? У Птичьего рынка, за коптильней. Старая церквушка-то, при Екатерине еще рублена. Туда ни один бес не проскользнет и другим тварям делать нечего. Ничего, Варюша, отринем мы эту нечисть в ад. Пущай там люд пугает. Ты пей, чай давай, да не кручинься.

Ох, как хотелось Варваре верить…

Около часу ночи значительно подбодренная стариком девушка пошла к себе. Шагнула в тишину и полумрак коридора и почувствовала знакомый холодок по спине. Ноги ватными стали, а сердце биться перестало. Она медленно оглянулась, еще надеясь, что опять показалось, и еле сдержала вопль, прикрыв ладонью рот — Он. Стоит в пяти метрах от нее, смотрит. Черный сюртук до колен обтягивал стройную фигуру и делал демона еще выше. Черные кудри ложились на широкие плечи, глаза мерцали зеленью…

Варя со всех ног бросилась к себе под защиту икон. Влетела в комнату, закрылась дрожащей рукой на цепочку. Постояла, прислушиваясь — тихо. Никого. Она медленно отступила в комнату, включила свет и вжалась в стену — Он. Стоял у окна, чуть склонив голову на бок, и смотрел на нее. `Вот тебе и церковь, дедушка', - мелькнуло в голове отстраненно. Варя медленно, глядя ему в глаза, скользнула к двери и бросилась в ванную, закрылась, замерла. Минута, пять, десять — никого. Только веры в то, что он исчез, все равно не было. И привалилась обессилено к стене — какой смысл бегать, какой?

В Негарке она тоже бежала, по тайге в ночь…

Парень к ней женихался рыжий, верткий, смешливый. А что отсидел, как говорил по глупости, так то Варю не пугало и не коробило — чай пол-Сибири ссыльников, кто за веру, кто за правду пострадал. А парень добрый, семечками все ее угощал, истории смешные рассказывал. Неделю крутился и в гости к другу пригласил. Чего она пошла? Ведь не хотела, упиралась…Уговорил. А дом друга-то его, барак у самой тайги на краю поселка. Из окон смех, музыка. Не по себе ей стало, беду почуяла и правда, только к подъезду, как Он из тени выплыл. Скользнул по воздуху, словно ветром надуло, и дорогу преградил. Борис сначала закричал так, что у Вари уши заложило, а потом посинел и упал лицом в снег. Варя к нему, перевернула…мертв. Глаза полные страха в небо смотрят, рот перекошен, лицо — гримаса ужаса. Молодой совсем — жить бы да жить, а сгинул. Из-за нее…

Варя как ополоумела — сил больше не было жить-то так — и рванула в темень. Сколько бежала, не считала. Снег глубокий, вязнуть начала и очнулась. Прислонилась к сосне, в небо глянула — вот бы только звезды и видеть и жить, жить.

Поняла — не будет ей жизни — рык раздался, шли на нее волки зубы скалили. Стая матерых голодных хищников все ближе. Секунда и прыгнет палевый главарь.

Сник. Уши прижал, заскулил и ну, с другими, животом снег собирать, отползая. И ума много не надо, ясно отчего. Обернулась — Он.

— Что тебе надо?!! — закричала.

Молчит, смотрит не мигая, а глаза…вот ее горе — зла она в них не видит, ни холода, ни огня бесовского. Искушает, давит на заветное…

Рванула она опять, куда ноги несут и не понимала — зачем? И не думала. Все, казалось настигнет и не будет у нее ни семьи, ни детей, и с бабушкой больше не свидятся, и с родом своим. И сколько дел Господом ей отмеренных не совершит она? И душа пропадет, сгинет в лапах сатанинских.

`Зачем же ты рожала меня, матушка?! `- кричала душа в отчаянье. А в ответ лишь ветки по лицу. И вдруг оступилась, полетела. Крутой обрыв над рекой, снегом заметен, края не видать.

Разбилась бы, да Он крылья свои подставил, опустил на землю бережно, и клониться начал к лицу, все ближе. Секунда, то ли кровь выпьет, то ли на части разорвет зубами, то ли в губы вопьется поцелуем жарким. У Вари разум от страха помутился, закричала, забилась и рухнула. Глаза открыла — светло и никого. Через час дома была, а еще через три, сотворив крепкое заклятье против нечести, побежала на автобус. И уж поверила — вырвалась.

А бабушка говорила, что заклятье то верное…

Варя открыла кран, в лицо воды брызнула и в зеркало глянула. А Он прямо за спиной.

В комнату она не вбежала — влетела, рухнула на колени перед иконами и начала истово молиться да креститься. А Он рядом, из стены выплыл и стоит, не колышется, до мелочей рисунок сюртучной ткани рассмотреть можно.

Час, второй — не исчезает, только ближе подбирается, словно сквозняком его поддувает к ней.

Не выдержала Варя, поднялась и к нему повернулась:

— Что ж тебе надо? Что мне сделать, чтоб оставил ты меня? — прошептала умоляюще. Он лишь голову на бок склонил — ни одна черточка на лице не дрогнула, ни одна ресничка не трепыхнулась.

— Отпусти меня, пожалуйста, оставь, Христом Богом прошу, — попросила Варя в отчаянье.

Он ладонью только качнул: три звездочки на пол упали и на глазах девушки превратились в трех дивно красивых женщин. `Гурии, не иначе', - мелькнуло у Вари.

Косы до пят, на голове сверкающие каменьями короны, как у Снегурочки, а из одежды лифчики да шаровары из камки с позолотою и жемчугами и остроносые загнутые туфельки.

Варвара ни удивиться, ни испугаться не успела — окружили они ее, заходили вокруг, оглядывая, да хитро улыбаясь. И аромат от них шел, словно в комнате восточные благовония воскурили. Нахмурилась девушка:

— Что вам надо?

Одного ей хватало, теперь еще трое…

— Ты просила, мы пришли, — сказала одна. Голосок детский, звонкий и лукавый, глаза хитрые с поволокой.

— Я его уйти просила… — чуть не заплакала Варя.

— За тем и явились. Три желания загадай и уйдем.

— И всего? — обрадовалась девушка: Так вот в чем дело — Он джин! — что ж он сам-то не сказал?

— А не может, — рассмеялась рыженькая, щурясь, — Слово скажет, от этого дома, как от городка вашего лишь пепел останется. Хочешь?

— Нет, — замотала головой Варя, бледнея и отступая.

— Тогда загадывай другое, — приблизилась к ней светленькая, тряхнула длинными до плеч серьгами.

— Да поторопись, а то передумает, — предупредила черненькая.

— Машина, квартира, гараж, — выпалила Варя, не думая — чего уж проще? За полгода только про эти желания и слышала.

— Не-е-е-ет, — качнула пальчиком рыжая, — ты про чужие говоришь, а мы про твои знать хотим.

— Да какая ж разница? — растерялась Варя.

— Большая. Только твои и только для тебя, иного уговора не было. Христа ты помянула, не сосед за стенкой, и не его оставить просила, себя. Так что других не вмешивай. Давай, говори, что желаешь?

Девушка посмотрела на Него: смотрит внимательно, пытливо — ждет. Да что ж такого загадать, чтоб от него избавиться?

— Заветное давай, что на сердце лежит…

— Что душу бы порадовало…

— До конца жизни б грело и у других не было…

— Только для себя…

— Что хочешь, проси…

— Не прогадай… — галдели гурии.