Помоги проекту - поделись книгой:
— О нет, — вздохнул Кристиан, — разрешите мне пойти с вами. Не прогоняйте меня! Я буду кормить кур и уток, чистить птичник. А спать буду на гумне на своей вывернутой наизнанку одежде. Только не заставляйте меня возвращаться домой.
Он разрыдался и принялся целовать женщине руку и передник.
У Люции тоже выступили слезы на глазам и она стала просить за него:
— Пусть он останется у нас! Разве ты не помнишь, как сводный брат обижал его в церкви?
— Но у меня нет никаких прав на него. Я не могу забрать его у родителей.
— Он может хотя бы пойти с нами в Свеннборг. Дядюшка разрешит ему переночевать на шхуне, а завтра он вернется вместе с нами; ты сходишь к его родителям и замолвишь за него словечко, а когда гнев их поостынет, он пойдет домой. Согласна?
Кристиан печально посмотрел на девушку; она взяла его за руку:
— Не тужи! Моя матушка хорошо к тебе относится! — И Люция просительно посмотрела на мать.
— Ладно! — ответила та. — Господь привел тебя к нам; ну так оставайся. Этой ночью в Свеннборге ты будешь как у Христа за пазухой. А завтра вернешься с нами.
— Хорошо, — вздохнул Кристиан.
Женщина снова начала расспрашивать о крестном — что он был за человек, — и мальчик, как умел, отвечал на ее вопросы. Люция рассказывала о любимом дядюшке и его шхуне, на борт которой они поднимутся, об уютной маленькой каюте с красными шторами на окошках, между которыми висит дагеротип его покойной жены — она была шведка из Мальмё. Еще там висит полка с Библией, Псалтырем и книгами о приключениях Альберта Юлиуса и старая скрипка.
При этом слове глаза Кристиана сверкнули.
— Скрипка! — воскликнул он.
Только теперь он понял, насколько этот человек может быть любимым.
Около полудня они добрались до Свеннборга. С каким восторгом Кристиан вновь увидел Торсенг, бухту и весь дорогой его сердцу город; ему хотелось поклониться каждому дому, ведь это все были старые знакомые. Они поднялись по Мёллегаде, и мальчик увидел внизу дом крестного — ставни были открыты, а дверь заперта. Они подошли к причалу.
— Вот «Люция», — показала мать на шхуну.
— А вот дядюшка! — воскликнула Люция.
Теперь они чуть ли не бегом бежали.
Кристиан увидел толстого коротышку в ситцевой пижамной куртке в цветочек, с красным добродушным лицом. Это и был дядюшка Петер Вик.
— Кого я вижу! Глазам своим не верю! — воскликнул он. — Где это записать? Лисбет и моя любимая сухопутная Люция. Южный ветер принес вас с севера. Ну, переходите по доске!
— А она выдержит? — спросила Лисбет.
— Уж если она не проваливается под таким грузом, как я, то двух цыплят вроде вас и подавно выдержит. Как ты выросла, Люция! Прямо невеста. А этот юнец с тобой, — он показал на Кристиана, — никак, твои будущий супруг? Ну ничего, с годами станет мужчиной. Смотри в оба, мой мальчик, как бы она не сбежала от тебя прежде, чем ты успеешь надеть на нее обручальное кольцо.
— Просто удивительно, как здесь чисто и прибрано, — заметила Лисбет.
— Черт возьми, а ты думала, что мой корабль похож на свинарник? Нет, моя морская Люция каждый день моется и наводит красоту, как юная кокетка, а когда мы выходим в море, то соленая водица отдраивает ее еще чище. Палуба должна сверкать. По будням это мой променад, а по воскресеньям моя церковь. Но ваш визит — вот это сюрприз так сюрприз! Удачная мысль пришла тебе в голову, Лисбет!
— Честно говоря, — ответила та, — она пришла в голову не мне, а Люции; дочка покоя мне не давала, пока мы не собрались в путь.
— Я не видела тебя больше года, дядюшка, — сказала Люция.
— Будь я на двадцать лет моложе, а ты на пару годков постарше, Люция, не могу поклясться, однако, возможно, ты стала бы носить имя мадам Петер Вик. Но что поделаешь! К тому времени, как подрастают самые красивые девушки, глядишь — а ты уже стал старым моржом. Да, надо послать Эсбена, пусть принесет три порции похлебки и немного жаркого, вы пообедаете у меня на борту. Эсбен варит кофе с цикорием, которым не стыдно было бы угостить императора! Я научил его очищать цикорий кожей камбалы. Пошли теперь в каюту. Мне придется протискиваться боком, очень уж я растолстел. Ни с кем я в жизни не ссорился, кроме как с дверью моей каюты, она все норовит ущипнуть меня за бока. А ведь был и я когда-то тощий, как таракан!
Внутри все было именно так, как описала Люция. Короткие красные шторы шевелились перед маленькими окнами каюты, между которыми висел дагеротип мадам Вик. Над ними на полке лежали книги и скрипка; Кристиан уставился на нее во все глаза: простая и неказистая с виду, для него она была лампой Аладдина, повелительницей духов, могучих духов музыки.
— Следовало бы прорубить окна пониже, — сказала Люция, — тогда здесь было бы светлее.
— Пониже? — возразил Петер Вик. — Чтобы море залилось внутрь шхуны? Ты разбираешься в морском деле не лучше гуся, тот хотя бы умеет грести лапами. Вы, крестьяне, сухопутные крысы! Да, правильно написано про вас в книге, в истории о лодке, или корабленке. У людей не было денег купить большую шхуну, и купили они маленькую лодку, которая была привязана позади корабля; они думали, что это детеныш, который еще вырастет; они выпустили лодку на пастбище, но она не ела траву, тогда они подумали, что она больна или тоскует по дому, и заплатили шкиперу, чтобы он разрешил еще на год оставить лодку у матери, пока она не научится есть сама. «Смотри, как развеселилась!» — сказали они, когда лодка запрыгала по волнам вслед за большим кораблем. Ну как же, вы, крестьяне, первоклассные моряки!
Потом Петер Вик стал расспрашивать о Кристиане. Он услышал всю его горестную повесть, узнал и о том, что мальчик убежал из дому, но что касается крестного, тут, как он выразился, лучше всего предоставить этой истории плавать отдельно, они не хотят попасть в ее кильватер. Ночевать Лисбет и Люция отправились на квартиру Петера Вика в городе, сам же он остался на борту, где и для Кристиана нашлась койка. Только теперь, оставшись наедине, они познакомились поближе.
— Ну, мой мальчик, — сказал Петер Вик, — будем вдвоем сражаться против Оле Лукойе. Но он убаюкает нас, можешь не сомневаться. Раскачает и забросит на седьмое небо. Сейчас я приготовлю себе грогу, закурю трубку и немножко поболтаю с вами обоими. Ты ведь говорил, что умеешь играть на скрипке. Дайка я послушаю, как ты пиликаешь!
Прикасаясь к струнам, Кристиан дрожал от радости. Он сыграл несколько самых сложных пассажей из тех, которым научил его крестный.
— Да, конечно, — сказал, улыбаясь, Петер Вик, — это очень славная мелодия, если бы только ты сыграл ее в другой тональности. Ты играешь в норвежско-арабском духе. Твоя музыка ударяет в голову, как старый коньяк. А ты не знаешь такой, которая ударяла бы в ноги, заставляя людей пуститься в пляс?
Он взял скрипку сам и сыграл веселый танец «молинаски». Потом стал расспрашивать о доме и о сводном брате.
— Но почему ты не вел себя, как настоящий мужчина? — спросил он. — Надо было постоять за себя. Дал бы ему по чайнику так, чтобы свернуть носик в другую сторону. Продали твою скрипку? Стыд и срам! Ты должен стоять на собственных ногах; ну, а раз ты не мог стоять, ты сбежал. А, черт! Часто на земле ветер дует сильнее, чем на море. А кто был твой родной отец?
Кристиан рассказал.
— Знавал я его, — сказал Петер Вик. — Он участвовал в битве при Ливорно, был среди тех, кто прикрывал нас с тыла, с суши. Вот уж воистину храбрый был портняжка.
— Ах, если бы и мне повидать чужие страны! — вздохнул Кристиан. — О, будьте так добры, разрешите мне остаться здесь, на шхуне!
Он схватил моряка за руку, и глаза его были столь же красноречивы, сколь и уста.
— По мне, так оставайся, мне как раз нужен юнга, только бы твоя мать согласилась, но хочу тебя предупредить: мы не каждый день стоим в гавани! Мы, чтоб ты знал, выходим в море, где очень сильно качает, где ты не раз получишь холодную головомойку, а порой — оплеуху или крепкий подзатыльник от меня, только тебе уж некуда будет убежать, мой мальчик! И не каждый день мы, как сегодня, пьем кофе и едим сдобу. Ну, а теперь спи в коечке, ты лежишь в ней, как в ящике материного комода.
Петер Вик остался сидеть на палубе с грогом и трубкой, а Кристиан пошел и лег на узкое ложе. Надежда на Господа переполняла его мысли, вера в нем крепла.
По привычке он встал рано утром, что пришлось по нраву шкиперу.
— Ты встаешь с курами, спозаранку уже на ногах. Молодец! Но сейчас лучше бы ты взял курс на сушу и подождал, пока будут готовы твои документы и мамаша разрешит тебе уйти в плаванье. О Господи, он того гляди разревется! Не надо, море и так соленое.
— Пусть остается у тебя, дядюшка, — попросила Люция, которая в это время подошла и узнала, чем так огорчен Кристиан. — Матушка еще вчера сходила к его родителям и рассказала им все. У пего нет никого, кто был бы ему таким добрым родичем, как ты мне! — И ее ручонка нежно погладила морщинистую щеку дядюшки.
— Ну ты смотри на нее, она уже знает уловки покойной мадам Петер Вик, когда та хотела заставить меня плыть нужным ей курсом. Вы, женщины, большие искусницы в этом деле.
Люция не отступалась, пустив в ход все свое умение убеждать, и в конце концов Кристиану разрешено было остаться на судне до тех пор, пока не станет известно решение его родителей.
Уже в полдень следующего дня Мария пришла в Свеннборг одна, без мужа и сразу же разыскала шхуну. Она одновременно целовала и бранила сына:
— Да как ты смел вот так взять и убежать от нас! Ты вылитый отец, от него я тоже наплакалась. Я не собираюсь тебя бить, хотя это пошло бы тебе только на пользу. Что ж, испытай, каково оно — жить среди чужих людей. Я еще не забыла, как намучилась с твоим отцом. И клянусь, я ни в жизнь не вышла бы замуж второй раз, не будь у меня тебя. Бог свидетель, жизнь у меня не сладкая, но ты еще мал, чтобы это понять, сопляк несчастный! Ну ладно, плавай себе на шхуне, а если она потонет, и ты вместе с ней, будет у меня еще одна причина лить слезы!
Примерно таков был разговор, и Кристиан стал юнгой. Подписали своего рода контракт; единственным, что усвоил из него Кристиан, было его право играть на скрипке шкипера: эту мольбу он, запинаясь, высказал, когда его спросили, все ли он понял.
Теперь ему предстояло узнать, что такое нактоуз, штаг, фок и кливер, и вскоре он уже перелетал с каната на канат, как чайка, хотя прежде никогда не увлекался лазаньем и прыжками.
XIV
У поручней стою я,
Гляжу в пучину вод.
На темпом рифе, как на троне
Там дремлет царь морской,
И даже арфы струн не тронет
Он соyною рукой.
И над собой не замечает
Плывущие суда.
Лишь головой седой кивает
Им вслед он иногда.
Восемнадцатого октября на борту все было готово к отплытию. Кроме Петера Вика команда состояла из троих матросов; на борту было также два пассажира. Одна из них — пожилая гувернантка; в годы своего расцвета она выступала в труппе графа Трампе в Оденсе, но, по ее словам, покинула сцену, считая это занятие безнравственным; кроме того, она писала стихи, но только по-немецки, потому что возвышенные чувства, по ее мнению, можно выразить лишь на этом языке. Она ехала в Копенгаген, где ее наняли служить в каком-то аристократическом доме. Второй пассажир постоянно жил в Копенгагене; он был коллежским советником — чин, хлопотать о котором его в свое время заставила жена.
Шхуна с надутыми парусами прошла мимо больницы святого Йоргена и рыбачьего поселка, уходя, как казалось Кристиану, далеко в широкий мир. Китай или Копенгаген — для него это было одинаково далеко, одинаково ново. Им предстояло миновать острова и выйти в открытое море.
Пассажиры быстро познакомились, и не успела шхуна миновать Эрё, как коллежский советник с брюзгливым красноречием развернул перед слушателями картину своих радостей и страданий. Он тоже оказался поэтом, в свое время писал в газету «Афтенпостен» и ежегодник «Нюторсгаве» Паульсена, но под псевдонимом. Его подлинным коньком была элегическая поэзия; впрочем, писал он и каталоги для аукционов, рецензии и другие произведения.
— Но от этого не получаешь никакого удовольствия, — сказал он. — Корпишь, выискивая погрешности в стиле, просто зло берет, а представляешь сочинение на суд публики, так она же на тебя и накидывается, Irritabile genus[12], как сказал Гораций о поэтах. Я пробовал свои силы во всех стихотворных формах Горация: асклепиадической, алкейской и сапфической. Новейшие поэты упускают их из виду, и это не может не оскорбить воспитанный на классике вкус; я также поднял свой голос, я выступал против этого, возмущался и возмущал многих других; они бранили меня и писали на меня эпиграммы, но я в газетах читаю только то, что сам написал. Однако на свой день рождения я получил с посыльным бумажонку с грубыми оскорбительными виршами.
Возмутительно, что люди хотят писать, а сами не знают грамоте, все равно как если бы хотел держать речь человек без единого зуба во рту! Эту мысль я должен записать, — перебил он сам себя, вполголоса повторил ее и записал карандашом. — . Видите ли, йомфру, я никогда не теряю того, что может пригодиться; если мне приходит в голову забавная мысль, что бывает часто, я ее записываю. Должен вам сказать, что я взял на себя переписывание ролей в нашем театральном обществе, и, подобно Жан-Полю[13], я держу у себя в ящике стола записочки с удачными мыслями и вписываю их в роли. Это очень улучшает их.
Тут и гувернантка рассказала, что она уже одиннадцать лет ведет дневник по-немецки.
В них обоих прежде всего бросалась в глаза реальность повседневной жизни, достойная быть предметом низкой комедии; но мы могли бы ухватить в них также и красивую, поэтическую сторону, которая есть у всех нас, пусть проявляется она у иных только в редкие мгновения. Даже в смешной гувернантке было нечто глубоко трогательное. Она рассказала, например, что как-то целый год прожила на жидком чае; она пила его утром, в обед и вечером — это было единственное, на что бедная женщина могла заработать своим прилежанием. Ее idee-fixe была сама по себе прекрасна: она заключалась в том, что целью и смыслом нашей жизни является добродетель. Коллежский советник был верным приверженцем старины и ничего нового не признавал — не его была вина, что небо не наделило его гением двуликого Януса, который одинаково хорошо видит, глядя и вперед, и назад.
Когда солнце стояло в зените, шхуна покинула лабиринт бухт и фьордов и вышла в открытое море. Точно морской страус, бегущий по бескрайней пустыне океана, шхуна, слишком тяжелая, чтобы подняться в воздух, тем не менее походила на птицу. Надутые паруса напоминали расправленные крылья. Кристиан видел, как родные берега все больше изменяют свои знакомые очертания; быстрота движения, свежий ветер и новизна всего окружающего навели его на неожиданные мысли.
Сырой туман, поднявшийся с моря, поглотил последние лучи солнца. Стало темно. Свет фонаря за кормой освещал лишь ближайшие канаты. Волны с однообразным плеском бились о борт судна, которое на большой скорости проплывало над дворцом морского царя. Длиннобородый царь наверняка сидел внизу и смотрел на киль шхуны… Вдруг судно на что-то наткнулось, послышался громкий крик, и снова наступила тишина, однако волны плескались сильнее, и внизу, под ними, что-то словно бы скреблось.
— Господи Иисусе! — воскликнул рулевой и сделал резкий поворот.
Высоко подняв фонарь, обнаружили лодку, Кристиан получил приказ звонить в колокол. Все было напрасно. В ночной темноте они наскочили на лодку с людьми. И Кристиан подумал о смерти.
— Как холодно, — пожаловался коллежский советник, выглядывая на рассвете из своей каюты.
Лицо у него было мертвенно-бледное, а желтый шелковый платок придавал ему еще более жалкий вид. Сильный ветер разорвал туман на отдельные тучи, на темно-зеленом море выделялась белая пена.
— Погода не внушает доверия.
— Да, здорово она распустила губы, — ответил Петер Вик, кивая на потоки дождя.
— Вам уже приходилось бывать в море при такой плохой погоде? — спросила гувернантка.
— Чем плоха погода? Наоборот, она так благоприятна, как только можно пожелать! При штормовом ветре шхуну качало бы еще не так!
Он умолк и, стоя у руля, вглядывался в пенящееся море.
— Ну, я-то подготовился к морской болезни, — сказал коллежский советник, — у меня ноги обернуты пергаментной бумагой, живот — оберточной, в подложечной ямке — мускатный орех, а для еды — кусочки лимона с пряностями.
У гувернантки была только зеленая шерстяная нитка на левом запястье да совет всегда поворачиваться лицом к ветру.
— Не надо думать о том, что вам может стать плохо, дорогая йомфру, — сказал коллежский советник. — Давайте я прочитаю вам небольшую статью. Это предложения, с которыми я обращаюсь к дирекции королевских театров. Может быть, это вас отвлечет.
«Прежде всего каждый певец должен петь любую партию, какую ему дадут; бас или тенор, главное — голос у него есть, значит, он должен петь». Как вы понимаете, йомфру, это многое изменило бы к лучшему.
«Во-вторых, каждый автор должен нести ответственность за свое произведение. Если выручка за первый и второй спектакль не достигает определенной суммы, он должен возместить театру недостающее». Как вы понимаете, сборы сильно вырастут, а ведь это главное; кроме того, поубавится писательский зуд у начинающих авторов.
— Мне на самом деле очень плохо, — сказал гувернантка.
И тут же верхушка большой волны перелилась на палубу и добавила соли в свежеиспеченный театральный регламент.
— Возьмите кусочек лимона, — предложил советник.
— О Господи, — вздохнула она. — А ведь, находясь на суше, я так люблю море!
— Очень оригинальное высказывание, — заметил он. — С вашего разрешения, йомфру, я запишу его и использую.
Он вынул записную книжку и начал писать. Петер Вик попросил йомфру спуститься в каюту.
Советник же остался наблюдать искусство кораблевождения: хотел написать о нем статью, ибо не было предмета, о котором он бы не писал — от навоза до характера Гамлета, — и во всем разбирался одинаково хорошо. Поэтому он надеялся, что правительство однажды обратит на него внимание и возьмет его на службу либо инспектором конных заводов, либо главным лоцманом, либо директором театра; в любой области его пригодность была очевидна.
На следующее утро советник сидел и созерцал крутой утес на острове Мён, мимо которого они проплывали. В руках он держал рукописное собрание стихов гувернантки, в котором, к сожалению, отсутствовало стихотворение, посвященное тому месту, где они сейчас находились, «Beim Anblick der Insel Möen im Mondschein»[14], - она написала его в Копенгагене за изучением «Юношеских странствий» Мольбека[15], где этот утес был представлен в сверхнатуральную величину.
— По-латыни он называется «Insula Моnа», — сказал советник. — Как удивительно звучен язык древних! Вот это были люди!
Он погрузился в тихий восторг по поводу того, что две тысячи лет назад люди были умнее, чем мы, потом взял записную книжку и занес туда эту блестящую мысль.
К вечеру из залива Кёге-Бугт возникли башни Копенгагена и Кристиансборг; они были едва различимы, и не успел глаз воспринять их контуры, как стемнело. Так иногда всплывают в памяти обрывки странного сновидения, но только мы хотим представить себе картину в целом, как на них опускается тьма; однако если мы знаем, что наступающее утро наверняка высветит для нас очертания Копенгагена, то неизвестно, увидим ли мы когда-нибудь отчетливо ту, иную реальность.
Все больше судов встречалось им; вдали засветились огоньки Копенгагена и Амагера. Кристиан услышал скрип раскручивающегося брашпиля: шхуна бросила якорь; рядом послышались голоса; Петер Вик спустился в лодку, советник и гувернантка, сунув в руку юнге несколько скиллингов, последовали за ним.
Уже этой ночью они будут спать в большом удивительном городе. Но Кристиан только завтра утром увидит его. Намного ли он больше Свеннборга? Похожи ли дома на замок на Торсенге и есть ли здесь музыка? Пока Кристиан думал обо всем этом, протрубил егерский рожок из Цитадели; ветер донес по морю нежные, печальные звуки; и Кристиан сложил руки для молитвы.
XV
И я побывал однажды в танцевальном зале.
Едва занялся день, Кристиан был уже на палубе. Если бы перед ним открылся город с домами из мрамора и дворцами из прозрачного стекла, он бы не удивился — его воображение было готово ко всему. Он думал, что будет потрясен, но увидел совсем не то, чего ожидал. Много кораблей, несколько домов, а на узкой косе слева — ряд высоких строений, которые, казалось, плыли по воде.
Взошло солнце и осветило множество недостроенных кораблей на верфях, где уже появлялись рабочие; шхуна скользнула в широкую протоку, и показались дома, башни и мосты; они плыли словно по улице — это был Нюхавн. Высокие дома громоздились по обе стороны — ни в одном доме в Свеннборге не было так много этажей. Большие и маленькие суда стояли бок о бок в широком канале, и на каждом развевались пестрые флаги, потому что здесь, в порту, была свадьба, в честь которой и подняли флаги все корабли. Они выглядели так великолепно, как будто вот-вот ждали приезда короля. По узким улочкам с обеих сторон канала с шумом катили кареты и экипажи, люди шумели и кричали, мужчины и женщины, разодетые, как господа, проходили мимо друг друга, не здороваясь.
«Люцию» подтянули к пирсу и пришвартовали.
Там, где кончался канал, была площадь, и оттуда доносилась музыка, такая праздничная и чудесная, — видно, и впрямь здесь, в большом городе, было одно сплошное гулянье и веселье! День промелькнул, как один час, а когда стемнело и флаги спустили, во всех окнах зажегся свет в честь жениха и невесты; сияющие огнями дома освещали канал и отражались в воде. Шарманщик играл свою печально-веселую мел од то.
Кристиан молил Бога о том, чтобы навсегда остаться среди этого великолепия и красоты.
Петер Вик уже уехал в гости; двоим матросам было разрешено сойти на берег, Кристиан попросил взять его с собой. Один стал возражать: не вести же мальчишку к Стефановой Карете! Но все же Кристиан выпросил разрешения пойти с ними. Они ступили на сушу, пересекли большую площадь. Здесь восседал на коне бронзовый король, а вокруг возвышались четыре огромных черных фигуры. Здания, которые видел Кристиан, казались ему дворцами, а на улице, на которую они свернули, его ослепили модные лавки, одна великолепнее другой. Толкотня была, как на ярмарке; мимо проезжало больше экипажей, чем в Свеннборге, когда в ратуше давали бал. Потом улицы стали узкими, но дома были такие же высокие и красивые. Важные дамы, такие нарядные, точно собирались на бал, стояли у открытых окон и кивали им приветливо и дружелюбно, как добрым знакомым. На углу улицы, на холодном, грязном камне перед домом сидела молодая, бледная, как смерть, женщина в лохмотьях; маленький полуголый мальчик плакал, положив голову ей на колени, болезненно-желтый младенец сосал исхудавшую грудь, а она, откинув голову назад, бормотала проклятья, и казалось, не замечала ни старшего ребенка, ни младшего.
— Она больна! — воскликнул Кристиан. — Может быть, надо рассказать о ней какой-нибудь из важных дам?
Поделиться книгой: