Nevermore

Крокетт раздул щеки, потом выдохнул, пожал массивными плечами и заявил:

— Полагаю, другого выхода нет. Придется нам драться, Кротик!

Вся юная публика испустила радостный вопль, вырвавшийся словно из единой глотки:

— Драться! — заорали они. — Мистер По и Дэви Крокетт будут драться!

Взмахом обеих рук Крокетт угомонил мальчишек:

— Нет, погодите, мальцы. Нельзя нападать на человека в его собственном доме. Дэви Крокетт так не поступает. — И, вновь устремив на меня пристальный взгляд, он добавил: — Кротик, я даю тебе время поразмыслить до завтрашнего утра. Найдешь меня в пансионе миссис Макриди на Говард-стрит. Жду тебя там после завтрака с ответом: либо извинения, либо добрая старая кулачная потасовка, пока одного из нас за ноги не вытащат.

До той минуты я мирился с наглостью полковника Крокетта из свойственной каждому благовоспитанному южанину любезности, но вызов, брошенный мне в моем же обиталище, оказался последней каплей, и эту провокацию я стерпеть не мог. Распрямив плечи, я ответил на ультиматум полковника единственным способом, какого нахал заслуживал: растянувшей мои губы презрительной гримасой.

Игнорируя меня, Крокетт полез в карман жилетки за часами.

— Гром небесный! Нужно гнать, а то опоздаю на ужин, который молодые виги[8] устроили в мою честь в отеле Барнума![9]

— Дэви, Дэви! — взмолился детский голосок. То был малыш Джимми Джонстон. — Ты еще не рассказал нам о своих приключениях.

Крокетт снисходительно усмехнулся:

— Знаешь что, парень: почему бы тебе с приятелями не проводить меня чуток, а я по дороге такую историю вам заверну — мало не покажется.

В ответ раздалось дружное «ура!».

— Ну-ка, ну-ка, — начал Крокетт, поглаживая чисто выбритый подбородок. — А вот слыхали вы, ребята, про то, как я спас все живое на земле от огня и жара, оторвав хвост комете Галлея?[10]

Он бросил мне на прощание взгляд, ясно говоривший: «Увидимся утром, мистер Крот!» Развернулся на каблуках и в сопровождении маленького отряда увлеченных слушателей удалился, оставив дверь кабинета широко распахнутой.

ГЛАВА 3

Сон не снизошел ко мне в ту ночь. Вспоминая ультиматум Крокетта и нестерпимую наглость его поведения, лежал я в сумраке своей спальни и прислушивался к неистовству грозы, бушевавшей за стенами моего убежища.

Плотные тучи, весь день омрачавшие небо, с наступлением ночи перестали сдерживать свой гнев. Эта яростная буря казалась зримым воплощением моего внутреннего беспокойства и словно подтверждала философские взгляды так называемых трансценденталистов,[11] которые считают многообразные феномены Природы внешним проявлением состояния человеческой души.

Нам с Крокеттом предстоял поединок — это было неминуемо. Его нахальное требование, не говоря уж о непозволительной манере держаться, оставляло возможность лишь кровавого исхода нашего разногласия. Но да не полумает читатель, что тревога души моей была порождена исключительно эгоистическими заботами, — о нет, хотя сама по себе перспектива рукопашной с печально знаменитым пограничным «хулиганом» была глубоко мрачной. Дикость забияк из захолустья широко известна и весьма прискорбна. Презрев правила честной игры, которыми руководствуются affaires d'honneur[12] у всех цивилизованных народов, эти грубияны в пылу битвы прибегают к самым варварским выходкам и не останавливаются перед тем, чтобы выдавить глаза, укусить за нос или еще как-нибудь изувечить лицо и тело противника. Я сам имел случай наблюдать кровавый бой без правил между двумя коренастыми кентуккийцами, и в результате этой схватки рука одного из бойцов оказалась так изгрызена, что потребовалась неотложная ампутация.

Готовность Крокетта к подобным кровожадным выходкам подтверждалась не только гласными сообщениями, но и его собственным хвастовством. Автобиография представляла собой повесть о подвигах необузданной физической силы.

Этот человек измерял свою славу количеством убитых медведей, истребленных «диких котов» и скальпированных индейцев, а любимым ружьем дорожил до такой степени, что дал ему ласковое прозвище «Бетси».

И все же, несмотря на его провинциальную похвальбу, я не был сверх меры встревожен предстоявшим поединком с Крокеттом, который как-никак проживал последние годы в более утонченной среде политического центра нашей страны, в milieu[13] которая, несомненно, должна была смягчить его природную свирепость.

Более того, вопреки заметному различию в телосложении, я был уверен в своей способности сразиться даже со столь грозным противником, как Крокетт. Подобно многим талантливым людям (не скажу «гениальным», ибо подобное звание, хотя бы и вполне заслуженное, должны присваивать нам другие), я постоянно навлекал на себя зависть менее счастливых смертных, которые давали исход своим недобрым чувствам в клеветнических нападках. Каждый, кому известна моя подлинная репутация, может подтвердить, что я никогда не оставлял подобные оскорбления безнаказанными, сколь бы силен ни был враг, бросивший мне вызов..

Итак, я вынужден был раз за разом применять навыки кулачного боя для защиты своей Чести, обрушив на очередного подонка справедливое возмездие в виде хорошей трепки.

Словом, пет — как я уже сказал, не тайная тревога о собственной безопасности томила мой дух, лишая ночного покоя и сна, ибо трусость столь же чужда моей природе, как малодушие — природе пантеры. Но меня пожирало беспокойство о судьбе двух возлюбленных творений, драгоценнейших для моего сердца: моей преданной Матушки и ее нежной дочери Виргинии. Сознавая, в какой степени их счастие зависит от моего благополучия, я страдал от мучительного предчувствия горести, в которую мне предстоит их повергнуть.

Достаточно было бы упоминания о грозящей мне схватке с Крокеттом, чтобы возбудить в душе каждой трепет жесточайшей тревоги. Но и скрывать от них истину казалось столь же прискорбным и противным священной атмосфере взаимного доверия и близости, в коей обитали три наши родственные души. Признаться или утаить — вот дилемма, повергавшая мой разум в водоворот тягостной нерешимости.

Так тянулись долгие часы — о, сколь жестокая медлительность! — покуда пред моим усталым взором в погребальном сумраке спальни не материализовалось сияющее видение. Светлые образы моих любимых мерцали во все окутывающей тьме осязаемым блеском опийной галлюцинации.

Я видел перед собой простое, но милое лицо тетушки Марии, которую я обожал как истинную свою мать, превыше того милого, давно покинувшего нас создания, которое дало мне жизнь, а рядом с этим смиренным обликом проступали нежные черты моей милой маленькой кузины Виргинии, к которой я чувствовал самую пылкую приверженность, какую только может чувствовать брат к возлюбленной сестре. Сила моей страсти к этому небесному творению была столь велика, что я не мог бы помыслить себе жизни без ее ангельского присутствия, и потому был преисполнен решимости привязать ее навеки к своему сердцу священными узами брака.

Практические соображения вынуждали отсрочить осуществление этого замысла, ибо Виргиния лишь недавно справила двенадцатилетие, и ей предстояло еще достичь того возраста, который с незапамятных времен принято считать порогом зрелости.

Сидя на постели и всматриваясь в жизнеподобные фантазмы, проплывавшие и пульсировавшие перед моими бессонными очами, я стал замечать медленную, но очевидную перемену в лице моей ангелоподобной Виргинии. Постепенно, однако с роковой неотвратимостью, живой цвет безупречной кожи сменился тусклой и мертвенно-бледной окраской, губы, цветущие первым цветом юности, иссохли и вытянулись, пухлые щеки стали восковыми и запали, безжизненная бледность растеклась по широко распахнутым, подернутым влагой очам, по небесным светилам, которые лишь мгновением ранее сияли чистейшим небесным светом. Мои же глаза расширились в изумлении, я задыхался от несказанного ужаса, который и сейчас едва могу описать. Жуткая метаморфоза совершалась у меня на глазах, и чудный облик возлюбленной Виргинии, кузины, сестры моей души, невесты, неотвратимо преображался в чудовищное видение бледного, безжизненного трупа!

Трепетный стон заполнил мой слух, пронзительный, как плач погибшей, терзающейся души. Я дико озирался по сторонам в поисках источника этого пугающего звука, покуда не понял, что исходит он из моих дрожащих уст. Тем временем загробное видение начало мерцать, как угасающее пламя свечи, и рассеялось, словно унесенное влажным ночным ветром, просочившимся в щели моего окна.

Сердцебиение немного улеглось, и я задумался над смыслом явившегося мне жуткого видения. Что прорицало оно? Напрашивалось очевидное объяснение: я не мог, не смел извещать своих любимых о предстоявшей мне битве. Мысль, что я подвергнусь физической опасности, поразит их нежные сердца смертельным ударом. Я должен принять это испытание один на один.

Поспешно поднявшись с постели, я ощупью пробрался в кабинет и сел: за письменный стол. Грудь набухала тем глубоким поэтическим чувством, кое можно уподобить лишь терзанию юноши, чья возлюбленная скончалась в губительных объятиях чахотки (ибо что может пробудить в нас столь печальные и в то же время поэтические чувства, если не смерть красивой молодой женщины?). Я зажег свой масляный светильник, взял в руки перо и дал исход снедавшей меня страсти в песни, чьи пылкие звуки вполне выражали мою неистовую любовь к драгоценной Виргинии. Строфы, которые я позднее озаглавил «Дорогой сестрице», звучали так:

В тот час, когда явилась ты на свет, С небес к тебе явились серафимы На крыльях огненных, неся привет Тебе, превыше всех любимой, — Как некогда к Младенцу шли цари. И ты меня сверх меры одари Свободою от скорби и тревоги И раздели тот дар, что дали боги. Любовью сердце сражено, Жизнь за тебя отдать готово, Хоть ты моею стать женой, Дитя, пока не держишь слово. Хоть, кажется, еще далёко — Без суеверия жду срока, И лишь в твое тринадцатое лето Твоей любовию душа будет согрета. За каждый вздох души твоей Я прозакладываю душу, И ясной глубины твоей Покой вовеки не нарушу. В твоих очах мой свет сияет, Твой лепет сердце согревает, Я — твой жених, и ты — невеста, И мы в могилу ляжем вместе.

Пока я заканчивал свое сочинение, буря улеглась. Ночь сменилась рассветом, и первые водянистые лучи проникали сквозь прозрачные ставни окна. Возвратившись в спальню, я направился к умывальнику и, совершив утренний ритуал, облачился в привычный наряд: черный сюртук, черную жилетку, черные брюки и черный галстук.

Я присмотрелся к своему отражению в зеркальце для бритья и отметил прискорбную перемену, вызванную бессонной и тревожной ночью: по лицу растекалась тусклая, но явно болезненная бледность, темные морщины спускались от носа к уголкам рта и до самого подбородка. Под обоими глазами свисали большие мясистые мешки, чей сизый колорит решительно противоречил необычайно анемической окраске моей кожи. Глаза также приобрели аномальный цвет — бледные шары, испещренные тонкой алой паутиной лопнувших капилляров.

Вопреки внешним приметам физической усталости и избыточной, даже болезненной активности мозга, в самом расположении черт моего лица, в складке губ и выражении глаз со всей очевидностью сказывалась решимость и целеустремленность. Этот облик должен был сразу убедить противостоящего мне врага, что он имеет дело не с заурядным противником, а с человеком, одаренным тем же непобедимым духом, с каким древле Давид сразил героя филистимлян Голиафа и Леонид, спартанский воитель и царь, держал прославленную в веках оборону Фермопильского ущелья.

Выйдя из спальни, я расслышал доносившиеся из нашей кухоньки мирные звуки — то моя неутомимая Матушка, по обычаю, поднялась на рассвете, чтобы с набожным усердием исполнять повседневные свои обязанности. Уютное тепло разливалось вкруг печки, на которой уже закипала в кастрюле вода. Приблизившись к Матушке со спины, я любовно обхватил ее за плечи, отчего она слегка подпрыгнула, резко втянув в себя воздух.

— Ой, Эдди! — произнесла она, обернувшись ко мне и одной рукой стягивая на груди складки домашнего платья. — Как ты меня испугал!

— Где Виргиния? — спросил я, запечатлев сыновний поцелуй на румяной тетиной щеке.

— Еще в постели.

— Спит мертвым сном, — со вздохом откликнулся я. — Таков сон невинных душ.

Широкий лоб Матушки нахмурился, когда она вгляделась в меня.

— Боже мой, Эдди, но ты-то какой изнуренный! Опять плохо спал?

Меланхолическим кивком я дал понять, что ее наблюдение соответствует истине.

— Дремота, сия благословенная, но ветреная благодетельница, скрыла чашу непента от моей души.

Тетя долго еще всматривалась в меня, прежде чем переспросить:

— Я так понимаю, это значит «да»?

— Именно этот смысл я и подразумевал.

Она погладила меня по щеке.

— Бедный мой мальчик, все-то переживаешь, — посочувствовала она. — Может, тебе спалось бы лучше, если б ты меньше времени проводил взаперти в душной комнате, размышляя о смерти и преждевременных похоронах и о всяком таком. Попытался бы написать что-нибудь более… жизнерадостное. Взять хотя бы прелестное стихотворение мистера Лонгфелло «Деревенская кузница».[14] Ты мог бы сочинить такую же милую вещицу, стоит тебе только захотеть.

Искреннее, пусть и несмысленное добродушие моей доброй, дорогой Матушки вызвало у меня кроткую и снисходительную улыбку, не без примеси, однако, горестного сознания того, что человек, одаренный творческим гением, всегда останется непонятым даже теми, кто более других сочувствует его порывам.

— Ох, Матушка! — воскликнул я. — Неужели вы никогда не поймете? Подлинный художник стремится придать форму зыбким фантасмагориям нашей души, окутанным тайной формам и изменчивым обликам, которые, словно кошмарная чреда подземных бесов, исходят из глубочайших недр его истерзанного мозга и стесненного сердца!

Матушка поморгала, безответно взирая на меня.

— Выпей-ка чаю, это поможет, — решила наконец она.

Я присел к столу и сделал первый глоток благоуханного напитка, налитого заботливыми Матушкиными руками. Живительное тепло согрело мои внутренности, и огонь, пылавший в чреве печи, разлился теперь в моих собственных органах.

Осушив чашку, я вскочил и прижал Матушку к груди.

— Я должен спешить по делу неотложной важности! — воскликнул я. — Ваше зелье все во мне воспламенило!

— Неужто? — сказала она, в задумчивости касаясь пальцами губ. — Надо было подождать, пока немного остынет.

Ее милое простодушие вновь исторгло смех из моей груди. Пройдя через кухню, я приостановился в дверях и обернулся к ней.

— Не могу с достоподлинностью предсказать, в котором часу возвращусь, — вскричал я. — Но будьте уверены, к тому моменту, когда вы вновь со мной встретитесь, я сумею отстоять честь имени По, кое я с гордостью ношу!

— Не забудь шляпу, милый, — предупредила меня заботливая женщина. — Глядишь, снова непогода разгуляется.

В самом деле, хотя дождь приутих, небо все еще было окутано серой дымкой. Угрюмые свинцовые тучи, казалось, опустились на самые крыши города. Но, в противоположность вечернему настроению, нерассеявшийся мрак природы не находил теперь отклика в строе моей души. То ли это произошло благодаря живительному эффекту горячего питья, поднесенного мне Матушкой, то ли сама ее любовь согрела меня.

Не скажу наверное. Во всяком случае я проникся свирепой решимостью и готовностью преподать самонадеянному Крокетту урок этикета, который не скоро изгладится из его памяти.

Увы, этому бодрому настрою не суждено было продлиться. Когда я пробирался по улице среди луж, истошный, неземной вопль дрожью ужаса поразил все фибры моего существа.

Я замер, не успев сделать шаг, парализованный страхом. И в это мгновение представитель мужского пола кошачьих выскочил справа от меня из проулка между двумя домами. Шкура его чернела полуночной тьмой, и когда он призраком метнулся поперек моего пути, сердце мое дрогнуло, оцепенело, упало во мне, сжатое внезапным и сильным спазмом суеверного предчувствия!

ГЛАВА 4

Заведение, в котором проживал Крокетт, содержала миссис Эльмира Макриди, пожилая вдова, знакомая мне только по имени, хотя ее покойный супруг пользовался в нашем городе столь громкой репутацией, что, никогда не встречавшись с ним лично, я также имел представление о его замечательной судьбе. Джуниус Макриди, один из наиболее успешных предпринимателей Балтимора, славился не только размерами своего состояния, но и тем, что использовал это богатство на нужды просвещения. Будучи совершенно свободен от филистерства, печально характерного для его сословия, он всю жизнь был предан искусствам, и его искренняя приверженность высокой задаче облагораживания общественных вкусов неоднократно проявилась в форме щедрого, однако ненавязчивого покровительства.

Но в последние годы жизни этот достойный джентльмен сделался жертвой столь прискорбного упадка в делах, что лишился почти всего своего состояния. Удар оказался не менее катастрофическим и для его здоровья, так что через несколько месяцев после своего финансового краха мистер Макриди скончался, оставив престарелую вдову в до крайности стесненных обстоятельствах. Она лишилась всего мирского богатства, не исключая роскошный особняк, в котором они с супругом прожили долгие счастливые годы брака, и переехала в скромное жилище на Говард-стрит, которое одно лишь уцелело из ее наследства, и нашла источник существования, сдавая комнаты постояльцам.

К числу культурных учреждений, которые опекал в расцвете своего благополучия мистер Макриди, принадлежал и пришедший ныне в упадок театр «Маджестик» на Албермарл-стрит. Это великолепное здание, превращенное в табачный склад, все еще высится священным храмом в тайниках моего сердца, ибо здесь состоялось триумфальное выступление той очаровательной и злополучной женщины, чьему существованию обязан я собственной жизнью. Я подразумеваю, естественно, свою дивную, давно покинувшую мир мать, актрису Элизу По,[15] увы, развязавшую узы земного существования в нежном возрасте двадцати четырех лет, менее чем через три года от моего рождения. Вплоть до сегодня к числу самых драгоценных моих реликвий принадлежит пожелтевшая вырезка из «Ежедневной газеты Балтимора», восхваляющая блестящее исполнение ею роли Лидии Лэнгуиш в «Соперниках» Шеридана.[16]

Поскольку я, бродя без цели по городу, неоднократно проходил мимо пансиона миссис Макриди, мне было известно, что расположен он в тихом квартале, вдалеке от шумного делового центра. На этом основании я полагал, учитывая ранний час своего прихода — не было еще и восьми утра, — что Говард-стрит будет почти, если не вовсе, безлюдной. К величайшему своему удивлению, завернув за угол, я столкнулся с немалой толпой, собравшейся непосредственно перед входом в пансион. Можно было подумать, будто публику известили о предстоящей схватке между мной и Крокеттом и она собралась поглазеть на такое зрелище!

Вполне в духе Крокетта, подумал я, превратить наше частное дело в вульгарный спектакль, подобно тому, как он сам из безвестного провинциала сделался самозваным «Королем Дикого Запада». Ибо гений Крокетта (если уместно применить возвышенный термин в подобном случае) заключался не столько в его способностях государственного мужа (к этой роли он обнаруживал весьма заурядную склонность), а в природном даре устраивать аттракцион. Его жажда славы, не говоря уж о стремлении угождать грубым потребностям народных масс, казалось, не имела пределов.

Едва ли нужно уточнять, что вопреки его притязаниям на звание писателя подобные склонности идут вразрез с подлинным достоинством литератора, чья слава в значительной степени основывается на решимости вершить свое призвание наедине с собой и терпеть — порой на протяжении многих лет — полное безразличие, а то и откровенное презрение тупой и несмыслящей публики.

При виде толпы, собравшейся перед пансионом, мои понятия о приличиях были настолько задеты, что я чуть было не отказался от всего предприятия и не возвратился к себе домой, оставив в пренебрежении наглый вызов Крокетта. Но я успел уже настолько приблизиться к конечной цели своего пути, что различал необычное выражение на лицах собравшихся — ничего общего с возбуждением, какое можно было бы ожидать при данных обстоятельствах, а явное замешательство и даже испуг. Подойдя вплотную, я расслышал встревоженное бормотание и разобрал отдельные слова: «Убийство… резня… несчастная старуха!»

Это пробудило во мне любопытство, и, обратившись к тому из зрителей, кто оказался поблизости (это был плотного сложения усатый господин, стоявший с краю толпы), я спросил его, по какой причине собрались здесь все эти люди.

— Как, вы не слыхали? — отвечал он. — В этом доме совершилось ужаснейшее преступление.

— Преступление! — вскричал я. — Какого рода?

— Зверское убийство! — сказал он. — Бедная вдова Макриди! Зарезана, аки агнец, в собственной спальне!

Услышав эту весть, я задохнулся от ужаса.

— Кто же преступник?

— Тайна пока не разгадана. В сию минуту офицеры полиции находятся внутри, расследуя это чудовищное злодеяние.

— Да, — вставила благообразная матрона, стоявшая позади джентльмена и сжимавшая на своей обширной груди вязаную шаль. — А помогает им не кто иной, как полковник Дэви Крокетт, который, на счастье, остановился в этом самом заведении, как приехал к нам в город.

— С помощью Дэви полиция без промедления схватит преступника. — Эта мысль прозвучала из уст молодого человека, чей продуманный, чтобы не сказать щегольской наряд, совершенно неподобающий для раннего утреннего часа, безошибочно выдавал в нем денди.

— Если б подобные чувства были уместны, я бы даже отчасти пожалел убийцу! — провозгласил джентльмен с усами. — Коли он попадется в руки Дэви, не понадобится уже ни судья, ни палач.

— Верно сказано! — подхватил «денди». — Помните, как Дэви расправился с пресловутой шайкой речных пиратов на Миссисипи и их главарем Эфраимом Пакером? Об этом писали в «Альманахе Крокетта» за прошлый месяц.

— Помню ли я! — отвечал первый собеседник. — Лишь вчера я зачитывал супруге вслух красочные подробности этого изумительного приключения. Она преисполнилась восторга, едва мы дошли до той сцены, когда Дэви, отчасти выведенный из строя пистолетным выстрелом трусливого помощника Пакера Уикета Финни, сумел-таки побороть его в смертельной кулачной схватке!

— Не говоря уж о той отваге, с какой Дэви, вооруженный лишь своим охотничьим ножом, «Великим Мясником», разделался, по крайней мере, с полудюжиной кровожадных головорезов!

Покуда эти двое угощали друг друга подробностями вымышленных похождений Крокетта — причем доверчивость этой замечательной парочки ни в малейшей степени не омрачалась очевидной невероятностью подобных подвигов, — я отвлекся от их беседы и сосредоточил внимание на потрясающем известии, которое только что было мною получено. Хладнокровное преступление, свершившееся в этом самом доме, казалось знаком темных сил, жутким воплощением того тягостного предчувствия, кое охватило меня в тот миг, когда мой путь пересекла черная кошка. Очевидно, здесь крылось нечто большее, нежели простое, но страшное совпадение! Темный рок с непостижимой и неотвратимой силой необходимости втягивал меня в события, исхода которых я не мог ни предусмотреть, ни избежать.

Отдаваясь во власть неведомых и необоримых сил судьбы, я продолжил свой путь к парадной двери дома.

— Прошу прощения! — извинялся я, пробираясь сквозь толпу. — У меня неотложной важности дело к полковнику Крокетту.

Упоминание обожествляемого покорителя границы возымело желанный эффект. Люди расступались передо мной с благоговейным шепотом. Мгновение — и я уже всхожу на деревянное крыльцо и переступаю порог, недавно потревоженный тем потусторонним посетителем, чьего застающего врасплох визита мы страшимся превыше любых превратностей нашей земной участи. Я подразумеваю, конечно же, гостя незваного и страшного — внезапную, насильственную Смерть!

Внутренность дома также была заполнена людьми, среди которых, судя по их небрежному одеянию, находились и жильцы, выгнанные из своих апартаментов нежданным переполохом. Кое-кто пребывал еще в ночном облачении, на всех лицах проступила тревога и печаль. Я проложил себе путь через это сборище к дальнему концу коридора, к открытой двери, перед которой стояла еще одна притихшая кучка людей, пытавшихся заглянуть вовнутрь.

— Будьте любезны, разрешите пройти, мне нужно повидать полковника Крокетта. — Этот пароль быстро привел меня к упомянутой двери и позволил войти в комнату скорби.

В центре этого помещения я увидел троих полицейских, погруженных в серьезную беседу. Рядом с ними стоял Крокетт, выглядевший почти также, как накануне вечером, хоть и сильно растрепанный, как будто официальный ужин перерос в разгульную ночь. Как только я протиснулся в комнату, он оглянулся на меня, и темные зрачки слегка расширились от удивления.

— Кротик! — воскликнул он, явно изумленный. — Какого же дья… — Тут воспоминание озарило его черты. — Чтоб меня повесили, в этой сумятице я напрочь забыл о нашей дружеской встрече!

Один из полицейских, представительный малый с выдающимися усами, с любопытством оглянулся на меня.

— Это джентльмен из числа ваших друзей, полковник Крокетт? — осведомился он.

— Ни черта подобного, капитан! — отпарировал тот и, бросив на меня угрюмый взгляд, добавил: — Боюсь, придется нам отложить наши планы, Кротик. Скверное это дельце, и надо заняться им в первую очередь. — Он резко указал подбородком на кровать, стоявшую у дальней стены комнаты.

— Это ложе я едва заметил в первые мгновения по прибытии на место действия.

Вздох запредельного ужаса сорвался с моих губ, и я, глазам своим не веря, уставился на кошмарную фигуру, распростертую на матрасе. То было тело немолодой женщины, чье горло безжалостная рука перерезала с такой свирепостью, что голова почти отделилась от тела. Лицо жертвы, выпученные глаза, разинутый рот — все вопияло о несказанной агонии, в какой прошли последние мгновения ее жизни. Тело было варварски изувечено, так что и сходства с человеческим почти не оставалось. Загустевшей кровью было измарано все вокруг: пропитана постель, залиты члены жертвы, забрызгана даже стена у изголовья. В жизни не встречалось мне зрелища более жуткого — более чудовищного — более отталкивающего.