Бой местного значения

Мы закурили и примолкли. Птица какая-то пела в лесу. Робко пела, настраивалась. Самое теперь начинается птичье время. Скоро соловьи зальются в чащобах, в густолесье возле воды. Вот не вернусь я с задания, а им что? Все равно будут петь да радоваться. А Шура слушать пойдет. В тот старый парк, где мы сидели вчера. Только кто-то другой будет возле нее... Вот такая получается чертовщина. А тут еще соображай, кого назначить вместо Попова. Но как ни крути, все одно такой уверенности не будет.

Чтобы не расстраиваться плохими мыслями, я сплюнул и заговорил о весне. О скворечниках. Очень любил я делать их и вешать. Легкий был, забирался на вершину дерева, на тонкие ветки... Со скворечников у нас начинались веселые теплые дни.

И Попов тоже повел речь о весне, только не о птичьей, а о своей, об учительской. Он сказал, что прошлая весна у него была очень хорошая — первый выпуск в школе. Он как принял пятый класс, так и вел до конца. На его глазах ребята выросли, возмужали. Он чуть слезу не пролил, когда прощался со своими выпускниками. И по-настоящему понял, какое это замечательное дело — быть учителем, наставником молодых душ. Тридцать человек ушли тогда в жизнь, и каждый из них унес с собой частичку его самого. Его знания, его мысли. Ведь молодость восприимчива.

— Вот вы, товарищ лейтенант, разве вы забыли своего классного руководителя?

— Помню, как же! — ответил я, чтобы не обидеть политбойца. Но, по совести говоря, помнил плохо, потому что классные руководители менялись у нас каждый год. В десятом классе, правда, занимательный был старик. Он к месту и не к месту твердил: отметку можно исправить, а человека изменить трудно! Человек прежде всего должен быть честным перед собой и перед другими. Не лгите, старайтесь не делать людям зла. А если сделали — признайтесь в этом и больше не повторяйте.

Я тогда думал, что все это и так ясно. Быть честным? А как же иначе! И лишь повзрослев, понял, насколько это трудно. Особенно, если не кривить душой наедине с собой. Но я не стал выкладываться перед Поповым, а спросил его, что он считал главным, когда пять лет возился со своим классом. Отметки, да? И Попов ответил не задумываясь:

— Оценка знаний тоже очень важна. Но главное, мне хотелось, чтобы ребята свою страну, свою Родину поняли. И полюбили. В большом и малом. Чтобы прониклись чувством ответственности за нее.

— Это в смысле защиты от врагов?

— Обязательно, но не только. Хотел, чтобы ребята чувствовали: вот она, наша страна, с древней славной историей, с замечательными людьми, с талантами, с огромными богатствами, с чудесной природой. Мы отвечаем за то, чтобы на нашей земле была справедливая жизнь, полная радости и добра. Конечно, я не твердил об этом на каждом уроке, а старался, чтобы ребята сами думали, сами разобрались... В поле с ними работал, взял колосок и показал, какое это совершенное создание природы. Польза в сочетании с красотой и законченностью формы. Ничего лишнего. И ведь так — каждый цветок, каждый лист, не говоря уж о животных. За пять-то лет всякое было. Книги вместе читали, в театр в Москву ездили. Общий дневник вели всем классом. Я сам от них многому научился: свежести, чистоте восприятия. Тем хороша наша учительская работа, что стареть не дает... А теперь вот еще думаю — в бой мне легче идти, чем другим. Меня убьет немец — ученики мои жить останутся, мое продолжение. Их много, всех не перестреляют. Ну, насчет смерти — это я переборщил, — усмехнулся Попов. — У меня ведь своих трое, маленькие еще.

Он поднялся с бревна, потопал правой ногой, наверно занемевшей от долгого сидения, поправил, съехавшую на ухо пилотку, спросил:

— Товарищ лейтенант, можно идти?

— Рано еще. К двадцати часам вызывают.

На лице Попова промелькнуло удивление.

— Не в политотдел, — резко сказал он, досадуя на мою непонятливость. — К комиссару пойду, попрошу, чтобы оставил сегодня во взводе. На инструктаже без меня людей хватит... И узнаю, когда партсобрание, — вас с Охапкиным принимать будут.

Попов пошел вдоль опушки, а я смотрел ему вслед — на чуть сутулую спину штатского человека. И удивлялся, как это я раньше не замечал его странной походки. Он и ступает как-то косолапо, не очень решительно, словно опасается боли. В изнурительных маршах, когда даже здоровые ребята падали с ног от усталости, я мог бы устроить его в машину. Сидел бы он в кузове, следил за нашим немудреным имуществом. А Петя-химик, постоянный пассажир ротного грузовика, мог бы прогуляться на своих двоих. Ему даже полезно — от ожирения.

И еще я подумал, что все политбойцы, которых довелось видеть, — люди уже солидные, с жизненным опытом. Во взводе разведчиков был политбоец лет за сорок, мастер с мебельной фабрики. Усатый такой. Его даже командир взвода «папашей» величал. А погиб он в конце марта, в распутицу. Ни звания у него не было, ни власти — только возраст да стаж партийный. Старший среди равных, приказывать не имел права. А когда зажали немцы разведчиков в деревне, когда подошел край, тогда и сказался авторитет усатого политбойца. Командир взвода не сумел бойцов на огонь поднять, а он поднял. Пошли за ним ребята навстречу смерти и пробились к своим. Только политбоец не пробился, и лейтенант, и еще трое, которые шли впереди. А что поделаешь: передовым всегда приходится круто.

7

Подвел нас Петя-химик, крепко подвел! Пришлось мне менять задумку перед самым выходом на задание.

С обеда привязался к сержанту кашель. Сперва Петя перхал изредка, потом зачастил, словно немецкий автоматчик, привыкший жечь патроны без экономии.

— Ты что же?.. — не удержался я от крепкого слова. — Простыл, значит?

— Ночью, наверно, — виновато улыбнулся сержант. — Мы ведь с Зинаидой до третьих петухов проваландались.

— Башка твоя где была?

— При мне башка, — развел руками Петя-химик, и в голосе его почудилась насмешка. — Да разве в азарте упомнишь? Ты сам-то о кашле думал, когда с толстухой своей остался?!

Что я мог возразить помкомвзвода? Ну что? Ведь каждого человека может кашель пробить. Тем более я сам ходил вместе с ним на свидание...

— Ладно, лейтенант! — бодренько произнес Петя. — Порошок глотну — и снимет до вечера.

Я только сплюнул в ответ. Чепуха это — порошки. Кашлянет раз на ничьей земле, и пиши пропало всем нам. Нет уж, пускай остается. Вместо него старшим на завал пошлю Охапкина. Знаю, что дело Семен Семеныч сладит не хуже сержанта. Но со мной на самом трудном участке не будет теперь опытного человека. Придется взять одного из двух Вань. Того, который с веснушками. Он вроде бы и ловчее, и хладнокровнее.

Охапкин и Попов чистили автоматы у входа в полуземлянку. Новость не обрадовала их. Привыкли они работать на пару, в четыре руки.

— Та-а-ак, — протянул Охапкин, потирая белесую щетину. — Дохает, значит, химик-то? Я еще вчера заметил — он немецкую сигарету сосет.

— Ну и что?

— А то, — продолжал Семен Семеныч. — Давно известно: будешь после махры слабый табак тянуть — кашель забьет.

— Оставь его, — брезгливо произнес Попов. — Без слов ясно, что он за фрукт.

— Ясно, да не всем, — скосил на меня глаз Охапкин. — Сержант и прошлый раз дома отсиживался.

— Ну, ногу ему придавило тогда, — вспомнил я. — На лесосеке, бревном. Все видели.

— То-то и оно, видели. Все видели, да не все поняли. Этот химик по очереди нас в землю зароет, а сам героем ходить будет.

— Ты тоже не перегибай, — возразил Попов. — Сколько веревочка не вьется, а кончик найдется. — Политбоец улыбнулся мне, поняв, видимо, мое огорчение. — Вот создадим во взводе партийно-комсомольскую группу, и командиру нашему легче будет. А то ведь он один, а нас много. И всякие мы...

Попов говорил, а я стоял потупившись и боялся, как бы ни покраснеть. И Охапкин, и политбоец — они, конечно, поняли, почему я не ругаю сержанта, не поднимаю шума. Оба мы хороши с этим Петей. А Попов вроде бы даже успокаивал меня: ладно, мол, юноша, все обойдется. Только чтобы урок на будущее...

8

Бывают такие события, которые хочется выбросить навсегда из памяти, заслонить их, стереть... Но они не забываются и даже не тускнеют со временем. Как хотелось бы мне, чтобы не было той черной апрельской ночи. Но она была. И не рассказать о ней невозможно.

Первым, как всегда, полз Хабибулла Янгибаев. Мы с ним привыкли работать в паре. Я тоже хорошо вижу в темноте. Не так, как Янгибаев, однако лучше других. А у Янгибаева еще какой-то нюх на мины. Взрывчатку он чувствует, что ли? Бугорок вроде и неприметен, и не место ему здесь — нарушает он шахматный порядок постановки, а Янгибаев делает знак рукой. Точно, мина! Сюрприз, значит. Надеялись фрицы, что мы по шаблону сработаем и в воздух взлетим.

Проход перед завалом мы расчистили быстро всем взводом. Завал тоже преодолели без затруднений. Ведь он против танков поставлен, а не против людей, не против нас, ночников-саперов.

Как и условились, Семен Семеныч остался со своей группой на завале, закладывать фугасы. А мы вчетвером осторожно поползли дальше по насыпи, заросшей прошлогодней травой, ломкой и пыльной. В этой траве, метрах в пятидесяти от завала, Янгибаев обнаружил первую противотанковую мину. И пошло, и пошло.

Я поднялся на четвереньки, чтобы осмотреться. Позади темнела высокая груда завала. Справа черной сплошной стеной стоял лес. Лишь отдельные острые вершины елей выделялись на фоне темного неба, и над одной из вершин, над самым острием, блестела яркая случайная звезда, каким-то чудом прорвавшаяся сквозь тучи.

Назад и вправо я посмотрел мельком. И взгляд мой, и весь я сам был устремлен вперед, где торчали возле немецких траншей колья проволочного заграждения. Проволоки не видно в ночи, поэтому банки, привязанные к ней, казались черными сгустками, повисшими в воздухе. Пустые консервные банки — чуть тронешь проволоку, и они закачаются, забрякают, застучат одна о другую. Но мы не будем на сей раз резать колючку и растаскивать спирали Бруно. Для танков они не преграда. Нам надо только снять мины.

Я работал, вслушиваясь в темноту. Обыкновенная весенняя тишина стояла над лесом и над болотом, нарушал ее только сонный крик какой-то птицы. А мне: эта тишина казалась нарочитой и зловещей. Немцы находились совсем близко. Я видел, как вспыхнул огонь зажигалки — прикурил солдат в боевом охранении. Неужели фрицы не замечают нас? Я даже ощущал в себе скованность, которая возникает, если знаешь, что за тобой наблюдает, следит кто-то невидимый, притаившийся.

Я обрадовался, когда тишина кончилась. За болотом протарахтел немецкий машиненгевер. Вероятно, дежурный пулеметчик дал очередь для острастки. Ее подхватил другой, третий, и так покатилось все дальше и дальше. С запозданием простучал пулемет чуть впереди и правей нас, в лесу. Наверно, задремал там фриц возле пулемета. Под этот треск я вздохнул полной грудью и даже для разрядки ругнулся шепотом на Ваню. Он отстал. Он ковырялся наверху, на гребне, а мы уже сползли в ложбинку, поближе к проволоке. И я не удивился, когда Попов жестом показал Ване занять место внизу, а сам полез на гребень. Правильно, Попов там скорее управится.

Не знаю, почему это случилось: может, заподозрил что-нибудь немец, может, снова была дежурная очередь, но впереди вдруг часто-часто запульсировали огоньки, со свистом, как птица крылом махнула, пронеслась пулеметная очередь. За ней — еще. Пули со странным вжиканьем стригли насыпь, впиваясь в нее. Я успел подумать: крупнокалиберный? Или бьет разрывными?

Третья очередь прошла где-то выше насыпи. И вновь стало тихо. Странная тишина после такого вихря смертоносных звуков. Я поднял голову. Справа Янгибаев, лежа на боку, вывинчивал взрыватель мины. Слева ворочался, сопел Ваня. А наверху, на гребне, — никакого движения.

Рассуждал я потом, а тогда просто почувствовал, понял — случилось несчастье. Полез наверх, к Попову, и увидел его руки, протянутые мне навстречу. Схватил их, потащил Попова к себе. Он грузно, мешком свалился возле меня. Лицо его стало таким белым, что в темноте будто светилось. Шинель на груди, на животе разодрана в клочья, залита кровью. Я не сразу разобрался, куда попало.

Несколько пуль рассекли, распороли Попову живот. Там все вывалилось, смешалось. Что-то булькало, резко, тошнотворно пахло кровью и нутряным теплом. Я знал, что такие раны не лечат. Наверно, знал и Попов. Он лежал, напряженно вытянувшись и сдерживая стоны. Чувствовалось, что силы оставляют его, что он вот-вот потеряет контроль над собой.

Пальцем он поманил меня ближе. Я почти коснулся ухом его губ, ощущая, с какой натугой дается ему каждое слово.

— Ложись... На меня ложись, — прохрипел он. — Рот заткни. Кричать буду...

И я лег. Лег на его лицо животом, раскинув полы шинели. Давая ему дышать, я ждал той секунды, когда надо будет закрыть ему рот. А что я мог еще сделать? Ведь впереди работали Янгибаев и Ваня. И на завале тоже работали наши люди: Семен Семеныч, другой Ваня и остальные бойцы. И если Попов застонет — нам крышка. Мы все ляжем здесь и сорвем намеченное наступление.

Попов тоже сознавал это. У него хватило сил дернуть меня, притянуть к себе. Я навалился на него всей тяжестью, слыша, как клокочет в горле его невырвавшийся крик боли. Вцепившись зубами в мою шинель, он напрягся судорожно, потом начал сжиматься, скрючиваться и вдруг расслабился и затих. Я приподнялся, давая ему дыхнуть. Но он не отпустил зубами шинель и весь потянулся за мной.

Это движение вызвало новый приступ боли, такой острый, что тело Попова начала бить крупная сильная дрожь. Он кричал молча, исступленно рвал зубами сукно, задыхаясь и корчась в конвульсиях. Потом расслаб. И снова конвульсия. И еще. Конвульсии становились все сильнее, а промежутки между ними короче.

Я будто слился с ним, я своим телом чувствовал его боль, и казалось, сам теряю рассудок, сам готов закричать от ужаса. Наверно, я не выдержал бы, оторвался бы от него. Но он, даже теряя сознание, не отпускал меня. Руки его стискивали меня мертвой хваткой. Все, что еще оставалось живого в нем, он подчинил одной цели — не закричать.

Последняя вспышка боли была самой короткой и самой страшной. Тело его от напряжения сделалось словно каменным. Потом дернулось и обмякло. И даже я почувствовал какое-то облегчение. Приподнялся, чтобы дать воздух, но Попов был мертв. Он лежал неподвижный, бесстрастный и успокоенный. А зубы его так впились в мою шинель, что пришлось финкой вырезать кусок сукна.

И все. Была ночь, была тишина. Далекая звездочка над горизонтом, красноватый огонек сигареты в немецкой траншее, колья проволочного заграждения. И мы. Только нас стало меньше.

Пока Попов умирал, бойцы сняли все мины. А группа Охапкина заложила фугасы в завал. И мы точно в назначенный срок вернулись на линию боевого охранения. Там, в нашей траншее, со мной что-то произошло. У меня закружилась голова, и я сел на землю. Наверно, я потерял сознание, потому что товарищи отпаивали меня водкой. Ведь мне надо было идти к комбату с докладом, что задание выполнено, путь для танков расчищен.

9

Как выяснилось потом, это был бой местного значения. На рассвете ахнули заложенные нами фугасы, разметали завал. Танки с десантом пехоты устремились через проход в минном поле. И все получилось, как было задумано. Немцы, не ждавшие атаки, откатились километров на пять. Наша дивизия заняла две деревни. А главное — выбралась из болот на сухое место, на господствующие высоты. И потери были невелики. Саперы вообще потеряли только одного человека.

Ничего не скажешь — удачный был бой.

После ночной работы мы могли бы лечь спать. Но какой уж там отдых! Стук молотка гулко отдавался в голове. Это стучал Петя-химик. Он сколачивал гроб для нашего политбойца. Иногда Петя забывался и бодро насвистывал: «Тореодор, смелее в бой!» Но спохватывался и умолкал.

Чего ему было не свистеть? Не сегодня, так завтра придет вызов от начальника тыла, и отправится он в банно-прачечный отряд — под бок к своей Зинаиде. Прокантуется там до конца войны. А потом снова будет охмурять доверчивых жильцов в своем домоуправлении. Наверно, он и думал об этом, постукивая молотком.

А политбоец Владимир Васильевич Попов, неузнаваемо похудевший и вытянувшийся, лежал возле бревна, где всегда собирался наш взвод. Я постелил под старой березой свою шинель. На нее мы положили Попова, накрыв его шинелью Охапкина.

Семен Семеныч, как опустился на бревно около своего друга-напарника, так и сидел, не вставая, с самого утра, изводил самокрутку за самокруткой, рассеянно потирая ладонью белесую щетину. Подолгу, не мигая, смотрел на восковое лицо Попова. Старческие выцветшие глаза Семена Семеныча подпухли и были красны, вероятно, от недосыпа.

С березы, на корнях которой лежал политбоец, срывались крупные светлые капли, падали на прошлогоднюю пожухлую траву, на лицо Попова и на шинель, оставляя на ней круглые пятна.

Немецкий снаряд, разорвавшийся в кроне березы, повредил ее ветви. Теперь израненные места заплывали живительной влагой, поднявшейся из глубин. Там, где секанул ветку осколок, выступал постепенно прозрачный сок. Его было так много, что тяжелые капли одна за другой летели к земле.

1971 г.