Помоги проекту - поделись книгой:
«Интересное» всегда очень кратко по протяженности времени, и задача «интересного» в основе своей — отодвинуть скуку на расстояние вытянутой руки. Первейшая задача средств массовой информации — прежде всего продать «интересные факты». Так что журналистика, по сути, есть не что иное, как производство потребительских товаров.
В эссе «Рассказчик» Вальтер Беньямин утверждает, что «акции опыта упали в цене». Этот факт связан с развитием новой формы коммуникации при высокоразвитом капитализме: информацией. «Информация требует немедленной верификации». При этом важно, чтобы она была понятна сама по себе и исключала возможность разных толкований. Опыт, диктующий персональный смысл, остается погребенным под информацией. Т.-С. Элиот почти одновременно с Вальтером Беньямином писал:
Где Жизнь, которую мы потеряли в жизни?
Где мудрость, которую мы потеряли в знанье?
Где знанье, которое мы потеряли в сведеньях?
Информация и смысл — не одно и то же. В самых общих чертах можно сказать, что смысл состоит из мелких фрагментов, которые входят в большую, интегрированную систему. Иное дело — информация. Информация идеально посредничает в качестве бинарного кода, в то время как смысл воспринимается более символично. Информация обрабатывается или трансформируется, в то время как смысл толкуется. Определенно, мы не можем отвергнуть информацию в пользу смысла. Ибо чтобы достичь чего-либо функционального в современном мире, следует сориентироваться в переизбытке информации, которая проходит через множество звеньев. Тот, кто вынужден обретать опыт сам, очень скоро впадет в уныние. Проблема в том, что современные технологии делают нас все более и более пассивными зрителями и потребителями и все менее и менее активными участниками. Из-за этого мы ощущаем дефицит смысла.
Вообще не так легко понять, что именно я подразумеваю здесь под понятием «смысл». В философской семантике есть бесчисленное множество разных теорий смысла. Например, Готтлоб Фреге пытался перевести понятие «смысл» в категорию языка. Но то понятие смысла, которое я имею в виду, обладает более широкой перспективой, потому что речь идет о смысле, который непосредственно связан со смыслом чего-то. Петер Вессель Запффе пытается сформулировать понятие смысла:
Чтобы какой-либо поступок или фрагмент жизни имели смысл, нужно, чтобы они давали нам определенное ощущение, которое непросто описать. Это могут бытьлюбые позитивные поступки, цель которых достичь справедливости, равновесия, одобрения — и тогда мы можем достичь равновесия
Подобное определение кажется несколько легковесным, но оно содержит важный тезис — а именно: смысл соотносится с целенаправленным отношением к миру.
Я бы хотел только отметить, что существенная разница между мировоззрением Запффе и моим заключается в том. что он берет за основу биологический аспект, в то время как я ориентируюсь на исторический. Запффе также считает, что эти действия указывают далее на нечто большее, а именно на жизнь как на целое. Я не буду более пересказывать размышления Запффе, но удовлетворюсь тем, что констатирую: смысл, который мы ищем или пытаемся постичь, в конечной инстанции является экзистенциальным или метафизическим. Этот экзистенциальный смысл можно искать разными путями и находить в разных формах. Его можно представить как способ участия в той или иной структуре (например, религиозное объединение) или как цель, которую следует реализовать (например, бесклассовое общество). Смысл можно представитсебе как нечто коллективное или индивидуальное.
Я считаю, что концепция, представленная в западной цивилизации, от романтиков и далее, акцентирует внимание на экзистенциальном и индивидуальном смысле, который должен быть реализован. Имен- но этот смысл я называю индивидуальным смыслом, хотя я мог бы также назвать его романтическим смыслом.
В развитых обществах культивируются такие человеческие свойства, которые нацелены на поиски смысла. В дисфункциональных обществах все обстоит иначе. Ранние модели обществ, как правило, пытались найти коллективный смысл, и его было вполне достаточно.
Для нас, «романтиков», его недостаточно, хотя и нас часто охватывает коллективистский образ мыслей, например национализм, но ведь в конечной инстанции мы ощущаем его явную недостаточность. Конечно, смысл никуда не исчезает, но он видимо теряет масштабность. Между тем недостатка в информации не наблюдается. Современные средства массовой информации открывают гигантские перспективы поиска знаний, и это, бесспорно, позитивный аспект, но большинство этих знаний, увы, относительно бесполезно. Следует все-таки каким-то образом определить границы понятия «смысл» и в то же время помнить, что оно чересчур объемно. Все и каждый трактуют это понятие по-своему, так что недостатка во мнениях нет. Мы буквально пробираемся вброд по смыслу. Но это не тот смысл, который мы ищем.
Ощущение пустоты времени в состоянии скуки — это не отсутствие событий: события происходят везде и всегда. Просто иногда время кажется только полотном, на котором сохнут краски. Пустота времени — это пустота смысла.
Хоркхеймер и Адорно выдвигают тезис, близкий к постулату Беньямина об информационном взрыве. В свою очередь, эта точка зрения высказана в развитие теории толкований Канта:
Идея производительности, которой кантовский схематизм по-прежнему ожидает от субъектов, начиная от чувственного многообразия до фундаментальных понятий, заимствована из законов индустрии. В свою очередь, индустрия развивает схематизм как сервис для пользователя. — Так что для потребителя не остается ничего иного, только классифицировать схематизм продукции
На мой взгляд, причина скуки коренится в недостатке персонального смысла, и именно этим объясняется то, что все объекты и события мы воспринимаем как готовые коды. В то же время мы, приверженцы романтизма, требуем персонального смысла. Как писал Рильке в первой из своих «Дуинезских элегий» — мы пребываем в уже истолкованном мире.
Человек — мирообразующее существо, существо, которое активно конституирует свой мир, но, когда все превращается в готовый код, активное конституирование мира становится лишним, и нам уже не хватает разногласий по отношению к миру. Нам, романтикам, необходим смысл, который реализуется нами самими, а тот, кто участвует в процессе самореализации, всегда неизбежно занят поисками смысла.
Уже не существует коллективного смысла жизни, смысла, который легко постичь. Но не так-то легко найти и какой-либо персональный смысл жизни. Для большинства смысл состоит в самореализации, но нет установок, как именно следует реализовать себя, и не ясно, что за этим может последовать. Тот, кто уверен в самом себе, избегает задавать вопросы о том, кто он, собственно, есть. Только «я», у которого есть проблемы, испытывает потребность реализации.
Скука предполагает субъективность, иными словами, самосознание. Субъективность — необходимое, но недостаточное условие для скуки. Чтобы скучать, субъект должен воспринимать самого себя как индивида, который может оказаться в разных обстоятельствах, и требовать смысла и от мира, и от самого себя. Без подобного требования смысла скука и не сможет возникнуть. Животное может пребывать в состоянии дезориентации, но вряд ли оно испытывает чувство скуки.
Роберт Нисбет пишет:
Человек наделен уникальной способностью — скучать. Нам, как и всем формам жизни, периодически свойственны состояния апатии, но апатия и скука — не одно и то же… Скука находится на значительно более высокой ступени в шкале человеческих несчастий, чем апатия, и, возможно, лишь имея такую высокоразвитую нервную систему, человек может испытывать состояние скуки. При этом человеку необходим умственный уровень как минимум «нормальный». Идиот может испытывать состояние апатии, но не скуки.
Гёте писал, что обезьян вполне можно было бы рассматривать как людей, если бы они могли испытывать чувство скуки, и, скорее всего, он прав. В то же время скука бесчеловечна, потому что она лишает человеческую жизнь смысла или сигнализирует о том, что смысл отсутствует.
После того как романтики сконцентрировались на самих себе, опасность обнаружить дефицит смысла возникала постоянно. Расцвет скуки связан с расцветом нигилизма, но история нигилизма и его крах — очень сложная тема, и вряд ли ее возможно здесь рассмотреть. Скука и нигилизм сопутствуют смерти Бога. Первую попытку охарактеризовать «нигилизм» с точки зрения философии предпринял Фридрих Генрих Якоби в «Послании к Фихте», написанном в 1799 году. Одна из основных идей, которую Якоби излагает в этом открытом письме, — человек выбирает между Богом и «ничто», и, выбирая «ничто», человек признает самого себя Богом. Эта логика позже становится повторяемой, но она аффирмативна. Герой «Бесов» Достоевского Кириллов утверждает: «Если Бога нет, то я Бог». Насколько мы знаем, мы выбрали ничто, хотя слово «выбрали» здесь вводит в заблуждение — просто так получилось. Но человеку не дано с особым успехом исполнять роль Бога. Кириллов утверждает далее, что в отсутствие Бога «я обязан выразить собственную волю». В отсутствие Бога человек берет на себя роль центра гравитации, но исполнять эту роль ему практически не по силам.
Скука, работа и праздность
Скука связана с рефлексией, а для всех рефлексий характерно ощущение потери мира. Развлечения, конечно, отвлекают от размышлений, но это всегда преходящий феномен. Работа зачастую не так скучна, как развлечения, но тот, кто советует использовать работу в качестве средства против скуки, просто переставляет эти понятия местами и тем самым вуалирует симптомы болезни вместо того, чтобы лечить саму болезнь.
Вообще-то, деваться некуда: многие формы работы действительно убийственно скучны. Работа часто весьма обременительна, лишена свойств и всякого смысла. Впрочем, ответ на вопрос, почему возникает скука, находится не в плоскости работы или досуга. Можно иметь массу свободного времени и абсолютно не ощущать скуки. И наоборот, можно иметь очень мало свободного времени и смертельно скучать. Тот факт, что наращивание прибылей в современной индустрии поможет сократить долю рабочего времени и увеличить долю свободного, не обязательно означает явного улучшения качества жизни. Так что скука — это проблема не праздности, но смысла.
В «Книге неуспокоенности» Фернандо Пессоа скука охарактеризована следующим образом:
Считается, что скука — это особая болезнь бездельников, или что она атакует только тех, кому нечем заняться. Скука — это душевная смута, она субтильна и обволакивает тех, кто более или менее предрасположен к ней, и в меньшей степени щадит тех, кто работает или намерен работать (насколько это получается), чем подлинных бездельников. Скука переносится тяжелее, когда человек не может смириться оленью. Самая разрушительная скука — это скука, которая сопровождается огромными усилиями. Скука бытия возникает не потому, что человек мало работает. Все гораздо серьезнее: причина скуки не в том, что у человека мало дел и потому он скучает, но потому, что он ощущает полную бесплодность своих усилий. Именно в этом случае возникает невыносимая тоска. Как часто я склонял свою пустую голову над приходно-расходными книгами! Было бы лучше, если бы я был бездельником, и мне нечем было заняться, или я не мог бы ничего делать, тогда эта тоска хотя бы приносила мне крупицу радости, более или менее реальную. В моем нынешнем состоянии тоски невозможно обрести ни покоя, ни благополучия. Я ощущаю невыносимую усталость из-за всего того, что я сделал, а не латентную усталость, от того, чего я не смог сделать.
Пессоа прав, утверждая, что тяжелая работа часто кажется столь же скучной, как и безделье.
Лично я, например, всегда ощущаю скуку, когда заканчиваю работу над большой монографией, требующую многолетних усилий. Работа наводит на меня такую скуку, что я должен мобилизовать всю свою волю, чтобы продолжать, и я не испытываю ничего иного, кроме дикой усталости. Работа кажется мне абсолютно бессмысленной, но я продолжаю выполнять ее на уровне автопилота. Когда я заканчиваю монографию, я испытываю невероятное чувство легкости и верю, что смогу вести более осмысленное существование, теперь, когда у меня есть свободное время. Но проходит несколько недель, и потом все повторяется сначала.
Праздность сама по себе не более осмысленна, чем работа, и весь вопрос только в том, каким образом используется досуг. Мало кто из нас имеет возможность жить в абсолютной праздности, так что мы мечемся между работой и досугом. Как правило, мы целый день заняты работой, после этого мы весь вечер проводим у телевизора, а потом всю ночь тратим на сон. Это довольно обычный образ жизни.
Теодор Адорно объясняет скуку отчуждением от работы, когда свободное время совпадает с отсутствием самоопределения в процессе производства.
Свободное время — время, проведенное в досуге или предназначенное для досуга. Но о какого рода свободе идет речь? О свободе от работы? В таком случае именно работа — антоним досуга. Разве на досуге мы более свободны, чем в процессе работы? Бесспорно, мы играем разные роли в разное время: во время работы — мы производители, а во время досуга — мы главным образом потребители. Но мы вовсе не обязательно ощущаем себя свободнее в одной роли, чем в другой, и любая из этих ролей не может быть более необходимой и осмысленной, чем другая. Ибо, как уже было сказано, скука — это не вопрос работы или праздности, но вопрос смысла.
После работы, которая кажется бессмысленной, следует свободное время, которое тоже представляется лишенным смысла. Почему же работа не имеет никакого смысла? Конечно, в этом случае легче всего сослаться на отчуждение, но я предпочитаю все-таки говорить о равнодушии, потому что считаю, что понятие отчуждения уже устарело. Я бы хотел вернуться к этому вопросу в последней части эссе.
В эссе «Идентичность» Милан Кундера пишет:
По-моему, экспансия скуки на сегодняшний день очевидна. Скука захватывает все большее пространство. В прежние времена представители почти всех профессий относились к своей работе с чувством долга и уважения. Крестьяне любили свою землю, дедушка казался троллем, который сидит за прекрасно сервированным столом, сапожники могли знать наизусть все туфли в округе, осмелюсь даже предположить, что и солдаты несли свою службу и даже убивали со смыслом. Это не вопрос смысла жизни, просто они воспринимали себя на земле или на фабриках вполне естественно. Каждая профессия создавала свой менталитет, свой способ бытия. Менталитет врача отличался от менталитета фермера, а, например, солдат вел себя иначе, чем учитель. Сегодня же мы все одинаковые, мы все объединились в своем равнодушии к работе. Это равнодушие уже становится общественной чертой. Равнодушие — единственное великое коллективное страдание нашего времени.
И хотя Кундера в этом фрагменте сильно романтизирует прошлое, но важно то, что он обращает внимание на нивелировку разницы и возникшее в результате равнодушие. Он отчасти объясняет, почему работа сама уже не может рассматриваться как элементарный ответ. Работа уже более не входит в некие важные взаимосвязи, которые могут вдохнуть в нее смысл. Так что работа вполне может стать исцелением от тоски, так же как алкоголь или шприц с наркотиками могут способствовать побегу от самого времени.
Скука и смерть
Так что же получается, неужели жизнь современного человека — прежде всего побег от скуки? А скука — это шаг к преступлению, как, например, у Шарля Бодлера, у которого самое важное отождествляется с перверсиями и с новым. «Цветы зла» завершаются эпизодом смерти, в «Путешествии» только смерть — единственно новое из того, что происходит.
Точку зрения Бодлера разделяет Вальтер Беньямин, который утверждает в «Центральном парке»:
«Для людей, по крайней мере, современных, может быть только одна радикальная новость — притом всегда одна и та же: смерть»
События, которые, сколь бы незначительны они были, разворачиваются в окружении камер и микрофонов, могут быть раздуты до невероятных пропорций. Все потенциально видимо, нет ничего скрытого. Мы можем говорить о пантранспарентности, о том, что все прозрачно. Прозрачность и все имеющиеся истолкования мира взаимосвязаны. Просвечиваемость, транспарентность не всегда непосредственна, но всегда предстает таким образом, что мир кажется видимым, а толкования опустошают его и превращают в мистерию. Мир становится скучным, когда все предметы и явления видимы. Поэтому мы испытываем чувство опасности и шок. Мы заменяем невидимое экстремальным. Вероятно, еще и потому, что мы так увлечены «уличными беспорядками» «и слепым насилием», о которых нам ежедневно сообщают таблоиды. Но как скучна была бы жизнь без насилия!
У нас сформировалось эстетическое отношение к насилию, и эта эстетика, конечно же, со всей очевидностью возникла из антиэстетики модернизма, с фокусом, нацеленным на шокирующее и скандальное. К тому же с точки зрения морали мы бы хотели, чтобы в мире было меньше насилия. Хотя лично я не уверен, что в данном случае моральные соображения перевешивают эстетические чувства.
Конфликты ценностей в современном обществе разыгрываются не только между разными социальными группами. Столь же уверенно можно утверждать, что конфликтуют простые субъекты, которые участвуют в разных сферах ценностей, например в сфере моральных и эстетических ценностей. Конфликты между разными социальными группами могут быт разрешены, если обратиться к нейтральной, более высокой инстанции, и таким же образом можно нейтрализовать конфликты и между простыми субъектами.
Насилие очень «притягательно». В финале эссе «Произведение искусства в возрасте репродукции» Вальтер Беньямин пишет:
Человечество в эпоху, например, Гомера, находилось под наблюдением, под прицелом олимпийских богов, теперь оно созерцает самого себя. Отчужденность человечества от самого себя достигла уже такого уровня, что оно может переживать свое собственное уничтожение как эстетическое удовольствие высшего класса.
Благодаря скуке многое может представляться как заманчивая альтернатива, и тогда можно подумать, что мы действительно нуждаемся в новой войне или великой катастрофе. Роберт Нисбет полагает, что скука может стать катастрофической: «Скука может стать для западного человека величайшим источником несчастья. И только катастрофа, как представляется, могла бы в сегодняшнем мире стать бесспорным и наиболее вероятным путем к спасению от скуки».
Проблема заключается в том, что те, кто выживут после великой катастрофы, вряд ли смогут спастись от скуки. Но для тех, кто еще не знает, что такое катастрофа, мир, который находится на грани гибели, может стать драматическим избавлением от скуки.
В эссе «Чудо в пустых руках» Жорж Бернанос выступает как пророк, утверждая, что скука может стать самой серьезной причиной гибели человечества.
Тоска и скука выживут даже в случае гибели человеческого рода. Человека медленно поглощает скука, как балку поглощает невидимое болото» Например, если вспомнить про мировые войны. Они, несомненно, свидетельствуют о дикой витальности людей, но на самом деле доказывают их все возрастающую тупость. В конце концов в определенные эпохи огромные толпы людей попадают на бойню.
Скука — как своего рода бесцветное предвкушение смерти, и можно подумать, что насилие и реальная смерть более предпочтительны, что лучше бы мир рухнул сразу, от одного удара, чем вечное жалкое убогое нытье. Ницше утверждал, что мир могут погубить удовольствия и сублимация.
Скука способна и открыть горизонты и наметить перспективы существования, даже если человек считает, что оно абсолютно бессмысленно. Иосиф Бродский писал: «Ибо скука говорит на языке времени, и ей предстоит преподать вам наиболее ценный урок в вашей жизни… урок вашей крайней незначительности».
Человек внедрен в бесконечность бессмысленного времени. Ощущение времени изменяется таким образом, что прошлое и будущее исчезают и все сублимируется в беспощадное «сейчас». Как поет группа «Talking Heads»:
«Рай — это место, где ничего не происходит»
В подобной трактовке скука кажется неземным ощущением. И вечность вторгается в этот мир из потустороннего ареала. Но ученые-мистики описывают эту вечность или монотонность совершенно иначе. Саймон Вейл, например, пытается охарактеризовать разницу между вечностью и монотонностью:
Однообразие — самое прекрасное и самое безобразное из всего сущего. Самое прекрасное — это отражающаяся вечность. Самое безобразное присуще бесконечному и неизменному. Побежденное время или бесплодное время? Символ прекрасного однообразия — круг. Символ грубого однообразия — это тиканье маятника.
В скуке невозможно победить время, которое кажется тюрьмой. Скука родственными узами связана со смертью, но это парадоксальное родство, потому что скука — своего рода смерть, в то же время смерть возникает как единственно возможный феномен, неразрывно связанный со скукой. Скука свидетельствует о предельности и ничтожности. Она как смерть при жизни, но не жизнь. В бесчеловечности скуки мы постигаем горизонты нашей человечности.
Типологии скуки
Скука чаще всего возникает из-за повторяемости событий. Лично меня охватывает скука, например, когда я хожу по музеям и галереям и не нахожу ничего иного, кроме вялых копий произведений, которые я видел уже многократно. Мне становится скучно, когда я слушаю одну и ту же лекцию четвертый раз, и я скучаю, когда я сам читаю одну и ту же лекцию четвертый раз подряд.
Порой даже случается так, что лектор недостаточно квалифицирован, чтобы выучить что-то новое. Впрочем, скука — позитивный и даже необходимый источник для развития человечества и для прогресса в целом. Мы можем скучать разными способами. Чувство скуки могут вызвать определенные объекты или люди или даже мы сами. Порой мы испытываем анонимную скуку, когда мы не знаем, почему мы скучаем. Можно скучать еще и потому, что скука не имеет никакого содержания, она лишена именно «наших» индивидуальных свойств. В последнем случае было бы точнее охарактеризовать ее каким-то хайдеггеровским способом, например «скука наскучила».
Есть много разных типологий тоски. Милан Кундера различает, например, три типа скуки: есть пассивная скука — человек страдает от того, что ему все вокруг неинтересно, есть активная скука, когда человек целиком предается, например, хобби, и мятежная скука, когда молодые люди, например, крушат витрины. На мой взгляд, подобная типология весьма условна. Она, в сущности, просто констатирует, что человек может реагировать активно или пассивно на скуку и не проводит качественных различий между разными типами скуки.
Тогда я обратился к типологии Мартина Дольмана, который различает четыре типа скуки:
1. ситуативная скука — это когда человек находится в ожидании чего-то, например лекции или поезда;
2. скука разочарования, когда человек ждет чего-то важного от какого-то события или явления, но все оборачивается банальностью;
3. экзистенциальная скука, когда кажется, что душа лишена содержания и мир топчется на месте;
4. креативная скука, которая не столько характеризуется каким-либо содержанием, сколько результатом, например, когда человек вынужден все время создавать что-то новое.
Конечно, каждая из этих скук плавно перетекает в другую, но это разделение представляется мне довольно точным.
Густав Флобер различал обычную скуку (ennui commun) и современную скуку (ennui moderne), и в целом это деление соответствует в общих чертах нашему представлению о ситуативной и экзистенциальной скуке. Разные герои романов Флобера скучают по-разному, и грань между разными типами скуки нелегко поддается определению. Трудно, например, сказать, какая скука одолевает Бювара и Пекюше — обычная или современная? Она обычна в том смысле, что они скучают, когда им препятствует что-то конкретное, ведь они целиком предаются своим сумасбродным учениям и изучают все, что возможно, — от земли и до неба. Но их скука современна в том смысле, что касается их собственного существования как такового.
Между тем я склонен полагать, что оба они страдают «обычной» скукой. У Эммы Бовари скука, напротив, имеет более современные свойства, хотя она направлена на те воображаемые объекты, которые героиня пытается реализовать в сексуальном плане. Словом, различить ситуативную и экзистенциальную скуку можно следующим образом: ситуативная скука содержит тоску по чему-то конкретному, а экзистенциальная скука — это тоска по чему-то желанному вообще.
Мы можем отметить, что ситуативная и экзистенциальная тоска имеют разные символические выражения. Или, точнее говоря: ситуативную скуку можно выразить какими-то жестами или движениями: человек зевает, ёрзает на стуле, вытягивает руки и ноги и все прочее в том же духе, а глобальная экзистенциальная скука почти лишена выражения.
Пластика и жесты при ситуативной скуке таковы, что кажется, человек может сбросить с себя это ярмо, освободиться и следовать дальше. И напротив, экзистенциальная скука внушает имплицитное впечатление, что ее невозможно победить волевым актом.
Негативным следствием скуки может быть также вызывающее поведение, поведение, которое нарушает границы дозволенного. Такую скуку можно исцелить, вращаясь на стуле, во время лекции или встречи. Можно также куда-нибудь уехать. Вообще, скуку можно как-то смягчить. Например, в романе Альберто Моравиа «Скука» рассказчик сравнивает свою скуку с той, которая мучила его отца:
И отец тоже страдал от скуки, и его не миновала чаша сия, но его страдания можно было исцелить в счастливом окружении бродяг в ближайших деревнях. Его переживания можно было бы назвать вульгарной скукой, скукой, которая не требует ничего иного, только новых и чрезвычайных, особенных переживаний.
Между тем сам рассказчик страдает именно от скуки, которая глубоко его уязвляет, а невыносимая скука требует явно более сильных средств для утешения, можно сказать, более резких поступков и жестов.
Жорж Батай, например, пишет:
«Нет более экзальтированного чувства, чем ощущение того, что все вокруг нас — пустота. Причем это не означает, что мы переживаем пустоту внутри нас самих, а как раз напротив: мы преодолеваем это чувство и осознаем, что мы преступаем определенные границы»
а потом приходит осознание того, что хоть пустота и есть причина для проступка, но разве это может помочь человеку вырваться из мира, который объят скукой?
Шопенгауэр описывает скуку как «блеклую тоску по некому неопределенному объекту». Человек, погруженный в пучину скуки, теряет способность найти какой-либо объект для своих желаний. Мир становится бесцветным.
Кафка пишет в своих дневниках:
«Ощущение такое, словно я потерял все, чем владел, и мне безразлично, вернется ли все это ко мне»
.
В романе Моравиа «Скука» это чувство описано так:
«Словно болезнь присуща самим вещам, болезнь, которая возникает тогда, когда вся тяга к жизни увядает и исчезает, внезапно и беспричинной. Скука становится как туман..
Почти то же выражение мы встречаем у Хайдеггера, который описывает скуку как «умолкнувший бред», когда каждый предмет и все, в том числе и ты сам, заболевают одинаковым характерным безразличием. У Гарборга тоже есть интересное описание:
«Я не знаю лучшего определения этому чувству, чем психическое оледенение — оледенение, которое сковывает душу».
Скуку порой описывают как бесчувственность и пустоту — внутреннюю и внешнюю, присущую индивиду и окружающему миру. Фрейд утверждал, что
«в состоянии печали весь мир становится убогим и пустым, а меланхолия вызывает ощущение только собственного несчастья».
Адам Филлипс в одном из комментариев как бы варьирует эту цитату:
«В чувстве скуки, следует добавить, участвуют две стороны»
.
Невозможно утверждать, что кто-то испытывает ощущение скуки, потому что находится в состоянии скуки, или что человек начинает скучать, потому что мир скучен. Невозможно также определить долю участия субъекта и объекта в возникновении чувства скуки, потому что пустота субъекта и объекта тесно взаимосвязаны.
Фернандо Пессоа описывает скуку так:
Ощущение тоски, охватившей нас, похоже на подъемный мост над защитным рвом вокруг дворца наших душ, словно нет никакой связи между дворцом и землей, и единственное, что нам остается, — это издалека созерцать и то и другое, но не приближаться ни к тому ни к другому. Мы изолированы от самих себя, но этот мост разделяет нас самих, словно канава со сточной водой, которая окружает наше чувство потери ориентации.
Достоевский считал, что скука — это «животное неописуемое страдание». При всей кажущейся расплывчатости это на самом деле очень точное определение. Скука так или иначе не поддается определению, потому что ей не хватает позитивизма, который характеризует большинство других феноменов. По сути дела, ее можно определить как отсутствие чего-то, как отсутствие персонального смысла. И если мы обратимся к хайдеггеровскому анализу скуки, то поймем, что эта потеря смысла человеческого бытия имеет аналогии с чисто животным существованием.
Скука и новое
Поделиться книгой: